Текст книги "Собрание сочинений: В 2 т. Т.1: Стихотворения"

Автор книги: Игорь Чиннов

II

* * *

 
Уже холодеет,
и тонкая белая птица
висит над зеленой водой
остатком погасшего облака,
вернее, огромной снежинкой.
 
 
Берег пустеет,
но кафе над сиреневым пляжем
еще открыто.
Сядем, закажем
белое мороженое,
похожее
на холодные белые розы.
 
 
Хочешь, вообразим,
будто это
две порции амброзии,
прямо с Олимпа?
Съедим и скажем,
посмотрев на горы:
– Мы тоже бессмертны.
 

* * *

 
Прозевал я, проворонил, промигал.
Улетело, утекло – видал-миндал?
 
 
Ветра в поле, шилом патоки – шалишь!
Только – кукиш, погляди-ка, только шиш.
 
 
А над речкой, переливчато-рябой,
Светит облако, забытое тобой,
 
 
И денёк на веки вечные застыл,
Тот, который ты увидел и забыл.
 
 
Та же самая в реке блестит вода,
Та же бабочка над отмелью всегда
 
 
Светлый листик, жёлтый листик, помнишь, тот,
Реет, кружится уже девятый год.
 

* * *

 
Утоли мои печали
Летним ветром, лунным светом,
Запахом начала мая,
Шорохом ночного моря.
 
 
Утоли мои печали
Голосом немого друга,
Парусом, плечом и плеском.
 
 
Утоли мои печали
Темным взглядом, тихим словом.
 
 
Утоли мои печали.
 

* * *

 
Как будто звёзды в хрустале,
Сиянье пира, сиянье бала,
В твоей руке звезды светлей,
Алмазно-лунный, цветок бокала.
 
 
Лишь миг шампанское шипит,
Идём кружиться, идём кружиться,
И чёрный веер уже раскрыт,
И тень взмахнула, и ресницы.
 
 
И плечи плавные плывут,
Белея бально, блестя крылато.
Пока живем, пока мы тут,
Пока не скоро еще расплата…
 

* * *

Николаю Оцупу

 
Кто запустил в это серое небо
семь разноцветных шаров?
Словно бы взяты живыми на небо
семь драгоценных тюльпанов.
 
 
Вот и темно, но вслед за шарами
везет самолет огоньки:
Бог украшает цветными шарами
ветки невидимой ёлки.
 
 
«Лопнет как мыльный пузырь – и скоро –
шар, на котором живём».
Всё-таки это, пожалуй, нескоро.
О, улетим за летучим огнём,
с лёгким огнём поиграем.
 

* * *

Владимиру 3лобину

 
Но горю не помочь – и полно говорить
О жалкой мелочи житейской:
Нам реку чёрную придется переплыть,
Доплыть до города Летейска.
 
 
Но я хочу – пойми! – на память взять с собой,
На память взять в страну забвенья
Хотя б дубовый лист с отчётливой резьбой –
И уберечь его от тленья.
 
 
Чтобы видела душа, покинувшая труп,
Бродя в стране, где бродят тени,
И августовский зной, и запылённый дуб –
Иль хоть бы тень от летней тени.
 

* * *

 
Да, милые мелочи, вас тоже потоп унесёт,
И внидут потомки в свои ледяные потемки.
И значит, не надо житейских печальных забот,
Послушаем ветер в саду, синеватый, негромкий.
 
 
Послушаем вечер над цветущим жасмином, когда
Уже не поют соловьи, но трава напевает.
Кукушка, не спи, это полдень, давай, погадай.
А впрочем, я знаю, кукушек в садах не бывает.
 
 
Уже над левкоями, там, аквамарин светляка,
И ночь расцветает большой темно-синей лилеей.
Не надо грядущих несчастий. Вот так – на века.
А может быть, а, – на далёкой звезде веселее?
 

* * *

 
Как будто золото в Рейне,
Мерцают тени.
Сияют в ясном бассейне
Нежные деньги.
 
 
Легко покоится стадо
Мелкой монеты.
Как будто гроздь винограда
Лучом задета.
 
 
Сияет горсть побрякушек
В прохладе лёгкой.
Гляди – покоятся души
В раю далеком.
 

* * *

 
Скоро сгорит печаль.
Ветер альпийский развеет
пепел печали.
 
 
Может случиться,
тогда ты захочешь
написать прекрасное слово «печаль»
на светлом летнем песке,
на крыле стрекозы,
на смутном течении речки,
по тонкому краю заката,
на безмолвии ночи,
на невидимом Млечном Пути.
 

* * *

Борису Плюханову

 
О вечер, тёмный друг, мы так устали.
И тишина летает над кустами.
 
 
И медленно из меркнущего леса
Уже течёт мутнеющая Лета,
 
 
Но пахнет мятой и немного хвоей,
И слушаешь, замученный и хворый,
 
 
Спокойный голос воздуха и ночи,
Замедленный на синеватой ноте,
 
 
И смерть недостоверна, как легенда,
Как тёмная, далёкая Лигейя.
 

