Текст книги "Собрание сочинений: В 2 т. Т.1: Стихотворения"

Автор книги: Игорь Чиннов

ЭЛЕГОИДИЛЛИИ

* * *

 
Ветер воспоминаний тревожит увядшие письма,
на острове воспоминаний шумят сухие деревья.
Призракам, старым, не спится в небесной гостинице ночи.
 
 
Там забытое имя ложится на снег синеватою тенью,
и тени веток сложились в неясную надпись. Я не знаю
языка загробного мира. Я видел в Британском Музее
черную египетскую птицу. Вот она – сидит неподвижно.
Желтый глаз, как маленькая луна. Она более птица,
чем все птицы на свете.
 
 
Вечером на Гаваях я проходил между сучьев
окаменелого леса. Было безлюдно, мне захотелось
услышать хотя бы тик-тик моих часов. Но они
остановились из уважения к вечности. Нет,
я не намекаю на сердце, я говорю
о тишине бессонницы, увядших письмах.
Если зажечь их, в камине будут оранжевые бабочки,
лазоревые бабочки, синие бабочки, черные бабочки,
тени забытого имени, маленькие саламандры.
 

* * *

 
Не кажется ли тебе,
что после смерти
мы будем жить
где-то на окраине Альдебарана
или в столице
Страны Семи Измерений?
 
 
Истлеет Вселенная,
а мы будем жить
где-то недалеко от Вселенной,
гуляя, как ни в чем не бывало,
по светлому берегу Вечности.
 
 
И когда Смерть
в платье из розовой антиматерии,
скучая от безделья,
подойдет к нам опять,
мы скажем: – Прелестное платье!
Где вы купили его?
 

* * *

Motifs decoratifs, et non but de l'Histoire.

Jules Laforgue

Декоративные мотивы, а не смысл истории.

Жюль Лафорг

 
Черная птица на черном и снежном суку —
иероглиф печали.
Черный репейник в снегу —
идиограмма зимы.
 
 
Тени, твоя и моя, на белом сугробе —
граффити молчанья.
 
 
Треплются черные ветки кустов и деревьев.
Как беспокойна
китайская каллиграфия зимнего сада
и как беспредметна —
абстракция света и снега.
 

* * *

 
«Мимоза вянет от мороза».
Но нет мороза. Ледоход.
Ночь, водянистая медуза,
В дождливой мозглости плывет.
 
 
И, маленькая марсианка,
Душа в земное бытие
Глядит, и мокнет перепонка
На ручке бледненькой ее.
 
 
Не плачь, душа! Гляди сквозь пальцы
(Их целых семь, как лед они)
На смутно-сумрачные улицы,
На тускло-мутные огни.
 
 
Не лучшая метаморфоза?
А в прошлой жизни разве – рай?
О муза, не кончай рассказа!
Напомни мне! Не улетай!
 
 
Не выходи за марсианина!
С ним не дели любовь и – кров.
Звучи, мимоза, Мнемозина,
Как музыка других миров.
 

* * *

 
Душехранилище хоронят.
Из трупных аминокислот
Тюльпан с огнем росы в короне
Над гробом душным прорастет.
 
 
Не хромосомы – хризантемы.
А в небе горы, тень вершин.
И в том краю, где будем все мы,
Ты медленно идешь один.
 
 
Преображен, неузнаваем,
Не помня боли и тревог,
Ночным или вечерним раем
Проходишь молча, новичок.
 
 
Ты слышишь ангельские песни,
А мы – лишь шум недолгих дней.
Небесное тебе – небесней.
Земное нам – еще земней,
 
 
Еще больней – или милее?
Еще дороже каждый час?
Не суета, а суть… Аллея,
Могила. День почти погас.
 

* * *

 
В ожидании окончания,
Окончания «представления»,
Ты смотрел на море вечернее,
В полутень молчанья печального?
 
 
Золотистое, серебристое
Опускается в море мглистое.
Вот была Атлантида, кажется.
Под водой она, не покажется.
 
 
Ты глядел на вазы этрусские?
Где этруски? Лишь вазы узкие.
Как, любезный друг, самочувствие?
Все умрем – этруски и русские.
 
 
Всё на свете только предвестие,
Всё на свете только предчувствие,
Что в холодный пласт, в струи тусклые…
Ну а вазам – вроде бессмертия.
Но бессмертие это – грустное.
 

* * *

 
Лилась виолончель, как милость или чудо,
Но отравили звук усталость и простуда.
 
 
Я Пушкина читал, но голова болела,
И сладость нежная не победила тела.
 
 
Был океан, закат, но… ныла поясница,
И не могла душа сияньем насладиться.
 
 
О, тело смертное. Но больше не прикажет
Мне ничего оно в наджизненном пейзаже,
 
 
Где слухом неземным и зрением нездешним
Я буду жизнь ловить… в молчании кромешном.
 
 
А может быть – глухой – слепой – без чувств,
без боли,
Как мертвый эмбрион в холодном алкоголе?
 

* * *

 
Ни в коем случае, ни в коем случае,
Хотя случалось и случается,
Что сероватое, певучее
На ветке тонкой покачается –
 
 
И почему-то получается,
Что не выветривается из памяти
Тот ветер у церковной паперти.
 
 
И тополя переливаются,
Струится ива там, у Припяти,
И горе преодолевается.
 
 
Душа легко переселяется
В далекое, былое (лучшее?),
В тот полдень, выбранный из прихоти,
В лучи и тучи, в то, летучее…
 
 
Но всё случайно, в лучшем случае.
 

* * *

 
«Документально и фактически
»Доказано фотографически,
»Детально, дактилоскопически:
»Мы жили в Ейске, после – Витебске,
»Сидели в Полоцке и Липецке.
 
 
»Не знают в уголовном розыске,
»Что жили мы с тобою – в Божеске,
»В Богочертовске, в Новодьявольске
»(Кормились песенкой – о яблочке),
 
 
»Что распевали «Вдоль по Питерской»,
»Гуляя у снесенной Иверской,
 
 
»Что жили в Райске, Адске, Ангельске
»(Там снег белее, чем в Архангельске),
»Что спали на снегу – на Витебской —
»В Верхнеблаженске и Мучительске…»
 

* * *

But the caverns are less enchanting to the unskilled explorer.

Ezra Pound

Но непосвященному меньше расскажут пещеры.

Эзра Паунд

 
Зачем, скажи, ты терпишь холод грубый,
Не рвешь серебряную нить,
Скрипач усталый, друг печальногубый,
Кого надеешься пленить?
 
 
Кто слушает? Кто вслушается в пенье
Поймет мелодию твою?
Один смычок целует в восхищенье
Струну, певучую струю.
 
 
Ну что ж, мечтай, что там, у страшной двери,
Где вьются тени средь теней,
Увидишь ты, как тихо внемлют звери
Жемчужной музыке твоей.
 
 
Орфея-то, признаться, растерзали…
Забудь – легенда, не беда.
А нас, напротив, – по плечу трепали!
(И жизнь нас – потрепала, да).
 

* * *

 
«Поэты – бессмертны…» Светлело, неярко,
Над лондонской маленькой Мраморной Аркой.
 
 
Ты спорил о славе у края Гайд-парка,
Где Байрон – а может быть, это Петрарка?
 
 
Бессмертье поэтам? А если ни жарко,
Ни холодно им от такого подарка?
 
 
…Там дальше Вестминстер, аббатство, где лица
«Бессмертных» поэтов… Но мрамор пылится,
 
 
И Шелли не видит, что – солнце, что птица
Летит над аббатством и воздух струится.
 
 
…А в греческой урне, любимице Китса,
Не сердце, а мертвое сердце хранится.
 

* * *

 
Мы говорили о свободе воли,
О Зле и о Добре мы говорили,
О Боге, и о смерти, и о счастье
(И снежное повечерело поле).
Мы говорили об Экклезиасте,
О карме, Достоевском и Эсхиле.
 
 
Мы принимали белые пилюли,
Усталые лежали на постели.
 
 
Мы думали о том, что постарели,
Что было в жизни очень много боли.
Мы говорили… о свободе воли.
 
 
И доброго мы ожидали знака
От зимних звезд, от знаков Зодиака.
 

