Текст книги "Футбол. Искушение (СИ)"

Автор книги: Игорь Волков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

А может, я ещё и великим автогонщиком стал? – с улыбкой подумал Матвей, – жаль, проверить не на чем. Он вспомнил коварно отнятую "шестёрку", и ему стало неприятно.

Навстречу организованно пробежала цепочка одетых в однотипные спортивные костюмы юношей. Тяглов встрепенулся, стал озираться. Слева от аллеи, по которой бегали молодые атлеты, сквозь прозрачные ветви кустов виднелись белые трибуны, даже не трибуны, а четыре-пять рядов лавок, поднятых друг над другом уступом. За лавками – геометрически точно очерченный на фоне неожиданно синего сентябрьского неба белый контур футбольных ворот. Матвей пошел напрямик, через кусты. Доносились голоса. Похоже, он нашел, что искал. Обходя растительность и, по возможности, ступая на твердые участки подмокшей почвы, Тяглов вышел к трибуне.

Похолодало, задул ветерок. Матвей поёжился. Налетел принесенный порывом ветра шелестящий голос оставшихся на деревьях и кустах осенних листьев, откуда-то издали послышалась надсадная полицейская сирена. Небо немного посерело, солнце спряталось за облачко. Стало зябко. И немного страшно. Ну что сказать? К кому обратиться? И как глупо это будет выглядеть, разве не так? – Тяглов остановился, постоял, шумно выдохнул, старательно выпрямился и зашагал дальше.

На поле шла тренировка, молодые ребята в синих костюмах, спортивных куртках и шапочках двигались гуськом, странно приседая и подпрыгивая из стороны в сторону. Рядом прохаживался мужик в таком же костюме, но в ярко-красной вязаной шапке. Откуда-то в голове всплыло – коуч, тренер то бишь. С мощной шеи на шнуре свисал блистающий на солнце секундомер, мужик периодически свистел в металлический свисток, который подносил ко рту, и очень громко, но кратко и невнятно что-то вскрикивал. Ребята, видимо, понимали и немедленно меняли рисунок своих движений на другой, не менее затейливый. Матвей подошел ко второй снизу длинной лавочке, забрался по ступенькам и присел с краю.

Неподалеку, в том же ряду, вальяжно раскинув полы овчинного выбеленного тулупа, уютно громоздилась бородатая фигура в такой же, как и у тренера, красной спортивной шапочке, но в добротных меховых варежках на руках. Основательно одет мужик, только валенок не хватает. Матвей огляделся, расстегнул молнию и распахнул куртку, солнце опять проглянуло через редкие облака на небе, согревая и радуя неожиданно ярким светом. Футбольное поляна была полностью лишена даже намека на влагу, но обильные лужи по краям, на опоясывающих палево-гаревых дорожках придавали контраст сухому спортивному полю с осенней картиной в целом непогожего сентября.

– Как же тщательно здесь чистят. Или сушат? – невольно подумалось Матвею.

Тем временем молодые ребята на поле перестроились в две колонны на противоположных краях и, повинуясь пронзительному свистку тренера, по одиночке срывались с места, замысловатым зигзагом оббегали стоящие на зеленом поле яркие жёлтые конусы и опять, подталкивая друг друга, выстраивались в живые, подпрыгивающие на бодрящем холодке колонны. Происходящее действо было непонятным, но интересным.

Матвей нерешительно поерзал на скамье, поднялся, прошёл по узкому проходу ближе к мужику:

– Простите, можно рядом присяду?

– Да сидай, не жалко. Интересно, что ли? – мужчина кивнул в сторону поля, затем с прищуром обмерил Матвея сверху донизу взглядом неожиданно молодых серо-голубых глаз под густыми, мохнатыми с проседью бровями.

– Любопытно, чем это они так тщательно дождевую воду с поля убирают.

Мужик неожиданно громко и раскатисто заржал, затем шумно высморкался в вытянутый откуда-то обширный носовой платок и ответил:

– Поле-то ровное и с подогревом, юноша. Впервые видишь?

