Текст книги "Александр Шморель"

Автор книги: Игорь Храмов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

В воскресенье 21 февраля Александр отправился пешком в Крюнн, а оттуда – в Эльмау. Попытка скрыться у знакомых Пробста в «Замке Эльмау» оказалась неудачной – Алекса там не ждали. Пришлось обратиться к знакомому русскому кучеру, жившему также в Эльмау и сразу же согласившемуся приютить Алекса на ночь. Это Александр тоже утаил во время допросов. Михаил, так звали кучера, помнил Алекса в немалой степени благодаря его любви к лошадям, ведь они с Кристофом частенько бывали здесь в прошлом. К несчастью, на второй день кто-то из местных узнал Шмореля и сообщил об этом в полицию. Ещё раньше гестапо, осведомлённое о связях Пробста с Эльмау, направило в местное отделение соответствующий запрос. Поэтому двое полицейских немедленно последовали на проверку сигнала. Они потребовали документы незнакомца, но, к удивлению самого беглеца, не заметили подделки. «Хотя указанные выше жандармы имели определённые сомнения по отношению к моей персоне, задерживать меня они всё же не стали, и я мог продолжать свой путь в Кохель». Несмотря на удачный исход неожиданной встречи, оставаться в Эльмау дольше уже было опасно. Александр предпринял последнюю, отчаянную попытку уйти в сторону границы. Попасть в нейтральную Швейцарию – было бы верным спасением, но снежные заносы на горных дорогах и расстояние до альпийской республики, примерно равное тому, которое он проделал за все эти дни от Мюнхена, вынудили его отказаться от авантюрного плана. Ситуация сложилась безвыходная, и он решил вернуться в Мюнхен. «24 февраля весь день я кружил в районе Кохеля. В 19 часов я выехал оттуда на поезде, следующем через долину Изара в Мюнхен». По словам Алекса, около десяти вечера он прибыл в Мюнхен-Талькирхен и на трамвае поехал в сторону Курфюрстен-плац. Согласно показаниям в гестапо, он собирался посетить одну знакомую, которая, как он полагал, могла бы его обеспечить ночлегом. Он уже был на подходе к дому, когда объявили воздушную тревогу…

Сразу же после исчезновения Шмореля в Мюнхене гестапо взяло в разработку все возможные адреса, по которым мог объявиться беглец. Оно нагрянуло в Вассербург, где жил Рудольф Гофман. Вполне лояльный гражданин рейха был обескуражен таким визитом. Квартиру обладателя золотого партийного значка обыскивать не стали, но строго предупредили о необходимости немедленно сообщить гестапо в случае неожиданного появления Шмореля. Гофман, который с большой симпатией относился к племяннику, потом искренне сожалел, что Александр не обратился к нему за помощью. Он был наивно уверен, что ему, старейшему члену НСДАП, получившему высшую партийную награду не за какие-то особые подвиги, а за принадлежность к первым ста тысячам национал-социалистов, тайная полиция поверила бы на слово и не стала бы обыскивать дом даже при более серьёзных подозрениях.

Одновременно с гестапо делом «Белой розы» занималось и высшее руководство вермахта. По указанию рейхсляйтера Мартина Бормана из штаб-квартиры фюрера уже на следующий день после ареста Ганса и Софи Шоль, а также Вилли Графа фельдмаршалом Кейтелем был отдан приказ о немедленном увольнении арестованных студентов из рядов вермахта. Армия должна была быть чиста от подозрений в заговорах и антиправительственной деятельности! Уже 22 февраля состоялся первый, состряпанный на скорую руку, процесс по делу «Белой розы». Он длился не более двух часов. Председательствовал на нём специально прибывший из Берлина шеф так называемого «Народного суда» Роланд Фрайслер. Специалист по громким политическим процессам, считавший себя учеником советского «коллеги» Вышинского, Фрайслер устроил превосходное политическое шоу – показательное судилище над тремя студентами. Вердикт, предопределённый самой целью процесса, гласил: «смертная казнь». Приведение приговора в исполнение состоялось в день судебного заседания, а сообщение об очередной идеологической победе над врагами рейха появилось во всех газетах уже на следующее утро.