* * *

 
Только ветер пролетит, пойдет широко,
Над Онегой, а потом – над Окой.
 
 
Только свет на непрозрачной тугой волне
Покачнется над ершом в глубине.
 
 
Только золотом пальнет отряд пескарей,
Только облако пойдет поскорей,
 
 
Или утки к селезню подплывут,
Он блестит, зеленый – ну изумруд!
 
 
(Сочетание в реке утиных теней
С отражениями русских церквей.)
 
 
Надо бы хоть уткой туда доплыть.
Ну да что говорить, о чем говорить!
 
 
Сказано – нет, и – сколько лет, сколько лет!
Нет и нет, а на нет – и суда нет.

 

ПОЛУОСАННА

* * *

 
Светлые белые горы –
метаморфоза музыки,
и воздух воскресного белого, снежного полдня –
прозрачный кристалл тишины.
 
 
Как много задумчивой мудрости
в снежном безветрии.
Белеют сугробы, большие аккорды покоя.
И солнце нисходит.
 
 
…Потом, перед самым закатом,
косые лучи, серебристые легкие флейты,
играют прелюдию вечности.
 

* * *

 
Я помню телеги в полях предвечерних
И глину дороги в возне воробьиной,
Эстонское небо, осенний орешник,
 
 
Грибы и чернику, сухой можжевельник
И мелкий ручей, серебристый, недлинный,
Сияние сосен, прямых, корабельных,
 
 
И вереск, лиловый, и желтый бессмертник,
И желтый закат над эстонской равниной,
И линию лодок – вечерних, последних.
 

* * *

 
Туманный жемчуг, осенний день.
Мутна земная дребедень.
 
 
Мерцает нежная тишина,
Больного мужа бранит жена.
 
 
Серебрится дождик райски-легко,
Идет прохожий с одной рукой.
 
 
Сиренево-палевая высота.
Спешит счетовод считать счета.
 
 
И в мире бедной белиберды
Блаженно-влажные сады,
 
 
Алмазы дождя и фонарей,
Жемчужный ветер с южных морей,
 
 
В топазовом небе свет облаков,
Опалово-нежный дым над рекой.
 

* * *

Тогда смиряется души моей тревога.

Михаил Лермонтов

 
Особенно когда осенне-одиноко,
И облако лежит покойно и широко
У края светлого юго-востока.
 
 
Особенно когда осенне-опустело,
И озеро серей, и медленно и бело
Поднялись гуси, точки для прицела.
 
 
Особенно когда осенне-обреченно,
И озими влажны, и сизая ворона
На поределом оперенье клена.
 
 
Особенно когда совсем обыкновенно,
Едва озарено, и чисто, и смиренно,
Прозрачно и прощально, незабвенно.
 

* * *

 
Был океан лазурно-фиолетов,
И это было, может быть, ответом.
 
 
Был небосклон почти такого цвета,
Как цвет акации прохладным летом.
 
 
Переходило небо в тон опала,
И это – тоже, как-то, утешало.
 
 
Была вода в графине и бокалах
Собранием сияющих кристаллов.
 
 
Горсть виноградин, нежных изумрудин,
Как светляки, мерцала нам на блюде.
 
 
Тебе не жалко, что и мы забудем
Цвета, ненужные серьезным людям?
 

* * *

 
И мириады звезд, и мириады лет,
И тишина с небес, и серебрится свет.
 
 
И только этот мир, и только эта ночь,
Когда ручей с горы – как замерцавший луч.
 
 
И полусвет лежит, как синеватый снег,
На темноте полей, у серебристых рек.
 
 
И озаренный мост, и почернелый холм,
И за холмом, в луче, автомобильный хлам —
 
 
Я не забуду, нет, я не хочу забыть.
Я не позволю, нет, меня навек зарыть,
 
 
Пока мерцает ночь, пока светает здесь,
Пока и тень и свет на белом свете есть.
 

* * *

 
Уже огороды не стоит стеречь,
И сияние меркнет скорей
(И девался куда-то последний скворец)
На дубе листва продолжает стареть.
Посияй же, останься, согрей!
 
 
Мир становится сух, прозрачен и ветх.
Он уже осыпается весь
(Начиная со звезд). Недолгий век
У вселенной, у нас, у всех.
Скоро – мгла, это грустная вещь.
 
 
Да нет, я шучу. Да, дружище, я лгу.
Тошно слушать даже щеглу.
Он построил жилище, возился в углу
Мироздания, пел (о цветах на лугу) –
Что ты шамкаешь глухо про вечную мглу!?
 
 
И скворешню старик водружает на жердь
(Размышляя про жизнь и смерть).
 

* * *

 
А белая птица так низко летела
Над собственной маленькой тенью
(Сравненье: душа и бескрылое тело),
Над белым песком и над пристанью белой
В далекое то воскресенье.
 
 
И лодка, сколоченная из обломков
Далекого детства, синела
От моря и неба, легко, как соломка,
Плыла в позабытое царство ребенка,
Качалась – и странное дело:
 
 
Та лодка таинственно переплывала,
Причаливала, приземлялась,
И маленький мальчик по имени Игорь
Из давнего года, из давнего мига
На миг возникал, проясняясь.
 
 
Овальную раковину отыскал он,
Большую, на отмели серой,
Послушал: в ней глухо звучало, дрожало,
Текло, отзывалось – невнятным сигналом
И было похоже на сердце.
 
 
Тот берег в сиренево-серенькой пене…
Сияло, текло, холодело.
Из царства ребенка, из царства забвенья…
Как будто душа в тишине пролетела
Над собственной маленькой тенью.
 

* * *

 
Гиацинтом, левкоем
Насладиться спеши
Перед вечным покоем
Для безносой души.
 
 
Нежный персик попробуй
Он дозрел и готов,
А в раю уж не трогай
Запрещенных плодов.
 
 
Видишь, алые пятна
В нежно-бледном горят.
Там, в стране незакатной,
Не увидишь закат.
 
 
Ах! Отравленный скверной,
Под конец воспою
То, чего уж наверно
Не позволят в раю.
 

* * *

 
Знаешь, я сохраняю
собрание летних полдней,
полупрозрачных, точно стрекозы,
которые, помнишь, носились
в радостном блеске света
над яркой мелкой речкой
с белым прохладным дном.
 
 
Представь, я также храню
коллекцию летних ночей
разных оттенков синего.
Они лежат,
похожие на египетские скарабеи,
за прочным прозрачным стеклом.
 
 
Что с ними делать?
Кому я их завещаю?
Они понемногу бледнеют.
Мои гости считают,
что там, за стеклом,
пустота.
 

* * *

Je possede une barque detachee de tous les climates

Andre Breton

Превыше земных сезонов плывет мой челн.

Андре Бретон

 
Играет ветер листами газеты
В твоей руке и краем программы.
Ты знала и знаешь – это приметы
Того, что ангелы рядом с нами.
 
 
Плывут по небу две бледные ленты –
Белесым дымом слова рекламы.
Они обрывки воскресной программы –
Концерта ангелов над нами.
 
 
Уже облака сияньем задеты
И светлы дали земной панорамы.
И, точно ветер, плывут силуэты
Лазурных ангелов над нами.
 
 
Играет ветер листами газеты.
Играет крыльями над нами.
 

* * *

 
В такую ночь весна не окончательна,
Но наступает несомненно.
Дождь побелен снежинкой незначительной
И кажется небесной манной.
 
 
А впрочем, ночь – почти обыкновенная.
По лужам, лунной мглой покрытым,
Шагаю. Но Земля Обетованная
Недалеко, за поворотом.
 
 
Ты думаешь, бессмертие неубедительно?
Но что же делать, что же делать?
А вот душа – задумалась мечтательно:
Надеется на Божью милость.
 
 
И человек на Бога вдруг положится:
Все просто, не непоправимо.
И замерцает мартовская лужица
Звездой далекой Вифлеема.
 

* * *

 
Из белой весенней ночи
Сделана ваша душа.
Она в моей отражалась,
Как маленький Млечный Путь.
 
 
Туманностью Андромеды
Хотелось обеим стать.
Но кончилось тем, что стали
Души туманом ночным.
 
