Текст книги "Ибн Баттута"

Автор книги: Игорь Тимофеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

Наступил сорок второй год. Ибн Баттуте исполнилось тридцать восемь лет, из коих семнадцать он провел вдали от родного дома, в странствиях по миру. Последние годы, правда, прошли оседло при дворе делийского султана. Но тридцать восемь лет, но сегодняшним понятиям, возраст мужской зрелости, в те времена считали порогом старости; приходилось задумываться, как жить дальше; все чаще являлась мысль о возвращении на родину.

В начале июля в обитель, где дервишествовал Ибн Баттута, нагрянул султанский гонец. Он передал Ибн Баттуте, что Мухаммед-шах велит ему немедленно прибыть во дворец.

«Султан послал мне оседланного коня, наложниц, гуляма, одежду, деньги, – вспоминал Ибн Баттута. – Я облачился в дарованные им одежды и отправился к нему. На мне была джубба голубого цвета с подкладкой, в ней я молился… Когда я прибыл к султану, он одарил меня с щедростью, о которой я едва ли мог помыслить.

– Я велел вызвать тебя, – сказал султан, – чтобы ты отправился моим послом к китайскому царю. Я ведь знаю твою страсть к путешествиям.

Он снарядил меня всем необходимым и назначил мне спутников».

Мухаммед-шах остановил свой выбор на Ибн Баттуте вовсе не случайно. По-видимому, магрибинец обладал всеми качествами, которые полагалось иметь послу. Об этих качествах писал сельджукский визирь Низам аль-Мульк в своем трактате «Сиясат-намэ»:

«Надо, чтобы он (посол. – И.Т.) был смел в беседе, но не многоречив, совершал бы много путешествий, знал бы что-нибудь во всякой науке, был бы понятлив, предусмотрителен, обладал бы степенностью и, хорошим внешним видом. Если к тому же он учен и почтенного возраста – тем лучше».

Начались сборы в дорогу. 22 июля 1342 года посольский караван вышел на почтовый тракт. Впереди была Южная Индия, длительный морской переход к берегам страны Син.

Вряд ли Ибн Баттута мог. предположить, что с Дели он прощается навсегда.

Глава пятая

«Оковы и золотые тяжелы». Надо думать, что Ибн Баттута в полной мере оценил смысл этой индийской поговорки за те годы, что от провел при дворе делийского султана. Высокое положение тешило его самолюбие, но оседлая жизнь была ему не по нраву. Привыкший не засиживаться подолгу на одном месте, он тосковал по простору, и поэтому повеление султана отправиться с посольством в Китай воспринял восторженно, как счастливую возможность освободиться из золотой клетки.

Караван медленно двигался на юг; один за другим проплывали, растворяясь за спиной, поставленные обочь дороги каменные путевые столбы; июльские муссонные дожди лили почти беспрерывно, приходилось то и дело останавливаться, поджидая увязающий в рыхлом красноземе обоз.

Наступил последний этап путешествий Ибн Баттуты.

Отныне дорога не будет столь укатанной и безбедной. То, что не довелось пережить мальчику, выпадет на долю мужа. Не раз придется ему проявить характер в навороте испытаний, что будут идти полосами, бросая его от благополучия к нищете, от надежды к безысходности, чтобы в результате снова вывести на гребень удачи.

Приключения начались уже в первые дни путешествия. Во время одной из стоянок Ибн Баттута и несколько его спутников отправились на прогулку, нашли фруктовый сад и, расседлав лошадей, устроились отдыхать в тени развесистых деревьев. Здесь их подстерегли разбойники, которые не могли отказать себе в удовольствии врасплох напасть на зазевавшихся мусульман. Ибн Баттута вскочил на коня и пытался спастись бегством, но ему не повезло: его конь споткнулся о камень, и разбойники окружили его со всех сторон.

