Текст книги "Ибн Баттута"

Автор книги: Игорь Тимофеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

Глава третья

«Если бы верблюд знал, что он горбат, то под ним подломились бы ноги», – в шутку говорят арабы.

Но верблюд не ведает о своем горбе и, видимо, поэтому невозмутимо проходит сотни фарсахов по песчаным пустыням, по разбитым копытами комковатым степным тропам, не просит воды, довольствуясь высохшей колючкой, а коли ее нет, то подолгу вовсе ничего не ест. Раскаленного песка он не боится: жар не достигает костей сквозь подушечки мозолей на пальцах, которые, разъезжаясь под тяжестью тела, не увязают и там, где человек проваливается по щиколотки.

Лишь по холоду, когда от сырой земли на лапах собирается влага, опытные погонщики кладут между пальцев верблюда кусочки войлока или шерсти, чтобы там не намерзали ледышки.

В постоялых дворах Сарайчика, что в десяти дневных переходах от Сарая, на берегу Улу-Су (Яика, или Урала), останавливаются караваны, чтобы пополнить запасы воды и фуража и перевести дух перед тридцатидневным переходом через пустыню. Захолустный степной городишко, да и только, но дальше не будет и такого, и поэтому всякий, кто хочет дойти до Хорезма без приключений, спешит на конский базар, где по четыре серебряных динара за голову уступает утомленных десятью переходами лошадей горластым барышникам, съехавшимся сюда, чтобы за бесценок скупить четвероногий товар, приобретенный, возможно, у них же на сарайском базаре пару недель назад.

Лошадей меняют на верблюдов, запрягают ими тяжелые двухосные арбы. Перед выходом на верблюжьи бока поднимаются холодные кожаные мехи с речной водой, потуже затягиваются ремни, крепящие паланкины жен и невольниц. Из города уходят по настилу, что покачивается на выставленных длинным рядом лодках и как две капли воды похож на знаменитый багдадский лодочный мост. Без такой переправы здесь не обойтись: ни один караван, двигающийся с востока или севера в Среднюю Азию, не минует Сарайчика, где хоть на день, а придется сделать привал.

Издревле Запад с Востоком связывали два традиционных торговых пути. Один, с Ближнего Востока в Центральную Азию, пролегал через Нишапур, Мерв, Бухару, Самарканд и Бинкет. Постепенно он перестал быть только транзитным, так как выросшие на нем ремесленные города стали производить товары, успешно соперничавшие с привозными. Вторая торговая артерия вела с Поволжья в Мавёраннахр и Иран через Хорезм, превратившийся в XI–XII веках в крупнейший пункт мировой транзитной торговли. Огромные киссарии Ургенча ломились от обилия северных товаров – мехов, воска, рыбьего клея, мечей и кольчуг. Кочевники доставляли на хорезмские рынки охотничьих соколов, баранов и коров. Кое-что раскупалось тут же, в Ургенче, но в основном товары перепродавались оптовым торговцам, снаряжавшим богатые караваны на юг, в Индию и Хорасан.

Караван двигался к Ургенчу самым быстрым аллюром. Привалы делали лишь дважды в день – утром и вечером, да и то не более часа. Покуда гулямы в спешке разжигали костры, готовили жирную похлебку дуги, путники прохаживались, разминая ноги, потирая отсиженные места. Днем и ночью верблюдов гнали без передыха, на износ. За месяц пути животные истощились настолько, что, по словам Ибн Баттуты, многие из них погибали, а выжившим требовались месяцы откорма, прежде чем их снова можно было запрягать в арбы.

К Ургенчу караван подошел в полдень, но по совету городского судьи аль-Бакри до наступления темноты в город не входил.

– Днем в городе такая толчея, что каравану попросту не пройти, – объяснил Ибн Баттуте помощник судьи. – Ближе к ночи, когда все улягутся спать, мой коллега проводит вас в медресе.