 
А помните, птицы летели
Сквозь души наши весной?
Сияли утро и море,
Вода становилась огнем.
 
 
Я сказал ваше имя, и в море
Вырос певучий цветок.
Я почти изобрел, я знаю,
Заменитель вечности – и
 
 
Той ночью душа светилась,
Как маленький Млечный Путь.
Я думал о белой ночи,
В которой ваша душа.
 

* * *

 
Прощайте, Кощей Кощеич!
Еще кощее Кощея
Средь пищи, вещей и чая
Пищала тощая шея,
Несчастье нам завещая.
 
 
Но светлые чародеи
Умчали нас в эмпиреи,
В лазурно-смуглый Египет
Династии Птолемеев,
 
 
В алмазный воздух Памира,
В страну Лиловых Пигмеев —
О, мы улетели в лепет
Земфиры, зефира, эфира!
 
 
На мгле, на волшебном кристалле,
На пламени мы улетали!
 
 
В лазурном и лунном небе
Нашли мы Царевну Лебедь,
Чертог изумрудной игрушки,
Прекрасной Царевны Лягушки!
 
 
Прощайте, Кощей Кощеич!
Здорово, Иван Царевич!
 

* * *

 
Арабским удивительным дворцом,
игрой узора бледно-розовато-
сиреневато-сизого, замысловатой
игрой любуясь…
Но, усталый соглядатай,
я видел девушку с особенным лицом.
 
 
Слепая девушка ходила подле нас
с водительницей, объяснявшей очень скоро,
и осторожно трогала она
сиреневатый край узора.
 
 
Но что наказанная слепотой
могла узнать о нежной, о нежнейшей
утонченности той, изысканности той,
искусственности той, изнеженности той?
Был взор слепой, слепой, слепейший.
 
 
И я мечтал о том, что снидет Царь Царей
в сиянии, в алмазном свете,
что вот – Он исцелит, что Он велит прозреть,
дабы узреть,
узреть узоры эти!
 

* * *

Ловите рифмы – невидимки

 
Давай походим по дивным музеям,
где пышные чаши времен Возрождения
(агат, хризолит, сердолик)
пламенеют (большие тюльпаны)
и перламутрово-переливчатая лазурь
обыкновенного египетского трехтысячелетнего стекла
похожа на вечность.
 
 
Мы тоже владеем
остатками прежнего вдохновения,
когда глядим на прекрасный каменный лик
мученика, на узорчато-золотые Кораны
или короны тиранов (следы «исторических бурь»).
Короны. Не кровь и не слезы, ни капельки зла:
алмазно-рубиновый венчик.
 
 
Мы даже прощаем злодеям
на картине (работе, быть может, не гения)
за отблеск на нежно-сиреневых складках, за светлый
родник,
за блекло-оранжевые (с бледно-синим) кафтаны
на двух палачах, за топор, над которым лазурь,
за острую лилию – так она дивно бела! –
за венчик, за вечность.
 

* * *

 
Как большая темная миндалина
У певицы мандолина.
И глаза – миндальнее миндального.
Музыкантша уличная, дальняя:
Флорентинка, синьорина.
 
 
И мелодия сентиментальная
Всё прозрачней и печальней,
Всё нежней, вечерней и усталее.
Всё – певица, пьяцца, вся Италия
Всё хрустальней и прощальней.
 
 
И видна – незримая – зеленая
Озаренная долина
(Не Италия, скорей Инония),
Где поет счастливая, прощенная,
Неземная Магдалина.
 

* * *

 
Удивительно, как удлинен
Голубой силуэт минарета.
О, высокий расчет и закон,
И высокое царство колонн,
И объемы из тени и света!
 
 
Золотисто-зеленая вязь
Синевато-лазурных мозаик,
А на улице мулы и грязь
(И лазурная муха впилась),
И глаза малышей-попрошаек.
 
 
Гадит голубь на пыльный порфир,
Лепестки устилают ступени.
Царство грязи и царство сирени,
И стоит гармонический мир,
Композиция света и тени.
 

* * *

 
В огромном, царственном, торжественном саду,
Склонясь к лиловому тюльпану,
К пурпурным ирисам… Ни про мою беду,
Ни о твоей беде – не стану.
 
 
Здесь фиолетово-сиреневый нарцисс,
Так ярко мотылек желтеет,
И солнце золотит воздушный кипарис
Геометрической аллеи.
 
 
Здесь роза клонится тяжелой желтизной,
Пион багряно-фиолетов,
И все равно, что этот пышный зной –
Над усыпальницей скелетов.
 

* * *

 
Тем более, что так недолговечно-розово
(На мимолетно-золотистом) —
Непрочным волшебством заката позднего,
Мерцанием, зелено-смутным, озера,
Лучом, разлившимся по листьям…
 
 
Тем более, что скоро ночь, но тем не менее
Раскрылись розы, точно от прикосновения,
В японском садике, где ручейки с пригорка.
 
 
Прохладным сном – в Японии? В Армении?
В Норвегии? – Неслышным ветром синего фиорда
(И полночь, будто синее растение)…
 
 
О, восхитись, хоть ими, на мгновение!
Мне захотелось не иронии, а пения,
Волшебно-дивного восторга.
 

* * *

 
Взлетали фонтаны – светлые всадники.
Голубь уселся на мраморном темени древнего грека
символом мира и Духа. Белка метнулась
вниз по стволу и лучу – вышло вроде невзрачной
кометы
(хвост у кометы пышней, но откуда возьму я комету?).
 
 
Мальчик нагнулся и кинул в озеро камушек плоский,
который вдруг ланью запрыгал, тонуть не желая.
Собака из озера выплыла, и на асфальте аллеи
следы темно-влажные лап казались цветами,
каждый в четыре, смотри, лепестка (это «счастье»?).
 
 
И ласточки ножницами живо живыми кроили
летнее небо. Ласточки, где бы найти мне
несколько слов, я хотел бы, выкроенных из лазури?
 

* * *

 
Тополь полон волненья, и липа звучит, как лира.
На яблоке и на облаке ясный
Отблеск золота вечности.
Сердце, как бутон розы, раскроется скоро
От лазурной музыки мира.
 
 
Около озера ирисы, белые ибисы
(Точно маленький беленький архипелаг);
На светлом песке бело-сизый птичий помет.
А в небе жаворонок, будто якорь блаженных минут,
В светлую вечность закинутый якорь.
 
 
Ты ела изюм, золотистый, словно янтарь.
Твои зрачки были мелкие черные жемчужинки.
Завитки, как черный гиацинт, чернели над шеей.
 
 
Память! Навеки, точно голубенькая татуировка,
Знак на душе.
 

* * *

 
Нежный неясный дождь, как легкое забытье. Но уже
Полупрозрачные крылья дождя почти отшумели.
Сильный запах цветов, точно смутный настойчивый
шепот.
 
 
Если бы эти таинственные тридцать минут
Остались в вечности (мелким жучком в янтаре),
Но нет, они пролетели неизвестно куда,
Эфемериды, метеориты, прощайте.
 
 
Какая она, огромная, темная фреска жизни?
Вместо нее – мелкие фрагменты орнамента,
А душа – душа уже вечереет.
 
 
Если бы знать химическую формулу души,
Может быть, можно было бы что-то исправить,
А так… Слушай, ты веришь
В темную мифологию счастья?
 
 
В общем, мы плохие алхимики. Все же, видишь,
в руке у меня
Тускловатый кусок философского камня печали.
 

ПАСТОРАЛИ (1976)

О, сколько жизни было тут,

Невозвратимо пережитой!

Федор Тютчев

Сильнее, приятнее венузинца звоны,

Но я твоим говорю языком счастливым.

Антиох Кантемир

* * *

 
Говорила Муза:
Многим ты
Любовался: морем, розой, птицей.
Красота… За нежные цветы
Думаешь над бездной уцепиться?
 
 
Не спасешься. Бездна – суждена.
Но пока – из чувства и – искусства
Приготовь-ка сладкого вина,
От которого приятно-грустно.
 
 
Ты узнал «на жизненном пути»,
Что бывают в мире диссонансы.
Что ж? и диссонансы преврати
В нежно-элегические стансы.
 
 
Да, не без иронии порой,
Звуками и красками играя,
Утешай поэзией-игрой,
Радужной сонатой полурая.
 