«Навстречу мне выскочили около сорока неверных с луками, – вспоминал Ибн Баттута. – Я испугался, что они выстрелят в меня, если я побегу, а я был без кольчуги. Поэтому я бросился на землю и сдался в плен, зная, что они не убивают пленных. Они ограбили меня, отобрали все, кроме джуббы, нательной рубашки и штанов, и отвезли меня в лес, к своему стойбищу. Там мне Дали хлеб, и я съел его, попил воды. С неверными были двое мусульман, которые заговорили со мной по-персидски, спрашивая, кто я такой. Кое-что я рассказал, но умолчал о том, что являюсь посланником султана.

– Эти люди убьют тебя, – сказали они. – Гляди, вон там их главарь.

И они показали мне его. Я поговорил с ним через переводчиков и, по-видимому, понравился ему. Он приставил ко мне троих своих людей: старика с сыном и еще одного, чернявого, с отвратительной наружностью. Они заговорили со мной, и я догадался, что им приказано убить меня».

Ион Баттута был недалек от истины. В то время на дорогах Индии было неспокойно. Тысячи крестьян, спасаясь от жестокого гнета иноземных феодалов, бежали в джунгли, где объединялись в шайки, промышлявшие разбоем. Их протест имел ярко выраженный социальный характер, но проявлялся в форме религиозной нетерпимости, и мусульманин, попавший в руки мятежников-буддистов, вряд ли мог рассчитывать на счастливый исход.

Тем не менее Ибн Баттута, по-видимому, родился в рубашке. Иначе как везением не объяснишь того, что, нагнав страху на своего пленника, разбойники не стали убивать его, а попросту отпустили на все четыре стороны. Боясь, что они могут передумать, Ибн Баттута опрометью кинулся в заросли камыша и скрывался там до наступления темноты. Так он провел несколько дней, отсиживаясь от рассвета до заката в укромных местах и лишь ночью осмеливаясь покинуть свое убежище, чтобы напиться воды и подкрепиться плодами дикой ююбы и горчичными побегами. Несколько раз он наталкивался на вооруженных всадников; крестьянский бунт, очевидно, охватил всю округу, и Ибн Баттута чувствовал, что положение его почти безнадежно.

Но чудеса на то и зовутся чудесами, что происходят тогда, когда без них никак не обойтись. На восьмой день скитаний обессилевший от голода и жажды Ибн Баттута вышел к колодцу и, не найдя ведра, остановился, раздумывая, чем бы ему зачерпнуть воды. Погруженный, в свои невеселые мысли, он не заметил, как сзади к нему бесшумно подошел смуглый человек с посохом из кизилового дерева и бурдюком на плече.

– Кто ты, сын мой? – спросил он Ион Баттуту по-персидски.

– Я потерял дорогу, – ответил Ибн Баттута, неизвестно отчего проникаясь доверием к незнакомцу, который, как ему показалось, был мусульманином. – Мое имя Мухаммед. А твое?

– Я зовусь Веселым Сердцем, – сказал незнакомец, доставая из холщовой сумы пригоршню риса с горохом. – Подкрепись, да побыстрее, потому что нам негоже задерживаться тут.

По пути Ибн Баттута почувствовал, что силы покидают его, и незнакомец взвалил его на спину. Охватив его шею руками, Ибн Баттута погрузился в забытье, а когда очнулся, увидел, что находится на земле, в окружении незнакомых людей. Староста деревни, мусульманин по имени Хаким, велел перенести его в дом, где его накормили горячей едой. Еще не вполне веря в свое чудесное спасение, Ибн Баттута сбивчиво рассказал Хакиму о своих злоключениях.

– Тебя ищут уже несколько дней, – ответил Хаким. – Я дам тебе джуббу и тюрбан и помогу добраться до Куля, где остановились твои спутники.

По пути в Куль Ибн Баттуту вдруг пронзила неожиданная догадка. От возбуждения он даже привстал в стременах. Да, сомнений не могло быть. Семнадцать лет назад, когда Ибн Баттута останавливался на ночлег в завии египетского суфия аль-Муршиди, святой старец как бы невзначай сказал ему:

– Ты будешь в земле индийской и там встретишь моего брата, который выручит тебя из беды. Его зовут Веселым Сердцем.

