Текст книги "Собрание сочинений: В 2 т. Т.1: Стихотворения"

Автор книги: Игорь Чиннов

МЕТАФОРЫ (1968)

Памяти моего отца

* * *

 
Здесь пахнет лазурью, ты знаешь?
Здесь пахнет лазурью.
И струи фонтана трепещут эоловой арфой.
И пышным огнем золотится петух, запевая,
И пёстрый базар не стихает в полуденном свете.
 
 
И кажутся музыкой смутной далекие горы,
И в детских губах леденец золотистой свирелью.
На старой стене расплескалась волна винограда,
И в пыльном пылании вьются песчинки бессмертья.
 
 
И в светлом звучанье текут золотистые груды
Июльского воздуха, нежного смуглого лета.
Огромные груды сиянья, громады лазури.
Смотри – половодье лазури, и горы как волны.
 

Альпы, 1960

* * *

 
Прямо на тротуаре
валяется пятно света,
круглое,
похожее на золотое блюдо.
 
 
И рядом лежит
пятно нефти,
отливая зеленым и синим,
как пышный персидский павлин.
 
 
Разноцветные крылья белья
(на веревках через всю улицу)
– розовые, оранжевые, сиреневые –
как большие цветы
висячих садов
Семирамиды.
 

Италия, 1961

* * *

 
Холодеет душа, и близится сумрак.
И всё, как тень над водами Леты.
Но хочется, хочется чистых звуков
Волшебной скрипки, волшебной флейты.
 
 
Ну что, Пегас, смешная лошадка,
Ты нас научишь в день пасмурно зыбкий
Легко летать, как люди Шагала,
Играть на букете, как на скрипке?
 
 
И от нежных звуков мы подобреем,
Простим разбойника и убийцу.
Поэт, попробуй стать чародеем,
Чтоб день превратился в райскую птицу.
 

Колорадо, 1965

* * *

 
Слушая розовый сумрак смуглых ладоней,
Теплую музыку раковин нежно пахучих,
Маленьким розовым ухом прильнув поудобней,
Все повторяя, как волны, – «голубчик, голубчик…»
 
 
Слыша почти, что снежинки, светлая стая,
Снова слетаются, ночь Рождеством наполняют.
Глядя на розовый шорох в широком камине,
Видя ночное молчанье улицы зимней…
 
 
Слушая грудь, где бормочут счастье и жалость,
Слыша жасминовый запах снежинки холодной,
Точно в мелодию летней реки, погружаясь
В тихий и розовый сумрак смуглых ладоней…
 

Канзас, 1965

* * *

 
Давайте жить не по часам,
а по листьям:
слушать весну, когда они зеленеют,
думать о грустном, когда они желтеют,
 
 
мечтать, когда они опадают,
молчать, когда на опустелых ветках белеет иней, –
и менять, когда захочется, времена года
 

Нью-Йорк, 1963

* * *

 
Ясный осенний вечер,
ты светлая раковина,
прохладная раковина,
девичьей белой рукой
ты взят из нежной воды.
 
 
Почему ты тускнеешь?
Снова сияет вдали
над бедной деревней
огненный пурпур.
 
 
Знаешь, пора превратить
земные грязные язвы
в нежные розы.
 

Канзас, 1965

* * *

 
Позабудь о грязи и о безобразии,
Позабудь о вечном зле.
Говори о ледяном алмазе и
Белой розе в голубом стекле.
 
 
Позабудь о всех страданиях, мучениях,
Расскажи, как вечер тих,
Говори о нежных обольщениях,
Украшениях земных.
 
 
Только так родится чистая поэзия,
Как мерцающая в никуда,
Нет, не путеводная, нет, не полезная,
Но блаженно-нежная звезда.
 
 
Все равно ведь – и другой поэзией
Больше ничего не изменить,
И тупое обрывает лезвие
Нежную, страдающую нить.
 

Канзас, 1963

* * *

 
Выдумываешь утешения,
И кажется при свете месяца,
Что началось преображение,
Что все сейчас, сейчас изменится –
 
 
Не станет логики и алгебры
(О, беспричинное сияние!),
Не станет этой вечной каторги
Глухих законов мироздания –
 
 
И мир, свободный от инерции,
От тяжести, от тяготения,
Войдет в блаженное бессмертие,
В сияние, во вдохновение…
 
 
Разыгрывается воображение.
 