 
О прекрасном, нежном – о любви,
О весне – ведь не одни печали —
Напиши нежнее, назови
Книжку сладко-сладко: «Пасторали».
 

* * *

Все глазами взять хочу я

Из темнеющего сада.

Иннокентий Анненский

 
Был южный сад. И птицы – самоцветы,
Как фейерверк, как пышные ракеты,
Почти затмив закаты и рассветы,
 
 
Сияли. Я залюбовался пиром –
Рубином, изумрудом и сапфиром,
Живым, живым, но непонятным миром.
 
 
И всё кричал пернатый царь – с восточной
Гортанностью, – стоявший одиночкой,
Лазурно-желтый, с черной оторочкой.
 
 
А птичка розовато-голубая,
Головкой утвердительно кивая,
Твердила, что она – из Уругвая.
 
 
Я отвечал: я тоже издалёка,
Из края, где береза и сорока
И снег лежит широко и глубоко;
 
 
Но в край иной придется удалиться
И надо поскорее насладиться
Игрою красок, маленькая птица.
 

* * *

All I have is a voice.

WynstanHugh Auden

Все, что есть у меня – это голос.

УистенХью Оден

 
Может быть, навек запечатлеется
Впечатление и настроение
Вечера, когда снежок белеется;
 
 
Передать бы тихое спокойствие:
Кажется, и шевельнуться лень, и я
Медленно слежу за тенью двойственной.
 
 
Тихо так, что вечер вроде вечности.
Но кусты, еще вчера осенние,
В инее до самой тонкой веточки.
 
 
Дождь прошел вчера, но эта лужица,
На которой возникаю тенью я,
Поутру обледенеет, сузится.
 
 
В этом парке тихо удивительно.
Статуя белеет привидением —
Или, может, Ангелом-Хранителем?
 
 
Сохрани меня. Далеким вечером
Кто-то будет жить моим мгновением,
В этих вот словах увековеченным.
 

* * *

… влечет мя на похваление

и на плетение словес

ЕпифанийПремудрый

 
Голубоваты, чуть сиреневаты
Большие комья царственных гортензий.
Крылатый мальчик держит пышный вензель,
И пестрый голубь – ангел Фра Беато.
 
 
Забудем в полдень, птичий и пчелиный,
О бедности, о смерти и болезнях,
Смотря на праздник солнечный глициний,
На пальцы рук богининых прелестных.
 
 
И в яркой мгле пруда пылают рыбы,
Как листья купины неопалимой.
А там, в аллеях, розовые дымы,
Как отсвет горнего Ерусалима.
 
 
Да, милый друг, почти осанна в вышних!
Почти простить, благословить готов
В сиянье солнечных, могуче-пышных
Июльских олеандровых садов.
 

* * *

 
Каждый листик надеется стать соловьем,
И минуты хотят опадать лепестками.
Персик, розовый персик – летать снегирем,
Валуны – вдалеке проплывать облаками.
 
 
Хочет елка быть Ладою древних князей,
Ярославной в Путивле за мужа молиться,
И хотелось бы маленькой детской слезе
Стать жемчужиной дивной на шее царицы.
 
 
Хочет вечер безлунный стать «Песней без слов»,
И цикады мечтают: они – Геспериды.
О, волшебник Искусство! Лишь несколько слов
И Плеядами станут земные акриды.
 
 
И колючки на розе – лучами. О да!
Посмотри: только несколько жестов артиста,
И морская звезда – Голубая звезда,
И медуза, как чайная роза, душиста.
 

* * *

 
Сердце сожмется – испуганный ежик –
В жарких ладонях невидимых Божьих.
 
 
Ниточка жизни – лесной паутинкой,
Летней росинкой, слезинкой, потинкой.
 
 
Листья в прожилках, как темные руки.
Время грибное, начало разлуки.
 
 
Лично известный и лесу, и Богу,
Листик летит воробьем на дорогу.
 
 
Вот и припал, как порой говорится,
К лону родному, к родимой землице.
 
 
Крыша, гнездо. И стоит, будто аист,
Время твое, улететь собираясь.
 
 
Скоро в ладонях невидимых Божьих
Сердце сожмется – испуганный ежик.
 

* * *

 
На окраине города, ночью, в Европе…
Одиссей из России, – вернись к Пенелопе!
 
 
Огоньками большой неукрашенной елки
В темной комнате – кажутся звезды. И смолкли
 
 
Порыванья дождя над волненьем канала —
Точно русская роща шуметь перестала.
 
 
Тянет сыростью, вечностью, ночью, забвеньем
С неподвижных полей. Друг мой, чем мы заменим
 
 
На короткое время те русские церкви
(Точно тонкие свечи под ветром померкли),
 
 
Потемневший Детинец над темной рекою,
Углич в синем снегу, отошедший к покою,
 
 
Крестный ход, огоньки у Бориса и Глеба,
Темный запах овчины, и дыма, и хлеба?
 

* * *

Как люблю я, вечные боги,

прекрасный мир!

Михаил Кузмин

 
О да, по той простой причине,
Что солнце заливало дом,
Что даже галка на рябине
Сидела солнечным пятном,
 
 
Что понемногу вечерело,
Что тени делались длинней,
Но отблеск был на даче белой
С тобою проведенных дней.
 
 
О да, по той простой причине,
Что ветер был совсем ночной,
Что стало поздно, тихо, сине,
Что было прошлое со мной,
 
 
Что сердце накопило жалость,
Пока звенели провода,
Пока в заливе отражалась
Тебе светившая звезда.
 

* * *

L'oiseau boit sur ta bouche et tu ne peux le voir

PaulValery

Птица пьет с твоих губ, и ты не видишь ее.

Поль Валери

 
Уже летают предсмертные птицы,
И машет страусовым пером
Огромная черная колесница,
Но мы играем и живем.
 
 
О, так беспечно и небрежно,
Так легкомысленно и светло,
О, так прекрасно, прелестно и нежно
Твое последнее тепло!
 
 
Наверно, отплытие отложат —
Нам неохота отплывать, —
И черный парус вернется, быть может,
Без нас в сереющую гладь.
 
 
И мы, живые, хоть ненадолго
Останемся среди живых –
На светлом лугу, где белая тёлка
Кусает клок зеленой травы.
 

* * *

 
Я тебя «рисовал на песке».
Ну и сдунуло ветром. Что делать.
На холодном сухом ветерке
Две слезинки, соленая мелочь.
 
 
«Здравствуй, утро!» (Лишь сердце твое
Темный камушек, сгусточек ночи.)
Жить, работать. Житье – забытье.
«Память сердца», давай покороче.
 
 
Ну, «счастливо». Ну что ж, я пойду.
Сам с собой пошучу: успокоит.
Вот и астра тоскует в саду:
Влюблена в голубой астероид.
 
 
Астероид, прощай. Птичий писк –
Это значит, по-птичьему: сжальтесь!
След улитки слегка серебрист:
Млечный Путь на холодном асфальте.
 

* * *

 
Кто душа твоя? Изольда? Дульцинея?
– Незнакомка, невидимка, неслышимка.
Скоро утро, станет проще, холоднее:
Улыбнемся, поцелуемся, простимся.
 
 
Губы, губы, темно-розовые шелкопряды,
Выпрядите нескудеющие нити.
Не жалейте незаслуженной награды —
О, прижмитесь, поцелуйте, говорите.
 
 
Мягкий рот – как теплый, сладкий красный
перец.
Милый рот певучий, алый, не накрашен:
Сладкопевец, запоздалый псалмопевец,
Пой о нежности, о сладости, о нашем.
 
 
Ничего и не узнали друг о друге,
И в глазах, неясных, искорка и дымка.
Где душа твоя? В аду? В котором круге?
– Незнакомка, невидимка, неслышимка.
 

* * *

 
Эгейский ветер, шорох слабый
Как будто издавна знаком.
Как в море маленькие крабы,
Часы бегут бочком, бочком.
 
 
В корзине шевелится рак,
Тенистый дворик – вроде сада,
И под навесом полумрак
Курчавых кружев винограда.
 
 
Уже созрелый виноград
Ласкают пальцы Навзикаи,
И пьет вино Алкивиад,
Из дали светлой возникая.
 