* * *

Виктору Емельянову

 
Душа становится далеким русским полем,
В калужский ветер превращается,
Бежит по лужам в тульском тусклом поле,
Ледком на Ладоге ломается.
 
 
Душа становится рязанской вьюгой колкой,
Смоленской галкой в холоде полей,
И вологодской иволгой, и Волгой…
Соломинкой с коломенских полей.
 

* * *

 
И луковица – жемчужина,
И финик – тёмный янтарь.
Собор – как жёсткое кружево,
Дырявый, древний стихарь.
 
 
Акула в томатном соусе –
Коралл и мрамор, смотри!
И кружка пива, по совести,
Топазовая внутри.
 
 
И взяв рыбешку копчёную,
Что золота золотей,
Пошел к святому Антонию
Какой-то рыжий Антей.
 
 
Ну да – хотелось бессмертия,
И я запомнил навек
Трактир, собор, и безветрие,
И море, и вечер, и свет.
 

III

* * *

 
Но выше нежного сияния
Колышется трава забвения,
Туманно-бледное растение.
 
 
И расстилается молчание,
И превращаемся и день и я
В рассеянные привидения.
 
 
Из декораций мироздания
Лишь лиловатые да синие
Остались (опустелой скинией).
 
 
И над развалинами скинии
Холодная трава забвения,
Холодная река забвения.
 

* * *

 
Да, недужится, неможется,
В сердце прыгнула игла.
Смерть – оскаленная рожица –
Выглянула из угла.
 
 
Не поможет потогонное…
Что ж ты смотришь наяву?
Уплываю в Патагонию,
В Похоронию, Харонию,
В Погребалию плыву.
 
 
Аспирины аспиринные…
Обессилел… Кошка, брысь!
Палестины апельсинные…
Обессилы Абиссинии…
 
 
«Подставляй-ка губы синие,
Ближе к молодцу садись».
 

* * *

 
Ну что – отмучился? «Залогом примиренья»
Белеет роза на груди.
Ну, если не обман блаженные селенья,
То – Царство Света впереди.
 
 
Но свет, пожалуй, был на будущей могиле,
И воздух, как жасмин, расцвёл,
Когда тебя, дружок, – ты помнишь? – положили
На операционный стол.
 
 
А в тот, нездешний мир ты, значит, под наркозом…
И что же – Бог, блаженство, свет?
К огромным, ангельским, крылатым, райским розам ..
Так как же – неужели нет,
 
 
Всё глупости (эх, хоть бы сон блаженный!),
Лишь роза на груди, где шов,
Недолговечной, да, земной, земной заменой
Небесных вечных лепестков?
 

* * *

Смерть, где твое жало? Ад, где твоя победа?

 
И жало смерти, и победа ада.
За два тысячелетия – не лучше.
Без перемен…
Ну, помечтаем лучше
О лоне Авраамовом… (Прохлада,
И Страшный Суд прошел благополучно.)
 
 
Да, если бы… Пустые разговоры?
Висит луна, как яблоко раздора,
Познания добра и зла, греховный
И мертвый плод.
Так вот – когда? Не скоро?..
Долина горя, темный лес огромный.
 
 
Прощение, спасение… Темница
Не навсегда? «В начале было Слово».
Да, хорошо бы. (Небо так сурово.)
 
 
А впрочем, подождём. Как говорится,
До скорого! Вернее, до Второго
Пришествия…
 

* * *

 
Да, неудачи, и ночь, и так далее.
(Струны давно отзвуча… отзвучали… и.)
Что ж, начихать, наплевать.
 
 
Да, не умел, проиграли баталию.
Чёрный прибой, наплывай!
(Навзничь, на нож – невзначай…)
 
 
Вечность, ну-ка, встречай!
Нету печали и
Нет воздыхания
Там, у чертей, в развесёлой компании.
 
 
«Само-убийство»… Да нет, разумеется.
Попросту – в жизни пришлось разувериться.
Дело в тюрьме и суме,
В глупой земной кутерьме.
Кто ты? Овечка? Ме-ме.
 
 
Слабый: не стерпится. Гордый: не слюбится.
Жить не умел, так умей
Ангела – нет, не Хранителя – слушаться,
Смутного лика во тьме.
 

* * *

Сергею Маковскому

 
А я повидал бы жемчужно-блаженное царство,
Алмазный оазис в лазурном дыханье фонтана,
Сапфирную розу в тени голубого анчара.
 
 
Змеиную тень у гробницы Омара Хайяма,
Кристалл изумруда на мёртвой руке богдыхана,
Пятно скарабея на мёртвой руке фараона.
 
 
Колючую тень скорпиона над мальчиком сонным
И лунный дворец над огромным скалистым обрывом,
И тёмную змейку на тёмной груди Клеопатры.
 

