Текст книги "Командировка на Землю"

Автор книги: Игорь Муханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

Мантра
влюблённых

                                                                                                              Стихотворения

Богатырь

Богатырь – бога тырь

                                и в кабак…

Царство Божие,

                       неразворованное,

охраняет в лесу от сарматских атак

монастырь,

                к небесам

                                прикованный.

Богатырь же едет не воровать,

а Отчизне – девке  отчаянной –

покупать у заморских купцов кровать,

забросать её мылом,

                              мочалами!

Словно гири, богатыри

с лошадиных боков свисают,

и прилипли к питью, и не спят до зари,

и глядят, как враг угасает.

Есть ли Бог?

Нет ли Бога?

Гутарь…

Богатырь – сам себе государь!

Генную память откроют зелёный и жёлтый…

* * *

Краской прицельною духи стреляют по небу –

пыль акварельная в воздух врастает густой!

Явью становится, Пасхой, испёкшимся хлебом

всё, что на листьях писали мы ранней весной.

Генную память откроют зелёный и жёлтый,

синий добавит свежесть поющих ключей –

флаг семицветный, сверкающий общей заботой,

небо раскинуло после гремучих дождей!

Чей гражданин я? Каких измерений скиталец?

Дождь или вёдро людям несут облака?

Солнце садится на мой вопрошающий палец

божьей коровкой, и дума о мире легка.

Гроза с Филаретовой горы

Гроза с Филаретки совсем другая:

мотки, каретки и перья птичьи,

и в небе строгом

                          река догорает,

как бы на карте, но – речью кличет.

Зовёт, мотает

                     на ус и счётчик:

«Ты – кто? Какие имеешь

                                      ви'ны?»

Гроза с Филаретки – чернорабочий:

ключом слесарным возьмёт и двинет!

Костромской самовар

Когда захочешь пить, а влаги нет

в высоких капиллярах краснотала,

возьми мелок и сотвори, мой свет,

рисунок костромского самовара.

Веди мелком, как водят хоровод

на праздник девки в Угличе и Вязьме,

как роет землю кропотливый крот,

почуяв корешок вкуснейший вяза.

Играй живыми пальцами, играй

хоть полонез Огинского, хоть польку,

ведя мелком, как праведники в Рай

приходят, чтоб вкусить иную стройку.

И самовар, пускающий дымок,

сойдёт к тебе по радуге, врачуя

живые сухожилия дорог

и песню небывалую, речную.

Считалочка из детства

Я знаю: сердце – середина лета,

томатов и варений заготовка.

Мелькнёт вдали сиреневая лента –

оскал грозы, перемещенье тока.

Три трактора уедут на свиданье

с сухою почвой, пахнущею сыром,

и свет войдёт, и щель между домами

собой заполнит, до асфальта синий.

Ответит на вопросы ветерана

Война: зачем взяла и сколько?

И улетит серебряною ранью,

увидев цель неведомую, сойка.

Я думаю, что лето… Впрочем, хватит

судить об этом чересчур лирично!

Ещё не пели птицы при Сократе,

ещё Донской стрелу для сечи кличет.

Ещё не завтра уходить в солдаты,

стихами путь заполнив в домик звёздный.

И щуки в камышах одутловаты,

и дышат маком русские погосты.

Ещё не знают имени младенцы,

завёрнутые в тёплые конверты,

ещё жива считалочка из детства:

Оса, стрекозка – середина лета…

Осень

Осень пишется через О,

потому что везде пустота,

кольца, кружева, домино

и простата, и ток, и та-

та-та-та по лужам, сжигая желчь,

по судьбе, свернувшейся,

                                      как листок,

чтоб явилась надежда себя зажечь,

спичкой чиркая раз по сто.

Осень – это иллюминатор

корабля, что ушёл в свой рейс

и забыл, что орлы крылаты,

и с распилом О – буква С.

Пушкин

Что лягушка Басё?

                           Опекунша

по лекалу отлитых берёз!

Из её прорезиненной туши

Волга-речка

                   начало берёт.

То ли дело юнец царскосельский

и гусиные перья с утра,

и чернила, и музыка плеска,

и стихов золотая гора.

Рязанско-африканское

Будто радостные зебры в молодом березняке,

пыль зелёную подъемля, к ледяной бегут реке.

Ствол о ствол, как шея трётся, пот стекает, как елей.

На берёзовом копытце уместился муравей.

Мне б ещё страну такую, где по заводи лесной

бродит сом и рыб целует африканскою губой.

Мне б ещё Есенин в шапке, не приученный к очкам,

на берёзовой лошадке ехал в гости к чумакам.