 
А после – комната и мгла,
Ременный пояс, теплый мускул,
Тот запах пота и тепла
(Отчасти уксус, больше мускус).
 
 
Как Телемах, как Ипполит,
Как тонкий профиль Александра.
И счастье легкое лежит –
Соломинка и саламандра.
 

* * *

 
Пушок на щеке – почти абрикосик.
Ты зорька, радуга, херувим.
На песке у моря, светлая осень,
И мы не скажем твоим родным.
 
 
И разве возможно не соблазниться
Прелестью этой, смуглым теплом,
Когда загорелая ключица
Мне кажется ангельским крылом?
 
 
И разве правда, что нужно расстаться?
Не расставаться нас научи!
И волоски слегка золотятся,
Как будто крохотные лучи.
 
 
На апельсины похожи колени,
Только цвет их милый нежней, нежней.
И кажется осень такой весенней
От света этих нескольких дней.
 
 
Так Ева с Адамом, в розовом зное,
В сиянии райского тепла,
Кусали яблочко наливное,
Счастливые, не зная зла.
 

* * *

 
Оранжево-розовые фламинго –
Почти не птицы, скорей цветы.
Стоят над озером и тропинкой
Частицы нежной красоты.
 
 
Они похожи на тонкие ноты,
Как будто музыка от них.
Блаженно-розовые длинноты –
Как будто зов миров иных.
 
 
Бывают ли души такого цвета?
Не в адском огне, а в том краю,
Где, как во Флориде, вечное лето,
Но все интересней: в «том» краю?
 
 
На длинных ногах стоят и ходят,
Как легкое пламя – гляди – горят
И понемногу переходят
В оранжево-розовый закат.
 

* * *

 
Всё глупостями занимаемся,
О пустяках всё беспокоимся —
А между тем какое таинство,
Какое небо нам откроется…
 
 
Ты посмотрела недоверчиво
На смутное ночное облако.
В нем не было ни капли вечности.
Одна звезда висела около,
 
 
Похожая на каплю светлую,
А может быть, ее и не было
Уже, и только давний свет ее
Еще мерцал с большого неба нам.
 
 
(P.S. Но ей, как я, симпатизировал
Светляк – и каплей запоздалой
Земной ответ сигнализировал
На те небесные сигналы.)
 

* * *

 
В яркой и знойной Флориде
(Нет, не в раю, не в аду)
Странную птицу я видел
В пышном цветистом саду.
 
 
Голубоватый и алый
Клюв удлинен, искривлен.
Из бирюзы и коралла
Кажется сделанным он.
 
 
Черная, с желтым и красным.
Тонкий по клюву коралл:
Точно Пикассо пикассно
Алый зигзаг написал.
 
 
И обвести постарался
Глаз – голубым ободком.
Странно, что Бог занимался,
Скажешь, таким пустяком?
 
 
Как это сделано! С чувством
Краски, игры, красоты!
Может быть, чистым искусством
Смеешь увлечься и ты?
 

* * *

Disney World – городок-балаганчик

 
Здесь острые башенки замка
Еще голубее, чем небо.
Волшебная лживая сказка!
О, дайте нам зрелищ – не хлеба!
 
 
В магическом царстве кудесник
Торгует ключами к веселью,
И сказочный замок прелестный
Построен с коммерческой целью.
 
 
И плавает ящер поддельный
В подводной пещере фальшивой.
Посмотрим, от нечего делать,
На это недивное диво!
 
 
Привет, заменители чуда!
Так мало чудесного в жизни.
А сердцу без этого трудно,
Как верно почувствовал Дизни.
 
 
И пусть пролетая синеет
Обманчиво Синяя Птица
И нежная Золушка млеет
В объятиях ложного принца!
 

* * *

 
Индуски, китаянки и японки
Толпой по лондонскому Пикадилли
Гуляли долго. Помню облик тонкий
И нежность их – как нежность роз и лилий.
 
 
Краснел кружок на белом лбу индуски,
Алмаз, приколотый к ноздре, светился.
На кимоно японки ирис узкий
К атласной хризантеме прислонился.
 
 
И лотос, золотой, на опахале
Качался в ручке белой китаянки.
Желтел закат, и девушки гуляли –
Одни, как амазонки-лесбиянки.
 
 
Но может быть, у них скучало сердце,
Томилось, азиатское, упорно
По том английском мальчике – гвардейце
В мундире алом и высокой черной
 
 
Медвежьей шапке, – том, который браво
Стоял с другим красавцем, охраняя
Вход во дворец, где бродит королева,
Вся белая – белее Гималаев.
 

* * *

 
Мы гуляли по Бродвею. Сколько огней!
Это Таймс-сквер, где разные таймские скверны
И шаги наркоманов неровны и нервны,
И в сияющих барах пьяней и тесней.
 
 
Здесь наряды поярче цветов и зари:
Видишь, нравятся грешникам райские краски!
Ходят негры, японцы, мальчишка с Аляски —
В голубом, темно-розовом, желтом – смотри!
 
 
Пляшет краля, и всё у нее – ходуном.
И в сиреневых брюках стоят сутенеры,
И парик золотой, точно кудри Авроры,
На продажном мальчишке с лиловым пятном.
 
 
Изумрудная дева дает нам совет:
В одиночку-то – вдоволь наспитесь в могиле!
Поспешите грешить, если вы не грешили! —
И лиловые негры смеются в ответ.
 
 
Темным блеском сияют большие глаза,
И вино, как рубин, замерцало в бокале.
И стекляшка – сапфир на раскрашенной крале
Выпей, краля! А пьют-то – не против, а за!
 

* * *

 
И мы прошли парижской толчеей,
В толпе Латинского квартала,
И вот сошли в средневековый строй,
В музейный и готический покой,
В тот розоватый пламень зала,
Где бледно-розовые гобелены.
 
 
Вне
Земного бытия, в раю нестрогом
Здесь Дама дивная живет наедине
С таинственным Единорогом:
Он ей явился в розовой весне
Каким-то странным полубогом.
 

* * *

 
Как надоели римские гробницы!
Ну были римляне, поумирали,
А мы живем, гуляем и глазеем,
Кусаем уголки горячей пиццы,
И пьем вино и воду «минерале»,
И бегаем по мраморным музеям.
 
 
Стоят богини, вовсе неодеты,
На них глядят Ромео и Джульетты
(Порфирный пол и звонкие шаги),
А желтая бумажка от конфеты —
Как мотылек, у мраморной ноги.
 

* * *

 
Что может быть в жизни плачевней
Арабского сора и хлама –
А небо над крепостью древней
Горело большой орифламмой.
 
 
Старуха хлебнула лекарства
(Рука – Иоанна Предтечи),
А птицы – нездешнее царство
Над грудами грузной мечети.
 
 
С высокого неба раздастся
Медлительный зов муэдзина,
И сумерки – синяя астра,
Синеющий веер павлина.
 
 
Я знаю, сейчас мы узнаем
О чем-то нездешнем и лучшем.
И небо сливается краем
С напевом блаженно-тягучим.
 

* * *

 
В мечети султана Ахмета
Простор, тишина, пустота.
Забудем стамбульское лето:
Мечеть холодна и чиста.
 
 
Цветы неизвестного рая
На синих ее изразцах.
На них, вероятно, взирает
Невидимый людям Аллах.
 
 
Огромно-пустое пространство,
Вверху – полутьма, полусвет.
Прими от меня, иностранца,
Аллах, иностранный привет.
 
 
И мы от незримого Бога
Хотим очевидных щедрот.
…Левей Золотого Рога,
Как роза, небо цветет.
 

* * *

 
Как хорошо, что люди мы, а не
Шакалы, или мыши, или крысы,
Что говорим, стихами, о весне
В Италии: про лунный крап теней,
Про улочку с Мадонной на стене
И темные ночные кипарисы.
 
 
Как хорошо, что люди мы, а не
Безглазые термиты и трихины,
Что радуемся небу – и луне,
Посеребрившей лавры и маслины.
 
 
В луне и листьях римская стена,
И вкусны минестроне и лазанья.
Такую ночь мы проведем без сна,
Беседуя о тайнах мирозданья.
 