IV

* * *

 
Мне даже думать об этом странно,
Но если все-таки («вот-вот!»)
Моя рассеянная осанна
Меня от гибели спасёт, –
 
 
То в неземном Иерусалиме
Взгляну туда – сквозь Божий гром, –
Где был (любимый? – Ну да, любимый)
Испепелённый Новый Содом.
 
 
И успокоясь и улыбаясь,
Гуляя в ангельском краю,
Далёкий пепел посозерцаю
И нежную песенку спою.
 

* * *

 
Всё темней тишина, это сон океаном синеет.
Авраам, Авраам! Это Ной, это Ной и потоп…
Над разбитым ковчегом… И волны – темнее, сильнее.
Нет, какой Арарат, это айсберг, и кто там спасёт…
 
 
Скоро воздух взорвётся – и станет светлее зари.
Я не знаю, успеет воздушный ковчег прилуниться?
Вавилон, Вавилон, это башня упала, смотри,
И, на камнях белея, в крови умирает блудница.
 
 
Мне на миг показалось… Да нет, почему Азраил,
Только мутные тучи и ночь, никаких Азраилов…
Только ветер, пророк бородатый, я знал, я забыл.
Он ночами стучался, но ты не пошла, не впустила.
 
 
Хриплый голос, во сне… Ханаан, Ханаан, Ханаан…
Мы вернёмся, вернёмся… Да нет, никогда не вернёмся.
Обрывается дождь, осыпается дождь в океан.
Видишь – Ангел Расплаты. Ну что же, иди – познакомься.
 

* * *

 
Хрустальным кристаллом
Казался июль,
И в зареве алом
Проехал патруль.
 
 
Играл на свирели
Убитый солдат,
И лилии пели
Для малых ребят.
 
 
И в струях напалма
Горело село,
И чёрная пальма
Поймала крыло
 
 
Того самолета,
Который – ну да.
И лётчик горел,
Как большая звезда.
 

V

* * *

 
Не о войне – о том, что часто снится мне
И сорок первый год, и страшный гость.
О смутном угасающем огне
Над городом в четвёртый год войны.
 
 
Да нет, не о войне – о зверской той зиме,
О зное, снившемся под Новый Год,
О черном, окровавленном письме,
О лунном береге другой страны.
 
 
Не о войне, о нет – о страшной той весне,
О сгустке крови с маленькую горсть,
О том, что мы спаслись – в чужой стране,
О чувстве – перед мертвыми – вины.
 

* * *

 
«Так вот, товарищи, – прошло полвека.
»Перековали, значит, человека?
 
 
»Затеяли, заворотили дело!
»В копеечку, в копеечку влетело.
 
 
»Свобода чтоб – и счастье без уродства…
»Придётся подождать, уж как придётся.
 
 
»Да, вкалывали так – порой хоть выжми!
»И ждали, значит, лучшей, светлой жизни.
 
 
»(А миллионы ж в жертву не хотели –
»Ну, тех – «в расход, чего там, в самом деле!»)
 
 
»Наголодались мы, нахолодались,
»Намучались, наждались, набоялись.
 
 
»И в лагерях, на койках, 'доходили' –
»Переплатили, брат, переплатили.
 
 
»И я, брат, – большевик: пора б дождаться –
»Товаров больше бы, и больше братства.
 
 
»Ну, выпьем за живых. Мороз, простыл я.
»Россия, да… Россия… Эх, Россия…»
 

* * *

Одному поэту в России

 
Терзали, кусали козявки,
И мошки впивались больней.
Холодные, черные пьявки
К душе присосались твоей.
 
 
(А все же – стихи, вдохновенье,
Писать про земную красу?)
Живьём обглодали оленя –
Большой муравейник в лесу.
 
 
Заели. Но больше не грозен
Ничей муравьиный укус,
И пьявки – багряные гроздья,
Скелет – расцветающий куст.
 
 
И к лучшему, значит: загрызли,
Чтоб вышли стихи пободрей,
Чтоб сердце училось при жизни
Быть лакомым блюдом червей.
 

VI

* * *

 
Мы птицы, мы ветры, кометы, ангелы.
Летим, скорей!
Вот берег Италии и берег Англии,
Перу, Пирей!
 
 
Апрельским днем, альпийским сиянием,
la-la, la-la.
К каким Испаниям, каким Сиамам
Причалю я?
 
 
Но та страна, к которой причаливаем,
Не на Земле.
Ну что ж, не гляди с глухим отчаянием
В холод полей.
 
 
Стихает лазурь, погасла музыка.
И воздух – ночной.
О нет, не Гурзуф, о нет, не Грузия,
Но всё равно.
 
 
Одежды из черных базальтов наденем и –
la-la, la-la.
И в небе пройдет ночным видением
Земля, Земля.
 

