Текст книги "Командировка на Землю"

Автор книги: Игорь Муханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

_{Игорь Муханов}
Командировка
на Землю
 _{Стихотворения
лирические миниатюры
эссе}

_{Благопожелание}

Пусть в этой книге

                          дождь

                                   из-под земли

зерно ласкает, молнии рождает

корней кривых, и капсулы сулит

созревшего до срока урожая.

Подземная вода стиху нужна,

Она – этаж и башня, и лекарство,

и Мономаху верная жена,

и Хлебникову – Астрахань и астры.

_{Из цикла}
"Командировка
на Землю"

И фотон испускает, и фыркает, навеселе...

* * *

Дождь раздул пузыри на отеческих лужах

и ушёл в никуда – есть такие места на земле!

На полатях у облака дума лежит и не тужит,

и фотон испускает, и фыркает, навеселе.

Послебанная всюду возня, закипание звука.

Сколько в этом любви, знают только дорога и рожь.

И шалит синева, запуская прозрачную руку

в полусонную речку, где плавают щука и ёрш.

Я иду по отчизне, читая особые книжки:

медуницу и клевер в изданье лугов и полей.

Я ещё не рождён, я в утробе пространства – мальчишка,

что с утра мастерит из газеты воздушный свой змей.

Вот, прочёл 100 дорог – на 101–й оставил закладку

(дочитаю потом, ещё целая жизнь впереди!)

И щебечет стихом, затаившись под майкой, тетрадка,

и летят, как жуки золотые, над миром дожди.

Весна на Алтае

Огонёк внутри аила. Дым, как локон у любимой.

Пауком летит по струнам чья-то лёгкая рука.

Если ты чабрец заваришь, если я поеду мимо –

встреча наша будет долгой, ночь в долине – коротка.

У тебя в аиле пусто, но зато тебе – семнадцать.

Конь усталый. Век усталый. Белый месяц над горой.

Зашуршит снаружи крыша, смехом травы огласятся –

то катаются амуры, каждый – с луком и стрелой!

У Алтая три подарка: снег в горах, кедровый шёпот,

эдельвейса цвет недолгий, прославляющий ледник.

Если ты – родник бегущий, если я – косули топот,

даже ветер шепчет в ухо, чтобы я к тебе приник!

Сыч седой у коновязи, звёзд мерцающие лица.

Катит яшму дорогую с гор строптивая река.

Я тебя рисую небом, а себя – летящей птицей,

и пишу крылом по ветру: наша встреча – на века.

Едет Ойрот на коне

Краски ночного Алтая

пьёт изумрудный песок.

Месяц на горке латает

смятый Медведицей рог.

Чуйскому тракту снится –

едет Ойрот на коне,

и Улала-столица

верной подобна жене.

Горы, почуяв задачу

будущих солнечных дней,

молятся за удачу

каждой вершиной своей.

Гостю готовит подарки

в чудо поверивший край…

Боги для подвигов ярких

выбрали Горный Алтай.

Уймонская долина

                _{(феерия)}

Уймонская долина в платье белом –

белее сдобы, слаще молока –

чуть посветлело в мире, зазвенела

заботливою пчёлкой у цветка.

Она тропою шла, ведущей к лету

и к трём любимым братьям-близнецам.

Июнь, июль и август, разогретый

дыханием полынного венца,

её встречали, стоя на пригорке,

ковыль-трава стелила свой ковёр,

и было слышно, как открыла створки

на небе Мать Мария, и в простор,

омытый светом, бросила улыбку –

живой комок нездешнего тепла…

«Играйте, дети! В вашем мире зыбком

и я играла в мяч, когда жила».

Красный путь

                                            _{девушке-монголке} 

Твой азиатский глаз блеснул, как сабля:

в лесу ресниц он, словно самурай!

Я красотой твоей слегка ограблен,

и думаю с восторгом: «Не замай!»

И семь твоих доверчивых косичек

с утра стегают воздух, как коня…

Скажи, куда сквозь ржавчину привычек

несёт он удивлённого меня?

