Текст книги "Командировка на Землю"

Автор книги: Игорь Муханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

И Моцарт с Бахом... играют в шахматы...

* * *

Балакирь стеклотарой заменив,

гарцует век на цаце-жеребёнке,

прообраз же стоит себе в сторонке,

среди берёз, беспечен и игрив.

В его хвосте на тысячи ладов

звенят национальные оркестры,

и мошки запись делают в реестре:

«Ещё один смычок для вас готов!»

А где же скрипка? Вот она, внутри

футляра, под краснеющей корою,

колец-годов увлечена игрою,

ещё не знает лака и витрин!

Садись и слушай подлинник живой

без электронаушников и денег.

Её первичный звук звенит, как Терек,

как воздух леса раннею весной.

Прообразы сверкают изнутри,

впадая в мир прозрачною рекою.

«Стеклянный шар покоя над покоем»,

как Хлебников когда-то говорил.

И от берёзы голубая тень

примеривает плед из паутины,

и Моцарт с Бахом – редкая картина! –

на пне играют в шахматы весь день.

Альфа и Бета, любовь и война…

* * *

Альфа-любовь и Бета-война

ходят в обнимку по улочкам Риги,

в сумку кладут неучтённые миги,

чуть покрупнее – уже времена!

Что им стеклянный на третьем балкон,

где под Шульженко кружатся девчонки?

Время их тянется синей филёнкой,

филькиной грамотой в бездну времён!

Пулю найдут ли в газонной траве,

ржавый фугас раскопают на грядке –

долго играют, безумные, в прятки

с тенью события в голове!

«22 июня... На старт! –

произнесёт патетически Бета.

Альфа заплачет: «Я не одета

в мысли убитых под Минском солдат!»

Альфа и Бета, любовь и война…

Лето гранитные книги читает.

Рига на ригах и скирдах считает,

сколько убитых примет Луна.

Сядут у речки две грустных сестры,

возле берёзы, кривой и патлатой…

– Помнишь, меня ты убила когда-то?

– Не разводи в моём сердце костры!

Нарисуй, Хокусай, херувима российских распутий...  

* * *

Разве знал Хокусай, что его возведут в степень куба,

вычтут цену билета на спутник, летящий к луне,

и в провинции русской весёлая девушка Люба

обвинит его в магии, корни которой – в вине!

Люба – друг ФСБ, украшенье закрытого сайта.

Хокусай ей знаком с Костромы, по журнальной статье.

Он вином разбавлял свои нежные краски, и сальто

на картине волна совершала в святой простоте.

Кувыркалась волна, как гимнаст на открытом манеже,

то ко дну приникая, то снова летя к облакам…

Но в полоску костюмы носили всё реже и реже,

и волну Хокусая прибрать не успели к рукам.

Пили краску картины, как русский мужик-каторжанин,

что послушную жизнь променял на сибирский рудник,

и в глазах Хокусая далёкие звёзды мерцали,

и вода из картины на старый лилась половик.

Что-то вспомнил тебя я сегодня, мой брат по искусству,

когда час протрезвонил: «Пора в ледяную кровать!»

в раннем детстве читали мы «Так говорил Заратустра»,

и бежали в леса, чтобы было, о чём вспоминать.

Этот мир – тот же лес, обнесённый колючей железкой,

с пылесосом у входа и с бубном шамана в кустах,

где на ветке сухой всенародный сидит Достоевский,

ну, а Гоголь смешит, наступая на собственный прах.

Нарисуй, Хокусай, херувима российских распутий

с Алконоста улыбкой и ясным фаюмским зрачком,

чтобы вишни цвели и беседовал с Ангелом Путин,

и поля Украины добрели пшеничным зерном.

По ту сторону зла, где волна откровеньем богата,

и летит полукругом, и в берег стучится крутой,

ходит девушка Люба, всё ищет пропавшего брата –

Хокусая-бродягу с разбитой агентом губой.