Хорезм относился к владениям Узбек-хана. Наместник этого цветущего оазиса – могущественный нойон Кутлуг-Тимур, который в свое время стоял во главе заговора, расчистившего Узбек-хану путь на престол. При Кутлуг-Тимуре Хорезм, казалось, окончательно оправился от тяжелых ран, нанесенных ему во время нашествия Чингисхана, возродил былую славу центра земледелия, ремесел и торговли.

Поутру Ибн Баттута отправился на рынок. Но ничего купить ему не удалось. Людской водоворот засосал его, как в воронку, в узкий переулок и пронес до самой середины рынка, где образовалась пробка, выбраться из которой Ибн Баттуте стоило немалых трудов. Кто-то из прохожих посоветовал ему наведаться сюда в пятницу, когда люди заполняют рынки привозных товаров – киссари и городские торговые ряды пустеют. Выбравшись из толчеи, Ибн Баттута долго бродил по улицам, останавливался у мечетей, заговаривал с менялами, выясняя, в каком соотношении находятся золото и серебро. Еще дорогой он слышал, что в Индии серебро ценится намного дешевле, чем в Иране и Средней Азии. А стало быть, в Индию выгодно ехать, запасшись золотом, точно так же, как индийские купцы везут на рынки Мавераннахра главным образом серебро. Индия не выходит у Ибн Баттуты из головы, но от менял многого не добьешься. Менялы – народ непростой. Они не только обменивают деньги, но и ссужают крупные суммы купцам. Если же торговец боится тащить с собой мешок денег, то меняла выдает ему вексель, по которому мгновенно производится расчет в любой стране. Ростовщичество запрещено исламом, но хитрецы и тут находят выход: о размере ссуды договариваются устно, а в долговой расписке указывают сумму, включающую процент.

В отличие от Малой Азии и Золотой Орды все в Хорезме казалось своим, привычным. Во многом Ургенч, разумеется, отличался от арабских городов, и все-таки в нем дышалось легче, привольней. Одно то, что здесь худо-бедно можно было столковаться без толмача, радовало Ибн Баттуту, и он охотно вступал в общение с людьми, которые сразу понравились ему своей открытостью и радушием.

Кое-что было забавным. По утрам муэдзины сзывали народ к молитве, а потом спускались с минаретов и стучались в двери домов, поторапливая запоздавших. Тех, кто пренебрегал молитвой, выводили на площадь и публично били плетьми. За науку пострадавший выплачивал пять динаров, которые тут же раздавали нищим и увечным.

В самый разгар зимы мало кто отсиживается дома. Жизнь проходит на улицах, под соломенными навесами базаров, в мечетях, на скамейках чайханы в тени разлапистых акаций. Февраль, а на улице вовсю торгуют арбузами. Чудеса! И, лишь вонзив зубы, почувствуешь необычный вкус: хорезмские арбузы солят, высушивают на солнце и целыми партиями отправляют в Индию и Китай, где их считают изысканным лакомством. На весь мир знамениты исфаханские арбузы, но и те уступают хорезмийским.

А вот ремесленными поделками Хорезм небогат. Здесь производят все обычное – полосатые халаты, ковры, одеяла, женские вуали, парчу, хлопчатобумажную ткань – арзандж. И это понятно. Ведь Хорезм, находящийся ближе всех к степи, торгует с кочевниками, а степному потребителю подавай товар попроще, без всяких там городских изысков.

Неспроста выделка тканей считается на Востоке благородным занятием, а продавцы тканей – самыми уважаемыми людьми на рынке. Ведь не столько по пошиву, сколько по сорту ткани, ее цвету и качеству безошибочно угадаешь, что представляет собой тот или иной человек, гуляет ли в его карманах ветер, или они туго набиты золотыми динарами. А уж если увидишь на чьей-нибудь одежде декоративную надпись с именем халифа или султана, так знай, что она с дворцовых складов и ее владелец не может быть простым смертным, ибо не всякий удостоится подарка из монарших рук. С таким будь поосторожней, спеши окружить его уважением и почетом, покуда не выяснится, что за птица и за какие заслуги получил султанский халат.

