Текст книги "Ибн Баттута"

Автор книги: Игорь Тимофеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

Однако править ему пришлось всего лишь девять лет. Летом 1327 года набравший силу молодой ильхан Абу Сайд убил сына Чобана эмира Димашка Хваджу и вслед за этим решительно подавил мятеж ненавистного временщика. Это позволило на некоторое время отсрочить назревавший распад хулагуидского государства.

Очевидцем этих драматических событий стал Ибн Бат-тута, который прибыл в Египет за два месяца до убийства Димашка Хваджи.

«Когда к власти пришел малолетний Абу Сайд, – пишет Ибн Баттута, – его делами полностью распоряжался эмир эмиров Чобан, причем Абу Сайд лишь номинально носил титул малика. Дело дошло до такой степени, что, когда однажды Абу Сайду потребовалась некоторая сумма денег, он никак не мог ее добыть и послал гонца к одному купцу, который дал ему взаймы».

«Так продолжалось до тех пор, пока однажды к Абу Сайду не пришла одна из жен его отца, Дунья-хатун. „Если бы мы были мужчинами, – сказала она, – мы бы не позволили Чобану и его сыну делать все, что им вздумается“. Абу Сайд поинтересовался, что она имеет в виду. „Дело дошло до того, – продолжила она, – что Димашк Хваджа, сын Чобана, занимается бесчестием в гареме твоего отца. Вчера он ночевал у Тати-хатун, а нынче велел сообщить мне, что ночью наведается в мои покой. Тебе следует собрать эмиров и воинов, и, когда он попытается тайком проникнуть в цитадель, ты сможешь схватить его, а потом разделаться и с его отцом“.»

«Чобан был в то время в Хорасане. Абу Сайда охватила ревность. Всю ночь он не спал, обдумывая подробности заговора, а когда узнал, что Димашк Хваджа находится в цитадели, приказал эмирам и страже окружить ее со всех сторон. Когда утром Димашк Хваджа в сопровождении воина по имени Хадж Мисри вышел из покоев, он увидел на вратах цитадели цепь с замком. Он не мог выехать из ворот верхом, и тогда Хадж Мисри мечом перерубил цепь. Они выехали вдвоем, и тут их окружила стража. Эмир Миср Хваджа и юноша по имени Лулу Димашк бросились к ним, убили их и, отрубив им головы, бросили их под ноги коню Абу Сайда. Так у них принято поступать с заклятыми врагами».

«Абу Сайд приказал разграбить дом Димашка Хваджи и убить тех его слуг и мамлюков, которые попытаются оказать сопротивление».

«Весть о расправе дошла до отца убитого – Чобана, который находился в Хорасане со своими сыновьями… С Чобаном были монгольские воины. Было решено идти войной на Абу Сайда, но, когда два войска сошлись для боя, монголы перебежали к Абу Сайду и оставили Чобана одного. Увидев это, Чобан отступил и бежал в Сиджи-стан к правителю Герата Гияс ад-дину, у которого он попросил покровительства и защиты…»

Некоторое время спустя Гияс ад-дин убил своего гостя и прислал его голову молодому ильхану.

Об ильхане Абу Сайде Ибн Баттута отзывался с уважением и симпатией, рисуя портрет мудрого и справедливого правителя.

Сегодня трудно сказать, так ли это было на самом деле. А вот причины апологетического отношения магрибинца к хулагуидскому правителю лежат, как говорится, на поверхности. Одна из них, безусловно, приверженность Абу Сайда исламскому вероучению, причем того же суннитского толка, который исповедовал Ибн Баттута. Сомнительно, чтобы Абу Сайд был ревностным мусульманином, но одно то, что он объявил ислам государственной религией, делало его в глазах Ибн Баттуты чуть ли не подвижником.

Другое немаловажное обстоятельство – то, что Абу Сайд был первым из великих правителей, кто лично принял Ибн Баттуту и не только удостоил дружеской беседы, но и осыпал щедрыми подарками.