Мюнхен, 1962

* * *

 
Беспамятство мира, наплыв забытья и забвенья,
Бессонница сердца, скажи, почему нам не спится?
Но Данте вернулся из вечного царства молчанья,
И пела Орфею, негромко, нездешняя птица.
 
 
Уже затихала невнятная музыка ночи,
Уже уходила с печальной земли Персефона.
Я знаю, что нет Персефоны – и нет Беатриче,
И нет Эвридики – и призрачных стен Илиона.
 
 
Не все ли равно, помечтаем о чем-нибудь странном,
О чём-то бессмысленном и навсегда невозможном –
Под музыку сфер, в побледневшем сиянии лунном,
Беспечно, бездумно, в молчанье уже не тревожном.
 

Зальцбург, 1962

* * *

 
Тот белый – горный – пенистый ручей
(Как будто снег лежал в ложбине),
И дерево в цвету еще белей –
Как облако на светлой сини.
 
 
Я слушал облака, я слушал, как вдали
Синели, пенясь, водопады.
Мне облака забыться помогли
Далекой музыкой прохлады.
 

Парма, 1961

* * *

 
Прости мне те лунные, снежные, синие горы,
Прости мне рассвет над осенним безветренным Римом.
Прости мне тех мраморных нимф, благосклонных к любимым,
И эти гобои, и флейты, и эти повторы.
 
 
Прости мне глоток ледяной золотистого чаю
И несколько роз, опаленных сияющим зноем,
Немного халвы, лепесток, загнивающий с краю, –
Прости мне все это, я знаю, что я недостоин.
 

Копенгаген, 1961

* * *

 
Одним забавы, другим заботы. Затем забвенье.
Да, жисть-жестянка, да, жисть-копейка, судьба-индейка.
Да, холод-голод. Не радость старость. (И ночь, и осень.)
 
 
И пыльный свиток, печальный список шуршит так сухо,
И совесть-повесть стучится глухо ночным дождем.
Ночные тени лежат в больницах, окопах, тюрьмах.
 
 
Над горем мира, над миром горя лишь ветер ночи.
 

Гонолулу, 1965

* * *

 
О душа, ты полнишься осенним огнем,
Морем вечереющим ты полна.
Души-то бессмертны, а мы умрем –
Ты бы пожалела слегка меня.
 
 
Смотришь, как качается след весла,
Как меняется нежно цвет воды.
Посмотри – ложится синяя мгла,
Посмотри, как тихо – и нет звезды.
 
 
Хоть бы рассказала ты мне хоть раз,
Как сияет вечно музыка сфер,
Как переливаясь, огнем струясь,
Голубеют звуки ангельских лир.
 

Канзас, 1963

* * *

Человек… мыслящий тростник.

Блез Паскаль

 
Я помню пшеницу, ронявшую зерна,
На пыльной бахче дозревавшие дыни.
Я помню подсолнечник, желтый и черный,
И краски настурций, герани, глициний.
 
 
Я помню оливы (в Провансе? в Тоскане?),
Я помню – над Рейном поля зеленели.
И яблони помню (тогда, на Кубани…),
И в Дании поле. Ответь, неужели
 
 
Пшеница падет под ударами градин,
И черные кони помчатся, оскалясь,
И будет растоптан земной виноградник,
Растоптан тростник неразумный Паскаля?
 

Канзас, 1963

* * *

 
Там, куда прилетят космонавты,
Там не будет весенней сирени,
Там не будет осенней брусники.
 
 
Ни черники, запачкавшей руки,
Ни сереющей вербы в стакане,
(Зайчик солнца и зайчики вербы).
 
 
Золотое Руно аргонавты
Непременно найдут, я уверен,
В синеватых долинах Венеры.
 