Вернувшийся 24 февраля в Мюнхен Александр даже не мог предположить, до какой степени его личностью интересовалась государственная тайная полиция. В тот день одна из крупнейших газет рейха «Фёлькишер беобахтер» вышла с портретом Шмореля. «Вознаграждение 1000 марок за поимку преступника», – гласил заголовок объявления о розыске «бывшего студента», родившегося в Оренбурге и «до недавнего времени проживавшего в Мюнхене». Клеймо уголовника, разыскиваемого полицией, проставленное таким образом на личности Александра, говорят, возмутило даже видавшего виды командира студенческой роты, к которой был прикомандирован Шморель. Идеологи Гитлера в который уже раз наступили на больную мозоль руководства вермахта. Ведь по закону преступления, совершаемые солдатами, должны были расследоваться соответствующими военными органами, а уж никак не криминальной или политической полицией!

И вот, появившись в мюнхенском районе Швабинг, в двух шагах от дома своей знакомой, Александр был застигнут врасплох воздушной тревогой. Деваться было некуда, и ему пришлось отправиться в ближайшее бомбоубежище. Оказавшись на пороге, Алекс не стал проходить внутрь, окликнув свою знакомую по имени: «Анна-Луиза!» Девушка его сразу узнала: он стоял в дверном проёме, хорошо различимый. И вот тут началось, на мой взгляд, самое мерзкое из того, с чем мне довелось познакомиться в своей жизни: предательство. Об этом никогда не говорили в семье Шморель, и я, по-видимому, так и продолжал бы считать, что не существует однозначной версии того, что же произошло в этом подвале. Если бы не документы, которые мне довелось обнаружить в мюнхенском Институте новейшей истории, а именно, послевоенное письмо госпожи Анны-Луизы Упплегер отцу Александра Гуго Шморелю. Да, она узнала Алекса. Но помнила об объявлении «о поимке опасного преступника» и задумалась. Вместе с находившимися с ней в бомбоубежище женщинами она начала обсуждать возникшую проблему: выдавать или не выдавать полиции пришедшего к ней молодого человека. Всё это время ничего не подозревающий Александр ждал свою знакомую, и когда она приняла, наконец, решение, думаю, он даже не предполагал, чем обернётся для него этот визит.

Через несколько минут, где-то около половины двенадцатого, Александра арестовали. «Из бомбоубежища вышел мужчина лет сорока пяти в форме железнодорожника и объявил, что я арестован. Хотя я и попытался вырваться, но подоспевшие на помощь люди в униформе скрутили меня и передали полиции» – так запомнил Александр происходившее в тот миг на ступенях убежища. Анна-Луиза решила, что так будет правильно. Она даже пыталась объяснить это отцу Александра в том самом письме, написанном уже после окончания войны. Она просила Гуго Шмореля о прощении, но объясняла, что вряд ли могла поступить иначе, ведь в те февральские дни она ждала ребёнка, да и с гестапо шутки были плохи, и вообще, если бы даже не она, то Александра всё равно, рано или поздно, опознали бы по фото в газете…

В этот же день его брат Эрих, находившийся в студенческой роте во Фрайбурге, вернувшись с лекции, обнаружил в вечерней почте письмо из дома. Мама взволнованно сообщала, что Шоль и Пробст казнены, а Шурику удалось скрыться. Эрих, не веря своим глазам, ещё держал развёрнутое письмо в руке, когда появившийся невесть откуда фельдфебель сообщил ему, что он арестован. Первый вопрос, заданный Эриху офицером, гласил: «Известно ли вам, за что вас арестовали?» Эрих молча кивнул. «Откуда?» – Шморель пояснил, что он как раз едва успел прочитать письмо матери. Буквально через два дня его отпустили, но ненадолго.

Первый допрос Александра состоялся в мюнхенском отделении гестапо: «Я родился 16 сентября 1917 года в Оренбурге (Россия). То, что в качестве дня рождения указывается также 3.9.17 г., связано с русским календарём. Во время моего рождения отец находился в России в качестве врача. Когда родители поженились, я не знаю…» По требованию следствия Александр подробно, в хронологическом порядке описывал детали родственных связей, события своего детства и юности. Постепенно допрашивающие подобрались к сути предъявляемых обвинений. 12 страниц машинописного текста содержат чёткие и ясные ответы на вопросы следователей: «Да, знали! Стремились к свержению… Осознавали возможные последствия… Хотели прекратить эту войну…» Родные Александра предполагают, что в день первого допроса он ещё не слышал об ужасной судьбе своих друзей. Знай он о приведённой в исполнение казни, быть может, не стал бы брать на себя некоторые из эпизодов антиправительственных деяний «Белой розы».