«По прибытии из Тебриза, – вспоминает Ибн Баттута, – эмир доложил обо мне султану и провел меня к нему… Когда эмир сообщил ему, что я собираюсь в Хиджаз, султан велел выделить мне провиант и определить меня в число людей, сопровождающих махмиль…»

Общение с сильными мира сего льстило самолюбию Ибн Баттуты.

Сегодня, в свои двадцать три года, Ибн Баттута уже непохож на того чувствительного юнца, который не смог сдержать слез, прощаясь с отцом на площади перед соборной мечетью. Всего лишь два года прошло, а мальчик уже превратился в степенного мужа, у которого за плечами сотни фарсахов пути. Зеленый тюрбан хаджи вызывает почтение, горделивая осанка заставляет склонить головы, а природный ум вкупе с широкой начитанностью отворяет любые двери и располагает сердца. Постепенно возникшее предчувствие уготованной всевышним необыкновенной судьбы подстегивает честолюбие, и, возвратившись с очередной аудиенции, Ибн Баттута тут же увековечивает ее на пергаменте.

Так постепенно возникает целая коллекция монархов, правителей просвещенных и невежественных, благородных и подлых, справедливых и жестокосердых. Обстоятельства их жизни лишь декорация к спектаклю, в котором сам путешественник является главным действующим лицом. Но для исследователей мировой культуры каждый штрих этих декораций – исторический документ, ибо что может быть ценнее свидетельств современника, наделенного не только талантом бытописателя, но и неистребимым любопытством и умением пристально вглядываться в самую сердцевину вещей.

В коллекции монархов Абу Сайд – первый, и Ибн Баттута еще не раз помянет его добрым словом, рассуждая о добродетелях и пороках царственных особ.

Багдад для Ибн Баттуты – кладбище призраков, обиталище великих теней. Да и сам город в конечном счете лишь тень былой славы, увековеченной в поэмах Абу Таммама и Бухтури, в хрониках Абу Хатиба и Ибн Ва-сыля и многих других, чьи имена принадлежат вечности.

У самого Тигра, между бывшим халифским дворцом и въездом на городской мост, раскинулся Вторничный рынок. В центре рынка знаменитое медресе Низамийя. Его построил в 1065 году всесильный сельджукский визирь Низам аль-Мульк. Сам он пал от кинжала тайного убийцы, а школа, носящая его имя, продолжает жить, и слава ее не увядает, как не тускнеет монограмма, нанесенная рукой искусного резчика на поверхность благородного ме~ талла.

Чуть дальше медресе Мустансирийя. Его основатель, последний аббасидский халиф Мустансир, был казнен монголами, да простит его аллах, а под аркадами его прохладных айванов по-прежнему кипит жизнь. При виде желторотых юнцов, которые, сопя и вздыхая, старательно записывают слова седобородого наставника в черном тюрбане, Ибн Баттута не может сдержать улыбки.

Сейчас закончится лекция, и, путаясь в длиннополых халатах, мальчишки взапуски помчатся в баню, что рядом, за углом. Наполнив ее гулкие своды хохотом и визгом, они станут весело плескаться водой или, подхватив в десятки рук задремавшего на топчане далляка, бросят его в бассейн и, корчась от смеха, будут глядеть, как он неуклюже шлепает руками по воде и, яростно вращая глазами, изрыгает в их адрес самые страшные проклятья.

В Багдаде Ибн Баттута не теряет времени зря. Весь июнь он прилежно посещает лекции шейха Сирадж ад-дина аль-Казвини и получает от него иждазу, свидетельствующую, что он отныне имеет право самостоятельно комментировать «Муснад» – авторитетный богословский трактат средневекового схоласта ад-Дарими.

Все, кто окружает Ибн Баттуту, не перестают удивляться его неистощимой любознательности и неукротимой энергии, столь контрастирующей с распространенной на Востоке склонностью к спокойной созерцательности и неторопливому мудрствованию.

Раннее утро. Почихивая и ежась от сырости, правоверные неторопливо выходят из мечети, долго шарят босыми ногами по мраморному полу, отыскивая оставленные у входа башмаки. А молодого магрибинца уже и след простыл. Громко стуча деревянными подошвами по брусчатке улицы Рашида, он спешит в Сук-Сарай, к знакомому букинисту.