 
Но не будет на дальней планете
Ни веселого лая собаки,
Ни окна в голубом полумраке,
Ни грачей на сыром огороде…
 

Канзас, 1964

* * *

 
Ты уже забываешь,
ты скоро забудешь
(в огромном райском сиянии),
но ты еще помнишь
толчею предвечерних мошек
и блеск паутины
на сохлом терновнике.
Ты помнишь
зелёный мох между ржавых банок,
а после – осень,
неровный полет
одичалых клочков бумаги
и чёрные щепки
в дрожанье тусклой реки.
Ты помнишь холод,
первый иней на ржавом
почтовом ящике,
свет на безлюдном мосту
Как быстро летела,
погасая, твоя папироса
в ночные беззвучные струи…
 

Стокгольм, 1961

* * *

 
Слетают желтоватые пушинки
Пленительного липового цвета
(На души наши, душеньки, душонки),
как золотые райские снежинки.
 
 
А после – листья полетят, желтея
(Так огненные языки сходили
Когда-то на апостолов). Но это
Нe скоро, через двадцать
две недели.
 
 
А в парке есть кафе, и рюмка рома,
Как золотая лилия, блистает,
И над горячим золотистым чаем
Колеблется немного фимиама.
 
 
А озеро озарено осанной,
В нем серебрятся рыбы, ветки рая.
Как нежно ветер воздухом играет,
Как шевелит немеркнущей осиной.
 

Мюнхен, 1961

* * *

 
А если все-таки – война?
А если – не минует чаша?
Ночь выжидательно темна,
И черный сад – как злая чаща.
(А Гефсиманский сад – шумел?)
 
 
И странный, тихий спор (ты слышал?):
– Как много надо искупить…
– Как беззащитно спят и дышат…
– Непрочный мир непрочных дел…
 
 
– Да, всё, как тоненькая нить,
Но если есть Христос, тогда ведь
Он может – правда? – охранить,
Спасти, остановить, исправить?
 
 
– Оставь, не знаю, может быть…
 

Гавайи, 1965

* * *

 
Тени войны на замерзшей дороге. Уже
их не видно. Пустые пещеры ночи. Ледяные
водопады ночной темноты. Черные
лавины безмолвия. Безлюдные
каменоломни печали.
Я заблудился
среди ночных сталагмитов
моего одиночества.
И клочья дыма
спят, как летучие мыши,
в обугленных трещинах мира.
 

Канзас, 1964

* * *

 
В газете пишут
о войне и о смерти,
но мальчик лет пяти
из этой газеты
сделал кораблик,
плывущий по озеру.
 
 
Может быть, если б умел,
он сделал бы
настоящую бабочку, настоящее облако?
 
 
Важно, что все же
он сделал кораблик,
сделал из вести о страшном,
почти как поэт – стихи.
 
 
Стихи ведь тоже
вроде летучей игрушки,
даже если в них
говорится о смерти,
о горе и смерти –
не правда ли?
 

Канзас, 1964

* * *

 
На обугленной стене
Копоть, будто черный иней.
Песок остывший, пепел синий,
Темный дым и тень в окне.
 
 
Черный дым и черный дом,
Дымный дождь золу смывает.
Холодным ветром, ночным трамваем
Прозвени чужой Содом.
 
 
Все в холодной саже тьмы
Сожжено, оледенело.
Рисунок углем, почти без мела –
Как пейзаж и той зимы.
 
 
Той – на русском берегу:
Пепелище, погорельцы.
И воздух жесткий, как будто тельце
Мертвой ласточки в снегу.
 

Чикаго, 1962

* * *

 
Земное гноище –
Огромным пожарищем?
Ну что ж: пепелище
Нам станет пристанищем.
 
 
И будет на свете
Ни ад, ни чистилище,
А попросту – кладбище,
Скучное зрелище.
 
 
И будут лежать,
Как под райскими кущами,
Товарищи-братья,
Богатые с нищими.
 

Мексика, 1964

* * *

 
Страшные где-то галактики,
Страшные звезды вселенной…
В парке бродяги горланили,
Пели (грустней, веселее…).
 
 
Был полон печалью осени
Весь парк (и липы, и клены).
Над ним разлетались в космосе
Фонтаны фотонов, волны.
 