«Так состоялась предсказанная встреча», – пишет Ибн Баттута. Чудеса? Или случайное совпадение? Или, может быть, Ибн Баттута попросту придумал историю своего спасения, стремясь придать ей мистический колорит? Сегодня вряд ли можно дать на эти вопросы определенный ответ. Достаточно того, что наш путешественник счастливо выкрутился из беды, а поэтому, не обременяя себя досужими домыслами, присоединимся к каравану и дадим возможность спутникам удачливого путешественника порадоваться его возвращению.

После короткой остановки в Даулатабаде, где Ибн Баттуту поразили единственные в своем роде рынки певцов и певиц, посольский поезд продолжил свой путь, на юг и в самый разгар влажного сезона вышел к берегу моря.

С глубокой древности Южной Индии принадлежала важнейшая роль в оживленной морской торговле со странами бассейна Индийского океана. Тамилы и другие индийские переселенцы основывали торговые фактории в государствах Юго-Восточной Азии и на восточном побережье Африки. Греческие, римские, китайские купцы имели свои кварталы в морских портах Южной Индии и Цейлона. В городах Малабара уже в первые века нашей эры существовали поселения евреев, на Коромандельском побережье – колонии армянских купцов. С VII–VIII века монополия в посреднической торговле между Индией и Европой перешла в руки арабов, которые коммерческую деятельность успешно сочетали с миссионерской, распространяя исламское вероучение среди низших каст народа малаяли. Именно тогда возникли первые общины керальских мусульман, которых называют маппила или мопла. Долгое время Южная Индия оставалась недоступной для христианских путешественников и миссионеров. Те немногие, кому удавалось проникнуть в Индию, поражались богатству ее рынков, интенсивности и размаху торговых операций. Среди них был русский купец Афанасий Никитин, совершивший в 1466–1472 годах путешествие по странам Востока. Предприимчивый русич исходил всю Южную Индию, некоторое время даже жил в столице султаната Бидар. В его путевых записках «Хождение за три моря» содержится много ценных сведений о жизни и быте южноиндийских городов во второй половине XV века.

Южная Индия занимала ведущее место в торговле средневекового мира благодаря вывозу специй и пряностей, пользовавшихся огромным спросом в Леванте и Европе. Напоминающие виноградную лозу вечнозеленые кустарники черного перца произрастали в предгорных районах Кералы, там же находились плантации имбиря; тропические леса Западных Гат были богаты диким кардамоном, кое-где культивировался и более редкий вид пряностей – куркума. Через южноиндийские порты в Европу отправлялись крупные партии пряностей с Малайского архипелага.

Кроме того, Южная Индия славилась тончайшими тканями местной выделки, которые высоко ценились на рынках многих стран. Дорогие муслины и другие виды хлопчатобумажной ткани производились в Бенгалии, Гуджарате, а также на Коромандельском побережье.

Обилие экзотических товаров, широкий размах торговых операций на Малабарском побережье Индии поражали воображение современников.

«Чудеса Китая, товары Индии, погруженные на большие суда, плавая, подобно горам с крыльями ветров на поверхности воды, постоянно прибывают сюда», – восторженно писал в своей хронике персидский историк XIV века Вассаф.

Среди портовых городов Малабара Ибн Баттута особо выделяет Камбей и Каликут.

Камбей, на санскрите Скамбхатиртха, возник в глубокой древности, по-видимому, как деревня паломников вблизи джайнистского храма. Удобное расположение на берегах глубоководной бухты и постоянный приток населения из глубинных районов Индии способствовали развитию торгового обмена. Все более утрачивая значение религиозного центра джайнов, Камбей постепенно превратился в оживленный морской порт, где охотно основывали свои фактории иноземные, главным образом арабские купцы. В XIV веке Камбей – типичный мусульманский город: Ибн Баттута с восхищением рассказывает о прекрасных зданиях, построенных на средства единоверцев, отмечает обилие мечетей и придомных молелен.