Вот и в Хорезме Ибн Баттуту узнали по одеждам, дарованным ему Узбек-ханом. Этого было достаточно, чтобы сразу определить, где ему надлежит останавливаться на ночлег – в пыльном караван-сарае или в покоях городского медресе. Неудивительно, что уже на второй день кадий аль-Бакри передал Ибн Баттуте приглашение сиятельного эмира Кутлуг-Тимура разделить с ним трапезу в его доме. Немалую роль играл, конечно, зеленый тюрбан паломника, но ведь в Мекку, случалось, ходили и нищие, и уличные босяки. А вот ханских даров удостаивался не всякий, и тот, кто удостоился, повсюду может рассчитывать на щедрое угощение и ласковые слова.

В доме наместника все дышит роскошью и довольством. В Кутлуг-Тимуре мало чего осталось от степного феодала. Свой повседневный быт он наладил обстоятельно, со вкусом, следуя традициям и привычкам хорезмийских нотаблей.

Стены небольшой гостиной оклеены цветными обоями, купольный потолок обтянут позлащенным шелком. Сам эмир восседает на шелковом ковре, расслабленно вытянув перебинтованные ноги. Он страдает подагрой, а поэтому не поднимается к гостям, жестом приглашая их сесть рядом с собой. В ожидании еды разговор не выходит за пределы обычного обмена любезностями. Разумеется, Кутлуг-Тимур интересуется здоровьем Узбек-хана, подробностями путешествия в Византию.

Слуги приносят низкие столики с едой. Чего там только нет! На золотых и серебряных подносах жареные цыплята, голуби, по-особому запеченная щука, местный хлеб – калиджа, дымящийся пирог, халва. А в дверях уже толпятся гулямы с гранатами, виноградом, арбузом. Здесь, как и на Арабском Востоке, понимают толк в еде и не накормят гостя отварной кониной, которую уважающий себя человек может отведать лишь по большой неволе, ну, скажем, если посреди пустыни окажется, что вышли все припасы еды.

В доме Кутлуг-Тимура не только принимают гостей. Здесь же собирается его меджлис, в который входят мусульманские судьи, факихы, влиятельные нойоны, совет старцев, которых называют яргучи. Кадии разбирают дела по шариату, яргучи судят по законам Чингисовой Ясы. За некоторые преступления приговоры выносят сами нойоны.

По словам Ибн Баттуты, суд их, как правило, беспристрастен и справедлив, и взяток они не берут,

Ибн Баттуту и в Хорезме осыпали подарками. Это бы-ло весьма кстати, так как магрибинец готовился к путешествию в Индию. Он уже знал, что индийский правитель Мухаммед-шах питает болезненную слабость к подаркам и с пустыми руками являться к нему нельзя. Тот, кто отделается поклоном, в ответ получит поклон, но ни о содержании, ни о завидной должности уже не смеет мечтать.

Впрочем, Ибн Баттуте последнее не грозило. В тот год дела его шли хорошо, он не испытывал недостатка ни в серебряных дирхемах, ни в золотых динарах. К тому же, по его собственному признанию, у него собралось столько коней, что он сам не знал им числа…

До Индии – конечной цели его путешествий – оставалось уже совсем немного. Покинув Хорезм, караван вступил в пределы Чагатайского улуса и двигался на юг, к Бухаре и Самарканду. Начиналась весна, днем уже припекало солнце, но ночи стояли холодные, и лошадей, которых табуном гнали за караваном, приходилось накрывать одеялами, подбитыми мягким войлоком.

Просыпаясь по ночам, Ибн Баттута часто думал об Индии, пытался представить себе эту страну, о которой так много рассказывали арабские купцы во время привалов в караван-сараях разных городов. Что он мог знать об Индии? И что он как любой образованный мусульманин его времени определенно должен был знать?