 
И чувствуя задумчивую грусть
От звезд, луны и древней римской арки,
В честь вечности, и Данте, и Петрарки
Мы Пушкина читаем наизусть.
 

* * *

 
Сколько песка в мексиканском пейзаже!
Охра, агавы, и глина, и кручи,
Коршуны, солнце – и кажется даже,
Тени от кактусов сухо колючи.
Только у моря – ты знаешь, ты скажешь,
Только у моря, у синего, лучше.
 
 
Тоже песок, только мы подбегаем
К синей волне мимо чайки летучей.
Парус далекий касается краем
Тучи, просвеченной солнцем и раем.
 
 
Черные волосы – черная лава.
Профиль ацтека и смуглые плечи.
Вот и закат, золотисто-кровавый:
В жертву приносят, как юношу, вечер.
 
 
Смутно хотелось – бессмертия, что ли?
Может быть, даже и смерти хотелось?
Всё недовольно отмеренной долей
Глупое сердце, усталое тело.
 

* * *

 
Ну что же – не хочешь, не надо.
Прощай, уезжай, не жалей.
Не сердце, а гроздь винограда
В руке загорелой твоей.
 
 
Ну что же – не любо, не слушай.
Любовь – полуяд, полумед.
Прощальней, грустнее и глуше
Закат итальянский цветет.
 
 
Ну что же – что верно, то верно:
Я слишком красиво сказал.
В не очень красивом Салерно
Не очень красивый вокзал.
 
 
Ну что же – что было, то сплыло.
Инерция встреч и разлук.
Не скучно, Земное Светило,
Привычный описывать круг?
 
 
Ну что же – чем хуже, тем лучше.
Я тоже уеду – в Турин.
В отеле синьоры Петруччи
Никто не ночует один.
 

* * *

 
Между арок, пиний и кошек
Я опять бродил ротозеем,
И светился солнечный дождик
За торжественным Колизеем.
 
 
Самолет пролетал неслышно.
Луч наткнулся, в парах бензина,
На влюбленных под аркой пышной
Императора Константина.
 
 
Было грустно, что я – не молод.
Был осенний день без тумана.
Пролетел озаренный голубь
У большой колонны Траяна.
 
 
Луч веселый нимфу ощупал
У фонтана с мордой тритона.
Я зашел под могучий купол,
Всебожественный, Пантеона.
 
 
И другой был купол – в осенней
Озаренной, светящей сини —
И сочился свет через тени
Колоннад великих Бернини.
 

* * *

 
Приезжай в Афины рано –
Или поздно, в ноябре.
Нежной аркой Адриана
Полюбуйся на заре.
 
 
На Акрополе высоко
Маленький квадратный храм.
«Нет великого Патрокла»,
Но заря сияет нам.
 
 
Нет великого Софокла,
Доблестный убит Ахилл,
Но полнеба нам широко
Аполлон позолотил.
 
 
Вот куда, «по воле рока» –
Ах, чужая сторона!
А война совсем далеко,
Как Троянская война.
 

* * *

 
Огромно-серым одуванчиком
Стоял туман на дне долины,
И вот – громадным колокольчиком
Синеет ночь вокруг лагуны.
 
 
Оранжеватый шарик месяца
Висит, как ягода-рябина,
И, светляком мерцая, высится
Над ним огонь Альдебарана.
 
 
Большое переходит в малое,
И есть таинственное сходство,
И вещи образуют целое —
Искусству видимое братство.
 
 
Чернеют снасти корабельные,
Как бы засохшие травинки,
И тополя пирамидальные —
Как тени на моем рисунке.
 

* * *

 
В платье розовом метиска и
В майке розовой – креол.
В старом парке много писка и
Серый маленький орел.
Птичка-синька села близко и
Говорит мне: – Я спою
Что-нибудь доколумбийское
Про Колумбию свою!
 
 
В белой церкви Евхаристия,
В парке царство бедноты.
Здесь цветы всего цветистее,
И на дереве не листья, а
Только – желтые цветы.
 
 
Пусть над нами Ангел сжалится,
Ангел Жизни, Ангел дней,
Пусть блаженство продолжается,
Пусть нескоро – о, пожалуйста! –
Станет в сердце холодней!
 

* * *

На страшной высоте блуждающий огонь.

Осип Мандельштам

 
Как много синьки в небо вылилось!
Неаполь весь в огнях алмазных.
И небо над заливом ширилось —
Там тоже разгорался праздник:
Переливался в синем Сириус
(Он дивным светом сердце дразнит!) –
Кто научил в подлунном мире нас
Смотреть на звезды без боязни?
 
 
К еще неведомой галактике
Без страха тянутся лунатики —
С мечтой, мне кажется, такой:
Качнуть небесные фонарики,
Слегка потрогать их рукой.
 
 
А я гляжу (я их трусливее),
Как светятся суда в заливе и
Огни домов на горизонте
(Где близко – время Тита Ливия):
Вы их, лунатики, не троньте.
 

* * *

 
Почему-то вдруг приснится
Фараонова царица,
Сфинксы желтые пустынь:
Глаз огромный, длинный, близкий,
Опахала (одалиски?),
Груди черные рабынь.
 
 
Злыми змейками рыжеет
Золото на тонкой шее,
Рот рубиново-багрян.
Платье пламенно-янтарно.
Пахнет сладко и угарно
Сквозь сиреневый туман.
 
 
Ну, и что же? Чайной розой
Счастье (в Арктике морозной)
Расцветает без шипов?
Думаешь, еще не поздно?
Пышной и душистой розой
Расцветет еще любовь?
 

* * *

 
И по Дворцу венецианских дожей,
Среди парчи и бархатов кровавых,
Мечей, кинжалов, воинов суровых,
Я шел, не воин – беженец, прохожий,
И щерился Отелло темнокожий,
Испытанный в воинственных забавах.
 
 
В тяжелой мрачности Эскориала,
Где ожидалась дивная победа,
Плыла Непобедимая Армада
(Она непоправимо затонула) —
И здание суровое дрожало
От грозных кликов смертного парада.
 
 
И тот миланский грузный замок Сфорца
Как много битв, и стонов, и проклятий!
(Там со Христом, убитым, Богоматерь —
Работа Микеланджело – и Смерти.)
…Я слушал кровь слабеющего сердца,
Беглец, усталый от кровопролитий.
 

* * *

 
Там, где белела бурная пена, –
Темная тина.
Смутным обломком, образом тлена
Стала колонна.
 
 
След перламутра, след алебастра,
Мрамора, моря.
Может быть, это – торс Александра
Или Тиберий.
 
 
Здесь проходили рабы, весталки,
Кони Аттилы.
Там, где когда-то росли фиалки,
Растут кораллы.
 
 
Снова янтарь и каменный уголь,
Где были ветки.
В тусклой воде тускловатый угорь,
Узкий и гладкий.
 

* * *

 
Снова дни, голубые дельфины,
Уплывали, играли, мелькали.
В этом замке дрались Гибеллины
И о гибели Гвельфов мечтали.
 
 
После в Англии Белая Роза
С Алой Розой сражалась – за что-то.
Кто-то умер от туберкулеза —
Помнишь готику, башню, ворота?
 
 
А потом – в опустелом Версале
Царство окон – как много заката!
Мы бродили, смотрели, молчали:
Царство яшмы, порфира, агата.
 
 
В Королевстве Обеих Сицилий
Тоже были, мой друг, короли:
На закате по саду бродили,
Там, где мы на закате прошли.
 

* * *

 
Я задумался, вспоминая
Влажно-солнечные Гаваи.
Океан и пальмы – неплохо!
И гавайский привет: алоха!
 
 
Узкий пруд – в закатном пожаре.
На гавайской бы на гитаре!
Ну на чем-нибудь поиграй-ка,
Спой мне песню, краса-гавайка!
 
 
На ее смугло-нежной шее
И на голой груди висели
Желтоватые орхидеи —
Мягко-нежное ожерелье.
 
 
Точно к Леде, к ней черный лебедь
Плыл – цветком на воде игривой:
Черный, гибкий и длинный стебель
С лепестком оранжевым клюва.
 