Малабарское побережье словно самой природой создано для морской торговли. В его северной части впадающие в море реки образуют глубокие заливы, удобные для стоянки морских кораблей. Подступающие к берегу Западные Гаты и песчаные дюны надежно препятствуют проникновению штормовых ветров. Ближе к югу береговая линия приобретает еще более причудливые очертания: многочисленные бухты и лагуны, что тянутся вдоль берега, нередко связаны между собой судоходными каналами, и мелкие суденышки совершают каботажные рейсы в виду берега, не углубляясь в открытое море.

В Каликуте Ибн Баттута впервые увидел китайские джонки.

«На большом корабле, – писал он, – имеется двенадцать парусов. Паруса сделаны из кизиловых прутьев, скрепленных наподобие циновок; их поворачивают в зависимости от направления ветра… На таком судне служит тысяча человек, из них шестьсот матросов и четыреста воинов. Среди воинов – лучники, щитиики, метатели горящей нефти. Все эти корабли изготовляются в китайском городе Зейтун. Кроме парусов, они оснащены веслами, огромными, как мачты; у каждого весла десять-пятнадцать гребцов, которые гребут, стоя на ногах. Судно имеет четыре кормы, где расположены каюты для купцов с замками и ключами. Здесь же живут и дети моряков; они выращивают овощи, бобы и имбирь в деревянных кадках. Капитан корабля напоминает крупного эмира. Если он сходит на берег, его сопровождают лучники и воины-эфиопы с копьями и мечами, с трубами и барабанами. Когда он добирается до дома, где останавливается на ночлег, они скрещивают копья у его дверей…»

В XIV веке присутствие китайских купеческих джонок в индийских портах – обычное дело. К этому времени за спиной китайских мореходов был уже почти шестнадцативековый опыт хождения к берегам Индии, так как впервые они появились здесь, по-видимому, не позднее II века до н. э, в ту блестящую эпоху, когда император Уди прокладывал для своих соотечественников сухопутные дороги на Запад. Во всяком случае, уже в первые годы нашей эры, в правление императора Пинди, путь в Индию был хорошо знаком китайским капитанам, об этом рассказывают древние летописи Ханьской династии.

Несмотря на известную налаженность морских сообщений между Китаем и Индией, путешествия такого рода всегда были связаны со смертельным риском и нередко оборачивались трагедией. Поэтому, наверное, особой романтикой окрашена в истории цивилизации тема героического неравного противоборства человека с морем.

«Я не знаю, как назвать смерть – прибытием в гавань или уходом из нее». Эти слова принадлежат великолепному знатоку моря английскому писателю Джозефу Конраду. Спутников Ибн Баттуты смерть настигла в гавани Каликута, когда внезапно налетевший шквальный ветер оторвал от причала груженные посольским добром джонки и понес их в открытое море. Трагедия разыгралась на глазах Ибн Баттуты, который по чистой случайности остался на берегу: каюта, предложенная ему на флагманском корабле, оказалась тесной и неуютной, и он решил переночевать в порту, намереваясь поутру устроиться на малое судно, где ему обещали более сносные условия. Еще в пятницу вечером Ибн Баттута сидел на ковре каликутской соборной мечети, обращаясь к всевышнему с мольбами благополучно провести его сквозь все испытания, а уже в субботу утром, не понимая, радоваться ему или скорбеть, бежал в траурной процессии на кладбище, и десять золотых динаров – все, чем он был еперь богат, жалко позвякивали в привязанном к поясу кошельке.

Вчерашний султанский посол был нищим. Более того, отныне он вряд ли мог считать себя послом: трагедия случилась не по его вине, но гнев султана, как известно, слеп, и после всего, что произошло, лучше уже никогда не показываться ему на глаза. Превратности судьбы, которая сегодня вознесет чуть не до небес, а завтра шлепнет лицом в навоз, – одна из излюбленных тем средневековых арабских поэтов. «Деньги как птицы: прилетают и улетают», – вздыхал великий скептик Абу аль-Атахля и, задумчиво окунув косой срез калама в чернильницу, принимался выписывать бейт за бейтом, пополняя очередным шедевром единственный в своем роде жанр поэтических жалоб.