А степь встаёт столбами рыжей пыли

до облаков, и факельным огнём

времён Чингиза освещает были,

в которых мы по-прежнему живём.

Твои векам угодные призывы,

чтоб я семью сынами в юрту врос,

рождают серебро у листьев ивы

и в сердце – мельтешенье жёлтых ос.

Я оберну стрелу китайской лентой,

пущу – стрела укажет красный путь.

Поют цикады – верная примета,

что встретимся с тобой когда-нибудь.

Что скалы не смутят своим оскалом

и бег коня услышат там и тут…

Вон Шамбала – звенят её цимбалы,

знамёна в небе – облака плывут!

Алтайская осень

Словно Золушка, в полдень сорит высота

лепестками прозрачными мухи.

Флорентийские краски вбирает Алтай

в каменистые поры Белухи.

За медвежьей межою – Монголии гонг

и верблюжьи сутулые юрты.

Сам Бог Азии здесь… Красотой занемог,

сквозняками от пыли продутой!

Высота высотой помыкает, в снега

уходя, как художник – в работу.

И орлиные гнёзда отыщет нога,

и больничных сиделок заботу.

По биению пульса колючих ключей,

по цветку на шершавой ладони

загадаешь и стаи крикливых грачей

и сады с Вифлеемской звездою.

Осень скажет, как рыбе в реке зимовать,

как молиться на старые сани,

если панцирной сеткой темнеет кровать

перелётных гусей над лесами.

Так жену разлюбив, доживает свой век

хан монгольский в роскошном жилище,

в половину седую – ещё человек,

в остальную – уже пепелище.

Над Алтаем, как яблоки, звёзды висят,

и ближайшие к нам поселенья –

Орион и Плеяды – в ночи говорят

языком самого просветленья.

Осень вымажет руки в брусничной крови,

вся – как выстрел, раздавшийся к сроку,

вся – безумная, вся – в двух шагах от любви,

вся – в надёжных руках, слава Богу!

Стеклянные дожди

Стеклянный дождь над лугом, посмотри:

снуют стрекозы и кромсают воздух –

нарезывают стёкла для витрин,

в которых ночью отразятся звёзды.

Стеклянный дождь отличен от дождя,

струны и геометрии Эвклида.

Он в венах ищет, вен не находя,

и одержим грехопаденьем вида.

Сквозь капли снов, букашек и стрекоз

виднеются аттические дали

и Рай, и воздух едет, словно воз,

бесшумно нажимая на педали.

Так далеко видать – во все концы

своей души, когда повсюду лето,

и бабочка с пучком энергий Ци

с утра в живую радугу одета.

Как будто бы связующую нить

с бытописаньем, всей его трухою

кузнечик обязался распилить

к заходу солнца зубчатой ногою.

Отечество, стеклянные дожди

и ливни крыльев шумных у колодца!

Как будто всё, что было – впереди,

и всё, что будет, к нам ещё вернётся.

Алтай

Здесь Минотавр с глазами человека

в ущельях горных, истину алкая,

свою тропу прокладывает к веку

художника-бродяги Таракая.

Взяв за основу снежные громады,

что падают в румяные озёра,

Владыка гор на арфе водопада

играет утро с просветлённым взором.

Ворочается Золотая дева

в кургане, утонувшем в разнотравье,

желая всем, кто за Алтай радеет,

удел героя и защиту навью.

Придёт ли дождь – висит хрустальной люстрой,

придёт ли жук, и дятел спозаранку

творит своё нехитрое искусство,

смолой кедровой заживляя ранку.

Земной Эдем… Лишь в трепете несмелом

коснуться можно его нежных радуг!

И даже трактор в поле тарантеллой

встречает утро – от весны подарок.

В марте

Марта льды кружатся у забора:

зацепились вновь за облака!

Их скупает оптом за оболы

горная строптивая река.

Просыхают пятнами на ткани

тени, и не высохнут никак.

Забросать стремятся облаками

воды каждый встречный буерак.

Полдень, а ещё не брали взятки

птицы с первых бабочек и мух,

и болеет в снах своих ветрянкой

под землёй скучающий лопух.

