Текст книги "Командировка на Землю"

Автор книги: Игорь Муханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

Горные соловьи

Послушать голоса ручьёв

вдруг захотел я –

весёлых горных соловьёв

с прозрачным телом.

Тут нужен посох и сума

и запах мяты,

и чтоб в извилинах ума

уснули даты.

Ручьи живут среди камней,

в кедровых рощах,

где шёпот утренних теней

услышать проще.

Понять нельзя, быть может, всё

из этих строчек,

тут нужен труженик Басё,

как переводчик.

Вот соловей в руках моих

поёт и бьётся

о том, что каждый Божий миг –

как дно колодца.

И жизнь в коленцах и венцах

вовсю клокочет,

и нет начала и конца

у дней и строчек.

Если увижу, снова живу...

* * *

Майские дни. Перелёт-недолёт

ветра, прильнувшего к разнотравью.

Вылез из ямки доверчивый крот,

зяблик с весенней общается явью.

Сосны цветут: их колючий уют

жёлт, и смычковою канифолью

даже цветы на полях отдают –

истосковались по солнцу и воле!

Конь мой закинул свой контур в траву,

как закидушку – ловитесь, мгновенья!

Если увижу, снова живу

в тесном союзе со светотенью.

С новою музыкой в голове…

Видя такое, и кузя-кузнечик

ноту заветную ищет в траве,

в море росинок – живительных свечек.

Звук глубинный, ещё голубиный...

* * *

Звук глубинный, ещё голубиный,

в кулуарах рождающий шёпот,

не похожий ничем на былину,

не упёртый в рутину и опыт,

я сегодня машу «Уралмашем»,

всей Сибирью, лесной и медвежьей,

твоему озорному бесстрашью

видеть Китеж в грязи непроезжей.

Я сегодня машу твоим птицам,

Аввакуму в огне, как в повозке,

и вхождению солнечной спицы

в изумрудную мякоть берёзки;

твоему первозданному зову,

над Азовом гремевшему пушкой,

присягаю я снова и снова

чернокнижной строкой непослушной.

Хмель – матрос сухогрузного лета...

* * *

Золотится у дома карета –

сколотили сарай в этот год!

Хмель – матрос сухогрузного лета –

по верёвке на крышу ползёт.

Повезёт ему веткой шершавой

до конька доползти или нет?

Я болею душой за державу,

у которой правительство – свет.

Через месяц обнял, как сестрицу,

на пригреве чернявку-трубу…

В этом стареньком доме мне спится,

как царевне в хрустальном гробу.

Потому что смотрю я неловко,

утром выйдя, на твой огород,

потому что по лунной верёвке

хмель упрямый на небо ползёт.

Посланные в мир за молоком...

* * *

Мало кто на родине нас ждёт:

лишь ольха да речка с камышами,

где мальков ловили малышами

и не знали азбуку забот.

Мало кто на родине нас ждёт.

Забываясь в утренней игре,

путали мы с куклами девчонок.

Солнца свежеструганный бочонок

плыл, качаясь, в жидком серебре.

И по светлым залам проходя,

дух тепла озвучивал берёзку,

а гроза казалась нам расчёской

для волос внезапного дождя.

И, живя, не ведали о том,

как в другую жизнь входили утром:

тонкие, прозрачные, как будто

посланные в мир за молоком…

Сгибая Сибирь половицей...

* * *

Сгибая Сибирь половицей,

скрипя на осеннем ветру,

раскроется книжица–птица

в другую от нас высоту.

Медведь, человек и куница

прочтут золотой корешок,

а что в этой книге – приснится,

как нового зренья урок.

Как будто с неба вижу я её…

* * *

Здесь разводить на масле тары-бары

едва ли разрешат отроги круч.

С утра берут берёзы-санитары

кровь на анализ у монгольских туч.

Они летят в Россию на работу:

собою, словно кафельной плитой,

заделать неба скважины, пустоты –

Матросовы отчизны неземной.

И я внизу, в кирзовых сапожищах,

из дома кружку чая выношу.

Дымящееся месиво отыщет

пути наверх по правилам ушу.

Так некогда Кирим-Бирим алтайский

своих невест, увиденных во сне,

на землю привлекал волшебной сказкой,

носил с собою всюду на ремне.

И снова гастарбайтеры разлуки,

хранители домашнего тепла

меня берут, как в детстве, на поруки,

чтоб жизнь моя по-новому текла.