Но Ибн Баттута не был поэтом. Как, впрочем, не был ни скептиком, ни пессимистом. Несправедливости фортуны, несомненно, ранили его, но за годы странствий он научился трезво смотреть на вещи и не падать духом даже в самых, казалось бы, безвыходных ситуациях. Ничего в жизни не стоило дороже жизни, и с гибелью посольства, а вместе с ним радужных надежд на торговую удачу в стране Син все вокруг осталось таким же, как прежде. Разве что в _ гавани поубавилось кораблей, да там и сям покачивались на воде, нарушая голубизну акватории, деревянные обломки – все, что, успокоившись, возвращало на берег море. Ураганный ветер прекратился так же неожиданно, как возник, солнце пылало, как раскаленная жаровня, штилевая вода слизывала с просыхающих свай белые соляные налипи, птицы важно прогуливались по деревянным, пахнущим рыбой настилам, настороженно воротя клювы в сторону базара, откуда долетали до порта волнующие острые запахи полуденной кухни.

Несколько дней подряд в городе жили рассказами о гибели султанского посольства. Объявились и очевидцы, клявшиеся, что малое судно, где находился скарб Ибн Баттуты, вовсе не погибло, а, благополучно выйдя из гавани, взяло курс на Каулем. Это было маловероятно, но все же давало надежду, и, понимая бессмысленность дальнейшего пребывания в Каликуте, Ибн Баттута отправился в Каулем.

Каулем магрибинец назвал одним из лучших городов Малабара. Местные мусульмане оказали попавшему в беду единоверцу самый радушный прием: наперебой зазывали в гости, интересовались подробностями каликутской драмы, сочувственно покачивали головами. Но дальше этого дело не шло. Надо было все начинать сначала, а для этого требовался могущественный покровитель. Погостив в Каулеме несколько дней, Ибн Баттута возвратился в Каликут и оттуда на борту мусульманского военного судна отбыл в Хинаур.

Хинаурский султан Джемал уд-дин, известный фанатичной приверженностью предписаниям ислама, охотно принял на службу бывшего делийского кадия, умевшего при необходимости блеснуть незаурядными познаниями в области богословия и права. «У меня не было даже слуги», – с горечью отметил Ибн Баттута, вспоминая свой приезд в Хинаур. Очевидно, по нормам того времени именно отсутствие прислуги считалось свидетельством крайнего падения.

Жизнь мало-помалу налаживалась, достаток прибывал как морская вода, что в часы прилива с журчанием струится между прибрежными валунами, поднимаясь все выше и выше. Вместе с султаном Ибн Баттута участвовал в походе по покорению Синдапура. Щедрость повелителя росла пропорционально военным успехам, и хотя нечего было и мечтать о былом богатстве, за несколько месяцев службы при хинаурском дворе Ибн Баттута поправил свои финансовые дела настолько, что стал всерьез подумывать о новых путешествиях. К тому времени он немало слышал об островах Мальдивского архипелага, который называли одним из чудес света.

Тяжелый, полный неудач и разочарований год близился к концу. На подходе был следующий – тысяча триста сорок третий.

* * *

Мальдивские острова были известны грекам и византийцам с глубокой древности. Отдельные упоминания о них содержатся в географических трудах Птолемея, Ам-миана Марцеллина, Космы Индикоплова. Коралловый архипелаг уже в первые века нашей эры посещали греческие, римские, византийские и китайские мореплаватели. Однако основная заслуга в вовлечении островитян в орбиту мировой торговли принадлежала арабам, которые с V века начинают совершать регулярные плавания к берегам архипелага, где основывают богатые купеческие фактории. Поначалу арабские мореходы ходили на Мальдивы, используя кружной каботажный путь; позднее, научившись различать сезонные перемены в направлении ветра, стали плавать кратчайшим путем через океан. С VIII века всей торговлей с островами монопольно распоряжаются предприимчивые басрийские купцы, все чаще наведываются на Мальдивы арабские ученые и путешественники. Исламизация местного населения идет медленно, по неуклонно; мусульманские миссионеры настойчиво распространяют на островах вероучение пророка, откалывая от буддийской общины все большее число новообращенных. В 1153 году им удалось приобщить к исламу мальдивского короля Дарумаванта Расгефану, который принял титул султана и официально назвался арабским именем Мухаммед. С тех пор арабы чувствуют себя на Мальдивах как в своей вотчине. При их поддержке султан приобретает почти неограниченную власть, старинная родовая знать отходит на вторые роли, уступая натиску энергичного мусульманского духовенства, которое становится самой влиятельной силой на островах.