На юношу Тяглов явно не тянул, но промолчал. Тем временем на поле действие разворачивалось: жёлтые конусы были шустро убраны на обочину, или в аут, если по-футбольному, и ребята стали проворно гонять мячик, разделившись на две команды.

Немного поглазев на конусы и на мячик, Матвей попытался вторично завязать разговор с явно имеющим прямое отношение к происходящему бородатым соседом:

– Играют пацаны, – Тяглов кивнул головой в сторону поля, старательно изобразив на лице неподдельный интерес к происходящему.

– Ну да, играют, – охотно поддержал бородач.

– Что ж, стараются, бегают... Будущее, так сказать, нашего футбола.

– Ой, и не говори, – цыкнул зубом в черную с сединой бороду мужик, недовольно скривившись.

Еще помолчав, Тяглов решился:

– У меня проблема.

Прозвучало неожиданно жалко.

– Что-нибудь хочешь? Денег надо? Так это ты не по адресу, – хохотнул мужик.

– Да нет, какие деньги. Дело в том, что я по мячу никогда не промахиваюсь.

Борода повернулась к Матвею:

– Ну и что? Я тож... никогда не промахиваюсь. По мячу. Если трезвый.

– Нет, вы меня не поняли. Я всегда бью туда, куда я хочу, точно. Вот надо попасть в гвоздь, я попаду в гвоздь, с любого расстояния. Надо в угол – в угол, в штангу – влеплю в штангу... ну там, в левое ухо вратаря – так в левое ухо вратаря. Куда угодно – вот бью и... не промахиваюсь. Ва-абще... Больше ничего не могу. Что делать с этим, я не знаю. Может, подскажете? – жарко, запинаясь и сбиваясь на скороговорку выпалил Тяглов.

Мужчина молча, из-под бровей продолжал изучать Матвеино лицо.

– Штрафную, к примеру. Ну, пацаны бьют, мажут периодически. Я вот положу мяч туда, куда вы скажете. Причём даже не из десяти десять, а из ста – сто. Пока сил хватит. Куда угодно там, левый угол, правый угол, верхний, нижний там, штанга, сетка... Куда угодно... Вот так...

Повисла тишина. Прерывали её только звонкие шлепки по мячу и резкие вскрики резвящихся на поле юношей. Мужик молча смотрел Матвею в лицо. Матвей старался не дышать и не отводить глаз.

– К слову, мажут не периодически, а чаще, чем попадают. Гораздо чаще, – борода пожевала губами и отвернулась, пробормотав в сторону, – можно сказать, только и делают, что мажут.

И всё. Это было всё. Мужик замолчал и уставился в поле. Матвей сидел, не шевелясь. Что делать дальше, он не знал. Что говорить, тоже. С каждым уходящим мгновением нарастало чувство, что попытка не удалась.

Ну и что? – подумалось Тяглову – может он и к футболу никакого отношения... так, зритель. Или фанат вообще.

Посидев ещё немного, попялившись невидящими глазами на удивительно чистое поле с мельтешащими сквозь пелену на глазах силуэтами бегающих, он прокашлялся – Ну... извините, если что. Я пошёл? – и потянулся привстать.

– Да не суетись ты. Не спеши жить, – буркнула бородатая фигура, поплотнее запахнувшись в тулуп. – Никогда не промахиваешься, говоришь? Так посиди, погоди малёха... А в сумке амуниция, что ли? – борода усмехнулась.

Матвей обмер. Мысли заворочались медленно и тупо. Солнце понемногу клонилось к горизонту, тени удлинялись, еще немного похолодало.

Действо на поле очевидно подходило к концу. То ли тренер замёрз, то ли программа была выполнена, но спортсмены выстроились в одну неровную, подпрыгивающую на месте шеренгу и старательно внимали вещающему им что-то тренеру. Затем тренер коротко свистнул в свой свисток, шеренга разом повернулась в колонну и бойко побежала с поля. Часть из них остались, шустро собирая конусы и мячи в длинные сетчатые авоськи.

– В раздевалку, наверное, греться, – подумал Тяглов.

– Иваныч, погоди, – бородач тем временем неожиданно оказался уже на поле и приблизился к тренеру, – пяток мячиков оставь, я позже сам занесу.