Спускалась бы в овраг Неразбериха,

училась слушать в поле вороньё…

И так в России празднично и тихо,

как будто с неба вижу я её.

Недругу

Ты хотел меня убить? –

Что ж, валяй!

По Катуни будет плыть

головня.

Ки'лу наставлял не раз

и – никак?

Но за мною – звёздный Спас,

Русь, века.

За тебя я помолюсь –

ты мне брат.

На тебя смотрю, ты – Русь…

Синий взгляд!

Узнаю в тебе черты

давних лет:

дыбы, игрища, костры…

Смерти – нет!

Ты хотел меня убить

за Восток?..

На том свете заходи

на чаёк!

Откровенное

Я скоро засыпаю,

и в чутком полусне

порог меня читает

и дерево в окне.

Таков у нас обычай:

рекою русой течь

вдоль красоты девичьей,

чтоб настоялась речь.

Тугие косы, бусы

и аромат белил

нужны, чтоб в каждом брусе

сверчок певучий жил.

И рудники Алтая,

и табуны коней

всю ночь тебя читают

от пяток до бровей.

Восход рассыпал буквы

по балке потолка.

Как золотые булки,

волнуется река.

И щука разговора

хватает на лету

и речь ночного бора,

и утра красоту.

Август

Изобилие августа в складках пространства живёт,

созревает и катится солнечным яблоком в угол.

Ты сферичен, мой август, как дыня, арбуз и живот

у соседки Любаши, ветрам одиноким подруги.

Подросли и каркасы черёмух на локоть длины,

хоть совсем не видны из-за тучек зелёных и тени.

Мне приснилось сегодня, что красные мерить штаны

собираются рощи, как Маркса учение – Ленин.

Прорастает теория в звоне полночных цикад,

в муравьиной возне и в муаровых бликах растений.

Каждый дачник, я думаю, в мыслях берёт Петроград,

собирая грибы на местах отшумевших сражений.

Август густ, как варенье, и в банках стеклянных гудит:

«Переделаем лес! Соберём и в пустыне солому!»

Оттого и поёт загулявший с дружками пиит

про скрипучую ось, что взялась довезти нас до дома.

Земной создатель ноосферы...

* * *

В тенётах счастья соловьиха

читает Фета наугад.

Стихи имеют вход и выход,

и окна в отдалённый сад,

в котором всё желает сбыться,

иметь длину и ширину…

О, эти радостные лица

у облаков и гроз в плену!

На атлантические жвалы,

на Колыму случайных строк

в России миллион сбежало

и отбывает жизни срок.

Не так проста задача эта:

в плену у мёбиуса дней

быть дворником ночного света

и сторожем речных огней.

А кто ушёл и кто вернётся

через миллениумы лет –

Кулибин, Тесла, Песталоцци –

не тот же труженик-поэт?

Держась за жизнь руками веры,

среди молекул-пузырей

земной создатель ноосферы

и ярких радуг Назорей.

И мы плывём подобно Ною

за лет привычный окоём.

Ведь кто-то должен быть страною,

лесною ягодой, дождём.

И тяжестью двойною мечен,

услышав будущего зов,

глядеть на мир глазами речек

среди песчаных берегов.

Месяц Марала

Месяц Марала… Уже захрустела трава.

Влага уходит на небо по солнечным нитям.

Скорые ливни отменят лесные права

быть для поэтов источником лучших наитий.

Дома сиди, в кабинетном уютном тепле,

трубку кури у печного огня-дымохода.

Рыжий Марал оживает в остывшей золе –

не такова ли и наша с тобою природа?

Ринтын уехал – накуксился новый денёк!

Пишет Шаман под Хэмингу крамольную пьесу…

Утром Марал пробежал – на скрещенье дорог

щёлкал зубами и солнце, как грелку, волок

другу, больному желтухою – нашему лесу...

_{_____}

_{Месяц Марала (алтайск.) – сентябрь}

Кукушка

Какая живая лучистая зелень

из чащи лесной, тишины

выходит навстречу и долго глазеет

на наши футболки, штаны!

(И что мы с тобой не надели лужайку,

где много растёт васильков,

где скачет кузнечик: «А ну, поиграй-ка

со мной в пересчёт облаков»?)

Лучистая зелень ползёт по одежде

счастливой игрою теней

и нас превращает с тобою, как прежде,

в весёлых и дружных детей.