Путешествие Ибн Баттуты на Мальдивы – чрезвычайно важный этап его странствий. До него на островах побывали такие известные географы и путешественники, как Сулейман-купец, аль-Масуди, аль-Бируни. Каждый из них внес свою лепту в научное освоение Мальдивского архипелага, но их сведения, как правило, были отрывочны и зачастую невнятны. Мальдивы в то время были населены буддистами, а значит, неверными, что само но себе ставило заслон пониманию арабскими исследователями подробностей их быта и общественной жизни. Иное дело Ибн Баттута, который провел на Мальдивах около полутора лет и даже удосужился ввязаться в перипетии дворцовой борьбы за власть. Стоит ли говорить о том, какие преимущества это открывало перед человеком, который изучение жизни иных народов поставил своей главной целью и следовал ей неотступно всюду, куда бы ни занесла его судьба. Именно поэтому описание Ибн Баттутой Мальдивских островов можно безоговорочно отнести к разряду шедевров географической литературы, заново открывших европейцам экзотическую страну уже после того, как там обосновались португальские конкистадоры. Неспроста именно раздел о Мальдивах составной частью вошел в один из первых европейских переводов труда Ибн Баттуты, который издал в 1819 году немецкий ориенталист Генрих Апец.

Ибн Баттута отнес острова Мальдивского архипелага к чудесам света, и такими они, очевидно, представлялись ему, когда, подчиняясь воле капитана Омара из Хинаура, остроносая дау лавировала по ветру в поисках узкого входа в лагуну. Полоска бирюзовой кристально чистой воды вклинивается в берег, сверкающий белизной кораллового песка, чуть далее поднимается зеленая изгородь кустарников, из-за которых улетают к небу, касаясь друг друга раскидистыми кронами, кокосовые пальмы. Острова, или атоллы, круглой или овальной формы окаймляют мелководные лагуны, в зеркальной поверхности которых отражены низкорослые мангровые леса, судорожно вцепившиеся своими надземными корнями в зыбкие прибрежные пески.

Все здесь кажется необычным, чудным, несравнимым с тем, что уже доводилось видеть. Чистенькие дома мальдивцев, где из дерева, а где покрытые плотными пальмовыми листьями, чуть приподняты над землей; мужчины, смуглые, низкорослые, в белых рубашках и полосатых, обернутых вокруг бедер юбках – сарангах, чуточку напоминают йеменцев, женщины улыбчивые, глазастые, с длинными иссиня-черными волосами, зачесанными на одну сторону; на бедрах черные юбки, обнаженные груди подрагивают на ходу, дразнят голубоватыми окружьями сосков. Чудно правоверному глядеть на такое бесстыдство, но мальдивцы, хотя и сунниты чистейшей воды, словно не замечают греха, да еще предлагают приезжему своих женщин для временного брака: женись, поживи в свое удовольствие, покуда есть дела на острове, а там произнесешь троекратно формулу развода и можешь отбыть куда угодно.

«Когда прибывает судно, – писал Ибн Баттута, – жители острова устремляются к нему на лодках с зелеными кокосовыми орехами, которые они протягивают кому пожелают. Тот, кто получил кокосы, становится постояльцем того, кто дал. Мальдивец берет его вещи и несет к себе домой, словно это его родственник».