Гой ты, папоротник в чаще, ты – не пальма, я – не слон,

пусть в зелёном небе чаще тонет карканье ворон!

Огород

В зелёном небе огорода

созвездья плавают малины,

смущая дух прозрачным ходом

переплетающихся линий.

В зелёном небе всё возможно:

 и танцы мошек над цветами,

и шелестение горошин,

открывших пасть гиппопотамью.

О, гиря фруктов огорода

и овощей подземный щебет,

когда ветров проходит рота

просторным коридором в небе!

Внимает паутина мухе,

паук галантен, как придворный,

и всё подчинено науке,

команде солнечного горна!

Вздыхает праздничная лейка

и шелестит листом капуста,

и сходят маленькие реки

с лицом поэта Заратустры.

Малина машет опахалом

и хочет взять реванш у мёда,

и мыслит в полдень петухами

сухая жаркая погода.

Останови движенье чисел,

часов и бабочек на клумбе,

и здравого лишится смысла

червяк в своём подземном клубе.

Летает, ползает, щебечет,

цветёт и зреет час от часа

под патронажем человечьим

биологическая масса.

И взяв в заложники вниманье,

с каким на всё взирает полдень,

сухие ванны принимает

в видавшем виды огороде.

Лошадь, прыгнувшая на плечо Таракая*

Лошадь длинная, как река –

есть ли в самом деле такая?

Повернулась наверняка

и сошла с картин Таракая.

Ржёт. Смешна ей людская жизнь,

у которой лицо кукушки,

и смартфоны, и этажи,

и кредиты в банке – игрушки.

«Превратил свободу народ

в философию мёртвых буден!»

Лошадь прыгает и поёт,

и уснувшую землю будит.

«Хочешь, птицей стану ночной?

Шумным кедром? Прозрачным эхом?»

Лошадь прыгает на плечо

Таракаю и ржёт от смеха.

 ____

_{* Таракай – алтайский художник, рисующий лошадей, бегущих наперегонки с ветром и как бы растянутых в своём движении.}

Кардиограмма

– Кардиограмму расправляешь? –

спросил меня главврач больницы.

И сам, на цыпочках ступая,

кривую вытянул, как спицу.

Сосредоточенно работал,

проделывая процедуры,

и лоб, светящийся от пота,

лишил лапищею фактуры.

С тех пор в груди моей заводы

работают на полный график

и выпускают не зевоту –

широкий список монографий.

Забег на длинную дистанцию

Летят курсивом бегуны.

У солнца край один

                            отколот.

Сверкают флаги всей страны

на стадионе «Красный Молот»*.

Быки на ферме подождут,

жуки и рыбы – в отпуска!

Луну подкрутят там и тут,

чтоб свет продлить

                              на три часа!

Летят, как стрелы, бегуны…

Чей разбежавшийся живот

под ликованье всей страны

малину ленты разорвёт?

Один отпущенником стал.

Перегружая мышцы тела,

вошёл во временной портал,

в неясном будущем твердея.

Нет, он не выиграл забег!

Зато потом, за рюмкой водки,

болтал, кусая чебурек,

несуществующую сводку.

Мол, видел эти же места –

Чечню и Грозный – в новом виде,

гранатомётами с моста

твердившие своё, в обиде:

«Чечня – страна. Чечню – не трожь!

Она живёт другой идеей.

И пулю в лоб, и в сердце – нож

и русскому, и иудею!»

И вся страна была больной:

температурила, рыдала,

и за разрушенной стеной

чернел остаток пьедестала.

Никто доверчивым не стал.

«Ты балаган, бегун, затеял!»

И в ухо – раз, и в пузо – два

за комсомольскую идею!

И пальцем тыкали в Луну,

как в обезумевшего зверя,

и пили водку за страну,

в рассказ и веря, и не веря.

 ____

_{*Располагался в городе Грозный. Ныне не существует}

В кафе

Закрути-ка мне кофе, официант,

золотою спиралью, чтоб я вкусил

не кофейную гущу, а фолиант,

не отраву, а травы

                           родной Руси!

Закрути меня вправо на три плеча,

золотою спиралью пронзи насквозь,

чтоб от горла отхлынула смерть-печаль,

чтоб услышал: скрипит

                                   золотая ось.

По спирали уходим, вернёмся в свет,

о котором мечтали мы

                                  столько лет!

Возвратимся – ни дома, ни друга нет,

только кофе, дымящийся на столе.

Отрежу тени, метра три-четыре...

* * *

Отрежу тени, метра три-четыре,

с окраскою вечерней бересклета.

Её примерю – можно и пошире

сыскать душе на платье этим летом!