Перечисление арабских географических трудов уже в XIV веке заняло бы не один десяток страниц. Наряду с научными трактатами, составлявшимися на основе личных впечатлений, а также компиляций из работ более ранних авторов, в арабской географической литературе существовали произведения развлекательного жанра, принадлежавшие перу участников заморских экспедиций, не ставивших перед собой научные цели. Один из наиболее ранних трудов об Индии связывают с именем Сулеймана-купца, побывавшего там в первой половине IX века. Его воспоминания о далеких странах «Силсилат ат-таварих» («Цепочка дат») приобрели широкую известность по всему халифату. Любопытнейшим памятником средневековой арабской письменности была «Книга о чудесах Индии», написанная в X веке Бузургом ибн Шахрияром. Эта книга представляет собой свод новелл, частью достоверных, частью фантастических, созданных на основе рассказов, которые автор слышал от моряков и купцов, плававших в Индию, Индонезию, Африку. Чудесное, сверхъестественное в этой книге переплетается с живыми воспоминаниями, вымысел – с реальными историческим фактами. Анекдоты и притчи, вошедшие в «Книгу о чудесах Индии», бытовали в устной форме в портовых городах Персидского залива и Месопотамии, и именно там Ибн Баттута мог услышать многие из них.

Пространные заметки о Макране, Синде и западном побережье Индии оставили выдающиеся ученые Ибн Хаукаль и Масуди. Подробно описывается Индия в трудах средневековых географов Ибн Хордадбеха, Истахри, Макдиси. Замечательный среднеазиатский ученый-энциклопедист Бируни посвятил описанию Индии объемистый фолиант, переведенный в наши дни на многие языки мира. Наконец, немало полезных сведений об Индии содержалось в сочинениях соотечественника Ибн Баттуты картографа Идриси из Сеуты и в компиляциях Абуль-Фиды.

Не следует, правда, забывать, что все известные труды средневековья существовали в рукописных списках, число их было ограничено и хранились они в придворных библиотеках. Понятно, что далеко не все образованные люди имели возможность ознакомиться с этими трудами. Лишь некоторым ревностным библиофилам удавалось изготовить с них списки. И все же сведения, содержавшиеся в научных трактатах, неминуемо должны были распространяться по цепочке в устной передаче, и таким образом круг людей, знакомых с ними, по-видимому, постоянно расширялся. Все это постепенно создавало ту реальность, которую принято называть географическими представлениями средневековых арабов.

Сегодня нелегко определить круг чтения Ибн Баттуты в его бытность слушателем танжерского медресе. Еще труднее поименно назвать авторов, с трудами которых он мог познакомиться во время своих странствий. И все же не вызывает сомнений, что, находясь на высоте научных знаний своего века, Ибн Баттута был знаком со многими из них, а поэтому представлял себе Индию гораздо лучше, чем его европейские современники…

Бухара еще не оправилась от последствий монгольского нашествия. С горечью описывая развалины мечетей, медресе и рынков, Ибн Баттута отмечает, что все это Дело рук «проклятого Чингиса».

Жизнь постепенно восстанавливается, но, по свидетельству Ибн Баттуты, «в Бухаре нет людей, смыслящих в науке, и о науке здесь не радеют».

А ведь когда-то радели, и еще как! На надгробиях бухарского кладбища высечены имена ученых, известных во всем мусульманском мире. Одно имя громче другого.

Можно ли не склонить голову перед могилой Абу Абдаллаха аль-Бухари, автора классического трактата «Алъ-Джами ас-Сахих» («Правильный свод»)? Можно ли бестрепетно миновать бухарское предместье Фатхабад, где захоронен великий ученый Сейф ад-дин аль-Бахарзи? А сколько еще достойнейших из достойных жили и творили в блистательной столице Мавераннахра в те достопамятные времена, когда мир еще не знал об уготованной ему страшной судьбе! Кровью обливается сердце при виде безжизненных руин, среди которых змеится, пробиваясь к свету, несмелая еще весенняя зелень. «Воистину, – думал Ибн Баттута, – прав был Имру иль-Кайс, поэт доисламской Аравии, начавший свою касыду словами: „Постойте! Поплачем!“ Ибо что на свете стоит больших слез, чем пустынное пепелище, где истерзанная душа уже не найдет ни радости, ни покоя и где от прошлого к будущему безжалостно разрушены все мосты!»