 
Что ж, космос, накручивай эллипсы,
Вдаль улетай по спирали…
Полны надышанной прелести
Наши земные печали,
Точно уютные мелочи
В доме, где мы вырастали.
 

Сан-Франциско, 1965

* * *

 
Видимо, напрасны обращения –
Обвинения, благодарения, –
Ясно, что не отвечает небо.
 
 
Все-таки – посмотришь ранним вечером:
Светится голубоватым глетчером.
(Знаю сам, что холодно и немо.)
 
 
Видимо, и нет престола Божия:
Только небо, на покой похожее,
Серебрится, бледно золотится.
 
 
Это просто метеорология.
(Отчего заговорил о Боге я?)
Вечереет. Кажется, зарница.
 

Канзас, 1963

* * *

 
Бывает, светится море
Сквозь тени осенней рощи.
Бывает, сквозь летний дождик
Проступит ясное небо.
 
 
И кажется вдруг, что в мире –
Следы чего-то другого
(Вот так в шевеленье листьев
Невидимый виден ветер).
 
 
Как будто сквозь близкий шелест
Ты слышишь далекий голос –
Как будто сквозь дали неба
Так близко далекий голос.
 

Мюнхен, 1961

* * *

 
Я знаю – не все ненужно,
Не все напрасно.
И небо не зря жемчужно,
Светло, прекрасно.
 
 
Ну да, оно станет темным,
Но и в тумане
Мы свет безоблачный вспомним,
Виденный нами.
 
 
Что делать, что в нашей власти
Так мало жизни.
Как рыбку, быстрое счастье
В ладонях стисни.
 
 
Мелькнет, как в небе синица,
Рыбка-принцесса.
Но долго счастье хранится
В памяти сердца
 

Вена, 1960

* * *

 
Я тоже не верю в бессмертие.
Я помню один только день.
В саду городском, на концерте…
Так пошло, так нежно: сирень
 
 
И пение нежно-вульгарное
О том, что неверен был «он».
Я слушал грустя, благодарно,
Рассеян, взволнован, влюблен.
 
 
Банально-прелестное пение,
Один лимонад на двоих,
Бессмертная ветка сирени,
Увядшая в пальцах твоих…
 

Мюнхен, 1961

* * *

 
Казалось, глинистая дорога
К началу радуги подошла.
Сияла в тине, как луч, коряга,
И даже туча была светла.
 
 
И в луже сказочно изумрудной
Жук золотился, будто янтарь.
Породой редкой и благородной
У ржавых рельсов лежала гарь.
 
 
Природа бедная, хорошея,
Полуденный свет вбирала ты.
Как бы поэзии подражая,
Преображал он твои черты.
 

Канзас, 1964

* * *

 
Сады, цикады, цыгане,
Фонтан, цветами поросший.
Наградой поздней – сиянье
Над нашей житейской ношей.
 
 
Наградой – дыханье юга
(За наше с тобой терпенье),
Сиянье позднего чуда
В июльское воскресенье.
 
 
Здесь воздух тронут румянцем,
Почти неземная краска,
И тусклым диссонансом
Твоя угрюмость и астма
 
 
В душистой музыке света,
В огне, прилившем к лазури
(Почти в раю Магомета,
Среди розоватых гурий).
 

Италия, 1957

* * *

 
Лиловеют поганки,
Серебрится ракита,
В длинном столбике света
Золотятся пылинки.
 
 
Сок зеленой травинки
Вяжет горечью нёбо.
Золотисты оттенки
Там, где сине полнеба.
 
 
Оцарапал коленки
Чей-то мальчик горбатый:
Смугло рдеют кровинки
В тёплом столбике света.
 
 
И от южного ветра
Как бы в дымчатом блеске
Золотистые краски
Нежной Божьей палитры.
 

Мюнхен, 1956

* * *

 
Увядает над миром огромная роза сиянья,
Осыпается небо закатными листьями в море,
И стоит мировая душа, вся душа мирозданья,
Одинокой сосной на холодном пустом косогоре.
 
 
Вот и ночь подплывает к пустынному берегу мира.
Ковылём и полынью колышется смутное небо.
О, закрой поскорее алмазной и синей порфирой
Этот дымный овраг, этот голый надломленный стебель!
 