Душа заплачет, если на заплату

другую наложить и не заметить,

как лето зажигает в аппарате –

даосском фонаре – фитиль бессмертья.

Она молчит, увиденным разбита.

Горит сомнений лёгкая солома…

Возможно ли?.. Спроси у неофита,

кому изнанка фонаря знакома!

На рыбалке

Здесь столько рыбаков и столько лесок,

что кажется капроновой вода.

Прошита вглубь, и червячок – довесок

к существованью старого пруда.

Здесь карасей сиреневые тюли

и Азии замедленный исток.

Здесь сушат свои простыни июли,

и штанга им – гусиный поплавок.

Здесь вазелин, как вещество, не может

себя от группы мазей отделить.

Но водомерке он всего дороже –

катиться позволяет, а не плыть!

Здесь лилии двоятся и троятся

в потустороннем зеркале волны,

и камышей высокие палаццо

мерцанием стрекоз окружены.

И столько светокопий на деревьях

колышется средь тучи мошкары,

что кажется – живёт во сне поверье,

и наяву – уснуло до поры.

Из жизни киевской Руси

Тело длинное,

                    как «Слово о полку Игореве»,

или след корабля на Волге.

На пяти телегах везли его

удалые стрельцы с Востока.

Алебардами звёзды множили,

мыком зычным ворон пугали,

тело длинное, под рогожею,

а кого – и сами не знали!

Говорили: «Свеча лучистая,

сундучок, наполненный утварью.

В мире тайна должна быть чистая,

украинским ветром продутая!»

То ли осень сорила золотом,

то ли снег летел над пожитками.

Тело было копьём приколото

и пришито к телеге нитками.

Тело было, как изваяние

из свинца, покрытого окисью,

и висело над ним собрание

мух, читавших страницы повести.

По расчёту ли, недоумию

тело выглядело, как спасение,

и везли его в Киев

                           мумией,

в праздник Троицы, в воскресение.

Борьба

Цифра борется с рифмой

на спортивной площадке,

обе в фетровых лифах

и в трусах…

                  Всё в порядке!

Цифра катит нулями

и культурным обманом,

банкоматами лает,

бьёт в упор по карману.

Рифма медной трубою

загудеть её хочет…

Несуразная бойня,

одичания

               кочка.

Лучше б им развиваться

на планетах различных,

в территории танца,

в территории птичьей!

Девяностые

 Он торговал с утра самшитами,

украденными с пароходов,

он продавал тельняшки, сшитые

из пешеходных переходов.

Он ждал у памятника Кирову

любовь, как ждут

                          трамвай последний,

он очень строго игнорировал

овчарок, пущенных по следу.

Да кто он?

             – Годы девяностые!

Он – та страна, что с толстосумами

писать стихи гвоздями острыми

на спинах девочек придумала.

Он – моль,

             он – мел,

                            он – мол, украденный

у побережья черноморского,

и переплавленная платина,

и переправленная родина.

Таким запомнил я очкарика,

читавшего когда-то Пушкина,

лихого времени комарика,

влюблённого в заветы Плюшкина.

Прощайте, годы девяностые,

из вас река течёт

                           кровавая,

от вас унылыми погостами

доныне пахнет, как отравою.

Бессонница

Наконец-то легли,

                           отстегнули

луч, лучину – луны ходули.

Их забросили

                    на сеновал,

чтобы каждый ходуль поспал.

Только слышат – в печи потухшей

то ли мышь шуршит, то ли души

убиенных в Афганистане

На мосол-локоток

                            привстали.

Жизнь ночная – что звёзд сиянье,

что отстёгнутый человек

от земли, от её камланья

в понедельник, среду, в четверг.

Не успели уснуть – ходули

тут как тут…

                    Крестись на восток!

За окошком звезду раздули,

словно крошечный уголёк.

«Я-ТЕ-БЯ-ЛЮБ-ЛЮ»

               _{(мантра влюблённых)}

Эта мантра не знает науки,

умыканьем полна и луной.

Воскреси её речью, а ну-ка,

или так, под сурдинку напой.

Подмигнут настроению миги:

«Нате солнце и пробу пера!»

Вот и ты, человек невеликий,

в глубине обозначен двора

тишиной и улыбкой ребёнка,

муравьём, что скрипит желваком!

С этой жизни снимается плёнка

осторожным движеньем, тайком.

И опять ты – ребёнок пространства,

открывающий утром глаза.

Эта мантра – карета для братства,

эта мантра, считай, – стрекоза!

«Я-ТЕ-БЯ…» А тебя?

Безразлично,

кто ласкает тебя и зачем!

Эта мантра из времени кличет

поезда самых лучших поэм.