– Кузьмич, ты что? Размяться решил? А как же чайку?

– Ты пока чайник ставь. Плюшки с меня будут, – гоготнул бородач, – а я с приятелем чуток попинаю.

Затем развернулся ко мне и махнул рукой – Чего сидишь, болезный? Давай, спускайся.

– Смотри, без фанатизма. Не май-месяц. Жду в тренерской, – Иваныч велел мальчишкам оставить одну сетку с мячами и бодро потрусил прочь.

Мужик дождался, пока Матвей рысцой спустится к нему, затем оглянулся вокруг. На поле уже никого не было.

– Ну давай, показывай, как не мажешь, – бородач кинул передо мной мяч и махнул в сторону ворот, – пробей.

До ворот на глазок было метров 25. Тяглов сбросил с плеча лямку сумки, она упала на поле. Прикрыл глаза. На него неожиданно нахлынула волна спокойствия, даже безразличия, точнее, некоего фатализма. В голове крутилось где-то читанное: "Делай, что должно, и будь, что будет".

– Куда бить?

– В ворота, куда ещё. Обуви нормальной нет? Про бутсы и не спрашиваю, пуховик хоть скинул бы.

– Обойдусь так. Конкретно, куда надо попасть?

– Таак, – протянул мужик, шагнул ко мне ближе и глянул в глаза. Ростом он оказался пониже Матвея на полголовы, но фигурой неожиданно стройнее и крепче как-то, – бей в правую штангу.

– В верхнюю часть, вниз или в середину?

– В крестовину бей, – мужик начал вскипать.

– Если крестовина – это, то место, где соединяются боковая и верхняя штанги, то я бью.

– Не верхняя штанга, а перекладина. В правую крестовину. Не умничай, а бей!

Упрямо не снимая пуховика, Матвей вытянул ногу в своём китайском ботинке и коснулся мяча. Мяч с готовностью дрогнул. Матвею ярко, в красках вспомнилась дворовая площадка, десятилетние пацаны, глазеющие на взрослого дядьку, яркий мячик в нашлепках под ногами. В ногах потеплело. Матвей чувствовал мяч, площадку, поле, ворота и траекторию, по которой непременно полетит снаряд. Он отошёл на пару шагов назад, развернулся, как мог быстро рванул вперёд и ударил. Нога самостоятельно проделала необходимое движение. Спортивный снаряд сорвался с места, стремительно достиг крестовины, ударился, со смачным чмоканьем отскочил, докатился обратно почти до той же отметины, с которой стартовал и замер. Получилось великолепно.

– Тааак, – опять протянул мужик, – повтори. Туда же.

Тяглов повторил, результат был тем же. Мяч опять отскочил почти на место.

– Ещё раз, – голос бороды был бесстрастен.

Матвей, не глядя на бородача, уточнил: – Могу туда же, но слева по параболе. Или справа. Могу сверху, навесом.

– Давай сверху. Парашютиком. Но в крестовину.

– Хорошо.

Матвей чуть прижмурился, представил в голове нужную траекторию и пробил подъёмом стопы. Несмотря на неуклюжую китайскую обувь, мяч послушно вспорхнул ввысь, отскочил от нужной крестовины, пару раз прыгнул по полю и замер недалеко от ворот. Матвей обернулся. Мужик стоял неподвижно, руки безвольно свисали вдоль тулупа, лицо под бородой покрылось красными пятнами.

– Меня зовут Матвей. Позвольте представиться, – несколько официально и невпопад произнёс Тяглов. Затем прокашлялся и уточнил, – Матвей Тяглов.

После они били и так, и эдак. И в левую штангу, и в правую, и "в паутину", как почему-то называл "девятку" мужик, и в "трёшку", как назывались им же нижние углы, и в разные другие места, с произвольных углов и различных дистанций, лишь бы Матвею было по силам достать до ворот. Кстати, Федор Кузьмич, по ходу дела он так и назвался, все же заставил Тяглова снять пуховик, обуть кроссовки прямо на тёплые носки, благо, размер позволял, натянуть спортивные брюки. Но сути дела это не поменяло. Матвей с одинаковой легкостью посылал мяч туда, куда заказывал бородач, и тем способом, которым требовалось. За мячами азартно бегали они оба, в переменку. Пока не запыхались. Причём, первым почувствовал усталость Матвей.