 
Или – руки раскинь, как распятье, над темным обрывом.
Потемнели поля, ледяные, пустые скрижали.
Мировая душа, я ведь слышу, хоть ты молчалива:
Прижимается к сердцу огромное сердце печали.
 

Канзас, 1964

* * *

 
Снегом, солнцем и сном.
Далеким именем счастья.
Той оснеженной сосной.
 
 
Лунным лесом во сне.
Далекой свежестью ветра.
Сладостным именем: лань.
 
 
Смутным сумраком сна.
Холодной мглой ледохода.
Мартовским именем: ночь.
 
 
Тусклым утром во сне.
Летучим именем чайки.
Розовым знаком зари.
 

Мексика, 1963

* * *

 
Снопы фонтана –
как светлая райская пальма.
Остаток дыни
на влажном газетном листе
того же цвета,
как это вечернее небо.
 
 
Рабочий пьет пиво. Бутылка
цвета морской волны
Я вижу ясно:
плывут дельфины,
дельфины, тритоны
и нереиды.
 

Италия, 1961

* * *

 
… И звуки вырвались из плена партитуры,
Как чудо, как лучи в осенний вечер хмурый.
 
 
О, если стать дано и этой жизни тесной
Гармонией земной, симфонией небесной.
 
 
О, время нежное, когда не будет гнета,
Преобразятся вдруг забота и работа
 
 
И станут музыкой, свободой и покоем,
Как уголь – ладаном, как перегной – левкоем…
 
 
Так музыка, мечтательно звеня,
Своей мечтой тревожила меня.
 

Мексика, 1964

* * *

 
Уже сливалась с ветром дальних Альп
Осанна, затихавшая в соборе,
Благословляла голубую даль,
Благодарила парус или море.
 
 
Был в роще шум, как бы невнятный гимн,
Был запах роз дыханьем благодати,
И дождь прошел, Мариин пилигрим,
IИ пили мы прозрачное фраскати.
 
 
И мы не осмотрели катакомб:
Здесь расцветал жасмин залогом рая
И птица пронеслась – не с червяком,
С масличной ветвью, вечность обещая.
 
 
Л что стихи? Обман? Благая весть?
Дыханье, дуновенье, вдохновенье.
Как легкий ладан, голубая смесь
Благоуханья и – благоговенья.
 

Иллинойс, 1963

* * *

 
Перепела, коростели,
Две параллели – колеи
В пыли проселочной дороги.
 
 
А поле в небо перешло,
И там, за озером, село
И озаренные телеги,
 
 
Паром в сиянии зари,
Слепые и поводыри,
Солома светлая у риги.
 
 
И нежно озарен плетень,
Но дымчато втекает тень
В голубоватые овраги.
 
 
Да, вспоминай, воображай
Неяркий, тускловатый край,
Край Луги, Ладоги, Калуги.
 

Канзас, 1963

* * *

 
Мне нужно вернуться
За скрипом колодца,
За криком детей у реки,
 
 
За плёсом в тумане,
За плеском у сходней,
За лесом у светлой реки,
 
 
За иволгой ранней,
За ивой прохладной,
За тихим дыханьем реки.
 

Канзас, 1964

* * *

 
Облака облачаются
В золотое руно.
Широко разливается
Золотое вино.
 
 
Это бал небожителей,
Фестиваль, карнавал,
И доходит до зрителей,
Как скрипач заиграл.
 
 
И две бабочки поздние
У гнилого ствола –
Словно крошки амброзии
С золотого стола.
 
 
А подсолнух нечаянный
У садовых ворот –
Точно райской окраиной
Рыжий ангел идет.
 

Канзас, 1965

* * *

 
За музыку полуденного зноя,
За музыку полночного покоя,
Зa звуки Моцарта в
приморском городке,
За эту смесь гобоя и прибоя.
 
 
За мерный звук катулловых двустиший,
За шелест крыльев – о, все выше, выше, –
За легкий шорох высохшей травы
Под легким телом ветра или мыши,
Под легким шагом ночи или Музы.
 