Из Бухары Ибн Баттута отправился в ставку правителя Чагатайской Орды хана Тармаширина. Там, в маленькой палатке, разбитой неподалеку от мечети, одна из наложниц Ибн Баттуты родила ему дочь. Девочка сразу же стала любимицей Ибн Баттуты, но, отмеченный особой благодатью в познании стран и людей, он, к сожалению, не был счастлив ни в женах, ни в детях. Тоненькая ниточка привязанности, появившаяся в ту ночь между ним и маленьким беспомощным существом, окажется такой же непрочной, как и все остальные человеческие связи в беспокойной, суетной кочевой жизни Ибн Баттуты.

«Мне казалось, что эта девочка родилась под счастливой звездой, – вспомнит Ибн Баттута много лет спустя. – Я ее очень любил. Но она умерла через два месяца после прибытия в Индию».

В своих воспоминаниях об Индии Ибн Баттута посвятил смерти ребенка несколько строк. Но и этого достаточно, чтобы понять, какой болью обожгла его сердце несправедливость судьбы, неизменно заставлявшей его за неуемную страсть к далекому приносить в жертву то, ближе чего у человека нет и не может быть.

Следующая остановка в Самарканде. Многое Ибн Баттута знал об этом прославленном городе. И не только из сочинений арабских географов. Весь мусульманский мир пишет на бумаге, именуемой самаркандской, и нет лучше ее нигде, хоть пройди весь белый свет от Магриба Д° страны Син. Тайны ремесла были заимствованы у китайцев, плененных в битве на Таласе в 751 году. С той поры и распространились по всему Самаркандскому Согду водные толчеи, в которых размельчали коноплю и другие волокнистые материалы для подготовки бумажной массы.

А какие в Самарканде выделывали ткани! Серебристый симгун, самаркандская парча, красная ткань – мумараджал, льняная – синизи, тончайшие шелка всех цветов и оттенков – все это вывозилось отсюда крупными партиями и шло нарасхват на рынках ближневосточных городов.

А еще был славен Самарканд своими невольничьими рынками. Сюда отовсюду везли пленников, захваченных во время набегов и междоусобных войн, и местные работорговцы годами готовили их к будущей нелегкой судьбе, терпеливо обучая юношей военному делу, девушек – пению и танцам. Немало юношей, доставляемых сюда в оковах, впоследствии становились отважными воинами и, продвигаясь по лестнице военной карьеры, достигали важных государственных постов и даже основывали собственные династии.

А какие дела вершились в скрещении главных улиц Самарканда, на купольном перекрестке, именуемом на местном наречии «чарсу»! Здесь находились конторы менял, ворочавших огромными деньгами, здесь выдавались баснословные ссуды и учитывались векселя, подписанные банкирами Дамаска и Багдада, Исфахана и Дели.

Все это в прошлом. Чингисовы орды раскаленным утюгом прошлись по Самаркандскому Согду, не пожалели ни старого, ни малого. Рушились, превращаясь в пыль и тлен, древние самаркандские стены, и громкая слава торгового города уходила, как вода уходит в песок,

Но убить все живое еще не удавалось никому. Шли годы, и жители Самарканда, разбежавшиеся кто куда, постепенно возвращались к разрушенным очагам и по кирпичику вновь складывали то, что стояло веками и будет стоять еще много веков. Город без крепостных стен похож на птицу без перьев, но по берегам арыков, как прежде, поскрипывают водоподъемные колеса, и журчащие ручейки разбегаются в разные стороны, туда, где буйно разросшиеся сады, как и встарь, изнемогают под тяжестью плодов.

Далее следуют города Хорасана – Термез, Балх, Мерв, Нишапур, Герат.

«В Хорасане четыре больших города, – вспоминал Ибн Баттута. – Два из них населены людьми, и это Герат и Нишапур. Два других разрушены до основания, и это Балх и Мерв».

За горами, покрытыми снежными шапками, лежит Индия. Огромный караван еще только втягивается в горное ущелье, а на восток уже мчатся гонцы, торопясь доставить в Дели депеши о приближении торговых гостей.