Нарисуй и её, но игривой таёжной косулей –

той, которой не стала, но очень хотелось бы ей…

Есть дорога к себе и старинное слово «рисую»...

Остальное – у Бога – в пучине мятежных морей.

Она не узнает, быть может, Голгофу, Иуду...

* * *

Когда я восьмёрку пишу, вспоминаю тебя,

январь, бесконечность и звёзды над нашею крышей.

Космический Ус шевелится, и голос услышан

с шершавой поверхности талого снега – дождя.

Не всё нам с тобою средь голых ветвей танцевать.

Оденутся в платья деревья у нашего дома

и выйдут с хоругвями славить сухую солому,

и слякоть захочет у сливы учиться мечтать.

А слива – в дыму, в аурических кольцах любви,

и в солнечной нашей системе причислена к чуду.

Она не узнает, быть может, Голгофу, Иуду –

уйдёт на планету, где ночью поют соловьи.

И слякоть предстанет иной ипостасью для нас,

для солнца и ветра – слугою дорожной разлуки,

и ночью припомнит душистые нежные звуки,

и вспыхнет звездою затянутый плёнкою глаз.

Под ногами Агарти – страна агрономов и гномов...

* * *

Возле трактора – плуг, говорящий земле: «Извините,

если я запущу свои когти в ваш тёмный уют?

За вторженье своё подарю я вам солнце в зените

и пшеничное море – его элеваторы ждут!»

Розоватая дымка, как думка, и птичьи коленца

отвечают ему – у земли не отрос ещё рот!

Вот мотор застучал, и дымы из трубы – полотенца,

и высокую ноту изношенный трактор берёт.

А кормилицу-мать лихорадит заботой весенней:

корневому сплетению жить надлежит глубиной!

И червяк средь него – очевидец зеркальных вселенных –

чечевицу нашёл и любуется ей, как луной.

Под ногами Агарти – страна агрономов и гномов,

с городами-высотками, в нитках подземных путей…

Каждый, ныне живущий, в стране этой будет, как дома

в батискафе сосновом, без окон, увы, и дверей.

А на Белой горе, в зоне льда и щербатого камня

много раз наблюдали, как ангелы прошлых эпох

то озона глотнут, то амриту скатают руками

вроде хлебного мякиша – завтрак, обед ли – не плох!

И глядят день-деньской в голубые земные просторы

помогающим взглядом, единым на все времена…

У тушканчика горе: разрезало надвое нору!

Здесь семейная жизнь возродится, но очень не скоро:

в развороченной почве детишки лежат и жена…

Хариус в полдень

Стоит обнаружиться букашке

над прибрежным кружевом теней –

мнёт тугую воду, как бумажку,

хариус, блеснув среди камней.

А была отмечена свеченьем,

бирюзовой нежностью река,

постигая вечера значенье,

отражая ивы, облака!

Но волна плеснула, как из фляги,

на прибрежный камень, где припёк,

и опять глядит из-под коряги

хариуса пристальный зрачок.

Жук скользит ли, ползает улитка –

тень им, как защитница, нужна.

Шевелит усами повилики,

в небо поднимаясь, тишина.

Где-то вдалеке пасутся грозы

и уснул усталый ветерок…

Гетры полосатые – стрекозы

новый провоцируют рывок.

Я выверну карманы: «На!..

* * *

Я выверну карманы: «На!..

Нет ничего из пустословья,

когда за окнами луна

кладёт лучи мне в изголовье.

Когда ручьи бегут за мной,

как псы, голодные разлукой,

и пахнет зимняя – зимой

судьбой отпущенная мука.

«Лишь волхованье», – скажешь ты

и будешь прав, мой друг! Весною

мир полон лёгкой красоты

с её прозрачной глубиною.

Снег сгребает лопатою – крышкою от ноутбука...

* * *

В Белогорье зима, и не видно блистающих радуг.

Деревенская сага и брага ведут меж собой разговор.

Сбой режима работы – не лучший от жизни подарок,

и литовке в чулане ромашковый снится простор.