 
«За всё, за всё тебя благодарю я».
 

Иллинойс, 1963

* * *

 
Так проплывают золотые рыбки,
как лепестки оранжевых настурций,
почти просвечивая, точно дольки
мессинских золотистых апельсинов.
 
 
Так шевелятся огоньки церковных
свечей, мерцая, розово желтея,
как маленькие пламенные листья.
 
 
Так отсвет ранних фонарей в реке
сквозит, и золотятся, отражаясь,
оранжевые лепестки заката.
 
 
Так в темных, с рыжим золотом, глазах
плывут, колеблясь, золотые тени.
 

Париж, 1953

* * *

 
Эта нежная линия счастья
Порвётся? Продлится?
Куница, синица,
Не бросай меня, легкая гостья.
 
 
Чтоб дожить мне до мудрости старца,
Сухого уродца,
Пусть долго не рвется
Эта нежная линия сердца.
 
 
Приучай, что придётся расстаться,
Душонка, Психея,
Дай привыкнуть к тому, что слабеет
Это здешнее счастье,
 
 
Что одна полетишь без боязни,
Где счастью конца нет,
Где радугой станет,
Вечной радугой станет
Эта нежная линия жизни.
 

Скалистые Горы, 1965

ВДОХНОВЕНИЕ

 
Пожалуй – жалость, «грусти жало»,
И звук, как тени в ночном саду.
Немое слово трепетало,
Я бредил словом на ходу.
 
 
Я не могу сказать яснее,
Я не умею тебе сказать.
Как будто музыка во сне – и
Начало трепета опять.
 
 
Как будто жалость или скрипка
И даже – Муза поёт в луче.
И новый звук качнулся зыбко,
Не знаю – мой? Не знаю – чей.
 
 
И взмах крыла (несмелый, жалкий),
Как будто осенью свет весны,
И звуки флейты, как фиалки,
Пугливой свежести полны.
 

Скалистые Горы, 1965

ПАРТИТУРА (1970)

I

* * *

 
Как это солнцу спокойно сияется,
Птицам поётся, розам цветётся,
Саду шумится и морю мерцается,
Филину спится, фонтану журчится,
 
 
Если тебе не лежится, не пишется,
Только вздыхается, даже не дышится,
Только жалеется, смутно желается,
Только тоскуется, только скучается?
 

* * *

 
Голубая Офелия, Дама-камелия,
О, в какой мы стране? – Мы в холодной Печалии)
(Ну, в Корее, Карелии, ну, в Португалии).
Мы на севере Грустии, в Южной Унынии,
Не в Инонии, нет, не в Тоскане – в Тоскании.
 
 
И гуляет, качаясь, ночная красавица,
И большая купава над нею качается,
И ночной господин за кустом дожидается.
По аллее магнолий Офелия шляется.
 
 
А луна прилетела из Южной Мечтании
И стоит, как лунатик, на куполе здания,
Где живет, где лежит полудева Феврония
(Не совсем-то живет: во блаженном успении).
 
 
Там в нетопленом зале валяются пыльные
Голубые надежды, мечты и желания
И лежит в облаках, в лебеде, в чернобыльнике
Мировая душа, упоительно пьяная, –
Лизавета Смердящая, глупо несчастная,
Или нет – Василиса, нет, Васька Прекрасная.
 

* * *

Александру Гингеру

 
Лошади впадают в Каспийское море.
Более или менее впадают, и, значит,
Овцы сыты, а волки – едят Волгу и сено.
 
 
О, гармония Логоса! И как же иначе?
Серый волк на Иване-царевиче скачет
(по-сибирски снежок серебрится),
и море,
которому пьяный по колено,
зажигает большую синицу
в честь этой победы Человека.
 
 
Человек, это гордо!
Любит карась погреться в сметане,
Чтобы милая щука поела, дремала.
Перстень проглотил рыбу царского грека.
Дважды два семь, не много, не мало.
Солнце ясней, когда солнце в тумане.
 
 
Солнце слабеет. Как бледно и серо.
У Алжирского носа под самым Деем
Тридцать пять тысяч одних курьеров.
 