* * *

 
Я был хозяин облаков и рая,
Я был жилец мифического рифа,
Я был соседом древнего Орфея
И жителем далекого эфира.
 
 
Я был владельцем ночи и тумана.
Мой Млечный Путь! Мое кольцо Сатурна!
Я был бессменный сторож Ориона…
Но это было тягостно и трудно.
 
 
Я был хранитель моря и пустыни,
Но, помнится, мне надоело это,
И я вошел сквозь трепетные тени
В холодное, безжизненное тело.
 
 
Я чувствовал, как леденело небо,
Как лунный звук переливался в море,
И, кажется, я улыбался слабо
В полупрозрачной облачной дремоте.
 

* * *

Георгию Раевскому

 
В металлический мир кибернетики
Мы входить не должны, не должны.
У весенней волны Адриатики
Мы возьмем голубые билетики
Нa концерт облаков и луны.
 
 
Я не очень люблю Аристотеля,
Больше верю в Творца Вседержителя,
Но боюсь (это грех или бред?),
Что в минуту решат вычислители
Всё о Боге, о зле и добре.
 
 
Обо всех чудесах мироздания,
О неясном загробном свидании
И о том, почему и зачем
Мы в задумчиво-смутном волнении
На высокие звёзды глядим.
 

* * *

Фёдору Степуну

 
Он Иванов, Петров или Семенов.
В туманный вечер он бежит в аптеку.
Но кто он? Общежитие молекул,
Колония протонов и нейтронов.
 
 
Он тёмная компания энергий,
Сообщество бесплотных волн и вихрей.
Но он следил, как облака померкли,
Как липы зашумели и затихли.
 
 
Он из воды, каких-то минеральных
Солей. Он местожительство микробов.
И он идет, задумчивый, печальный,
Почти эфирный, о, почти астральный,
Бессмертный дух… С таблеткой от озноба.
 

VII

* * *

 
Ещё не дают душе улететь
Обязанности, привязанности.
О, солнце свободы, светлая весть
Прозрачной праздничной праздности!
 
 
Ещё цепенеешь, горестный раб
Заботы, законов, покорности.
О, светлое чудо покоя, рай,
Легчайший свет беззаботности!
 
 
Простимся с делами – долой дела! –
С волненьями, огорчениями.
И станут печали движеньем крыла,
Беспечным, блаженным твоим тра-ла-ла,
Свирелями, виолончелями.
 

* * *

Георгию Иванову

 
О Планида-Судьба, поминдальничай,
Полимонничай, поапельсинничай,
Чтоб душа пожила не страдалицей,
Пожила бы душа именинницей,
 
 
Баловницей, царицей, капризницей!
Захотелось душонке понежиться –
Потому что еще мы не при смерти,
Далеко до зубовного скрежета.
 
 
Сокруши-ка, Судьба, врата адовы,
Улыбнись ты, Дурёха Ивановна,
Чтобы райской невиданной радости
Было море кругом разливанное!
 

* * *

 
Было б неплохо поехать в Отрадное –
Речка в Отрадном совсем изумрудная.
К чёрту страдания, к чёрту старания –
Сделал из облака ветку сирени я.
Белой сиренью сиянье качается.
 
 
Или, пожалуй, поедем в Аркадию.
Ангел в штанах из алмазной материи
Будет давать нам уроки бессмертия.
Дай нам пристанище, речка волшебница,
Замок лазурный из лунной мелодии.
 
 
Светится поле. Оно – елисейское.
В нём хороводятся тени блаженные.
Да, голубые, жемчужные жёны – и
Фея, которая делает райскую
нежную скрипку из ветра весеннего,
нежное облако, полное пения.
 

* * *

 
Ну, а тебе – дела не опротивели?
Не надоело волноваться?
Давай поблагодушествуем в Тиволи,
Где веет райская прохладца.
 
 
Побалуем скучающую душеньку
Чайком, винцом, воображеньем.
Послушаем копеечную музычку,
Колпак с бубенчиком наденем.
 
 
С большими ангелами повстречаемся,
Побалагурим и подвыпьем.
И к повести, которая кончается,
Добавим неземной постскриптум.
 

* * *

 
Нe муравьино, а соловьино,
Блаженной дурью Арлекина…
Уже голубка Коломбина
Слетает с облака голубого.
 
 
Над Атлантическим океаном
Летит играя мандолина,
И дочь хозяина балагана
Тебя мечтает осчастливить.
 
 
И жёлтый клоун в небе катит
Большое колесо Фортуны,
И нежная ручка обезьяны
Блаженство вынула из урны.
 
 
Быть может – так, быть может – иначе,
Не знаешь сам, что звуки значат,
Но солнце ловишь ты, как мячик,
Как персик мягко золотистый.
 

* * *

 
Что же всё бороться и бороться…
Лучше купим розовый палаццо
Или облако большое купим.
 
 
Я надумал позабыть заботу,
Поменять заботу на комету,
В лавочке купить Кассиопею.
 