– Форма у тебя так себе, жиденькая. – буркнул Кузьмич, – А с мячом, собственно, что ещё умеешь?

Матвей пожал плечами, – Сам не знаю.

– Ладно, одевайся, обувайся. Сколько тебе лет, говоришь?

Тяглов ничего такого не говорил, но ответил. Ответом Кузьмич остался явно недоволен и немного поскучнел:

– Ладно, я подумаю. У тебя телефон есть? Диктуй.

Матвей предложил набрать его номер для автоматического определения, но бородач, не дослушав, перебил:

– Я же сказал – диктуй.

После, махнув лапой в варежке и обещав перезвонить, новый знакомый Тяглова удалился, видимо, всё же выпить чаю с ушедшим тренером Иванычем и поразмышлять.

Матвей торопливо привёл одежду в подобающий московскому, ныне холодному сентябрю вид и направился домой. На душе опять стало тревожно.

***

Следующие несколько дней Матвей нервничал. Чтобы занять себя чем-то полезным, рылся в интернете по футбольным сайтам, перелопатил википедию на ту же, футбольную тему, даже задумался о ежеутренних пробежках, думами это и закончилось, но старался меньше курить и вытер пыль с найденных почему-то на верхних антресолях – и как их туда только занесло – стареньких гантелей. Каждую минуту он ждал вестей от Федора Кузьмича, постоянно проверял зарядку и денежный баланс мобильника, но звонка не было.

Задним числом укорял себя за излишнюю тактичность, перешедшую в робость, не позволившую проявить настойчивость и добиться от хмурого бородача его телефонных координат. Неожиданно тянуло выйти во двор, побить по мячу в коробке, но Матвей удерживался, потому что смысла в этом не видел. И, почему-то, стеснялся. Поехать опять в Лужники не хватало духу, да и где этого Кузьмича искать? Кроме того, был в этом какой-то оттенок унижения. А унижений Матвей не терпел.

Ещё Тяглов вспоминал прошлое, потерянную семью, мечтал о встрече с сыном, – невыносимо хотелось обнять его, узнать о его жизни, проблемах, может постараться помочь чем-нибудь, да и просто увидеть. Но ни телефона сына, ни его адреса он не знал, а разыскивать избегал и раньше, опасаясь отпугнуть и окончательно всё разрушить.

Дум о будущем Матвей старательно избегал, так как ясных путей не видел. Вечерами сидел на кухне, забившись в свой привычный тесный угол и, забыв о своём намерении меньше курить, смолил одну за другой. Отвлечься не получалось, книги, что раньше спасали Матвея возможностью погрузиться в иллюзорный мир и на время забыться, – не читались, мысли вновь и вновь возвращались ко встрече в Лужниках, к чудесному и нежданному умению и, отчего-то, к прошедшим крайним пятнадцати годам жизни, к потерянной профессии, нелепым и никчемным стараниям обеспечить жизнь обречённой на развал семьи, и опять к сыну, – с горечью утраты малейшей возможности повернуть всё вспять и проводить с ним столько времени, сколько всегда хотелось.

Иногда на кухне внезапно и совершенно бесшумно возникала Петровна, Матвей открывал холодильник и накладывал ей очередную порцию всё той же квашеной капусты, лука, хлеба, нарезал сала, разводил кипятком половинку бульонного кубика. Самому в рот ничего, кроме чая и того же бульона, не лезло. Остро хотелось водки, но Матвей себя сдерживал, да и финансы не позволяли. Деньги кончатся, чем кормить себя и Петровну?

На утро Тяглов проснулся с неожиданно ясным осознанием крайней, какой-то чувственной необходимости пойти в Храм. Неподалёку, ближе к центру по проспекту, стоит замечательный, сложенный из красного кирпича Храм, посвящённый Святым мученикам. Там Матвей редко, но бывал, когда чувствовал потребность остаться наедине с Господом. Чаще бывать он почему-то стеснялся. Именно там счастливая молодая семья Матвея 15 лет назад крестила своего малыша. И там Матвею было легко и хорошо.