Как бы то ни было, но поспешность судебного процесса и самой казни Ганса и Софи Шоль, а также Кристофа Пробста привела к трениям между гестапо и вермахтом. Разгорелся спор по поводу разделения компетенции. С амбициями военных приходилось считаться, и потому второй процесс по делу «Белой розы» готовили более тщательно. Почти два месяца родные Александра надеялись на то, что ему всё-таки сохранят жизнь. На происходившее с ними самими они внимания уже почти не обращали.

26 февраля, в субботу вечером, опять арестовали Эриха. Его поместили в военную тюрьму Фрайбурга. Она произвела на него мерзкое впечатление. На следующий день его должны были переправить в Мюнхен. Двое солдат сопровождения ехали с Эрихом в одном купе. Как бывает в жизни, люди встречаются разные, и один из конвоиров явно симпатизировал арестанту. Он понимал, что сопровождает своего сослуживца, по сути не совершившего ничего предосудительного. Надо сказать, что почти до самой смерти доктор Шморель поддерживал с ним хорошие отношения. Другой охранник был явно настроен против молодого солдата и сразу же заявил, что «если что», то будет стрелять. Эту решимость он показывал всем своим видом на протяжении нескольких часов пути, что портило и без того не слишком весёлую атмосферу. В Мюнхене сотрудники гестапо первым делом доставили Эриха домой. Ему велели переодеться в гражданскую одежду – лишний раз связываться с военными тайной полиции всё же не хотелось. Родители и Наташа находились уже в тюрьме, няни и служанки на месте не оказалось.

Два или три дня спустя Эриху дали возможность встретиться с родителями. Во время встречи присутствовал какой-то чин гестапо. Эрих застал родных в очень взволнованном состоянии. Оказывается, буквально за несколько минут до его прихода им случайно удалось повидаться с их Шуриком. По-видимому, тюремные служители перепутали братьев и вместо Эриха привели на свидание Александра. Увидев ошибку, офицер буквально вытолкал Алекса из камеры: «Не этого сына, другого!» – прорычал он подчинённым. В заключении семья Шморель провела около трёх недель. Эрих находился в двухместной камере, и к нему всё время подсаживали людей, которые день за днём подробно рассказывали ему о своей судьбе, буквально изливая душу. Он подозревал, что таким образом его пытаются «раскрутить» на откровения, но, учитывая то, что ему и без того было слишком мало известно о жизни родного брата в последние годы, порадовать «подсадных уток» было нечем. Впрочем, вскоре провокации прекратились.

Отпустили старших Шморелей и Эриха вместе – так же внезапно, как и забирали. Они вернулись домой поздно. Уже стемнело. В тот вечер к ним приходили соседи – приносили какие-то гостинцы, говорили что-то в поддержку. Эрих помнит, как один из них всё выговаривал родителям, что они раньше ничего не рассказывали о своей антигитлеровской борьбе… Все разговоры в последующие недели крутились вокруг возможного исхода процесса, которого все ждали с внутренним напряжением и тайной надеждой. Спустя несколько дней после освобождения Эрих вернулся во Фрайбург. Когда он приехал в свою студенческую роту, то увидел, что все его сослуживцы уже получили повышение по службе. На следующее утро во время общего построения командир вызвал его перед строем: «Младший офицер Шморель!» – «Я!» – «Вам присвоено очередное звание «фельдфебель»!» Жизнь продолжалась своим чередом. Александр ждал суда.