 
Или без билета в лотерею
Выиграть большую золотую
Порцию бессмертия – ты хочешь?
 

* * *

 
Шепчу слова, бессвязно, безотчетно,
Бессмысленно в безлиственной аллее,
Проходит день бесплодно и бесплотно,
Но тёмные слова уже светлее,
 
 
И вижу звук, как серебристый луч, я,
И кажется – не обречен шептать я:
Уже слетает ангел полнозвучья
Наплывом музыки и благодати.
 
 
А в небе отблеск – дымный, дынный, длинный –
И колокол звонит (не дар Валдая),
И синие цветы иной долины
(Не то что рая, но – иного края)
В сиянии цветут не увядая.
 

* * *

Анне Присмановой

 
Превращается имя и отчество
В предвечернее пламя и облачко,
 
 
И становится дата рождения
Отражением – в озере – дерева.
 
 
И становится даже профессия
Колыханием, феей и песенкой,
 
 
И остатки какого-то адреса
Превращаются в лотос и аиста.
 
 
И подумайте – стала фамилия
Розоватым фламинго – и лилией.
 

КОМПОЗИЦИЯ(1972)

Галлюцинации и аллитерации

* * *

 
Может быть, оба мы будем в аду.
Чертик, зеленый, как какаду,
Скажет: «Вы курите? Кукареку.
А где ваши куррикулум вите?
Угу. Садитесь оба на сковороду.
Не беспокоит? Кра-кра, ку-ку».
 
 
Жариться жарко в жиру и в жару.
Чертик-кузнечик, черт-кенгуру,
Не смейте прыгать на сковороду.
Мы хотим одни играть в чехарду.
«Ква-ква, кви про кво, киш-миш, в дыру»
 
 
Кикиморы, шишиморы, бросьте смешки,
Шшш! Не шуршите вы про наши грешки
В шипящем котле сидит Кикапу,
А мы – мы обманем эту толпу,
Этих чертей, зверей, упырей,
Мы полетим над синью морей,
Мы будем вдвоем играть в снежки —
 
 
О, снег для твоей обгорелой руки!
 

* * *

 
В стране Шлараффенланд,
В заоблачной стране Шлараффенланд
Зоолог и турист Каннитферштан
(Из Копенгагена) зашел в кафешантан
Но оказалось, это крематорий.
 
 
Он был рассеян и себя позволил сжечь,
Развеял пепел и сказал: – Берите! –
И скоро заблудился в лабиринте
Лабораторий мировой истории
И ночи, где на дне Левиафан
Мычал и бегали хамелеоны
(Краснея, голубея, зеленея).
 
 
Там в обществе кентавров, минотавров,
Реакторов, министров, минометов
Каннитферштан сидит и пьет манхэттен
И смотрит, как в аквариуме черном
Химеры, великаны-тараканы
На Гулливера квакают, квакваны.
 

* * *

Woher, wohin —, nicht Nacht, nicht Morgen, kein Evoe, kein Requiem.

Gottfried Benn

Куда, зачем – ни ночь, ни утро, ни реквием, ни эвоэ.

Готфрид Бенн

 
«Ирония судьбы». Смертельное ранение иронией.
Хо-хо! И мертвый расхохочется.
Не плачь – и рана не беда, не тронь ее,
Не плачь, молчи, не обращай внимания,
Мне расхотелось жить, тебе расхочется.
 
 
Ты «сел не в тот вагон». И я. («Бывают недоразумения»,-
Сказал верблюд, слезая с утки.)
Была зима, снега. Ночные тени я
Пытался разогнать иронией,
И пили мы вторые сутки.
 
 
Мы опоздали, навсегда. Не опозорены,
Но всё пропало, всё пропало.
«Ирония судьбы». Судьба, мы ранены иронией.
Мы сброшены с пути, как поезд взорванный
У обгорелого вокзала.
 

* * *

 
Пример предустановленной гармонии,
Новорожденный стал новопреставленным.
 
 
Пустой собор. Не кашляй. Отпевание.
На мраморе надгробное рыдание
(Последнее, немое целование…).
Пойдем к цветам, у гробика расставленным.
 
 
К слепому личику, косому лучику?
Но в лучшем из миров всегда все к лучшему
Он умирал без боли, без сознания.
 
 
…На кладбище: имеет ли значение
Высоко в небе смутное свечение?
 
 
…Те бронзовые розы на распятии,
Те отблески на обелиске. Снятие
С креста. И грусть, и жалость, и апатия.
 

* * *

 
Темные водоросли предвесенней ночи,
Темные лепестки ночной души пустынного мира.
Но уже возникает над бесшумным садом
Серое пламя.
 
 
Пепельные кораллы предрассветного часа,
Серая лава небытия, молчанья, забвенья.
Но уже на туманном пепелище жизни —
Голос из пепла.
 