На улице моросил мелкий и занудливый дождик. Температура была около нуля, и потому капельки дождя расплескивались по асфальту дворовых дорожек, растекались тонкой прозрачной пленочкой и почти мгновенно замерзали. Небо было серым, хмурым, сплошь затянутым облачной пеленой. Присутствие солнышка только угадывалось.

Матвей подошел к шкафу, распахнул скрипучую дверцу и попытался мысленно составить гардероб, приличествующий походу в Храм. Вытащил рубашку, потом пиджак на вешалке, повертел в руках и повесил обратно. Вышел на кухню, закурил. Теща спала. Тяглов распахнул холодильник, вынул тарелку, изобразил на ней всегдашний набор из еды, отрезал хлеба, рядом положил вилку. Оставил на столе. Петровна проснётся, поест. Сам есть не стал. Одеться решил просто, как обычно.

В Храме было тихо. Безлюдно. Только послушница, продающая на входе свечи, и полумрак. Полумрак, всегда царящий в древних церквях в будние дни, не казался темным, наоборот, он был напоен скупым, рассеянным, но от этого ещё более тёплым и ласковым сиянием, струящимся от редко зажженных свечей и лампад, отраженным от золочения образов, окладов и убранства, падающим сверху от вертикальных узких окон купола. Лики на образах светились изнутри и не казались написанными живописцем. Все они смотрели на Матвея живыми и добрыми глазами.

Матвей прислонился к стене. Потом присел на лавочку, стоящую у задней стены под пятном вытертой спинами прихожан крашенной маслом штукатурки. Очень тихо. Куда-то делись уличные шумы, привычный звук жужжащей и гудящей дороги. Всё осталось за стенами. Только Господь и Матвей. Голова немного кружится, но мысли ясные и чистые.

Матвей подумал о сыне. О бывшей жене, о своей маме и родном брате. Об институтских друзьях и приятелях. Вспомнил отца, дедушек и бабушек. Пожелал здоровья всем живым и покоя всем усопшим. В голове единой мыслью соткалось все то, что уже произошло и сейчас происходит с ним. Все его напасти и беды, радости и удачи, вся его неуверенность, беспокойство и все его надежды. Надежды на будущее. И эти мысли совокупно, весь свой ментальный посыл Матвей обратил к Господу.

Посидел ещё немного. Стало легко и невесомо. Матвей встал, подошёл к Образу Христа, поклонился, перекрестился и прочёл мысленно "Отче Наш", зримо и образно представляя текст священных слов.

По дороге домой Тяглов неожиданно почувствовал и увидел, что лица встречных прохожих добрее, чем обыкновенно, на улице неуловимо посветлело и сквозь шумы недалекого проспекта ясно пробиваются звуки природы – ветра, неба, птиц, шелест оставшихся листьев и едва уловимые поскрипывания осенних деревьев.

***

Кузьмич был футболистом. Полузащитником. Бывшим. Играл обычно в центре, разыгрывающим. Отличался чувством поля и игры, отдавал замечательные, мягкие и умные передачи. Часто забивал и сам. Болельщики, журналисты, партнёры по команде, тренер, руководство – все уважали Кузьмича и считали звездой, незаменимым членом клуба и сборной страны. Но все это было в прошлом. Карьера закончилась, как писали журналисты, на взлёте. Тяжёлая травма, слишком долгое лечение и восстановление, в течении двух лет. А затем долгие, многомесячные, жесточайшие тренировки через силу, через боль, чаще в одиночку, наедине с самим собой. Но место в команде все равно оказалось потерянным. Незаменимых нет. А потом и возраст своё заявил. Восстановившись, Федор Кузьмич вдруг осознал, что в свои тридцать с лишним он не больно кому и нужен. Былой формы добиться едва-едва удалось, но никто этого уже не хотел видеть. Всё заслонял паспортный возраст. Образование? Его фактически нет. Федор, играя в высшей лиге, упрямо продолжал учиться на одном из факультетов МАИ, куда неожиданно легко поступил ещё в 17 лет сразу по окончании ДЮСШ. И продолжал своё образование, несмотря на несколько длительных перерывов на тяжелые сезоны и переходы в иногородние клубы, вплоть до четвёртого курса. Но злополучная травма и последовавшие за ней события не столько физически, но, главным образом, психологически подломили Кузьмича. Из института он ушёл в глубокую безвозвратную "академку" и желание получить диплом потерял.