А зима – от ума или ум – от зимы… Неразборчив

почерк белых равнин, что бегут от окошка к тебе.

Миллионами радужных, светом пронизанных строчек

замелькает дорога, и станет просторно в судьбе.

У тебя ребятишки с утра занимаются боксом

и блестит журавля полированный воздухом рот,

а когда на коне, в лисьей шапке ты едешь в Усть-Коксу,

он летит над тобою и крыльями небо стрижёт.

Я и сам не пойму, по какой задержался причине

в этом мире забот, и живу, и пою не дыша.

Может, это пралайя – любви, человечьей кручины,

и всё то, что я вижу, желает надолго душа.

В Белогорье зима – по алтайским поверьям наука,

как себя создавать, и твой младший сынок во дворе

снег сгребает лопатою – крышкою от ноутбука…

Может, так оно лучше – в заботе, в работе, в игре!

После дождя

Дождь ли отеческий в мае

сыплет горохом в окно?

Небо усмешку Китая

прячет в своё кимоно.

Эти таёжные страхи,

словно в жару ребятня,

скинув порты и рубахи,

прыгают в речку – в меня!

Я же теку на излуку

в сердце любимой Руси.

Изобразят мою руку

щуки, язи, караси.

Весь, от истока до устья

полон любви берегов,

трогаю небо… О, пусть я

лишь отраженье его!

География поэта

Выйти строкой к побережью Каспийского

или к монгольским пескам,

значит, подняться на рифму над рысканьем

ветра по тёмным углам.

Эти пространства – восточные женщины:

встанут в начале стиха,

и от Сахары до синей Смоленщины

розами пахнет строка.

Разве Усть-Кан двоюроден Елабуге?

Тверь влюблена в Замульту?

Ходят особые ритмы по Ладоге,

мачтами метя мечту.

Непроходимые топи Якутии

век вдохновению пить.

Встала, пошла по воде – не вернуть её

снова в сюжетную нить!

В летних садах расцветают акации,

если Алтаю поднёс

лучший подарок – аллитерацию

с лёгким шуршаньем стрекоз.

Пруд Басё

                  Лирические миниатюры

Катунь, бегущая по Алтаю

Бежит Катунь-река, торопится попасть в море. Всё на своём пути запоминает: кувшинку, ондатру, стрекозу.

– Вот, – думает, – вот: какая я запишка! Всё запишу, от истока до устья, и людям подарю!

Синица слышит и тенькает. Ива слышит и не понимает ничего. Но поклон на всякий случай отвешивает.

Горы стоят, как старцы с седыми бородами. Думают стаями птиц, машут Катуни рукою ветра…

Го-ры!

– Людям твои запишки на что? У них есть поэты. Видят то, что не видят другие. Вроде очков на носу!

Ёкает Катунь на перекатах, но отвечать не хочет. Дальше бежит, на зорях розовея. Луну, как сахар, облизывает… Дальше, дальше, дальше!

С одного камня спрыгнет, о другой ударится. Зафырчит, запенится и проворчит про себя:

– Ишь, дублёры нашлись! А знают ли много?

Повернёт направо, потом – налево. Солнечным лучом заштопает царапину на кувшинке и снова ворчит:

– Возьмём стрекозу. Питается не только мошками, но и бликами на воде. А лесные шишиги любят щекотать пятки муравью… Ших, ших… Знают ли поэты об этом?

Стихи-младенцы

Как чувствуешь кожей взгляд человека, идущего следом за тобой, так чувствуешь и взгляд стихов, только что написанных тобою. Они, как младенцы, пришедшие в этот мир, внимательно изучают своего родителя...

К какой категории существ он относится?

Сколько у него рук и ног?

Чем в этом мире занимается?

И так далее.

Поэт и стрекоза

Как пуля, попавшая в стеклянный куб, застревает с тревожным хрустом в его середине, так застряла в воздухе стрекоза, увидев Поэта на лужайке. Тот лежал в траве, пахнущей так душисто, и сверкал свежевыбритой щекой.