Мальдивский период своей жизни Ибн Баттута вспоминал с особым удовольствием. Чуть не силой поставленный на должность кадия (поначалу Ибн Баттута не собирался задерживаться на Мальдивах, намереваясь посетить Цейлон, затем Бенгалию и оттуда двигаться в Китай), он вскоре снова стал богатым человеком. Уважение, которое питали к нему островитяне, было поистине безграничным, а влияние росло не по дням, а по часам, в особенности после того, как ему было предоставлено право выезда верхом на коне, что в былые времена составляло прерогативу визиря. Понемногу устроились и личные дела, и если познал он хоть раз в жизни тепло и уют семейного очага, то это было здесь, на Мальдивах.

По ночам море вокруг коралловых атоллов светится как бы изнутри, словно волшебная лампа Аладдина зажигается где-то на самом дне. У берега плещется рыба, в темноте пронзительно попискивают комары, в домах неуемные гекконы приступают к шумной охоте за насекомыми. Днем Ибн Баттута собран и строг, о его неподкупности ходят легенды, выносимые им приговоры суровы и неотвратимы. Вору без всякой жалости отсекают правую кисть, прелюбодеям назначаются плети, кровавой поркой потчуют также за мздоимство и нерадение к молитве. Иное дело ночью, когда на спящий поселок можно глянуть со стороны. В такие минуты Ибн Баттута остро ощущает свою отстраненность, неизбывную чужесть всему, чего до конца никогда не объемлет душа, похожая на дерево, чудом поднявшееся на перекрестке ветров, в самом сердце пустыни.

Все в тебе, все с тобой, душа, скорбящая по отчему дому, наполненная бестолковой суетой каирских базаров, прикоснувшаяся к святыням Мекки и Иерусалима, живущая воспоминаниями о суровой красоте Багдада и прохладных садах Дамаска, о великолепии Константинополя и ночных стоянках в бескрайней кыпчакской степи. Все в тебе, все с тобой, но необъятна ли ты, или, может быть, и тебе всевышний поставил предел, и сердце уже кровоточит на грани разрыва, здесь, на крохотном острове, окруженном водой, которой нет ни конца ни края!

 
Сгущаются сумерки, Запад темня,
Но утром Восток оседлает коня.
А я для Востока – что солнца восход,
И Запад меня, словно вечера, ждет.
Я – всадник ночной – возвещаю рассвет,
Скачу я по небу дорогой комет.
 

Кажется, так сказал великий аль-Бухтури. Все в тебе а все с тобой, душа. Долгие годы ушли на познание мира, а кому из умерших или живых удалось вместить в себя столько, сколько сумел ты вобрать в своей ненасытной любви к пространству?! Кто из великих может похвастать, что видел больше, чем ты? Но можно ли, чтобы накопленное по крупицам ушло вместе с тобой, пропало, превратилось в тлен, когда отойдешь ты в мир иной, повинуясь всеобъемлющей воле аллаха?

Не в этом ли бессмыслица и тщета всего сущего?

Море светилось до самого горизонта, где-то за спиной тихая лагуна пахуче зацветала планктоном. Ровно дышали на циновках маленькие смуглые женщины, посапывали во сне грудные младенцы.

А Ибн Баттута уже находился далеко отсюда. Наверное, он никогда и не был рядом с ними.

Ибн Баттута покинул Мальдивы в середине месяца раби сани года семьсот сорок пятого мусульманского счисления, что соответствует тысяча триста сорок шестому году по христианскому календарю. На рассвете девятого дня плавания на горизонте возник Цейлон.

«Мы увидели гору Серендиб, уходящую в небо, как столб дыма», – писал Ибн Баттута, и ему не откажешь в поэтическом воображении. В XIV веке Цейлон, или, как его называли арабы, Серендиб, отнюдь не был terra incognita ни для европейцев, ни для жителей мусульманского Востока. Грек Сопатер, посетивший Цейлон в VI веке, сообщил о нем следующие интересные сведения:

«Это большой остров в Индийском океане, расположенный в Индийском море; индийцы называют его Сиеледиба, греки же – Тапробане. На острове правят два царя, враждебные друг другу. Его часто посещают большие группы торговцев из далеких стран. К этому острову прибывает множество кораблей из всех частей Индии, Персии и Эфиопии, потому что он стоит как бы посередине между всеми странами; и от него тоже отправляются корабли туда и сюда во всех направлениях.