А ну-ка, предстань предо мной Клеопатрой,

которая в среду, до двух

сидела за маленькой сгорбленной партой,

читая Есенина вслух!

И позже в тоске, одеяло набросив,

срывалась фальцетом на лес,

когда мы узнали простор его просек,

когда он в объятья к нам лез!

Мы были в плену у дождей и черёмух

с тобою не век и не два.

Не нами, а жизнью придуманный Олух

забыл эти жесты, слова.

Выходит к нам зелень, ещё молодая,

несёт на сучке чепуху,

и вспять, может статься, кукушка считает:

– Ку-ку!.. Ку-ку!..

Время Весны

Слышу нездешние звуки на кухне природы,

прежде душе не знакомые, слышу с утра…

Словно бы сталь отливают в астрале заводы,

радуги-дуги спускают с небес трактора.

Словно бы в мире молекул с утра новоселье:

вирус раздора повержен, на свалку снесён!

Прочно ментала металлоконструкции сели

в гнёзда астрала – фундамента жидкий гудрон.

В небе Свобода парит, абсолютно нагая –

что ей зачтенье в святые и слёзы утрат!

Груди, как ядра, а торс – очертанья Синая,

крылья с окраскою снега на землю глядят.

Строит весна, её прочные лёгкие блоки

в вечность уходят, качаясь среди облаков…

С ними меня перепутает бык одинокий,

в шкуру одетый цвета речных берегов.

Что ж я стою стрекозой удивлённою в небе,

крыльями строчек шурша над весельем весны?

Пусть и меня она пальцами радуги слепит,

даст раствориться в движениях плавных сосны.

В сырость оврага сошлёт, к муравьям приравняет...

Время весны – это лёгкий строительный рост,

свист хлорофилла в фистулах клеточной яви,

выдохи утренних, пахнущих клевером звёзд!

Замельтешат муравьи по деревьям...

* * *

Замельтешат муравьи по деревьям:

Божья им пища – листва!

Веком забытый говор деревни

я различаю едва.

Разве за кружкой, за горькой разлукой,

за удивленьем «ты – Смерть?»

двери откроются… Прежние звуки

мне бы запомнить успеть!

«Эй, Аграфена, неси-ка балакирь:

кума лечи молоком…»

Зовы любви, добродушия знаки

в воздухе тают пустом.

«Челяди царской – волчьей ораве –

нужен осиновый кол…»

Это деревня в новом составе

прежний играет футбол.

В воздухе мрежи висят, и оконцу

луч уловить не с руки.

Мечет рубанок сосновое солнце –

стружки пахучи, легки.

Жаждой томима, к началу обеда

ива стучится в окно.

У самовара – живая беседа…

Звуками небо полно.

Шопен – в ручьях, а в небесах – Бетховен...

* * *

Шопен – в ручьях, а в небесах – Бетховен

в союзе с колесницею Ильи

с утра поют, что этот мир свободен

от голубой дорожной колеи.

И соловей на сливе одинокой,

кривою саблей месяца сражён,

поёт о том же – о любви стоокой,

благоухая в звуке, как пион.

И я вослед за ними, друг метели,

сибирский отрок, возлюбивший Русь,

возню со словом-бражником затею

и как Иаков, с Ангелом сражусь.

Но вряд ли победителем предстану

в игре начал в ракитовом саду,

и Ангела к вершинам Алтайстана,

как пленника, с собою приведу.

Не о себе, а о Сибири скажет

имбирно-красный берег в тишине.

Река легко несёт свою поклажу

с тяжёлыми каменьями на дне.

И видит Русь, как сферу золотую,

которую вращает Мономах,

и всюду дуги-радуги токуют –

тетерева у солнца на руках!

В монастырь проводят интернет…

* * *

Пробуждая спящую Сибирь,

по указу ангелов московских

интернет проводят в монастырь,

расширяют старые парковки.

– Из каких ты, батя, будешь мест?

– Я из Воронцовки.

– Нет, не знаю!

И блестит на крыше новый крест –

со ступенькой лестница резная.

Этим летом в поле колосок

так легко касается иглою

края неба, что стучит висок,

ожиданьем чуда беспокоя.

Сёла отдыхают на пару,

мальвой по штакетнику рисуя

радостные лики, и в игру

просится пугливая косуля.

Этим летом жизни благодать

просто так даётся, без разбора.

Тишина не хочет умирать

даже в карбюраторе мотора.