 
Что же, плыви, уплывай, саркофаг ночного покоя,
Медленный катафалк безмолвных бессонниц.
Снова – влачить на плечах тяжелую ношу дневного
Скорбного скарба.
Снова – встречать на пути огромные скорбные камни
Вечных Сизифов.
 

* * *

 
Лунная ива в снегу –
Белая арфа.
Мертвый лежал – ни гу-гу –
В бледном безлюдии парка.
 
 
Тени к убийце ползли
(В липкое влипли).
Так далеко от земли
Тлело Созвездие Лиры.
 
 
Небо, сапфирный престол,
Звездные сонмы.
В парке убийца прошел
В лунные снежные сосны.
 
 
Что же! Не ох и не ах:
Струны и гимны.
Что там! На лунных снегах
Многие гибли.
Звуки порхали: бах-бах,
Точно колибри.
 

* * *

 
Мертвый пейзаж на Луне –
Вариант омертвелой печали.
Сколько вариантов печали
(И смерти) известно мне?
 
 
Что там было, в язвах Луны?
Варианты чумы и проказы?
(Ах, сердце, ну что тебе фазы
Той прокаженной Луны?)
 
 
Есть варианты и здесь —
Эмфизема, саркома, склерозы.
Вариантов множество есть.
Но горы, озера и розы
Нам радуют сердце здесь.
 
 
А впрочем, зигзаги гор —
Больничная кардиограмма.
И сердце – хлам среди хлама,
И Смерть, Непрекрасная Дама,
Нисходит с безлунных гор.
 

* * *

 
И яблоко, по зрелом размышлении,
По ветке чиркнув, быстро стукнулось –
Свидетельство закона тяготения.
 
 
И черный кот поймал мышонка белого,
С ним поиграл, а после съел его –
Закон единства противоположностей.
 
 
И там, где спорили две точки (зрения),
Прямая (фронтовая) линия
Была, увы, кратчайшим расстоянием.
 
 
Потом разрушили до основания
Два города в весенней зелени
(Закон достаточного основания).
 
 
И солнце в море опустилось весело,
Теряя в весе столько, сколько весила
Им вытесненная купальщица.
 

* * *

Жил на свете таракан,

Таракан от детства,

И потом попал в стакан,

Полный мухоедства.

Капитан Лебядкин

 
«И срублен ты, как маков цвет, под коре-
»нь, на жизненном пути, в житейском море.
»Метался, как подкошенный, как вко-
»как вкопанный, убит безжалостной руко-
 
 
»й, как прошлогодний снег. Бесстрастная луна
»увидела, как во-царилась тишина,
»ти-ши, ши-ши, ши-на… И ты, увы,
»как все,
»в моги-
ле-
ле-
ле-
жишь, как белка в колесе,
»как лист перед травой, как клетка в птичке —
»как птичка в клетке, клетке-невеличке,
»и ниже, ниже, эх, травы, тра-тра, тра-тра,
»травы».
 

* * *

 
Далекий лед, далекий дымный день
Над миром облако висело.
И фосфор жег сердца людей.
 
 
Бежали тени, в небе гналась тень.
На дереве висело тело.
И мать вела чужих детей.
 
 
Ложился желтый свет на жесткий снег
Был красный след на белом свете
Был черный след еще ясней.
 
 
Был черный лед, я видел снег во сне.
Был темный дым над миром этим.
Был дом, горевший в тишине.
 

* * *

 
Обожжены, обнажены, обижены
Края души – и вот, о смысле жизни,
О том, что мы искажены, обезображены,
Что жизнь порою хуже казни, —
И черт хихикнул: «Это наши козни,
 
 
Мон шер, о богословской сей материи
С вопросами соваться к Небу
Смешно: шарады, фокусы и ребусы.
К ним комментарий – крематорий.
Все просто потому, что потому
Оканчивается, окунчивается на у».
 

* * *

 
Там поют гиены и павлины
Ходят по долинам золотым,
И слетает к лилиям долины
Бывший демон – серафим.
 
 
Нежатся с акулами святые,
Грешники сыграли с Богом в мяч.
Примеряет нимбы золотые
В ризе розовой палач.
 
 
Ангел ведьме наливает: пейте!
Светится добром бокал вина.
И осанну засвистел на флейте
Белоснежный Сатана.
 
 
Радуются ангельские рати:
Тишь да гладь, да Божья благодать.
Мы туда, любезнейший читатель,
Киселя пойдем хлебать.
 

* * *

 
Питекантропы в Пинакотеке,
Орангутаны в Оранжери.
Дух птеродактиля в человеке:
Гиббон в геликоптере, смотри.
 
 
А там, в реакторах, изотоп
Урана, гелия. Снова – опыт.
Смотри: Акрополь, питекантроп,
Летающий ящер, темный робот.
 
 
Реакторы, роботы. Не дразни
Горилл, мандрилов, крокодилов.
Плутон, Урания. Мы в тени
Их страшных царств, их царств немилых.
 