– Отчего он так ярко сверкает? – спрашивала себя стрекоза и шелестела моторчиком своих крыльев ещё проворнее.

А Поэт в это время писал стихи:

Лето. Небо. Стрекоза.

Эти синие глаза…

И стрекозе, привыкшей общаться с бабочками и жуками, было невдомёк, что её полёты, полные самых неожиданных виражей, рождают в людях вдохновение.

Женская рифма

Женская рифма всегда косится на мужскую. Она предпочитает сады, утренние туманы и соловьёв тому старинному этикету, которым, по её мнению, обременена рифма мужская.

Снисходительность в оценке происходящих в мире событий, подчёркнутая взмахом длинных ресниц, ей к лицу. Женская рифма по своей природе – демократка.

«Ах, я забыла калькулятор дома, – жалуется она, – и посчитать число слогов,  содержащихся в строке, мне не под силу!»

А вот высказывания женской рифмы, сделанные на Международном футурологическом форуме:

«Поэзия существует сама по себе, как блики на листьях. Я – та морская раковина, которая звучит венозной кровью её слушателей».

Муштру и суворовщину наших будней женская рифма приносит в жертву весёлым праздникам. Любит петь «Марсельезу» на просторах силлабо-тонических баррикад. «Ямб и хорей – штучки, в Россию завезённые, – напоминает она. – Мир изменится к лучшему, если женская рифма будет уравнена в правах с мужской…»

Таково её мнение на сегодняшний день. Женская рифма в России чувствует себя превосходно.

Пруд Басё

                                                                                                                      _{мини-пьеса}

Бухгалтер – в шёлковой красной рубахе, Фея – в цветке тюльпана, который держит в руках Бухгалтер.

Б: – Скажи мне, наставница комаров, мать спелой травы и сестра цветущей черёмухи, о поэтах. Што они делают на этой земле?

Ф: – Ищут пруд Басё.

Б: – Самый обыкновенный, што ли,  пруд? И Басё – што за птица такая?

Ф: – Обыкновенных прудов, касатик мой, не бывает. Все они с облаками и звёздами. И рыбы в них разные, и камыши шепчут на ветру разные истории. А Басё – поэт, воспевший романтику таких поисков.

Б: – Верно, небылицы ты мне, матушка, говоришь… И што, нашли?

Ф: – Одни – нашли, другие вышли на берег этого пруда, но заблудились в зарослях краснотала. А третьи и вовсе ушли в сторону устойчивого заработка, цифровых забав и добровольного рабства у вещей и предметов.

Б: – Вон ты какая, бухгалтерия от искусства! А можно узнать имена поэтов, нашедших пруд Басё?

Ф: – Они написаны на лапках лягушек, живущих в этом пруду. Купайся в его водах в своё удовольствие, знакомься с каждой щукой и карасём. И не забудь прихватить с собой спички, горящие в воде, и сачок, сплетённый из строчек стихотворения.

Семнадцать с половиной

Если миллиарды звёзд мигнут мне одновременно, я – миллиардер.

Хорошо провести эту жизнь в машине, в облаке мыслей, насыщенном электричеством поэзии, в твоих фисташковых глазах!

Можно владеть всеми дорогами России, но сиплый гудок паровоза, когда тот мчится по снежной Сибири, принадлежит поэту.

Я мыслю вокзалами, вспоминая о тебе. У меня вокзальная память, вокзальные речи, и даже вокзальное сердце.

Скачай меня, песня, и послушай. Не стучит ли сердце Алтая у моего разбухшего виска?

Цветы электронные не спорят с цветами луговыми.  «Всё то же самое, – утверждают они. – Над вами порхают бабочки и стрекозы, над нами – опахала ресниц!»

Если из-под земли поднимется собака, гремя своими медленными костями, день будет творческим.

С этими устройствами, подарившими нам комфорт телесного существования, мы не изменили жизнь – изменили жизни!