Лишь в девяностые годы перестройка эры Горбачёва и последовавшее за ней объединение Германии позволили узнать, пусть и сухими фразами официальных протоколов, о том, что думал и говорил Александр в ожидании приговора. Протоколы допросов Шмореля по обвинению в государственной измене вместе с другими документами по делу «Белой розы» были вывезены по окончании войны в Советский Союз. Ставшие в восьмидесятые годы доступными для историков материалы о его соратниках были переданы в Федеральный архив в Потсдаме. В Москве осталось лишь досье нашего соотечественника. Копии этих архивных документов брат Александра получил несколькими годами позже. Как стало известно, Алекса допрашивали сразу же после задержания два дня подряд. Последующие допросы повторялись с неравномерными временными интервалами и служили уточнению отдельных эпизодов по делу. Из текста протокола неясно, какие именно вопросы задавали Шморелю, в каком порядке он отвечал на них. Лишь самые принципиальные моменты нашли своё отражение в официальных документах. «На вопрос, к какому политическому направлению я принадлежу и как отношусь к национал-социализму, я однозначно признаю, что не считаю себя национал-социалистом, потому что меня в большей степени интересует Россия. В любви к России я сознаюсь безусловно. В то же время я отрицательно отношусь к большевизму, – излагал Александр свою жизненную позицию непримиримым врагам на первом же допросе. – Моя мама была русской, я родился там – как мне не симпатизировать этой стране? Я открыто заявляю, что я монархист, но это относится не к Германии, а к России. Если я и говорю о России, то вовсе не хочу прославлять большевизм или причислять себя к его приверженцам, я говорю лишь о русском народе и о России как таковой».

Александр не скрывал своих политических воззрений. Более того, он обосновывал их, подтверждая примером всей своей жизни. Только так можно объяснить его подробный рассказ следователям о том, как он пытался отказаться от присяги на верность Гитлеру. Каждого из таких «примеров» могло бы хватить на пару лет тюремного заключения. Чего стоило, например, заявление Александра о том, что он не стал бы с оружием в руках выступать против своих русских братьев? Неужели он не понимал, что каждое его подобное слово ложится тяжёлым камнем в фундамент обвинительного заключения? Чокнутый! Неужели инстинкт самосохранения подвёл молодого студента? Не оговаривать товарищей, не предавать друзей – это святое, но зачем же своими руками подписывать себе смертный приговор? По свидетельству Эриха, встретившего брата в тюрьме, Александру всё это было уже безразлично. Совместная борьба, прервавшаяся вдруг нелепо, неожиданно, – закончилась. Больше незачем было скрывать свои мысли, чувства. Александр говорил, а следователи фиксировали его мысли на бумаге. Единственное, чего старательно избегал Шморель – это имён, фамилий своих знакомых, ещё не втянутых гестапо в этот грандиозный следственный водоворот.

«По существу дела: вернувшись с Восточного фронта, я продолжил обучение в Мюнхене в качестве студента медицины. Особую дружбу я поддерживаю уже на протяжении двух лет с Гансом Шолем, который в последнее время проживал в Мюнхене, Франц-Йозеф-штрассе, номер неизвестен». Зная об аресте друзей, Александр не скрывал их совместных тайных занятий, но старательно обходил в своих показаниях всех тех, кто вольно или невольно мог попасть под жернова нацистского правосудия: родители ничего не знали, владельца пишущей машинки он обманул, деньги добывали сами, Вилли Граф хотя и присутствовал при изготовлении оттисков, но участия в написании листовки не принимал, о помощи Софи брату не могло быть и речи. Весь первый допрос проходил в таком духе, и со стороны могло создаться впечатление, что кроме двух злоумышленников и пары свидетелей в деле на самом деле никто не замешан. Однако в гестапо тоже работали профессионалы. Так или иначе, но в первый же день Александр сознался в том, что профессор Хубер был посвящён в антиправительственную затею молодых подпольщиков, что указал им на опасность таких действий и, как показалось Алексу, не собирался предавать их. Как знать, чего стоило Александру беспримерное отрицание всех и вся, его несгибаемая политическая позиция на протяжении многочасового допроса в первый же день после ареста? Во время одной из встреч в Мюнхене я почувствовал, сколько мук доставляла Эриху одна только мысль: не пытали ли его брата, добиваясь правдивых показаний? Сейчас уже некому ответить на этот вопрос.

Второй допрос 26 февраля был ещё более длительным, подробным, неприятным. Каки накануне, Александр вновь подчеркнул свою приверженность России, неприязнь по отношению к большевизму и своё стремление остановить войну между двумя великими государствами любой ценой. Он не скрывал, что именно пропаганде этих идей и должны были послужить листовки, в изготовлении которых он принимал самое непосредственное участие: «В настоящее время я не мог довольствоваться тем, чтобы просто быть «тихим» противником национал-социализма. Беспокоясь о судьбе обоих народов, я собирался внести свой вклад в изменение строя рейха», В лице Ганса Шоля, по словам Алекса, он нашёл верного соратника. Призывами к сопротивлению и саботажу они пытались удержать военную машину, повернуть события вспять, найти оптимальное решение для обеих воюющих сторон. «Нам было абсолютно ясно, что изготовление антиправительственных печатных листков является действием, направленным против национал-социалистического правительства, которое в случае расследования может привести к тяжелейшим последствиям. Всё, что я делал в этой связи, я делал осознанно и даже был готов к тому, что в случае преследования мне придётся расстаться с жизнью».