* * *

 
Да, утомило, надоело,
Осточертело всё к чертям.
Душа, хватай под мышки тело,
Бежим в Эдем, бежим в Сезам!
 
 
И слушает мольбу о чуде
Душа, разглядывая сор:
«Там воскресения не будет.
Там тот же погребальный вздор.
 
 
Там тоже ямы, трупы, речи,
Смесь чепухи и требухи,
И шевелит нездешний ветер
Заоблачные лопухи.
 
 
Ни ада-с, сударь мой, ни рая-с…»
Ну что ж. Ты слушаешь её.
Молчишь, вообразить стараясь
Загробное житье-бытьё.
 

* * *

Алексею Ремизову

 
В долине плача, в юдоли печали
(Мели, Емеля, твоя неделя),
Где гуси-лебеди пролетали,
Мы заиграли, мы загуляли.
 
 
Кисельные реки, молочный берег –
И мы там были, и пели, и пили.
По усам текло, а в рот – попало?
Да нет, не попало, пиши пропало.
 
 
Алёнушка, слушай – Лель на свирели,
Уплыло горе в заморское море!
Мели, Емеля, твоя неделя –
Ай да люли, разлюли малина!
 
 
Долина плача, моя долина.
 

* * *

 
Задуматься, забыться, замечтаться,
Заслушаться ночной тоски.
Венеция, весна, и ночь, и пьяцца.
 
 
Вот – хризантемы, видишь – орхидеи
(Обрывки дыма и туман).
Что ж, посидим, друг другу руки грея.
 
 
Нет, волшебство едва ли возвратится,
От лунных чар болят виски
(Платить по счету: кьянти, асти, пицца).
 
 
И мы идем, и в луже мокнет роза,
А музыка – один обман,
Как постаревшая Принцесса Грёза.
 

* * *

 
Жизнь улыбалась, будто Царь-Девица,
А нынче хочется развоплотиться.
 
 
Очарованье, чары, волшебство?
Нет ничего (но это – ничего).
 
 
Да, превратились нежные соблазны
В гнилую падаль, в горестные язвы.
 
 
Ну да, весна, сирень или герань,
Но дело дрянь и тело просто рвань.
 
 
Всё превратилось в горечь и усталость.
Душа, бессмертная, поистрепалась.
 
 
Душа гниёт, и пахнет бытиё
Отравленным дыханием её.
 

* * *

 
И жизнь – будто мельничный жернов на шее,
будто бревно, рухнувшее на зеваку.
Жизнь – как смерть, только нет в этой смерти покоя.
 
 
Где он, покой, похожий на светлое летнее поле?
Не золотые сады, в которых
живут Геспериды. Просто
дорога в ухабах, коровьем и конском навозе,
и мы выходим в летнее милое поле.
 

* * *

 
Я проживаю в мире инфузорий
(Дом ноль-ноль минус в Тупике Микробов).
Я казначей Содружества Бактерий.
 
 
Мы там–танцуем–танец–стрептококков.
Я улыбаюсь голубой Бацилле,
Большой поклоннице литературы.
 
 
Я пью коктейль с ценителями гноя,
Разбавленный питательным бульоном,
И что-то вроде столбняка находит.
 
 
Звезда Бактерий блещет надо мною.
 

* * *

Николаю Белоцветову

 
Казалось, становится небо
Жемчужной, мерцающей розой,
Рождался игольчатый стебель
Из ветра, молчанья, мороза.
 
 
А после и синяя роза
Осыпала всё лепестками,
Колола шипами мороза,
Синела высоко над нами.
 
 
Но сердце, озябшее, знало,
Что это, конечно, не роза.
И в жалких лохмотьях дрожала
Простушка по имени Грёза.
 

* * *

 
Разлетается сердце темными комьями крови,
Клочья души висят на терниях жизни –
Колючая проволока судьбы, в шипах заржавелых.
 
 
Так и терзайся при жизни в серном пламени ада,
Связанный пленник, потрепанный, перегоревший.
Что, освежает тебя холодный пепел мечтаний?
 

* * *

 
Так и живу,
жуком, опрокинутым на спину,
жертва своей скорлупы.
 