В спорткомитете Федору, учитывая его заслуги и опыт, предлагались места в командах второго эшелона, в низшей лиге, затем – тренерскую работу в той же лиге. Не главным, конечно, а так, на подхвате. Кузьмич отказывался. Впрочем, тогда его ещё не звали Кузьмичем, для всех он был лучшим плэймейкером одной из ведущих команд страны Федором Кузьмичем Некрасовым, а на поле – Кузь. Бывшим. Это было непереносимо.

И Кузьмич обиделся. На жизнь, на судьбу, на команду. Особенно на тренера. Кузь безмерно уважал своего наставника и был сильно разочарован той легкостью, с которой его, не последнего игрока советского футбола, выкинули на улицу. Впрочем, просто разочарованием его тогдашнее состояние называть неправильно. Федор ощутил, что жизнь постепенно сходит на нет, утекает между пальцами. Просто кончается. Вот так. Не более, но и не менее.

И Кузь начал пить. В первую пору его всюду приглашали, – на юбилеи, праздники, семейные торжества, где Федор обычно пил. Молчал, не жаловался, но выпивал много. Потом, постепенно, приглашать перестали. При встречах с бывшими партнёрами по игре, шли в хорошие рестораны, коллеги прятали глаза, но наливали. Через некоторое время встречи сошли на "нет", видимо, слишком тягостное зрелище – видеть бывшего блестящего игрока, гордость клуба и страны, молча и безмерно наливающегося спиртным. И Кузь начал выпивать с многочисленными случайными приятелями и былыми поклонниками его искусства. Недостатка в собутыльниках не было – пока были деньги. Когда средств начало недоставать, пил в одиночку. Дома. А дома была семья. Жена и две любимые дочери-погодки. Хорошо, что до крайней степени падения не скатился, вещи и одежду на водку менять не стал. Повезло, вовремя спохватился, да и родные помогли, но окончательно выпивать не перестал.

В результате, Кузьмич так и не смог жить с семьёй. Не справился с собой, не мог с достоинством смотреть в глаза своей жены. Да и дочери подросли. Жил отдельно, один.

Кузьмич распахнул дверцу холодильника, оглядел освещенные внутренности и скривился. На полках смятые пустые пакетики с крошками внутри, небольшой огрызок сыра, несколько ломтей хлеба в целлофане, упаковка регулярно покупаемой во имя полноценного питания белорусской селедки, яиц с десяток, пара луковиц, пара консервов, измятая упаковка майонеза. Хотелось мяса, или хотя бы сала, но их не наблюдалось. Его дочери и жена регулярно следили за содержанием и наполнением холодильника Кузьмича, но поспеть за потребностями отдельно живущего мужчины, увы, не всегда поспевали.

– Какая селедка в Бресте? Из Буга вылавливают? – привычно мелькнуло в голове, но рука уже потянулась к популярной в России селедочной марке из братской республики.

Федор также вынул пару яиц, осторожно опустил в кастрюльку, залил водой, поставил на плитку и зажег газ. Очистил луковицу, резать не стал, и так покусается.

В голове Кузьмича шевелилась занозой, как ссадина некая, – вроде бы незначительная, но саднит, зараза, и беспокоит, – мысль о том странном парне, ловко бьющим по мячу в Лужниках. Он ведь действительно ни разу не промахнулся, реально клал мяч туда, куда было заказано. Неуклюже разгонялся, но ловко бил и всегда попадал. Это с одной стороны, но с другой – парнишке действительно чуть ли не сорок, и физической формы никакой. Ну кому он нужен? Но всё же – ни разу не смазал! Вот же черт возьми!