Старик букинист никогда не выезжал за пределы Багдада. Здесь, под сводами Сук-Сарая, он появился на свет и здесь же в назначенный срок испустит дух. Но ничто не волнует его больше, чем путешествия в заморские страны, о которых он готов рассказывать часами так, словно побывал в каждой из них.

Ибн Баттута жадно слушает историю о страшных морских драконах таннинах, о змеях с собачьими головами, о великанах, пожирающих людей, о райских садах с цветами из тончайшего шелка в далекой стране Катай.

– Один путешественник говорил, – медленно перебирая янтарные четки, рассказывает старик, – будто он видел в Индии ученых слонов, исполняющих поручения своих хозяев. Слону дается мешок, чтобы сложить в него покупки, туда же кладется вада – это местная монета, список нужных предметов, каковы бы они ни были, и по образчику каждого требуемого товара. Слон идет к зеленщику. Увидев его, лавочник бросает все дела и оставляет всех своих покупателей, кто бы они ни были.

Кто-то из посетителей недоверчиво ахает.

– Затем он вынимает деньги из мешка, – продолжает старик, – пересчитывает их, просматривает список требуемых товаров и отпускает слону лучшее, что у него есть из этих товаров, за самую низшую плату. Если слон просит прибавки, зеленщик прибавляет ему, если продавец ошибается в счете денег, животное смешивает их своим хоботом, так что считать приходится снова…

– Ну а если кто-то но пути утянет у слона часть товаров? – взволнованно перебивает старика тот же недоверчивый голос.

Старик на мгновение задумывается.

– Воровство в Индии считается важным проступком, – говорит он. – Если провинится индус неимущий и низкого происхождения, царь приказывает его казнить; если же вор человек со средствами, его имущество конфискуется целиком или на него налагается крупный штраф… Вообще у них за воровство полагается смертная казнь, но если в Индии проворуется мусульманин, дело его передается мусульманскому судье, который и поступает с ним по законам ислама.

Ибн Баттута снисходительно оглядывает толпу зевак, собравшихся у лавки. Он-то наверняка посетит Индию и увидит ученых слонов и многое другое, что недоступно этим людям, чье невежество сравнимо только с их чудовищной ленью, делающей их пожизненными узниками грязных лавок, сгрудившихся на тесном пятачке Сук-Сарая.

Пройдет несколько лет, и Ибн Баттута станет кадием при дворе индийского царя и будет казнить и миловать по законам ислама, за воровство назначая отсечение руки, за прелюбодеяние – побитие камнями. Но этот поворот судьбы сегодня неведом ему, да и может ли смертный знать о том, что определено ему судьбой.

В полдень Ибн Баттута уже бродит по кладбищу халифов в Русафе. За каждым надгробием целая повесть, и рассказ Ибн Баттуты о посещении аббасидских гробниц свидетельствует о его глубоких познаниях в истории.

Ничто не ускользает от его внимательного глаза. И лишь, пожалуй, дольше, чем на чем-либо другом, задерживается его взгляд на изящных фигурках багдадских женщин.

Прекрасный пол – слабость Ибн Баттуты. Горячий поклонник женской красоты, он подробно описал не только достоинства и недостатки женщин в различных странах мира, но и их положение в обществе.

«Женщины у тюрок и монголов, – заметил Ибн Баттута, – весьма счастливы. Когда тюрки и монголы пишут приказ, они составляют его от имени султана и его жен – хатуней. У каждой хатуни есть свои земли, податные участки. Когда она отправляется в путешествие с султаном, она находится в своей собственной ставке…»

Чаще всего в поле зрения Ибн Баттуты попадают женщины из высших слоев общества, в котором ему приходится вращаться. О своих личных делах он говорит скупо и лаконично, ограничиваясь обмолвкой, что там-то и там-то приобрел у работорговца румийскую или тюркскую наложницу.