Из внутренних областей, то есть из Цинисты и других торговых городов, привозят шелковые ткани, дерево, алоэ, гвоздику и сандаловое дерево, и все это отправляется в другие страны.

И так этот остров, находящийся посреди индийских стран, получает товары со всех рынков и посылает ил повсюду, будучи сам очень большим рынком».

Из рассказа Сопатера следует, что Цейлон, который в силу его географического расположения практически не мог миновать ни один корабль, направлявшийся как с Запада на Восток, так и с Востока на Запад, был известен во всем мире как крупнейший центр транзитной торговли.

Какими же товарами славился сам Цейлон?

Странно, но цейлонские, южноиндийские и китайские хроники сообщают об этом крайне мало. Правда, в последних содержатся упоминания о вывозившихся с Цейлона высококачественных хлопковых тканях, которые китайские хронисты даже сравнивают с сотканным воздухом, кое-где называются тончайшие полупрозрачные ткани, пользовавшиеся особым спросом у куртизанок Рима и Персии.

В некоторых китайских летописях упоминаются и такие предметы традиционного цейлонского вывоза, как резные украшения из слоновой кости, драгоценные камни, изделия из золота, жемчужные ожерелья, сандаловое дерево и тонкий белый хлопок.

В средние века в Западной Европе уже научились прихотливой изысканности в еде и для приобретения восточных специй и пряностей не жалели никаких денег. Пальма первенства в цейлонском экспорте прочно закрепилась за корицей.

«Все побережье Цейлона, – писал Ибн Баттута, – покрыто стволами коричного дерева, которые приносят горные реки. Великое множество стволов громоздится у берега. Жители Маабара и Малабара берут их на дрова и ничего за это не платят, только преподносят султану ткани для одежды в качестве ответного подарка…»

На Цейлоне Ибн Баттута видел много чудес. Одно из них – обилие драгоценных камней необыкновенной величины.

«На лбу белого слона, – удивлялся магрибинец, – я видел семь рубинов, каждый из которых был больше куриного яйца, а у султана Аири Сакарвати – ложку из драгоценного камня величиной с ладонь, в которой находилось масло алоэ. Я был очень удивлен, но он сказал мне: „Есть у нас вещи и большей величины“.»

Но главное из чудес Цейлона – Адамов пик, гора, священная у буддистов, индуистов, христиан и мусульман. Полутораметровую впадину у самой вершины буддисты считают следом ноги Будды, индуисты верят, что Этот след принадлежит Шиве, христиане приписывают его святому Фоме, а мусульмане утверждают, что священная впадина не что иное, как след Адама, который останавливался в этих местах после своего изгнания из рая. Взору паломников, поднявшихся к вершине на заре, открывается удивительное зрелище: огромная треугольная тень горы, повисшая над землей в предутренней дымке.

Восхождением на Адамов пик Ибн Баттута увенчал список мусульманских святынь, к которым он совершил паломничество во время своих странствий.

* * *

«Море Серендибских заливов – это одно из самых коварных, недоступных и бурных морей – одно из тех морей, в котором редко кому удается спастись. Оно простирается на триста фарсахов. В этом море множество крокодилов, а по берегам его живут тигры. По этому морю плавают морские разбойники, которые, овладев судном, пожирают находящихся на нем. Это злейшие из людей, и нигде на свете нет пиратов, подобных им. Путешественники, проплывая по этому морю, подвергаются тройной опасности; их съедят, если судно попадет к пиратам, если корабль потонет, не пройдет и часа, как их пожрут крокодилы, а если судно разобьется около берега и людям удастся выбраться на сушу, – все равно их в одно мгновение разорвут тигры».