Многообещающей телегой

март въезжает в душу мужика,

и почти словами человека

говорить пытается река:

«Хариусом с горных перекатов

я пришла, мой пасынок, к тебе,

чтоб стократ весеннее стаккато

прозвучало в строчке и в судьбе».

Борису Гребенщикову

                                                     _{Ой, Волга, Волга-матушка, буддийская река}

                                                                                                _Б.Г.

Лунным лучом ли, солнечным Волгу измерить –

Астрахань в астрах только счастливо вздохнёт!

Зори здесь чистые, и над лиманами пери

в платьях прозрачных водят все дни хоровод.

Здесь хорошо оттого, что и Русь есть, и дельта.

Утром, в тумане, теряет свой берег река.

Ветер-ревун, и безмолвие ровного света:

«Мир безграничен. Бакен не нужен. Пока!»

Вот потому только здесь, в камышовой ловушке,

словно маяк повседневный, рука из воды,

лотос растёт, и лягушки стараются: «Пушкин!

Греки, Арина… Распутица… Алаверды!»

Волга в верховьях мордовья, чувашья, в татарах,

после по-русски ревёт, по-калмыкски поёт.

Только в конце, побывав и в Кремле, и на нарах,

лотос буддийский вживляет в аорту болот.

Пой, мой оранжевый, северный мой, эти кручи,

эту лесную, в духмяной листве благодать.

Дождик пройдёт посевной и местами могучий –

нам ли колосья в мокрых полях собирать?

Вон, за пригорком, как синяя сильная птица,

Волга мелькнула, в изгибах тугих парусов…

Лотос – он логос, он гнёт жестяную ключицу,

песней-клюкою в сердце ночное стучится:

– Эй, просыпайся… Я – Волга без берегов!

Мечта

Катунь, бегущая по кочкам…

Ей новый образ подавай!

Как в целлофановом мешочке,

хранится хлеба каравай.

Она по всей длине угодий,

круглогодично, как завод,

ведёт зачистку мелководья,

чтоб избежать застоя вод.

Пусть будут велики затраты,

но проявляется мечта:

из облаков встают палаты

пролётом нового моста.

Из алтайского дневника

Жён-мироносиц на небе вечернем считая,

жить бы да жить в этих горных безлюдных местах!

Днём любоваться крышами пагод Китая,

ночью Монголию видеть в раскованных снах.

Туго завёрнута этой страны оболочка

в русский характер, и ниткой прошита канва.

Чтит новгородскую вольницу каждая кочка,

ввысь поднимаясь, как врыта в песок голова.

Только на ранней заре частокол-копьеносец

в бой соберётся, крикливых ворон не сочтёшь!

В сон, как в залив, заплывает крутой миноносец –

русская хата, собравшая всю молодёжь.

Песни, гулянка, в соседок-подруг новоселье –

трёх этих грешников всякое знает село!

Пьётся легко, и по кругу расходится зелье –

в каждой кровинке, как царский солдат, залегло.

Кожа песчаной пустыни натянута туго

на окоём горизонта, и жизнью полна.

Сойка, тушканчику мать, скорпиону – подруга,

волк и лисица, и чашкой молочной – луна.

В юртах под вечер звучит «Николай и Василий»,

лошадь уставшая, телетарелка и кот.

И разговоры о том, что поближе к России

нужно держаться, да Чёрный Бурхан не даёт.

Разговор с дождём

Утром с постели встану —

ты за окном идёшь

в бурке седой тумана,

широкоплечий дождь.

Вешаешь всюду бусы,

манишь идти с собой,

добрый, зеленоусый,

клумбовый, ледяной!

И озорник к тому же:

не покладая рук

самой обычной луже

даришь тончайший звук!

Дёргаю колокольчик —

долог его шнурок…

Может быть, кто захочет

свидеться на часок?

Верю: за облаками,

вся сойдётся родня,

станет плескать руками,

спрашивать про меня.

«Как ты сюда?.. Надолго?..

Где?.. На Алтае?.. Что ж...»

Ах, ты, в одежде волглой

старый мучитель – дождь!

Кто превратил одинокое дерево в терево?