Жены и рабыни сопровождали неутомимого магрибинца во всех его путешествиях, мучались и страдали, рожали детей, болели и умирали. Некоторые из них, получив развод, навсегда оставались в каком-нибудь маленьком городке, за тысячу фарсахов от родины.

Как складывались их судьбы? Об этом Ибн Баттута, как правило, ничего не сообщает.

Но бывали исключения, из которых можно сделать вывод, что Ибн Баттута был способен не только на мимолетное увлечение. Случалась в его жизни и настоящая любовь, и хотя о женщинах, памятных сердцу, он писал в обычной лапидарной манере, живая человеческая боль прорывалась, как луч, из темноты недомолвок и путаницы иносказаний.

У арабов свои представления о женской красоте. К сожалению, Ибн Баттута почти не дает портретных описаний. О его вкусах мы можем судить исходя из критериев, широко распространенных в арабском мире в средние века.

О женской красоте писали в своих газелях лучшие арабские поэты. В стихах возлюбленную сравнивали со стеблем тростника или веткой восточной ивы, ее лицо – с полной луной, а распущенные волосы – с черной ночью. Особое очарование женскому лику придавал румянец и родинка на щеке, которая напоминала капельку серой амбры на алебастровом блюде или ярко-алой поверхности рубина. Один средневековый поэт признался, что за родинку на щеке возлюбленной готов без сожаления отдать Самарканд и Бухару…

До отправления каравана паломников остается почти два месяца, и Ибн Баттуте не сидится на месте. В самый разгар августовского зноя, когда багдадцы целыми семьями перебираются в прохладные подвалы – сердабы и после полудня на улицах ни души, Ибн Баттута выезжает с султанской ставкой, чтобы посмотреть на «порядок царя Ирака в отправлении и прибытии на место и узнать их способ передвижения и путешествий».

Ибн Баттута подробно описывает сборы ильханского двора перед выходом в путь: изощренный церемониал, отражающий все нюансы иерархических взаимоотношений в государстве Хулагуидов, место каждого чина в походной колонне, порядок следования обозов – и в заключение рисует красочную картину монгольского куреня – стойбища, построенного по принципу круговой обороны. В центре куреня находится ставка султана, вокруг – юрты его жен, военачальников, придворных, причем каждый юрт, по словам Ибн Баттуты, имеет своего имама, муэдзина, чтецов Корана и даже небольшой рынок.

Из ставки ильхана Ибн Баттута направился в Тебриз. Его сопровождал один из придворных, эмир Ала ад-див Мухаммед. Однако в городе они побыли недолго. Ибн Баттута успел лишь бегло осмотреть Тебриз, а утром следующего дня гонец доставил срочную депешу от султана с приказом немедленно возвращаться в Багдад.

Некоторые исследователи связывают это с дворцовым переворотом и убийством Димашка Хваджи, но сам Ибн Баттута не сообщает никаких подробностей неожиданного возвращения.

«Я вернулся в Багдад, – пишет он, – и сделал все, что было велено султаном».

Проведя в Багдаде несколько дней, Ибн Баттута вновь трогается в путь. На этот раз на север, в Верхнюю Месопотамию.

В местечке Кайара, неподалеку от Тигра, Ибн Баттута становится свидетелем добычи нефти, но почти не пишет о способах ее применения. Судя по всему, использование нефти в XIV веке носило весьма ограниченный характер, хотя достоверно известно, что битумы и нефть широко употреблялись многими народами древности.

В Вавилоне сырую нефть использовали для освещения, смачивая в ней факелы, в Древнем Риме ею наполняли масляные лампы, применяли для центрального отопления и подогрева воды в банях. Немецкий ученый XVI века Агрикола в своем знаменитом труде «De re me-tallica» подробно описывает способы добычи жидкого битума.

Арабы широко применяли сырую нефть в военном деле. В XIV веке в арабских армиях существовали отряды так называемых наффатинов – «метателей огня», которые с помощью особых баллист стреляли кувшинами с горящей нефтью.