Глава четвертая

«Услышанное не сравнится с увиденным», – утверждает арабская поговорка. И это поистине так. Целый ворох небылиц тебе с готовностью выложит всякий, кого ни спроси, а копни поглубже – и выяснится, что незадачливый словохот ни разу в жизни не ступил ногой дальше городского рынка, и все, что он знает, почерпнуто из баек, на которые так горазды бродячие проходимцы, развлекающие публику в странноприимных домах.

То, что Ибн Баттута видел своими глазами в маленькой деревушке по пути в Мултан, показалось ему чудовищным и невероятным.

По пыльной деревянной улице двигалась странная процессия. Впереди шли барабанщики и трубачи, за ними верхом на конях следовали женщины в дорогих одеяниях, благоухающие жасмином и розовым маслом. Каждая из них держала в правой руке кальян, в левой – миниатюрное зеркальце. Люди бежали рядом, стараясь дотронуться до поводьев, что-то кричали, размахивали руками. Женщины смеялись им в ответ, позвякивали серебряными побрякушками.

«Вместе с ними, – писал Ибн Баттута, – мы проехали около трех миль и добрались до тенистого места, где было много воды и деревьев. Там были разбиты четыре палатки, в каждой из них – горка камней, а между палатками – бак с водой. Солнце не проникало сквозь густые кроны, и казалось, что мы находимся в аду. Подъехав к этому месту, женщины залезли в бак и там, под водой, сняли с себя одежды, которые тут же были розданы нищим. Из воды они вышли в грубых холщовых рубищах, подвязанных у талии. Неподалеку от бака в низине был разожжен костер. Чтобы пламя было выше, в него лили кориандровое масло. Вокруг стояли пятнадцать мужчин с вязанками хвороста и еще около десяти человек с сухими поленьями. В ожидании женщин у костра собрались трубачи и барабанщики. Несколько мужчин прикрывали огонь белым полотнищем, чтобы женщин не смущал его вид. Одна из них приблизилась к костру и резким движением вырвала полотнище из их рук. Затем она сложила руки за голову и бросилась в огонь. В тот же миг грохнули барабаны, запели трубы, и мужчины стали подбрасывать в костер вязанки хвороста. Поднялся страшный крик. Глядя на все это, я чуть было не упал с коня. Мои спутники побрызгали на меня водой, умыли лицо, и я уехал».

Что и говорить, зрелище непривычное! Но непривычное встречается в Индии на каждом шагу, и обряд самосожжения вдов – это только начало. «Живешь среди птиц – говори по-птичьи», – учили древние индусы. И в этом был глубокий смысл: в чужих краях запасись терпением и не спеши со своим мнением, помни, что тот, кто быстро говорит, медленно думает.

В первые дни Ибн Баттута старается больше молчать, неторопливо приглядывается, прислушивается к разговорам купцов, исходивших Индию вдоль и поперек. Он чувствует, что скоро произойдут важные перемены в его судьбе, и готовится к ним загодя, без суеты, расчетливо прикидывая, как бы в чем не прогадать. Всего несколько дней провел он в Мултане, а уже знает, что почем и какой товар дороже других ценится султаном. Бесстрашно залезая в долги, Ибн Баттута приобретает лошадей и верблюдов и грузит на них мешки с хорасанскими стрелами. За них султан Мухаммед, страстный любитель охоты, по словам бывалых людей, не пожалеет ничего.

Передышка в Мултане одинаково выгодна гостям и хозяевам. Гости пополняют здесь свои припасы, перепаковываются, набираются друг у друга опыта и ума. Хозяева тем временем внимательно приглядываются к гостям, выясняют, откуда и с каким товаром прибыли, на что рассчитывают в столице. Тех, кто побогаче или повыше рангом, правитель Мултана Кутб аль-Мульк приглашает к себе и за дружеской беседой незаметно выпытывает все, что ему необходимо знать; с иными познакомятся направленные в караван-сарай соглядатаи и обстоятельно доложат эмиру о каждом из них, чтобы он, подытожив собравшиеся у него сведения, отписал султану пространное письмо, которое задолго до выхода каравана будет вручено гонцам царской почты.