                                            _{Утро туманное, утро седое…}

                                                                      _{Иван Тургенев}

Кто превратил одинокое дерево в терево?

Мазью алмазною смазал сучки у плетня?

Зренье 3D потеряло привычное стерео:

дали исчезли, поле лишилось коня…

Или покров опустила тишайший Пречистая

на извлечение корня из влажной земли,

на торжество жития, укреплённого числами,

на виртуальный дуэт с Сальвадором Дали?

Молча бреду в этом царстве земного безмолвия,

где и полслова промолвить – себя запродать

в рабство любви к лепестку, к почерневшему олову

лужи дорожной, вместившей таёжную гать.

Клочья тумана ползут, как в лесах Белоруссии

в зиму морозную смелый отряд партизан.

Что им атака, что смерть от гранаты – иллюзия,

если приказ уничтожить противника дан!

Или у горной реки облаков заседание

с речью ондатры, плеснувшей хвостом по воде?

Где это виделось? Слышалось? Было заданием

путь проложить сквозь туманы к заветной звезде?

Зона забвения. Хлюпает зябкою птицею

берег Катуни и слышится тальника речь:

«Надо б у этих туманов отнять амуницию,

выжать покрепче, заставить по жёлобу течь!»

Крепки твои, Господи, коды...

* * *

В лесной колокольчик звони, и откроются взмахи

капризных лимонниц над волнами зрелой травы,

а если вороны предложат к обмену папахи –

колючие гнёзда свои – не теряй головы:

меняй на стихи, на улыбку, на ясность во взоре

продукцию леса, вороний скопившийся нал.

В такой вот папахе – добротном Кавказа уборе –

тебя бы и Пушкин, и Важа Пшавела узнал!

Ползёт муравей – оператор насосной системы,

качающей воду в реактор с названьем «листок»,

и ветер листает страницы воздушной поэмы,

написанной радугой – семь ослепительных строк,

семь смыслов неясных… Крепки твои, Господи, коды!

Но верую в чудо: наитье направит туда,

где майский разлив оживляет застойные воды,

где птичий полёт над репризой земного труда.

Лечение гриппа музыкой

Скажу «Непал», ты скажешь «неба пыл»,

скажу «диван», ты скажешь «непогода».

Пусть загоню на свете сто кобыл –

узнаю тайну твоего прихода!

Проверочное «фью, какой чеснок!»

приносит «фьючерс» дому в три окошка.

Я рифмовать бы твои мысли мог

простуженными днями понемножку.

А ты печёшь на кухне калачи

и никакой не ведаешь заботы.

«Фьюить, – скажу, – давай, меня лечи!»

«Фьюить, – ответишь ты, – подай мне ноты».

И скрипка, как коричневый баркас,

плывёт по морю музыки весь вечер,

и Моцарт крепко обнимает нас –

блестит его серебряный анфас…

И грипп-архипелаг уже далече!

Где просторная правда в ковшике влаги живёт...

* * *

О, смородины куст, ты глазами воронежских девок

отворяешь пространство и смотришь с улыбкой на нас!

Нет неправых в саду, по ступенькам народных запевок

поднимается утро в свой пахнущий клевером час.

Уходи с ним и ты: над землёю легко и просторно,

только радуги-дуги, за ними – апостольский сад,

где улыбчивый Пётр набирает по осени воды

родников сокровенных, и их песнопению рад.

Кружит в небе орлица, широкие крылья – Писанье.

Ери, ижицы, яти – придуманный Вечностью код.

Разгадаешь его, и отпустит земное касанье,

и завяжется связь с семизначными небесами,

где просторная правда в ковшике влаги живёт.

Время – пружина, способная мышцы качать...

* * *

В жилах растений кровь ли, водяра течёт?

Главный бухгалтер у лета по штату кукушка.

К вечеру ближе выдаст вам точный отчёт:

сколько букашек съела за сутки лягушка?

Жёлудь в листве показался: лесной самовар

белым залит молоком и густеет к июлю.

Дуб моей юности жив и коричнев, как мавр,

долю поэта принявший – дантесову пулю.