Византийцы использовали в боевых действиях «греческий огонь» – смесь нефти с негашеной известью, воспламеняющуюся при добавлении воды, – с середины XII века, когда это оружие было изобретено или усовершенствовано константинопольским мастером Каллиником. В 1139 году второй Латеранокий собор запретил применение «греческого огня» в Европе – слишком велики по масштабам тех времен были человеческие жертвы.

Двигаясь вверх по Тигру, Ибн Баттута добрался до старого арабского города Мосула, основанного в 642 году на месте укрепленного христианского монастыря. Расположенный на западном берегу Тигра, Мосул был известен производившимися здесь высококачественными шерстяными тканями, которые во всем мире называли муслином. Ион Баттута ничего не пишет о муслине, но подробно описывает мощные крепостные стены Мосула, огромное подворье с мечетями, гостиными дворами, базарами и банями, больницу – маристан и роскошный рынок привозных товаров – киссарвю с железными вратами. Упоминает он и одну из главных достопримечательностей Мосула – мечеть сз. Георгия и развалины древней ассирийской столицы Ниневии на восточном берегу реки.

Лето подходило к концу. Шурша, падали листья в фисташковых садах, порывистый ветер приносил из степи душистые запахи увядающей травы. На знаменитом овощном базаре Баб аль-Туба продавали мосульские арбузы, напоминающие по форме огромный огурец. Было нестерпимо душно, но в низких грозовых тучах уже гуляли сполохи молний, и коричневая поверхность Тигра все чаще покрывалась рябью от дождевых капель.

Из поездки по Верхней Месопотамии Ибн Баттута, судя по всему, вернулся в самом начале осени и в полном соответствии со своими планами 18 сентября 1327 года с караваном иракских паломников отправился в Мекку.

* * *

«Ветры дуют не так, как хотят корабли». Горькую мудрость этой поговорки арабских мореходов Ибн Баттута впервые испытал на себе, когда после трехлетнего пребывания в Мекке решил морским путем отправиться в Йемен.

Поздняя осень 1330 года. В небе ни облачка. Ветер срывает с гребней морских волн белую пену. У свайного причала Джидды подрагивают под порывами ветра остроносые изящные джалбы, поскрипывают прошитые кокосовыми веревками шпангоуты, покатые бока лоснятся от акульего жира.

Погрузкой занимается хозяин джалбы Рашид ад-дин Альфи, долговязый худой эфиоп в полосатом джильбабе, с кривым йеменским кинжалом за кушаком. Оседлав поставленную на попа бочку, он размахивает руками, сердится, осыпает грузчиков бранью.

Верблюды не хотят идти на сходни, упираются, мотают из стороны в сторону задранными вверх безучастными мордами. Под их тяжестью судно оседает, погружается на несколько шибров. Низкорослые жилистые грузчики-сомалийцы идут вереницей, мягко пружинят на крепких ногах под тяжестью кулей с мукой и кувшинов с маслом.

Паломники поднимаются на борт последними, боязливо ступая на прогибающиеся сходни, беззвучно шепчут бескровными губами:

– Во имя аллаха…

Морское путешествие страшит их, и, подчиняясь неизбежному, они всецело доверяются воле всевышнего. Боится моря и Ибн Баттута, и всякий раз, когда под порывом ветра вздрагивает тяжелая мачта и жалобно гудят канаты, его сердце сжимается, наполняясь дурными предчувствиями и страхом перед неотвратимостью судьбы.

Но вот мокрые канаты грузно шлепаются на деревянный настил, хлопает, наполняясь ветром, огромный треугольный парус, и, разворачиваясь носом к волне, джалба медленно выходит из бухты.

Горячий ветер ударяет в спину, надувает пузырем широкий подол джильбаба. Глядя на веселое лицо скуластого капитана, полуголого, в клетчатой йеменской юбке на бедрах, путники немного успокаиваются. Кое-кто, прислонившись спиною к борту, погружается в дрему, испуганно тараща глаза каждый раз, когда, ударившись о встречную волну, нос джалбы стремительно взлетает вверх и мелкие соленые брызги веером разлетаются по полу…

Утром третьего дня ветер усиливается, меняет направление. Теперь веселому капитану не до зубоскальства. Разбежавшись по волне, джалба резко меняет курс и некоторое время до инерции движется в требуемом направлении. Затем капитан повторяет маневр, и нет конца этому утомительному единоборству человека с непокорной стихией.