И встаёт к утру Фаворский свет

на холме, где тетерев токует…

В монастырь проводят интернет –

скорость обещают, и какую!

Там, где Ноев стучит молоток...

* * *

На Крещение щёлкают вербы

шоколадно-лиловой корой.

Из пружинистых веточек-вер бы

выбрать ту, что зовут золотой.

Что нальётся к приходу теплыни

изумрудно-пречистым огнём.

«Вот и я!» – посошком благостыни

постучится под утро в мой дом.

Но как отрок, не знающий жизни,

влип надолго в телесную роль,

я тропой испытанья капризной

понесу эту давнюю боль.

И за гранью последнего утра,

за рекою, где правда живёт,

станут почки спасать, словно Будды,

бирюзовую дымку высот.

Расцветут и окрасятся к маю

перевалы зелёным огнём,

как Корана священное знамя

над пустыней, объятою сном.

И забота сокрытого корня,

не забитая градом камней,

напитает, как Слава Господня,

основание будущих дней.

Словно книгу, я жизни читаю:

сотник, писарь, бродяга, кузнец…

И страница всегда золотая,

где любуется небом юнец.

Где сизарь, напитав синевою

свой оранжевый чуткий зрачок,

держит путь над людскою войною

к гуслярам, к кержакам, к Домострою –

там, где Ноев стучит молоток.

В пустыне

Твой кукиш простор просверлил,

и стала всевидящей высь.

У чёрта довольно чернил

на каждую синюю мысль,

на каждую радугу дня,

а воды уходят в песок –

в обитель сухого огня,

ища благодатный исток.

Бежит под землёю вода:

тугим напряжением жил

гудит, как в ночи провода,

как Богу звонит Азраил.

А, значит, Абхазии зреть,

Китаю выращивать рис,

и в новой картине взлететь

мечтает художник Матисс.

Лимонное море песка

сжигает резину у кед.

Направо – варяжья тоска,

налево – терновник из бед.

Но верю, не спит Агроном,

в ком новая правда живёт,

и лама священное «ОМ»

в пустыне страданья поёт.

Однажды стальная змея

нагретый песок просверлит.

С небес возвращаясь, струя

коснётся окалины плит.

Зелёный войдёт в голубой,

и золото в нашей крови

шепнёт: «И в пустыне нагой

вы были в объятьях любви».

Луна в посёлке Зеркальный  

В посёлке Зеркальный луна отдыхает на дне

речного затона, средь рыбьего зыбкого сна,

и смотрит на избу, гулянку ночную извне,

сквозь охру воды, любопытством кухарки полна.

Три лодки уплыли за мыс, оставляя усы

на тёмной воде, а их тени – на жабрах линей.

Каркасы черёмух похожи на тонкие сны:

из мира иного глядят на причуды людей.

В мелькании крыльев, в сиянии крапчатой тьмы

нарезы видны, как в охотничьих длинных стволах,

а лампу засветишь – нисходит печаль на умы,

хоть с вечера мучит гармошку лихой вертопрах.

Коллоидный воздух на гору и рощу надет,

как звёздный колпак, согревая ночные труды.

И всюду, как свечи, горят уже тысячу лет

берёзы и сосны… Их видит луна из воды.

Устал гармонист и к мосткам деревянным идёт,

пуская дымок папиросой, а после, во след

атлантикой веет и жабьей икрою несёт,

и жёлтая струйка рождает нехитрый сонет.

В посёлке Зеркальный я сторожем зеркала был,

а в лучшие дни – и с другими мирами связным.

Светает там поздно... Со дна, в бирюзовый аил

всплывает луна золотая и тает, как дым.

Командировка на Землю

Однажды мы выйдем и снова войдём

в тела молодые сквозь нитку льняную,

и станем собою, и вещим дождём

прольёмся на темя, на тьму золотую.

Когда?.. Ожидания сон позади!

Июль пожелтевшей гремит погремушкой,

и снегом обещаны миру дожди,

и сны, как стрекозы, висят над подушкой.

Не будем и думать об этом… Не раз

шагали мы через таможню разлуки.

И ветер в окошко свой рыжий фугас

бросал, вытирая о зрителей руки.

В просторах зеркал намечалась возня –

её занавешивали боязливо,

чтоб Пушкин, полозьями санок звеня,

не сшиб в огороде растущую сливу.

И Ангелы с лицами, как у медуз,

на стол накрывали, сверкая посудой,

умея создать благодатный союз

юдоли земной и небесного чуда.