Ночью фонарики путь освещают домой –

в горы и выше, где конь мой любимый стреножен…

Хочешь, ложись с мертвецами в трёхтомник родной

оцепенелой поэмой, на зиму похожей.

Или в глазах-васильках продолжай летовать,

славить литовкою быт кропотливый, крестьянский…

Время – пружина, способная мышцы качать.

Лето – Офелия, ждущая Гамлета ласки.

Просом мальчик просыпается...

* * *

Просом мальчик просыпается,

спрашивает: «Час который?

Догадайся – улыбается, –

не пустые разговоры –

кем я был во сне – водицею?

Серебром? Весенней лужею?

Это снова повторится ли?

Я бескрайней жизни нужен ли?

У лесной опушки вечером

обернусь букашкой маленькой.

Ладно, буду – делать нечего –

Ваней-Ванечкой для маменьки!»

Поэту

Я выпустил твой стих из рук,

и он поплыл, как шар воздушный,

за Академию Наук,

за Крым, спасая наши души.

В нём, словно в ёмкости большой,

кипела жизнь с её заботой

всё, что считается золой,

лишить и званья, и работы.

Вмешаться в каждую строку,

которая огнями радуг

не освещает наверху

веками созданный порядок.

Твой стих в сознанье клокотал

ещё не познанной свободой,

и всю вселенную вмещал:

её дворцы, её заводы.

Он был не жизнью, а её

удачной выдумкой, быть может,

которую, как мумиё,

дают, чтоб выглядеть моложе.

Твой стих задумчивый Байкал

учил пасти стада овечьи,

и всем бессмертье обещал,

кто принял облик человечий.

Яблочный Спас

                                                                                               _Алёне 

Снова востоком любуется запад, гладь на реке.

Я превращу тебя в розовый запах в этом стихе.

Неодолимое чувство свободы в каждом из нас.

Вяжет, как нить, эти долгие годы Яблочный Спас.

Мы не прощаемся. Мы из метелей, вёсен и снов

в мире построили всё, что хотели… Снова он – нов!

Кольцами радуги крепятся дали к небу теперь.

Мы завязали тесёмки сандалий… Вот она, дверь!

Стая оленей прозрачных несётся в каждом из нас,

и над тропою сияет, как солнце –

                                        Яблочный Спас!

Вот деревянный город – Замульта…

* * *

Вот деревянный город – Замульта,

в нём миллион на милю населенья.

Трёхъярусная свищет высота

щеглом, и шлёт своё благословенье.

Сбегают по тропинке мураши

к реке, а там, за дальним плёсом

все нормы общежитья хороши

и радостно живётся даже осам.

Заполнен день рабочей суетой:

кто празднует в икринке новоселье,

кто кровь сдаёт, кто дружит с высотой,

под оплеуху майского веселья.

И если скуку заключить в кулак

и утвердить мальчишеское зренье,

увидеть можно, как вползает рак –

варяг воды – в твоё стихотворенье.

А пчёлы? А жуки? А червяки,

читающие корни под ногами?

Метро своё протянут до реки

и дружат по ошибке с рыбаками.

А бабочек мерцающий кристалл

у полдня под отеческой рукою?…

Простите все, кого уже назвал!

Простите, кто ещё не назван мною!

Я местом не ошибся: Замульта.

XX век. Компьютерные игры.

Сигают с придорожного листа

кузнечики – пружинистые иглы.

Огромный город праздником живёт,

имеет парк, бассейн, библиотеку.

И ничего, что в нём который год

15 старых изб для человека.

Миры пересекаются, кружат...

* * *

Крылатый ангел – с виду стрекоза –

повис над лугом в середине лета,

рисуя бликом и игрою света

на листьях удивлённые глаза.

Прозрачный шорох падает в траву

и скачет, как античная квадрига.

То баловень росы и певчий мига –

кузнечик ищет новую жену.

Тут все живут, не требуя числа,

как ритмы, уходящие в былое.

И будущее дышит аналоем,

и радость жизни с одного стола.

Вот одуванчик, лета космонавт,

надел свой шлем и смотрит молчаливо

туда, где соловьиные приливы

из звуков создают иной ландшафт.