Бортовая качка валит с ног, волны с грохотом перекатываются через палубу, шумными пенистыми струями стекают в трюм, где, прижавшись друг к другу, испуганно переглядываются бедолаги-нассажиры. Судно бросает из стороны в сторону, и кажется, что под натиском волн оно вот-вот треснет, как яичная скорлупа. Но когда обессиленные качкой пилигримы почти свыкаются с мыслью о неизбежной гибели, сквозь свист ветра и грохот воды доносится сверху ликующий крик:

– Берег!

Через некоторое время джалба ударяется о что-то твердое и по инерции со скрежетом ползет брюхом по песку. Воцаряется удивительная тишина, нарушаемая лишь мерными всплесками воды и хриплым перекликом матросов, бегающих по палубе. Наконец распахивается люк, и слепящий солнечный луч врывается в душный полумрак трюма. Щурясь и закрывая лицо руками, паломники один за другим поднимаются на палубу.

– Ветры дуют не так, как хотят корабли, – смущенно улыбаясь, говорит скуластый капитан. – Шли в Йемен, а попали в Египет.

После затхлости трюма горячий ветерок, дующий из пустыни, кажется Ибн Баттуте благодатью.

Так на египетском побережье, в нескольких милях от злосчастного Айдаба, благополучно завершается его первое морское приключение.

Из-за непредвиденной задержки Ибн Баттута попадает в Таиз лишь в середине декабря. Погостив несколько дней у султана Нур ад-дина Али, он отправился в Сану, а оттуда в Аден.

Декабрь на исходе, а в Адене ужасающий зной. Голые серо-красные лавовые скалы пышут жаром, и нигде нет спасения от удушливой липкой духоты. Ибн Баттута отмечает, что в Адене нет ни деревьев, ни источников и местные жители используют для питья дождевую воду, которую они собирают в огромных котлованах, выдолбленных в чреве скал.

Речь идет о знаменитых аденских «цистернах», построенных еще в VI–VII веках и сохранившихся до наших дней. Уникальная водосборная система состояла из десяти гигантских резервуаров, наполнявшихся стекавшими по склонам гор дождевыми потоками, и на протяжении веков служила для жителей города единственным источником питьевой воды.

Выгодное расположение Адена на путях морской торговли между Индией и странами Красного моря уже в глубокой древности превратило его в один из оживленнейших портов мира, несмотря на тяжелые природные условия и угрюмую непривлекательность вулканического ландшафта.

Население Адена было смешанным. Наряду с йеменцами здесь оседали индусы, цейлонцы, эфиопы, сомалийцы, египтяне. Самым почтенным занятием считалась торговля, и всякий, у кого заводились деньги, тотчас закупал ходовые товары и открывал лавчонку в Кратере. Если дело приносило достаточно барыша, можно было задуматься о приобретении самбуки, собственной или совместно с двумя-тремя пайщиками.

«Есть среди купцов очень богатые, – отмечал Ибн Баттута. – У одного свое судно, которым он владеет без компаньонов, и это предмет особой гордости».

В бойком торговом городе работы хватало всем. Простолюдины грузили товары в порту, ходили на рыбный промысел, подряжались матросами на купеческие суда.

Ибн Баттута ничего не сообщает о том, что способствовало его решению посетить города восточного берега Африки. Та же любознательность? Страсть к открытию новых мест?

Безусловно, все это сыграло далеко не последнюю роль. И все же думается, что на этот раз выбор маршрута в значительной мере подсказала сама природа.

Дело в том, что характер мореходства в Индийском океане всецело зависел от сезонных изменений в направлении ветров. В январе – феврале здесь преобладают северо-восточные муссоны, благоприятствующие движению судов из Индии в Аден и из Адена к Африканскому побережью.