* * *

 
Восхитись узорчатой Альгамброй!
Крашенные золотом и умброй
Сложны потолки, как теоремы.
О, халифы, евнухи, гаремы!
 
 
Потолки напоминают соты,
Мед струится в золоте ячеек.
О, декоративные красоты
Мира арабесок и Зюлеек!
 
 
Шесть веков светились эти вазы
В мавританском филигранном мире.
В изразцовой узкой амбразуре
Геометрия абстрактной розы.
 
 
Падал свет на кружевные стены
В палево-сиреневых узорах.
Свет века лежал на стенах старых:
Лучшие орнаменты – нетленны.
 

* * *

 
Земными полурайскими садами
Ты погулял, ты подышал,
И розы нюхал, и глядел на пламя
Заката в предосеннем фимиаме,
Как богдыхан, как падишах!
 
 
Ты видел дворик – жалкий, некрасивый,
Но яркий в августовский день.
На лужу нефти (видишь переливы?)
И на узорный пыльный лист крапивы
Ты с наслаждением глядел!
 
 
Ты тяжело болел. Страдал. И рад же
Ты был деревьям и кустам,
Когда опять гулять пошел, устал –
И отдыхал, богат, как магараджа,
Как фараон или султан!
 

* * *

O ihr Stimmen des Geschicks, ihr Wege des Wanderers.

FriednchHolderlin, «Griechenland»

О Судеб голоса, о вы, пути странника.

Фридрих Гёльдерлин, «Греция».

 
Пускай на душе предрассветно, смутно –
Твоя душа прозрачнее ветра,
Страна винограда и перламутра!
Белая козочка так приятно
Белеет у древнего амфитеатра.
 
 
Греется Греция, реет гальциона,
Пышными блестками светится море.
Как же насчет смерти, козочка? (Хронос
Сети закинул, мгновенная пена) —
Хватит для нас бессмертия в мире?
 
 
Точно при скептике Гераклите,
Всё течет, и день плывет молчаливо.
Всё же, когда приплыву на закате,
Разве душа, как рваные сети,
Над темной водой всплывет без улова?
 

* * *

 
Кто повидал сокровища земные,
Не может разлюбить земли.
Чудес Венеции и Византии
Немало музы сберегли.
 
 
В музее светлом греческие фризы,
И козы пестуют козлят.
Персидские лазоревые вазы,
Бледно-оранжевый закат.
 
 
А рядом персики и абрикосы,
Лилово-темный виноград.
И я на улице, в толпе раскосых
Китайцев, фавнов и наяд.
 
 
У Лувра сероватые платаны,
И желтый лист лежит в пыли.
Музейные прекрасные картины —
И запах Матери-Земли.
 
 
Но то, что сердце заставляет биться,
Напоминает отчий дом:
Места, где клен в сиянье золотится
На сельском кладбище пустом.
 

* * *

 
О Судьба, немая криптограмма,
Разве можно разгадать?
(Музыка из дальнего Сезама
Обрывается опять.)
 
 
Арабески, темные узоры —
Что колдуешь, чародей?
Точно клады, феи, мандрагоры,
Скрыты судьбы от людей.
 
 
О, пройдем сквозь темные преграды
К чародейному дворцу!
Там кариатиды и каскады
Темной вечности к лицу.
 
 
Подойдем к таинственной Сивилле:
Здравствуйте, ворожея!
Никогда вы нам не говорили
О загадках бытия.
 
 
Но она дурманных восклицаний,
Заклинаний – не прервет,
Лишь скривит – в отравленном тумане
Усмехающийся рот.
 

* * *

 
Ночная бабочка, мохнатая, как филин,
Вещественней твоей души.
Я душу нежную вообразить бессилен.
Душа, на стекла подыши!
 
 
И даже изморось, стоящая туманом,
Вещественнее, чем она.
– Но невидимка-музыка внятна нам?
Так упоительно внятна!
 
 
Соната нежная, незримый запах розы –
Душа едва ль незримей их? —
Да-да, конечно. Праздные вопросы.
Душа не хочет слов таких.
 
 
Мне грустно, что она бесплотное созданье,
Бесплотней тени на снегу.
Мне грустно потому, что даже на прощанье
Ее обнять я не смогу.
 

* * *

 
Слетевшего с небес мерцающего гения
Нам не хватает, чтобы в жизни
Все изменилось вдруг, по мановению
Волшебной палочки капризной.
 
 
Хотел бы ты быть духом светло-огненным
Или блаженствовать в нирване?
Осталось ждать уже совсем немного нам
До исполнения желаний!
 
 
Из позолоченного рога изобилия
На всех посыплются удачи.
Блаженно-нежно-светла я идиллия!
Мы все от радости заплачем.
 
 
Ах, ни к чему ирония, иронийка.
Мечта, не уходи, останься!
Но все туманно, словно дух покойника
На спиритическом сеансе.
 

* * *

 
Хрустальное сердце, прозрачней, чем лед,
Принцесса Грёза разбила.
Луна, как принцесса Ту-ран-дот,
А ночь – принцесса Брамбилла.
 
 
И лебедем лунным плыл Лоэнгрин
К Аиде, Лакмэ, Клеопатре.
А зритель уснул – и проснулся, один,
В ночном опустелом театре.
 
 
И видит, что тень его ходит во сне
Среди голубых декораций.
Ночной арлекин подлетает к луне
Среди других аберраций.
 
 
И Душенька, нежную ножку задрав,
Летит, в голубое одета.
И кто-то в нее стреляет, пиф-паф,
Из длинного пистолета.
 
 
Но смерть, фантом, химера химер,
Уходит, злая царица.
Лишь тонкий червяк, червяк, а не смерть,
В груди холодком змеится.
 

* * *

 
Был замок чудесный в чудесном балете,
Сильфиды в жемчужном, таинственном свете,
И белые ноги, как белые птицы,
Летали вокруг чаровницы-царицы.
 
 
И ангел, одетый во все голубое,
Кружился, и сладко звучали гобои,
И флейты, подобные ангелам, пели
О нежной печали, о нежной Жизели.
 
 
И Золушку принц подымал триумфальней
Над синей землей, над мерцающей спальней,
И белым цветком умирала Джульетта
Среди безутешного кордебалета.
 
 
Плыла Эвридика в холодном Эребе,
И нежно сникал Умирающий Лебедь,
И лебеди плыли в сиянии синем
Над озером дивным, ночным, Лебединым.
 
 
И долго еще волшебство продолжалось,
И сердце туманили радость и жалость,
И Танец был Голос, и Логос, и Мелос –
И снова бессмертия сердцу хотелось.
 

* * *

 
Захотелось порезвиться –
Начинайте хоровод! Синепёрая синица
Тонкий месяц принесет.
 
 
А придется расставаться –
Сердце зельем опои:
Унесет сестрица братца
В розоватые раи.
 
 
Ни проститься, ни расстаться,
Ни остаться навсегда:
Понеслась за вихрем танца
Синеватая звезда.
 
 
Крылья черные забьются –
Не целуйся до зари.
С позолоченного блюдца
Зерен черных не бери.
 
 
Ранним утром заструится
Золотистый водомет,
Солнце красное взойдет,
Сердце красное возьмет
Шемаханская царица.
 

* * *

 
Попрыгай, душа-попрыгунья,
Над миром земным повзлетай!
Слетай в облаках полнолунья
В еще небывалый Китай!
 
 
Попробуй, душа-попрошайка,
Нам выпросить лишний часок,
Чтоб легкая быстрая стайка,
Шумя, опустилась у ног.
 
 
Спляши-ка, душа-чародейка,
Чтоб месяц не скоро погас,
Чтоб тонкой, холодненькой змейкой
Судьба не ужалила нас.
 
 
Кружись-ка, душа-молодица,
В мерцании бледном ночном!
Пусть тень от плясуньи ложится
На небо веселым пятном!
 
 
Кометой, душонка-летунья,
Над миром дугу опиши!
В холодную ночь полнолунья
Спляши-ка, душа, от души,
Сестренка созвездий больших!
 

* * *

 
Небожитель, селенит!
След серебряный спирален
В синем воздухе сквозит
Светлый инопланетянин.
 
 
Скучно стало в неземном
Доме, городе, районе?
Пляшет призрак, серебром
Светится на небосклоне.
 