Были дворяне, а стали – творяне. Ну, а кем станут творяне, увидим в веках.

Деньги нужны, чтобы жить в пространстве, талант – во времени.

Катунь ещё не оцифрована, в её камни не вставлены микрофоны. И рыбы, плывущие мимо, ещё не менеджеры глубин.

Как долго, интересно, нужно жить, чтобы перестать ощущать эту жизнь, как на губах снежинку?

Время нового бога – Интернета. Ищут вай-фай с такой же счастливой улыбкой, как древнегреческие философы искали истину.

Капитализм произошёл от яблока Евы, когда та решила продать его Адаму, прежде чем отдаться.

Пол-оборота вселяют надежду на любовь. Вот, сейчас повернётся и подойдёт, раскинув руки крестообразно. И ты повиснешь на его кресте, вспоминая Голгофу.

Человека не разберёшь на детали, как автомобиль. Его нужно созерцать целиком, в сумерках технического прогресса.

«Если в воздухе висит стрекоза, – думает строитель, – наверняка кто-то закрутил её в эту минуту и в эти обстоятельства, как шуруп».

Ежедневно кто-то протягивает верёвку, связывая ею солнце и меня, и сушит на этой верёвке стихотворение.

Тамерлан и поэзия

Предводитель Синей Орды Тамерлан имел глаза, смотревшие из-под бровей, нависших перьями ворона, подозрительно. Глаза осматривали ряды смуглолицых воинов, ища среди них поэтов.

 – Ты пищ-щешь? – свистел в щербинку своих зубов Тамерлан, указывая плёткой на какого-нибудь юношу.

 – Нет, ваша солнечная магометанская милость,  – отвечал юноша, бледнея. – Пробовал, но всё выходило не так, как у Хафиза. И я бросил…

Тамерлан шаркал ногою, хромавшей при ходьбе, и говорил мягко, по-отечески:

– Будещ-щь писать, велю отрубить тебе голову!

Беда была с этими поэтами в многолюдном стане Тамерлана. Они рождались внутри себя, и их невозможно было разглядеть сразу, как траву или ящерицу. Поэты уходили в степь, доставали бумагу и запечатлевали на ней арабской вязью свои переживания. Они встречали белевшие в степи кости животных и человека и отводили взгляд в сторону. Их кадык мелькал чаще, чем у других воинов Тамерлана, поскольку они чаще других смотрели в небо!

Тамерлану нужны были воины, способные убить даже свою мать, если им прикажут. Так завещал человеку Закон степей. Только с такими воинами, способными перегрызать железные удила, можно было победить Тохтамыша, предводителя Золотой Орды, и сделаться властелином всей Азии! Но поэзия ослабляла ряды его воинов, осуждая насилие и смерть. Поэзия рождала улыбку на лице, похожую на голубку. Она звала в сады, где цвели яблони и вишни. Поэзия, если представить её Аму-Дарьёй, текла совсем в другом направлении!

Тамерлан обходил ряды своих воинов, ища источник поэзии и надеясь его пресечь, но всякий раз убеждался в своём бессилии. И он, наделённый Аллахом поистине вселенской властью, боялся поэзии.

Отходя ко сну, Тамерлан зажигал светильники возле своей головы, горевшие до самого рассвета. Чтобы поэзия, слетая с губ увенчанного славой Хафиза, его не посетила.

Дочки Кудая

Сидят дочки Кудая на радуге, ногами болтают.

Весело им на дольний мир смотреть, где реки – седые волосы, а горы – куличи с сахарной пудрой.

А вон, как фантики от конфет, крыши пестреют... Это Мульта!

Старшая дочка создана Кудаем из шума берёз, поэтому такая и шумливая. А младшая – ветра тише. Создал её Кудай из лунных лучей, чтоб старшая не скучала.

Кудай – создатель!

Мульта внизу, как муравейник, шевелится. Кто в школу идёт, кто в магазин. Кто прыгает на одной ноге, восклицая «хочу денег!», кто баню топит с утра. Любви, вишь, ему захотелось, а чистого любят охотней!