Среди множества вопросов о соучастниках, источниках финансирования Александру не удалось избежать объяснений по поводу возможной работы на вражеские спецслужбы: «Предположения о том, что я состоял в связи с российскими гражданами либо организациями с целью передачи разведывательной информации, не соответствуют действительности.

Я категорически возражаю против подобных обвинений как не имеющих под собой никакой почвы». Без тени сомнения подписывая собственноручные признания в государственной измене, Шморель в резкой форме отвергал попытки представить его в образе «врага народа».

Четыре следующих протокола, датированные 1, 11, 13 и 18 марта, были посвящены уточнению деталей. В частности, речь постоянно заходила об отношениях с Фальком Харнаком. Возможная связь «Белой розы» с «Красной капеллой» казалась такой очевидной, что следователи гестапо снова и снова отрабатывали каждый известный им факт, пытаясь поймать допрашиваемых на неточностях или противоречиях показаний. Всё это время заключённые находились в одиночных камерах тюрьмы предварительного заключения, не имея никаких сведений друг о друге. По рассказам Лило, в помещении над ней ночью кто-то ходил взад-вперёд. Яркий электрический свет не выключался круглые сутки. Это тяжело действовало на психику. Дежурный заключённый, разносящий еду и просовывающий её в маленькие окошечки в двери, шепнул девушке, что над ней расположена камера Александра. Лило опасалась провокации и не знала, верить ли словам незнакомого человека. Арестантов не выводили из камер даже во время массированных бомбёжек Мюнхена. Лишь однажды Харнак встретился в коридоре с Алексом. С багровым лицом и горящим взглядом Шморель шёл с очередного допроса. Они сдавленно поздоровались.

Спустя несколько томительных недель, когда вопросы следователей иссякли, друзей распределили по разным тюрьмам в ожидании судебного процесса. Александра Шмореля, профессора Хубера и ещё несколько человек перевели в следственный изолятор Нойдек. Таким образом, гестапо направило все дела в руки нацистской юстиции. Однако своё последнее слово Александр сказал, не дожидаясь итогов приговора Народного суда: 8 марта он написал политическое завещание, поставив тем самым для себя точку в этом деле и воспринимая всю последующую юридическо-административную суету следователей, тюремщиков, прокуроров и судей как формальность, обусловленную правилами этого кошмарного идеологического спектакля.

ПОЛИТИЧЕСКОЕ ЗАЯВЛЕНИЕ
(Показания Александра Шмореля)

Если вы меня спрашиваете, какую форму государственного устройства я предпочитаю, то я отвечу: для каждой страны свою собственную, ту, которая соответствует характеру государства. Правительство, по моему мнению, является всего лишь исполнителем народного волеизъявления. По крайней мере, оно должно быть таковым. В этом случае оно, само собой разумеется, пользуется доверием народа, нравится народу – оно же является его представителем, олицетворяет его мысли и волю, оно – сам народ. А народ не может быть против такого правительства. В то же время оно должно быть его предводителем, ибо простой человек не может вникать во всё сам, решать всё самостоятельно, да он и не собирается этого делать – он доверяет своим предводителям, интеллигенции, которая разбирается в этом лучше него. Этот слой интеллигенции должен быть единым целым со своим народом, должен думать о том же самом, чувствовать то же, что и народ, иначе они не поймут друг друга и интеллигенция будет проводить свою собственную политику, не обращая внимания на народ, не считаясь с его интересами, несмотря на то, что народ в любом случае будет являться большинством. Поэтому я ни в коем случае не причисляю себя к решительным сторонникам монархии, демократии, социализма, как бы ни назывались все эти различные формы. То, что хорошо и даже великолепно для одной страны, может быть, для другой как раз наоборот – то, что меньше всего подходит ей. Вообще, все эти формы правления являются лишь внешней оболочкой.