 
Синий с белым небосклон
Плясуном лихим исчерчен.
Селенит – бессмертен он?
Нет, наверно, тоже смертен.
 
 
Вот, пританцевал сюда,
Кувыркается, резвится.
Перед смертью иногда
Хочется повеселиться.
 
 
От земной и неземной
Утомительной печали
Сделать хочется, родной,
Легкое сальто-мортале.
 

* * *

 
Сердце почти размагничено,
Милый магнит!
Только покой безразличия
Тихо манит.
 
 
Что-то в машине развинчено,
Печальный вид.
Моной леонардодавинчиевой
Судьба глядит.
 
 
Зачем так смотришь загадочно?
Смерть у дверей?
Уже ремень передаточный
Слабей, слабей.
 
 
Сердце – с ним прожил всю жизнь я.
Оно – еще поживет?
У этого старого дизеля
Неровный ход.
 
 
Одни сожаления поздние,
И нет запасных частей.
…Стань поэзией, злая коррозия
Жизни моей!
 

* * *

 
Оранжевато-розоваю-серый край
Большого неба стал желтее.
Причуда бога-чародея,
Сиянье нежное, заманивай, играй!
 
 
Сигналы огненные из страны чудес
Инопланетные приветы –
Какие верные приметы!
Не очень верные, но все равно: с небес.
 
 
Вернее – знак, что вечер начинается,
Что в поле холодно и голо,
Что солнечного ореола
Нам видеть до утра не полагается,
 
 
Что море тускловато, не серебряно,
Сиреневато, темно-серо,
Холодное, точно пещера,
В которой солнце мертвое затеряно.
 
 
И сумерки прелюдию забвения
Играют медленно и вяло.
И нам из зрительного зала
Уже пора – в другие измерения.
 

* * *

 
Ты был жив недавно. Тяжело болел.
Пишет брат: в кругу семьи.
Утром, около семи.
(Начали снежинки снова свой балет.)
 
 
Неразборчив почерк, серое письмо.
И неясные слова
(И опавшая листва)
Мерзнут на дороге: холодно зимой.
 
 
Свет над парком бледен, бледно-желтоват.
И коричневы дубы.
И, как вестники судьбы,
Грозно-бронзовые всадники стоят.
 
 
Ты был жив, и небо – было голубым.
И кормили голубей
Старики, и был слабей
В желтенькой аллее серо-сизый дым.
 
 
А письмо, как птица: вот, летит в бассейн,
В воду черную само.
С черной кромкой то письмо,
Скучный вестник смерти в скучной жизни сей.
 

* * *

 
Не душа, а легкий пар,
Говорят, у кошки нежной.
Паром полон самовар:
Чай душистый, жар душевный.
 
 
Ты не оборотень, нет,
Черный кот розовоносый?
Хоп, прыжок – и ваших нет:
Аль-Рашид сидит полночный.
 
 
Попрыгун ты, друг Гарун,
Что с тобой, халифом, делать?
Что мне даришь – изумруд?
Только череп, только челюсть?!
 
 
Ты бы лучше мне принес
Луч от лампы Аладдина.
Полно, призраки! От вас
Холодище, холодина.
 

* * *

И в мои лета, смерть без ответа.

Карион Истомин

 
Милый друг, спасибо за молчание:
Сладко кушать тишину.
В нереальной, неземной компании
Я от шума отдохну.
 
 
Я постиг особенное зодчество:
Лунный выстрою дворец,
Чтобы мир благого одиночества
Мне открылся, наконец.
 
 
Будут тени, в бархаты одетые,
В узких лодках проплывать,
Будто серебристыми стилетами
Резать меркнущую гладь.
 
 
И на бледные немые тени я
В той Венеции – другой —
В голубом четвертом измерении
Погляжу, мой дорогой.
 

* * *

A renaitre, portant mon reve en diademe,

Au ciel anterieur ou fleurit la beaute!

StephaneMallarme

Возродиться, мечту вознеся, как венец,

В небесах неземных, где цветет Красота!

Стефан Малларме

 
Если бы мне глоток того эликсира,
Который дарует людям вечное счастье!
Улыбнись, Фортуна, пленяй, Пленира,
Прилети, как нежная птица-лира,
Заблистай опереньем, скажи: здрасте!
 
 
Я бы, наверное, растерялся совершенно,
После эликсира все бы кружилось,
И я бы испугался сладкого плена
И не знал, что сказать, и она бы спросила:
– Чего же ты смотришь, скажи на милость?
 

* * *

Spielen

denn meine Sinne noch zu sehr mit Licht?

Rainer Maria Rilke

…Играют чувства

мои по-прежнему чрезмерно светом?

Райнер Мария Рильке

 
К вечеру стало нежнее, весеннее,
Свет в облаках заблестел серебристее.
Кажется, свет означал всепрощение,
Был обещанием райской амнистии
Всем осужденным, всем заключенным.
 
 
Птицы в просвеченном небе летали, и
Сердце решило, что свет предвечерний —
Вроде предсмертной реабилитации
– Да, не посмертной, лучше предсмертной —
Всех осужденных, всех обреченных.
 

* * *

 
Улыбнись, царевна Несмеяна,
Несмеяночка, молчаночка, тишинка!
О, морозинка, малиновка, малинка,
Kaк березка из тумана!
 
 
Дайся в руки мне, царевна Лебедь,
Ты жемчужинка, изюминка, снежинка,
Ты летучая, прозрачная пылинка,
Звездочка в осеннем небе!
 
 
Подлети, царевна Недотрога,
Дайся в руки, тучка, льдинка,
Светлая бессмертника, раинка,
Поиграй со мной немного!
 

* * *

 
А умрем – заживем на поверхности солнца,
Два сияющих протуберанца.
(Наши души там будут, как два иностранца,
Два неопытных переселенца.)
 
 
Спросит огненный дух: «Как по-беженски
время?
Как по-божески Божие имя?»
(Завывать и плясать будет бурное пламя,
Будто дикое, страшное племя.)
 
 
Ну, а ты говоришь: «Где лучи слишком ярки,
Там играть можно только в жмурки.
Наши души поедут на сивке-бурке
И растают, смешные Снегурки!»
 

* * *

Перед тем, как замолчать,

Надо же поговорить.

Георгий Иванов

 
Я говорил о радостном и грустном
В пещере – сталагмитам и моллюскам.
 
 
Нетопыри прислушивались вяло
В холодной ночи зрительного зала.
 
 
Но проплывал огромный черный лебедь
Сквозь темный шорох, сквозь неясный лепет,
 
 
Огромные бессмертники сухие
Шуршали о бессмертной Мусикии –
 
 
Но синие большие асфодели
Под синим снегом зябко холодели,
 
 
И черный парус падал, цепенея,
Как тень от арфы мертвого Орфея.
 

* * *

And silence sounds no worse than cheers

After earth has stopped the ears.

A.E.Honsman

И молчанье не хуже, чем поклонников вой,

Если уши засыплет землей.

А.Е. Хаусман

 
Гулкий простор португальского храма.
Здесь усыпальница Васко да Гама.
 
 
В столь же огромной гробнице покоясь,
Равен ему по величью Камоэнс.
 
 
Здесь мореплаватель, здесь и поэт:
Оба открыли невиданный свет.
 
 
К мраморной, мрачной, высокой гробнице
Русский поэт подошел – поклониться.
 
 
Ну, помечтай, что и мы удостоимся
Пышной гробницы не хуже Камоэнса!
 
 
(Или – другая, непышная версия:
Много забвения, мало бессмертия?)
 

* * *

Пегас, крылатый конь Поэзии,

ударил копытом по камню, и из камня полился

ключ – источник вдохновения – Иппокрена.

 
Что искусство? – порой говоришь:
Талисман, амулет, фетиш?
А пожалуй, искусство лишь
 
 
Голубая глупая блажь,
Только призрак, обман, мираж,
За который копейки не дашь.
 
 
Нет, не блажь, а блаженство.
Певуч, Иппокрена, таинственный ключ,
Самый сладостный, самый луч –
 
 
Лучший, светлый. Бессмертным лучом
Напои нас, волшебным питьем
Опои, опьяни торжеством
Над забвеньем и небытием!