Миры пересекаются, кружат

в каком-то танце, схожем с новой верой.

Ионы влаги – утра пионеры –

затачивают иглы у ежа.

И если существует правота

у вектора ответного покоя,

она под утро тонкою рукою

по чашечкам цветочным разлита.

Насельник зимний улетел, как птица...

* * *

У девок золотые горы – плечи,

с которых, как ладьи, плывут ладони,

и этот путь варягами отмечен,

как зимний, под домашнею звездою.

Цветут подушки васильками счастья,

на челобитной – крестики-расписки,

и от лучины тень бежит к распятью,

где Ангелу вручает страсти-иски.

Но лишь весна весло к ладье приладит

и плечи распрямит в льняной рубахе,

целительною песней о Царь-граде,

как плёткою, отгонит утро страхи.

Ушкуйничья свобода отзовётся

в пустых бутылках, как в органных трубах,

и мессой латинян со дна колодца

ударит прямо в сердце душегубу.

Шуршит утком некрашеным девица,

слёз – хватит на осенние засолы!

Насельник зимний улетел, как птица,

в края лихие, где живут монголы,

где горы велики и дни речисты,

где доля не живая – ножевая,

где до утра звенит в реке монисто

княжны персидской, Стеньку призывая.

И красуется яшма – цементу подруга, сестра...

* * *

Высыхающий сахар катунской прозрачной волны

на камнях-малахитах рисует узор Хокусая.

С Теректинских отрогов японские вишни видны –

в розоватых шарах говорлива пчелиная стая.

Кочергой и ухватом идёт в наступление день –

ну-ка, брат, помяни ледяную Белуху!

Словно бредень, струится тончайшая тень,

карасей доставляя весёлому певчему слуху.

Быт, обеты, бетономешалка с утра

шелестит во дворе, как листва во дворце Хокусая,

и красуется яшма – цементу подруга, сестра,

и берёзка воздушна, и в сердце танцует, босая.

Мы стали частью мыслящей лазури...

* * *

                                                        _{Пересвету}

Мой мальчик, море молится волнами,

в движениях скрывающими бурю,

о том, чтоб рассекалось между нами

как можно меньше воздуха лазури.

О том, чтоб век поверил хлебосолу –

рассветной мгле, глотающей в июле

крамольные, летящие от мола,

сверкающие солнцем брызги-пули.

Идут, сутулясь, берегом песчаным,

как ополченцы, наши дни, недели,

и чайками – архатами причалов –

встречает их седая беспредельность.

Тропинки, пикники, и ночью – свечи

отважной светотенью воздух метят,

чтоб каждая волна по-человечьи

смотреть могла бы, глаз имея третий.

А утром паруса в туманной дымке,

беременные ветром и мечтою,

тасуют, словно карты, неба снимки,

и видят с удивленьем нас с тобою.

Отлитые из бронзы, соли, неба,

мы стали частью мыслящей лазури,

которая плывущим на потребу

молитвой успокаивает бури.

Скажешь, что луг – офтальмолог, и выйдет в десятку…

* * *

Линзы вокруг, испуская весёлые блики,

лист оседлали, и сила зелёной пружины

им на забаву… Блаженны очки на клубнике:

в оптике ягода – бледным губам именины!

Каждой былинкой, каждой случайной лозою

луг поклянётся: линзу свою водяную,

ладно дружившую с ветром, с далёкой звездою,

в бартер включить, на реальность меняя иную.

В небе ни облака, даль подливает румяна

в рюмку тюльпана, желая сказать насекомым:

«Дома ли, в офисе – даже кузнечику пьяным

быть я желаю в отчизне, больной глаукомой!»

Скажешь, что луг – офтальмолог, и выйдет в десятку.

Если и детство припомнишь в лугах под Самарой –

сталью холодною чистит глазную сетчатку,

смотрит в тебя миллионом диоптрий суммарных.

Твой ли хрусталик огнём загорелся, рожденье

чуя в отчизне, где бабочка – лет проводница –

утро прочесть предлагает, как стихотворенье,

крылья свои раскрывая на новой странице?