В кастрюльке с яйцами закипела вода, Федор выключил газ, но вынимать не стал, пусть немного полежат. Кузьмич предпочитал яйца всмятку, крайний случай, в мешочек. А на яичко, если получится в мешочек, аккуратно разрезав его пополам, можно выдавить колбаску майонеза и посыпать сверху сухим укропом, пакетик которого приметно маячил там же, в холодильнике. С селедочкой, да с черным хлебом и луком – очень вкусно получится.

– Блин, но как же он бьёт! Как бьёт! Силы и резкости не хватает, но это можно поставить. А что в футболе самое главное? Самое важное действие, ради чего, собственно, мы все и пробегали полжизни на поле, – это удар по воротам, – Кузьмич не заметил, что начал рассуждать вслух, обращаясь к братской селедке.

Кузь машинально сунул руку в кастрюлю с ещё неостывшей водой, захапал в широкую лапу сразу оба яйца и, зашипев от боли, вывалил их прямо на кухонный стол. Яйца покатились, одно упало на пол. Кузьмич отстраненно проводил его взглядом, присел за стол и стал вытирать ошпаренную кисть полотенцем.

– А самый главный результат – это гол. Не успел или не смог сделать самое главное – пробить по воротам, не будет и гола... Пробил, но промахнулся, все равно гола нет... только стон трибун, разочарование и ругань твоих ребят... и твой собственный мат, так, в никуда, то ли в небо, то ли на самого себя... а нет гола, значит – ты продул, а вместе с тобой – все десять парней, которые рвут жилы рядом... и остальные, кто, страшно психуя, протирают трусы на скамейке, и все твои болельщики, а если сборная – то проиграла вся страна. Ведь только это самое главное – гол! А, чоорт!

Федор разгорячился, вскочил, начал расхаживать взад-вперед по просторной кухне, периодически касаясь рукой чередующихся вертикальных полос на обоях, якобы придающих, по страстному уверению дочерей, дополнительный объем и так немаленькой кухне.

Телефон, подаренный дочерью на папин день рождения, лёжа на столе, издал краткий жалобный звон, свидетельствуя хозяину о непринятых звонках и сообщениях. Видимо, не в первый раз. Болезненно поморщившись, Федор Кузьмич нехотя протянул руку и взял мобильник. На экране укоризненно мигали оповещения: звонили дочери, каждая по два раза, затем что-то написала жена. Похоже, дочери в очередной раз подняли панику и нажаловались матери. Надо им всем отписаться, а то вздумают ещё сорваться к непутевому отцу и мужу. Разговаривать моральных сил не хватало, и Кузь ограничился кратким смс, – мол, всё в порядке, спал, звонка не слышал, и аккуратно положил телефон обратно на столешницу.

Отношения с семьёй у Василия Кузьмича были непростыми. Материально Кузьмич не считал себя особо обделённым, его невеликим личным потребностям вполне соответствовали денежная поддержка от футбольного союза, как ветерану футбола, и школьная работа в Лужниках. Да и дочери не забывали, регулярно навещали, кормили отца домашним, обстирывали, убирали накопившийся хлам, холодильник пустым не оставляли и порой "забывали" на крышке немалые денежные суммы. Отец кипятился, сердился, но внутри себя признавал, что деньги эти были ему нелишними. И именно поэтому, особенно в последние годы, внутри себя он ощущал стыд перед своими дочерьми и женой, порой становившийся нестерпимым. Стыд за свою жизненную несостоятельность и никчемность, отчаянная жалость за нелепо потраченные годы. Особо острые приступы Кузьмич привычно глушил водкой, уже не в прежних количествах, но регулярно. Пьянеть – пьянел, но покоя душевного не обретал. Семья росла и развивалась практически без его участия в то самое непростое время, когда его мужская поддержка была, как никогда, необходима. Собственные дочери выросли, и он даже не заметил этого. Кузь в те годы занимался "серьезным" делом, от одной выпивки до другой, в перерывах мучаясь наплывами тоски и обиды.

Супруга поднимала их дочерей самостоятельно, благо работала с самого окончания института в одной и той же организации, бывшей сугубо государственной, но неожиданно ставшей совершенно коммерческой. Работала без перерыва стажа, давно и долго, достигнув таким образом приличного карьерного роста и сравнительно высокой, хорошо оплачиваемой должности в экономической сфере деятельности.