Поскольку я часто заявлял о себе как о русском, то считаю, что единственной возможной формой государственного устройства России является только царизм. Я не хочу этим сказать, что форма правления в том виде, в каком она существовала до 1917 года, является моим идеалом – нет. У этого царизма тоже были ошибки, быть может, даже очень много ошибок – но в основе своей он был верен. В лице царя русский народ имел своего представителя, своего отца, которого он горячо любил – и по праву. В нём видели не столько главу государства, сколько отца, кормильца, советника для народа – опять-таки с полным на то основанием, ведь именно таким было отношение между царём и народом. Непорядок был в России лишь с интеллигенцией, почти со всей, которая полностью потеряла связь с народом и никак не могла её возобновить. Однако несмотря на эту смертельно больную интеллигенцию, а следовательно, и на правительство, единственно верной формой правления в России я вижу царизм.

Безусловно, в государстве, которое я себе представляю, будет существовать и оппозиция. Она будет существовать всегда, поскольку очень редко весь народ бывает единого мнения, но и её необходимо терпеть и уважать. Ведь она вскрывает ошибки действующего правительства (а какое правительство не делает ошибок!) и критикует. Правительство должно быть просто благодарно за то, что ему показывают ошибки, которые нужно исправлять.

Вы спрашиваете меня, почему я не согласен с нац. – соц. формой правления? Потому что она, как мне кажется, не соответствует моему идеалу. По моему мнению, нац. – соц. правительство делает слишком большой упор на ту власть, которую она сконцентрировала в своих руках. Оно не терпит оппозиции, критики. Поэтому ошибки, которые допускаются, не могут быть распознаны и устранены. Кроме того, я считаю, что оно не являет собой выражения народной воли. Оно делает невозможным для народа высказывать своё мнение, менять что-либо в нём самом, даже если он (народ) с чем-либо не согласен. Оно создано, и в нём ничего нельзя критиковать, ничего нельзя менять – это я считаю неверным. Правительство должно идти в ногу с народной мыслью, быть гибким и не только приказывать. По-моему, правительство, если оно видит, что народ не согласен с ним по какому-нибудь вопросу, должно в первую очередь позволить самому народу высказать свою точку зрения и, во-вторых, исправить эту ошибку. В противном случае оно не отвечает воле народа и работает, подчас, против него, и тогда оно уже не представляет собой народ. Я считаю, что сейчас каждый гражданин просто боится высказать что-либо правительственным органам, ведь его накажут за это. Вот этого нужно избегать. Я даже склоняюсь к тому, чтобы отдать пальму первенства авторитарным формам государственного правления, а не демократическим. Ведь мы все знаем, куда завели нас демократии. Авторитарную форму я предпочитаю не только для России, но и для Германии. Только народ должен видеть в своём предводителе не только политического вождя, но в большей степени отца, представителя, защитника. А в нац. – соц. Германии это, как мне кажется, как раз не тот случай.

Когда началась война, я почувствовал, что немецкое правительство занялось насильственным увеличением своих территориальных владений. Это ни в коей мере не соответствует моему идеалу. Наверное, народ имеет право встать во главе других народов и возглавить это движение ко всеобщему породнению всех наций – однако ни в коем случае не насильно! – лишь тогда, когда он познает освобождающее слово, когда он произнесёт его и ему последуют добровольно все народы, постигшие истину и уверовавшие в неё. Я уверен, что этим путём в конце концов произойдёт породнение всей Европы и мира – путем братства и добровольного следования. Вы можете представить себе, как больно мне было, когда началась война с Россией – моей Родиной. Конечно, там царит большевизм, но, тем не менее, она остаётся моей Родиной, русские остаются моими братьями. Ничего не желал бы большего, чем если большевизм исчез бы, но, конечно, не за счёт потерь таких важных областей, какие Германия завоевала до сих пор, которые, по сути, охватывают почти весь центр России. Я думаю, что как немцы, вы не думали бы иначе, если, предположим, Россия захватила бы такую же большую часть Германии, как Германия сделала это на востоке! Это же совершенно естественное чувство – преступно было бы испытывать какие-то другие чувства по отношению к своей собственной Родине. Это доказало бы лишь, что вы – человек без рода, без племени, какой-то интернациональный пловец, который стремится лишь туда, где ему лучше.

Мюнхен, 8 марта 1943 г.

Александр Шморель