Султанскому эмиру Ибн Баттута «преподнес раба, коня, немного изюма и миндаля: самые драгоценные подарки для жителей этой страны, поскольку изюм и миндаль сюда доставляют из Хорасана». И в этом магрибинец, надо думать, не прогадал. Судя по приему, оказанному ему в Дели, эмир Кутб аль-Мульк в своей секретной депеше представил его в самом выгодном свете.

Сорок дней пути из Мултана в Дели показались Ибн Баттуте сплошным праздником. «Придворный эмира и проводник, сопровождавшие нас, – вспоминал он, – взяли с собой из Мултана двадцать поваров. Они ночью выезжали к следующей нашей стоянке, чтобы приготовить пищу и все необходимое».

Такая предусмотрительность имела свои причины. Кроме торговых людей, в составе каравана находились несколько высокопоставленных чиновников из Хорасана и Мавераннахра, которые со своими чадами и домочадцами спешили в Дели, где собирались поступить па службу к султану. Среди них Ибн Баттута упоминает кадия города Термеза Ходаунда-заде, самаркандского нотабля Мубарак-шаха, некоего Аранбаха из Бухары и других.

Не обошлось и без приключений. «В пустыне, – писал Ибн Баттута, – на нас напали восемьдесят неверных, в том числе двое конных. Мы отчаянно бились с ними, убили одного из всадников и захватили его коня. Еще мы убили около двенадцати человек. Я был ранен стрелой, другая стрела задела моего коня, но, слава аллаху, все окончилось благополучно, ибо стрелы неверных не имеют силы. У одного из наших людей был ранен конь, и мы дали ему коня неверного. Раненого коня мы зарезали, и его мясо съели тюрки из нашего каравана».

Стояла сухая знойная погода. Раскаленный воздух струился как лава, обжигая покрасневшую кожу. Днем путники раздевались догола и клали на плечи и бедра мокрые полотенца. Но это помогало ненадолго. Через каких-нибудь полчаса полотенца высыхали и деревенели, и на коже появлялись мелкие волдыри. Жара отпускала лишь к ночи, но уснуть было невозможно: откуда-то налетали тучи всевозможных насекомых, облепляли шею, руки, лезли в глаза и уши. Все тело зудело от укусов, и Ибн Баттута яростно, до крови чесался, осыпая проклятиями незваных ночных гостей.

Несмотря на тяготы пути, настроение у всех было приподнятое. На вечерних привалах Ходаунд-заде устраивал званые ужины, куда приглашали самых уважаемых людей в караване. Мултанские повара ловкими движениями разрезали зажаренных баранов на четыре или шесть частей и, положив их на фарфоровые блюда, разносили гостям. Острая приправа из имбиря, перца, орехов и миндаля, как огонь, обжигала рты, и после нее даже теплая прогорклая вода из походных бурдюков казалась сотрапезникам шербетом.

На тридцать шестой день караван прибыл в небольшой городок Масудабад, в десяти милях от Дели. По обычаю гостей встречали султанские сановники. В Масудабаде отдыхали три дня, ожидая письма от Мухаммед-шаха, которому было сообщено о прибытии каравана. Наконец гонцы принесли ответ, и утром четвертого дня караван вышел на почтовый тракт для последнего перехода.

До самого Дели дорога шла среди виноградников. Верный своему правилу подмечать и запоминать любую мелочь, Ибн Баттута насчитал пять сортов винограда: черный, белый, финиковый, читорский и пурпурный. В Дели караван, ведомый шейхом Зинджани, вытянулся в сторону султанского дворца, где была назначена встреча с главным визирем Ходжа Джиханом.

Ходжа Джихан ожидал гостей в тронном зале, который назывался Хазар астун, что означает «Тысяча колонн». Входили туда по очереди, в порядке старшинства. Аудиенция оказалась на удивление короткой. В знак приветствия визирь отвесил гостям низкий поясной поклон, а они опустились на колени и коснулись руками прохладного мраморного пола. После этого находившиеся в зале накибы высокими голосами пропели «Во имя аллаха», что было сигналом окончания приема.