 
И скоро в ракете астронавта
Уже троглодит взлетит несытый.
И скоро увидят следопыты
Плезиозавра, бронтозавра.
Уран, плутоний. И троглодиты.
И термоящерное завтра.
 

* * *

 
Таракан Тараканий Великий, властелин пауков и
лемуров
Шел войной на лангуста Лангуста, властелина
мокриц и мандрилов.
Над рядами кротов или крабов сто вампиров
топорщились хмуро
Рассветало. Был снег на равнинах. И сердце томи лось.
 
 
Тараканий, шевеля усами, осуждал теорию квантов.
Лангуст, шевеля усами, поучал, что важней –
квакванты.
О, как трудно дышать! Сколопендры в темнеющем небе.
Густо падает снег. Чье-то сердце лежит на сугробе.
 
 
Уже уносило в жерло расширяющейся вселенной,
В черной пустоте кружило Таракана, Тамерлана,
Лангуста, Ксеркса.
В конусе небытия Тарантул вращался, пленный.
Два огненных дикобраза вертелись, грызясь из-за
сердца.
Только мы отдыхали одни в отвратительном царстве
Эринний.
И на сомкнутых веках твоих были пепел, и слезы,
и – иней.
 

* * *

 
Ну и ну, ну и дела, как сажа бела, трала-лала.
А ночь светла, а коза ушла, эх, бутылочка по
жилочкам по-те-кла.
Ушла коза от козла. Ушла. Куда? В Усть-сы-сольск.
Не в Усть-сы-сольск, так в Соль-выче-годск.
 
 
Ау, моя коза. Чепуха хандра. Ха-ха, ха-ха.
Эх, гали-мать-я.
А ну и луна же. Во всю луна. Хандрит она, что
она одна?
 
 
Сто грамм забытья. Двести грамм забытья.
Хотите вина, мадам Луна?
 
 
Там Близнецы. Там Козерог. С козой, без козы?
Там Водолей.
Налей, налей, бокалы полней, козу вините в
смерти моей.
 
 
Ну и тишина. Нальем Близнецам.
Нынче здесь, а завтра – тамтам.
 

* * *

 
Мертвый вялый туман,
кокон печали и скуки,
серый огромный кокон,
где стынет личинка рассвета,
куколка полдня.
 
 
Что делать, если душа
молчала так долго,
что на губах ее сплел
паук паутину?
 
 
Что делать, если сердце молчит
мертвой трихиной?
 

* * *

 
На остров Цитеру. Выпьем в пути.
Ну что? Цикута в бокале?
И горький миндаль. Миндаль? Почти
Цианистый калий.
 
 
Да нет уж, – хватит яда в крови:
Ее не раз отравляли
Остатки надежд, крупицы любви,
Сухие кристаллы печали.
 
 
А в печени камень. Осадки души
В таком, ха-ха, минерале.
А где самородок счастья? Ши-ши.
В Австралии. На Урале.
 
 
«Житейское море» катит куски —
Янтарь? Едва ли, едва ли.
Обломки желаний, сгустки тоски.
Мелочь. Детали.
 

* * *

 
Дни мои, бедная горсточка риса…
Быстро клюет их серая птица.
Мелкий стеклярус кустов барбариса
К позднему утру весь испарится.
 
 
Осень. Валяется блеклая слива
В грязных остатках бывшего ливня.
Как ей в грязи тускловатой тоскливо!
Если б могла – она бы завыла.
 
 
Ну а солдатом (а пули-то низко)
В луже валяться? Страшно и слизко.
В черном болоте, как черная крыса…
 
 
Дни мои, бедная горсточка риса.
 

* * *

 
А ты размениваешься на мелочь,
На пустяки, по пустякам,
И головней дымится тусклый светоч,
Который мог светить векам.
 
 
Ну что же: невезенье, омерзенье,
И муха бьется об окно,
Опять попытка самосохраненья,
Хотя, казалось бы, – смешно.
 
 
О, позабудь житейский хамский хай
И стань сама свободой и покоем.
Ты мелкая? Не льешься через край?
Но – расцвети, белей, благоухай,
Душа, не будь лакеем, будь левкоем.
 

* * *

Consume my heart away; sick with desire

And fastened to a dying animal

It knows not what it is.

William Butler Yeats

Сожги мне сердце: утомленное желаньем,

Оно к животному, которое умрет,

Прикреплено; оно себя не знает.

Уильям Батлер Йейтс

 
Живу, увы, в страдательном залоге.
(«Бессмертья, может быть, залог»?)
Не жизнь – смесь тревоги и – изжоги
Туманный яд, холодный «смог».
 
 
Да, да, сегодня красная погода,
Да, презеленая, отстань.
Делишки и делишечки, простуда,
Больная, сломанная тень.
 
 
Но – русские авоси да небоси,
Всё – ничегошеньки, пройдет.
Сереет небо, холодеет осень.
А скоро – иней, скоро – лед.
 