Весной картина резко меняется. Наступает сезон юго-западных ветров, позволяющих плыть из Африки к берегам Аравии, а оттуда в Индию.

Наука располагает данными, что судоходство между Индией и Южной Аравией было развито уже с середины второго тысячелетия до нашей эры. Сабейские, а несколько позднее греческие и александрийские суда регулярно отправлялись в плавание на Восток. Навигация была каботажной, и длинный, чреватый многими опасностями путь вдоль сильно изрезанного азиатского берега, по-видимому, занимал около года.

Трудно сказать, когда именно древние мореходы подметили регулярность в смене муссонов, позволявшую судам отрываться от берега и при попутном ветре кратчайшим путем идти в порт назначения. Скорее всего первые вылазки в океан носили вынужденный характер. Каботажные суда ветром сносило в открытое море, где они либо погибали, либо, подхваченные муссонными потоками, в конце концов выносились к берегу. Это, очевидно, повторялось не раз, прежде чем кто-то из арабских или индийских мореходов решился на героический шаг и, уверенный в своей правоте, твердой рукой направил корабль в открытое море навстречу неизвестности и, возможно, гибли.

Европейская традиция связывает открытие муссонов с именем греческого кормчего Гиппала, жившего, как полагают, в I веке до нашей эры. Считается, что Гиппал первым из европейцев стал ходить в Индию кратчайшим путем, добираясь туда всего лишь за 40 дней. Введение «ветра Гиппала» в практику мореплавания дало мощный толчок развитию торговых связей с Индией и в истории мировой культуры имело не меньшее значение, чем открытие морского пути в Индию Васко да Гамой в 1497–1499 годах.

Из Адена Ибн Баттута отправился в начале января и через четыре дня прибыл в африканский порт Зейла, Судно стояло всего лишь одну ночь, и Ибн Баттуха не пошел на берег из-за грязи и зловония, распространявшегося от рыбных отбросов и многочисленных скотобоен. Зейла не понравился ему, и его описание города отличается сухостью и предельным лаконизмом.

Зато сомалийский порт Могадишо, куда Ибн Баттута плыл морем в течение пятнадцати дней, произвел на него огромное впечатление.

Могадишо был основан в X веке арабскими купцами в качестве торговой фактории и быстро стал одним из главных центров арабской колонизации Африки. Пришельцы с берегов Персидского залива ассимилировались с местными жителями, усваивали их образ жизни, обычаи и манеры, сохраняя в неприкосновенности лишь учение пророка Мухаммеда, которое, впрочем, сравнительна быстро распространилось среди сомалийцев.

Выходцы из различных арабских племен жили особно, каждое племя в своем квартале, но все они безоговорочно признавали духовный авторитет первопоселенцев – арабов из племени мукри, которые считали себя кахтани-дами, то есть потомками коренных южиоаравийцев, и выдвигали из своей среды кадия, долгое время объединявшего в своих руках духовную и светскую власть.

Султанат, знаменовавший новую ступень в развитии государственности, полностью сложился, судя по всему, лишь к концу XIII века. Именно поэтому записки Ибн Баттуты, побывавшего в Сомали в 1331 году, поистине уникальны, тем более что пытливый магрибинец сообщает множество этнографических подробностей, которые отсутствуют в других источниках.

Вместе с тем новелла о посещении Могадишо, написанная живым, доходчивым языком, столь увлекательна сама по себе, что имеет смысл привести ее полностью.

«К обычаям этого города, – пишет Ибн Баттута, – относится то, что, как только в гавань приходит корабль, к нему подходят санбуки (а это небольшие лодки), и в каждой санбуке находится группа молодых людей из числа жителей Макдашу. Каждый из них привозит с собой накрытое блюдо с едой и подносит его кому-нибудь из купцов на корабле, приговаривая: „Это мой жилец!“ Так поступают все подъехавшие, и купец с корабля поселяется только в доме своего „хозяина“ – одного из этих юношей (разве только он бывал в городе многократно и хорошо знаком с его обитателями – такой живет где пожелает). Когда же купец останавливается у своего „хозяина“, тот продает товар купца и закупает для него. Если же кто купит что-либо у купца со скидкой или продаст ему в отсутствие „хозяина“, то такая сделка у жителей считается предосудительной.