 
Беспомощно бьюсь,
барахтаюсь, шевелю
жалкими конечностями,
членистоногий.
 
 
Да, конечно, законы тяжести –
спорить – напрасно.
Уже занесен,
уже надо мной
черный сапог,
любитель хруста.
 

* * *

 
Мотаться нам да маяться
(Земное безобразие),
Мочалиться, мытариться,
А все-таки мечтается –
Иллюзии, фантазии…
 
 
Мечтается, миражится,
Поётся, куролесится,
Душа – блудница, бражница –
Невестится, куражится,
Несет-то околесицу.
 
 
Потараторь, голубушка,
Потарабарь, неумница,
А после сразу бухнемся
С тобой в тартарары.
 

* * *

Владимиру Смоленскому

 
Наскучившая толчея
Молекул мелких бытия,
Как мошкара перед закатом.
 
 
Спешат работники толпой
Работать и – домой
С работы.
Все та же, та же колея.
Орбиты скуки и заботы.
 
 
В погасшем, мутном, тускловатом
Над парком первая звезда.
Знакомо-серые пустоты.
 
 
Да, путь указан навсегда
Звезде, молекулам, землянам.
Туда – сюда, туда – сюда.
 
 
Да, вдребезги бы дребедень.
(Как Богу созерцать не лень?)
И пахнет парком и туманом.
 
 
Так резко ветер холодел,
Был жалко прожит жалкий день,
И сердце слабо дребезжало.
 

* * *

 
Согласен, давай поиграем,
Расплата, пока, «за горами».
(А пахнет-то – серой, не раем.)
Стою, притворяясь героем:
Сразимся, Судьба дорогая,
В картишки, Судьба дорогая, –
В геенне земной догорая.
 
 
(А звезды? Над миром, над морем…)
 
 
А лучше бы – прочь из геенны…
(Ехидны, шакалы, гиены.)
 
 
Горело багровое жало,
Зверье поиграть предлагало.
И прятки, и жмурки, бывало,
И карты – прекрасно, премило.
(К несчастью, душа проиграла.)
 
 
И с чертом за милую душу
Сыграем (а все же я трушу).
Лунатиком выйти на крышу,
Обрушиться в синее с крыши…
Да где уж, Судьба-дорогуша, –
Я правил игры не нарушу.
 

* * *

 
Горькие земные оскорбления
Житель рая радостно простит.
Ну а мы? Мы в ангельское пение
Превратим мешки обид?
 
 
Бедный, смертный, что ж нам сладкозвучие?
(Летний зной, а в теле – гной.)
Не играй, обманщица певучая,
Не мерцай ты в мерзости земной.
 
 
В мерзости застряло сердце, вертится
Колесом в усталой колее.
Что ж, мели, бессмысленная мельница,
Копошись в земном гнилье.
 
 
Разлагается земное тело – и
Морщится – собой нехороша –
Опостылая, осточертелая,
Тоже опустелая душа.
 

* * *

 
Ну не бессмертие, хотя бы забытьё.
Да, «упокоиться», забыться.
Нa свалку жизнь – отжившее старьё
И ночь, блаженная царица.
 
 
И даже не нужна высокая звезда
Над ворохом житейской дряни.
Бессмертие – какая ерунда,
(Питаться падалью мечтаний!)
 
 
Есть только ночь. Смешно – всегда в законный час
Придет волшебницей чудесной:
Закрыть житейский хлам, земную грязь
Блаженно-синенькой завесой.
 
 
А что касается бессмертия… Всегда
Вообразится глупость, небыль.
Бессмертие – какая ерунда.
Но – звезды… Удивляюсь. Небо…
 

* * *

 
И ангелу случается отчаяться.
Он вешается, топится, стреляется.
 
 
Его душа, печальная страдалица,
Во что-то маленькое воплощается.
 
 
Ей суждено (он не успел раскаяться)
Жить гусеницей или каракатицей.
 
 
И вот живёт, питается, спасается,
И прошлое не жжёт, не вспоминается.
 
 
А после воплощается смиренница
В снежинку (потерпи – и переменится),
 
 
И, светлая, она летит над улицей
И ангелами дальними любуется.