 
…Кто смотрит? Искупитель? Искуситель?
Неясный нимб… Да нет – луна…
И не о чем, и незачем, простите…
«Луна – бледна». «Весна – красна».
 

* * *

…um das herz wolbt sich ein singender himmel

doch seinen liedern durfen wir nicht glauben…

Hans Arp

…над сердцем купол певучего неба,

но песням небесным лучше не верить.

Ганс Арп

 
Загуляй ты выпей полдиковинки,
Целовать кидайся целовальничка,
Надивись на дивные штуковинки,
На девиц-красавиц балаганчика!
Барабанщики там и бубенчики,
А на лбу серебряные венчики.
 
 
Суматошливо-то, скоморошливо,
Без горючих слез, пляша-играючи,
И ни будущего, и ни прошлого,
О голубушки мои, не знаю чьи,
Было давеча, стало нонече.
Пляшут ангелы, скинув онучи!
 
 
О, немножечко хоть, Боже наш, немножечко –
Ах, да что же, мужичку уже неможется.
Хоть машинка заливается натужная,
Да слезинка наливается жемчужная:
Где ж ты, нежная царица Шемаханская?
Эх ты жизнь, как говорится, арестантская!
 

* * *

 
Да, расчудесно, распрекрасно, распрелестно,
Разудивительно, развосхитительно,
Разобаятельно, разобольстительно,
Не говори, что разочаровательно.
 
 
Но как же с тем, что по ветру развеяно,
Разломано, разбито, разбазарено,
Разорено, на мелочи разменяно,
Разгромлено, растоптано, раздавлено?
 
 
Да, как же с тем, кого под корень резали,
С тем, у кого расстреляны родители,
Кого растерли, под орех разделали,
Раздели и разули, разобидели?
 

* * *

 
Помню изгородь, помню жимолость,
На крыльце серебристую изморозь,
А на окнах – морозную живопись.
 
 
Это память плющом цепляется,
А стена – завалилась, заляпана
Черной известью, шлаком, слякотью.
 
 
…Поплыли дымки – гуси-лебеди,
И домашний очаг – бомбой вдребезги:
Ну, друг Иов, живи – в страхе-трепете.
 
 
Дым не хуже был, чем у Авеля…
 
 
О дыхание дымного ангела
Там, где армия жгла и грабила!
 

БОЙ БЫКОВ

…бросаясь за вертлявым пикадором…

Николай Асеев

 
По сумрачно-желтой арене бессмысленно скачет –
Ну что, обреченный, израненный, черный, священный?
О, взлеты пурпурных плащей над твоей незадачей
И свет золотого камзола (и точность движений).
 
 
О, смерть в розовато-сиреневых ярких чулках
И яркие синие туфли – и точность их шага,
За желтой изнанкой плащей – золоченый рукав.
И вот уже кончено, бедный, – последняя шпага.
 
 
Так жалко упал на пятнистую охру земли.
Как лилии, стрелы росли из кровавого бока.
За хвост привязали и стремительно поволокли –
Поспешно, позорно, – позорно, поспешно, жестоко.
 
 
А впрочем, к чему красноречие? Двадцать минут
Тобой занимались, тебе оказали внимание.
Зачем обижаться? Другие и хуже умрут.
А я – поживу. До последнего, брат, издыхания.
 

* * *

 
Была вечеринка в аду. И с бутылочкой рома
Склонялся Иуда к чертенку с лицом херувима.
И Каин скучал подле черной диавольской кухни.
«Святому Георгию» пели драконы «Эй, ухнем»,
И демоны выли «Те Деум» средь гама и дыма.
 
 
И серые тени змеились у лодки Харона,
И теням туманным показывал фокусы Хронос,
И чья-то душа, разжиревшая черная такса,
В зеркальной стене отражаясь, прилипла к паркету.
 
 
И мы танцевали на темных волнах Флегетона,
И черный оркестр погружался в мерцание Стикса,
Огромные люстры летели в застывшую Лету.
Все, кажется, ждали Христа. Нет, конечно, не ждали.

 

* * *

 
Акакий Акакиевич,
шинель – «тово»!
Петрович покачивает
седой головой.
 
 
Во граде Петровом
черный утюг.
Петрович, Петрович,
шинель – тю-тю!
Навек тю-тю, навсегда тю-тю!
О, если бы чудо – я чуда хочу!
 
 
Ворона покаркивает.
Могила. Снег.
Акакий Акакиевич,
шинель – шут с ней!
 
 
Не стоит искать, тосковать, бунтовать:
в обитель небесную мчится кровать.
В сиянье и славу, в парчу и виссон
Акакий Акакиевич облачен.
 
 
А если и нет – и тогда не беда:
над ним лебеда, под ним вода.
«Энергия – в материю!» Всё физика, да.
Копил, копил, сукно купил. Конец, господа.