К ещё большему стыду Кузи, все эти кошмарные нетрезвые годы она и о муже не забывала. Заботилась, как могла, пыталась поддерживать его тело и душу в неопустившемся виде. Тем не менее, он не смог продолжать жить с семьёй под одной крышей и уже немало лет, как обретался в "двушке", оставшейся от родной бабушки его жены. Бабка была непростой, в свое время служила доцентом в финансовом институте, что на ВДНХ, возглавляла местную парторганизацию и в конце 50-х получила квартиру в хорошем доме, на углу проспекта Мира и Средней Переяславской. За преданную работу на ниве советского высшего образования, власти в те времена ценили преданных людей. Видимо, служба на ниве финансов и экономики в их роду была делом семейственным, а потому и дочери вслед за матерью получили образование и трудились в той же области.

Кузьмич не осознавал, какой он на самом деле счастливчик. Несмотря на его регулярные пьянки, родные, а именно, жена с дочерями, не просто помогли, а тактично, лаской и заботой устроили так, что диплом о высшем образовании он все же получил, пусть и не того ВУЗа, в котором первоначально учился, а другого, но статуса сильно не потерял. Благо в 90-е это было сделать проще. Мало того, его уговаривали, поддерживали, убеждали в том, что жизнь все же не потеряна, что многое ему можно еще сделать и на многое он способен.

И Кузь устроился на работу тренером в одну из футбольных школ, получил сначала низшую тренерскую категорию. Потом, благодаря своей былой известности и связям, без труда поступил на учебу в Высшую школу тренеров, после окончания которой повысил категорию. Переходил с места на место, но не забывал периодически, через положенные регламентом сроки, трезветь и дальше повышать квалификацию, благо, с подачи умной жены, не пренебрегал пользоваться своими прошлыми заслугами и многочисленными знакомыми, занявшие самые неожиданные, часто немаловажные посты в спортивных структурах.

В настоящее время Федор Некрасов имел совсем свежую, недавно подтвержденную перед квалификационной комиссией лицензию категории "А", позволяющую ему работать в любом, самого высшего уровня клубе, за исключением, пожалуй, только поста главного тренера основного состава в Премьер-лиге, но совершенно не пользовался открывающимися перед ним возможностями. Продолжал работать в детско-юношеском спорте, тренировал молодняк, а в последнее время даже и от этого удалился, наблюдая процесс со стороны, пользуясь положением "мэтра", а по сути – бездельничал. И все эти годы с завидной регулярностью он срывался и опять начинал пить, недолго, пару-тройку дней, потом возвращался к нормальной жизни, но авторитета ему это не прибавляло.

Взгляд опять набрёл на сиротливо лежащий посреди стола даренный смартфон. "Вот только батя у них то ли выродок, то ли изгой... ни толку, ни денег, – только сопли, слёзы и водка, – одним словом, футболист поломанный", – передёрнуло Кузьмича от самоуничижительных мыслей.

"Телефон... друзья-приятели... лишенец долбанный... Трус!" – что-то горячей волной, с почти ощутимой болью прокатилось по всему его телу, от судорожно сжимающегося в конвульсиях желудка до самого воспалившегося от поганых мыслей мозга, и Кузьмич схватил лежащий перед ним мобильник, совершенно неосознанно, почти импульсивно. Не позволяя себе ни на мгновенье задуматься, открыл адресную книгу, нашёл контакт "Ромик". В бытность Ромик, или Ром, – а сейчас Роман Владимирович Фененко, старый приятель и напарник Кузи, ещё по команде. А ныне начальствующий на не последней должности в этой самой команде, вернее, в клубе. Совсем не последней. Перезванивались они нечасто, в лучшем случае, три-четыре раза в год, не по делу, а лишь отдать должное старой памяти. Раньше же, еще в те, былые времена, они были друзьями "не разлей вода", Федор и предполагать не мог, что их яркая, безудержная дружба сменится редкими формальными диалогами, типа "ну как дела – все нормально", да и то – исключительно по телефону.