Дочки Кудая сидят, ногами болтают. Идёт мимо ребёнок – конфету ему сбросят, идёт рыбак на Катунь – кинут червяка. Не простого, конечно, червяка, а особого, на которого хариус крупный идёт!

Привыкли к такому обычаю ребятишки, и как радугу увидят, кричат:

Дайте нам, Кудая дочки,

На дорогу лапоточки,

На учёбу – крепкий ум,

На игру –  поменьше дум!

Так и живёт население Мульты, почитая радугу. Ведь за ней – просторы невиданные, синяя бухтарминская степь…

Да!

Голубиная книга постраничная…

Так оно и есть!

Газета, пахнущая типографской краской, в которую завёрнуто счастье людское…

Вот-вот!

Виват, Поэзия!

На каком языке говорит ветер? Сколько наречий существует у птиц? Изучает ли кто-нибудь диалекты ручьёв и речек?

С такими вопросами обращается летний солнечный день к сердцу человека. Так рождается поэзия. Она есть прекрасная возможность выразить музыку, заключённую в слове. Именно прекрасная, ибо музыкой зачинаются миры.

Тёмные века истории характеризуются, прежде всего, тем, что в них умирала поэзия. Суровый практицизм ставился во главу жизни, и мысль человеческая грубела, металась от одной крайности к другой, выраженной словами «да» и «нет», в тисках земной логики. Именно в эти века пылали костры инквизиции, велись войны, осуществлялась безудержная, лишённая всякого смысла погоня за наживой. И лишь после того, как начинала звучать музыка и в садах поэзии распускались цветы, мир возвращался к жизни, как после тяжёлой болезни.

Виват, Поэзия! В твоих зеркалах отражается лучший, горний мир, по образу и подобию которого люди пытаются строить своё будущее. В твоих полях просторно, в твоих реках плавают золотые рыбы, твои горы покрыты парчой снегов, искрящейся на солнце. Ты одна можешь раскрыть ловушки городов, в которые упрятана ныне бо'льшая часть населения планеты, и выпустить людей на свободу. Ты одна можешь объяснить им, что такое Красота, и привести в объятия природы. Пресыщение техникой становится чудовищным, искусственные ритмы жалят, как осы в овсе. Люди гибнут от жажды, позабыв дорогу к Океану жизни…

Выведи нас, Поэзия, на светлый простор!

Песни Уймонской
долины

                                                                                                               Стихотворения

О чудесах, случающихся в Уймонской долине

 Уймонской долиной еду,

вдыхая ночную свежесть.

Имею буханку хлеба,

да нечем её разрезать!

Я нож позабыл в Харбине,

в старинных книгах военных,

в отказе моей любимой

алтайскою стать царевной.

Такого Алтай не помнит,

считай, со времён Ойротов:

месяц в военной форме

шепчет любимой что-то.

Она вздыхает – Венера,

светило предков далёких!

Щекочет бедные нервы

буханка хлеба в котомке.

– Где нож раздобыть мне острый,  –

спросил я месяц двурогий, –

чтоб запах почуять росный

любви и дальней дороги?

Чтоб охала селезёнка

от вкуса ломтя и соли

и ветер сушил пелёнки

тумана в пшеничном поле?

Месяц буханку хлеба

видит и голод чует.

Брызжет слюна по небу,

Чуйскому тракту и Чуе.

Ужо вам, дела земные!

Сверкнуло в ночи железо…

На ломтики золотые

месяц мой хлеб порезал!

Эпифания любви, её таинственному пробуждению

Твоя рука притронулась к луне,

в реке плывущей – значит, и ко мне.

Я помню, что шепнул мне ветерок:

ты – вестница рассвета, мой урок!

Ты пробуждаешь память прошлых лет

о том, что ты – река, и смерти нет.

В твои живые струи загляну,

поймав полночный ветер и луну.