Еще в Масудабаде Ибн Баттута узнал, что Мухаммед-шах находится на охоте. Его приезд откладывался со дня на день, и новоприбывшим не оставалось ничего иного, как коротать время между прогулками по городу и вечерними меджлисами у знакомых сановников. В этом смысле Ибн Баттуте повезло больше других. Являясь Духовным лицом, он мог свободно общаться с делийскими богословами и факихами, которые были самыми образованными людьми в стране. К тому же все они свободно говорили по-арабски, а это было весьма существенно в городе, где для общения требовалось знать несколько языков. От ученых шейхов Ибн Баттута почерпнул немало полезных сведений из истории Дели и его султанов.

* * *

Корни мусульманской экспансии в Индии уходят в далекое прошлое. Уже в 660 году, при четвертом праведном халифе Али, арабы совершили набег на западную часть Индии Синд. Через четыре года первый омейядский халиф Муавия направил в Индию экспедиционный корпус под командованием Абдаллаха ибн Савада, который, впрочем, добиться своей цели не смог. В дальнейшем арабы еще несколько раз посылали свои войска в Синд, но все их экспедиции, носившие характер разведывательных набегов, сколько-нибудь ощутимых последствий не имели. Лишь в 711 году губернатор Ирака Хаджадж ибн Юсуф послал в Индию хорошо снаряженную армию во главе с Мухаммедом ибн Касимом, который завоевал Синд и присоединил его к омейядскому халифату.

Синд стал провинцией омейядских, а позднее аббасид-ских халифов. Именно в то время арабы открыли для себя величие и блеск древней индийской культуры. На арабский с санскрита переводились трактаты по медицине, астрономии, математике. Приобщение к индийской науке шло параллельно с освоением эллинского наследия. В Багдад, где визирствовали представители персидского клана Бармакидов, приглашались лучшие индийские врачи. В свою очередь, арабские медики отправлялись в Индию, где дотошно изучали древние руководства по фармакологии, книги о свойствах ядов и ядовитых змеях.

Несколько индийских астрономических трудов появились на арабском еще до перевода птолемеевского «Альмагеста». Самый знаменитый из них – астрономический трактат «Сиддханта» Брахмагупты – зазвучал на арабском языке в блестящем переводе Якуба ибн Тарика и аль-Фазари. Комментарии к «Сиддханте» писались в арабском мире, включая мусульманскую Испанию, вплоть до XI века.

Не менее плодотворным было воздействие на арабскую науку индийской математики. Известно, что целый ряд математических терминов арабские ученые заимствовали из санскрита, и даже цифры, которые европейцы считают арабскими, сами арабы именуют индийскими. Кроме астрономических и математических трактатов, арабы переводили с санскрита сочинения по логике и магии. Интересовались они и индийской философией, в частности буддизмом, влияние которого прослеживается в шиитской доктрине «скрытого имама» Ибн Бабавейха Кумми и в «Посланиях» так называемых «Братьев чистоты». Переведенный Ибн Мукафой со среднеперсидского цикл сказок о животных «Калила и Димна» тоже имеет древнеиндийское происхождение. К индийскому фольклору частично восходит и история Синдбада-морехода, вошедшая в знаменитый свод «1001 ночи».

…В последующие века Синдом правили различные мусульманские династии. В 1175 году Синд стал частью Делийского султаната.

Продолжая традицию своих предшественников, правители Делийского султаната упоминали багдадского халифа в пятничных проповедях и чеканили его имя на монетах. Естественно, что не могло быть речи о какой-либо зависимости Дели от Багдада, но делийские султаны, нередко бывшие невольники, объявляя себя вассалами аббасидского халифа, «наместника аллаха на земле», как бы утверждали в глазах верующих законный характер своей власти. В 1229 году, в период правления ставленника тюркской военной знати, бывшего раба Илтутмыша, Делийский султанат был официально признан багдадским халифом Мустансиром.