Когда юноши поднялись на мой корабль, один из них подошел ко мне, но мои спутники сказали ему: „Это не купец, а только факих!“ Молодой человек окликнул своих товарищей и сказал им: „Это гость кади!“ Среди них был знакомый кади, которому он передал эту весть. Кади пришел с группой талибов и послал за мной. Я сошел на берег со своими спутниками и приветствовал кади и его товарищей. Он же промолвил: „Во имя аллаха, мы идем приветствовать шейха“. Я спросил: „А кто такой шейх?“ И кади ответствовал: „Государь!“ Ибо обычай их – именовать государя шейхом. Я было сказал кади: когда-де размещусь, отправлюсь к нему. Но кади мне ответил: „Таков обычай: когда приезжает факих, или шериф, или праведник, он не размещается, пока не повидает государя“. И я вместе с кади и талибами пошел к шейху…

Когда я с упомянутым кади – а его зовут Ибн Бурхан ад-дин, и он египтянин родом, – приблизился к дому султана, вышел кто-то из слуг и приветствовал кади. А тот сказал ему: „Возвратись и извести шейха, государя нашего, что этот человек приехал из земли Хиджаза!“ Слуга это исполнил, потом вернулся и принес поднос, на коем были листья бетеля и орехи арековой пальмы, и подвес мне десять листьев с небольшим количеством орехов. То же он подарил кади, а моим спутникам и талибам кади поднес то, что осталось на блюде. Затем слуга принес кувшин дамасской розовой воды, окропил меня и кади и сказал: „Государь наш повелел, чтобы поселился он в доме талибов!“

Кади взял меня за руку, и мы пошли к тому дому; он находился по соседству с домом шейха, был устлан коврами и снабжен всем необходимым. Потом слуга принес из дома шейха еду, и вместе с ним явился один из визирей государя, отвечающий за благоустройство гостей. Визирь сказал: „Государь наш приветствует вас и говорит вам: 'Добро пожаловать!'“ Тут он разложил яства, и мы поели…

Мы пробыли там три дня; трижды в день нам приносили еду – таков их обычай. Когда же наступил четвертый день, а это была пятница, ко мне пришли кади, талибы и один из визирей шейха и принесли мне одеяние. Их одежда – юбка в виде набедренной повязки, которую мужчина закрепляет на талии вместо шаровар, коих они не знают; накидка из египетской льняной ткани с каймой; широкий балахон из иерусалимской ткани на подкладке и египетский тюрбан с каймою. Спутникам моим принесли подобающие им одежды. Мы пошли в соборную мечеть и молились там за решетчатой перегородкой. Когда из двери загородки вышел шейх, мы вместе с кади его приветствовали; он ответил: „Добро пожаловать!“ – и заговорил с кади на их родном языке. А потом сказал мне по-арабски: „Добро пожаловать, ты почтил нашу страну и порадовал нас!“

Шейх вышел во двор мечети, стал над могилою родителя своего (он погребен там), прочел суру из Корана и призвал благословение на покойного. Потом пришли визири, эмиры и военачальники и приветствовали государя. Их обычай приветствовать похож на обычай жителей Йемена: человек касается земли указательным пальцем, потом возлагает его на голову, говоря: „Аллах да продлит величие твое!“

Затем шейх вышел из дверей мечети, надел свои сандалии и велел обуться кади и мне. Он пошел пешком к своему жилищу (оно неподалеку от мечети), а все остальные шли босиком. Над головой шейха подняли четыре цветных шелковых зонта; и на верхушке каждого зонта было изображение птицы из золота. Одеждой государя в тот день был балахон из зеленой иерусалимской ткани, а под ним красивое одеяние из египетской парчи. На шейхе была надета шелковая юбка, на голове же большой тюрбан. Музыканты били в барабаны, трубили в трубы и рожки. Эмиры шли впереди и позади него, а кади, факихы и шерифы – вместе с ним.