И вся говорливая наша родня

спешила к застолью с хорошим подарком:

от Хана Батыя – уздечка коня,

от рода Романовых – радуги арка…

И Пушкин с Дантесом, пройдя 40 бань

и 7 операций по части тщеславья,

в пещерные страсти кидали герань

и пели бесполому небу: «I love you!»

Вдоль речек, похожих на речки земли,

летали прозрачные мыслеформы,

и верил Фома, и повсюду цвели

фантомы удачи повышенной нормы…

А где-то в провинции, сжав кулачки,

кричали младенцы в родильных покоях:

ещё не забыли, как пели сверчки

про копоть печную и время лихое!

Но дух разворачивал новый виток,

как ставит геолог в пустыне палатку…

О, если бы грешный поэт только мог

земными словами сказать – и в десятку!

Понимая миры, как букварь для влюблённых...

* * *

Понимая миры, как букварь для влюблённых,

принимая за клавиши метки берёз,

мы идём с тобой в новую речь удивлённо,

и ни фени, ни сленги не ценим всерьёз.

«А какой она будет?» – ты спросишь руками.

Я отвечу глазами: «Как сажа, бела!»

И молчанье подскажет: «Касайтесь ногами

той дороги, где много разбито стекла».

Продолжаем идти, несмотря на убытки

в холодильнике – масла, на небе – дождей,

обгоняя в пути золотые улитки

убежавших из дома скрипичных ключей.

Насмотревшись на радугу в поднебесье,

где, используя силу паденья ума,

большеглазые ангелы катятся с песней,

словно дети, когда наступает зима.

Чти амфибрахий, бражку и песню ночную...  

* * *

Чти амфибрахий, бражку и песню ночную,

ибо они с лютой стужей бороться готовы.

Печку затопишь, сядут с тобой одесную

вымыслы, сказки – жизни минувшей основа.

Сзади, в потёмках, шёпотом, ширканьем-взмахом

чьи-то захлопают крылья в стремленье падучем,

глиняный чан обернётся, глядишь, Мономахом,

станет мораль выдавать вместо бражки шипучей.

А и делов-то, что рифму за жабры, да в печку

вне исторических правил отцов и учёных!

Печка гуденьем умна и родит вам овечку –

Хлебникова, Кабана или Лёшу Кручёных.

Тянется час – мулине на коленях девицы.

К Пасхе, считай, будет детишкам обнова!

Птица, что целила в глаз, превращается в спицу,

сказка с хорошим концом на рассвете готова.

Зимний день

За горою, без поправки

на сверкающий ледник

зимний день снимает шапку,

гладит неба воротник.

Там свивается дорога

в прочный жгут, и санный путь

довезёт тебя до Бога

в полчаса каких-нибудь.

В чашу праздничного звона

азиатских этих мест

даже старая ворона

крик роняет, словно крест.

И сечётся луч, как волос,

и слышнее птичий грай,

если свищет санный полоз

про морозы и Алтай.

Зорко глядящих в печные подзорные трубы...

* * *

Тот ли узор вышивают беспечные птицы

в небе, свободном от грустных осенних дождей?

Крестики-нолики, солнца холодные спицы –

вот и рисунок, запомни его на сто дней

зимних, суровых, но вовсе, мой друже, не грубых,

грабли забывших, зато посреди тишины

зорко глядящих в печные подзорные трубы –

спят или бодрствуют те, кому крылья даны?

Ибо распахи-кресты и небес вышиванье,

сальто, круженье души среди зимнего дня

схожи с любовью, а ей не подыщешь названье –

крепче вай-фая и ярче ночного огня!

… Зона молчанья. На окнах белеют узоры,

но приглядишься – пульсирует дым из трубы…

Скрипнет душа половицей, снежком у забора…

Крестики-нолики нашей с тобою судьбы.

За горсть сухой травы коню...

* * *

О вздохи-выдохи апреля,

пернатые забавы лип!

И хорошо, что дудку Леля

зимой овраги сберегли.

По состоянью небосвода

и хлебной мякоти бугров

легко узнать, что есть свобода

и океан без берегов.

Весна – как пяльцы для узора,

весна – как пальцы в табаке!

И хариус стремится в гору,

и рысь полощется в реке.

Ещё крепка ночей прохлада,

но из могильников седых,

как призрак будущего сада,

исходит дух – весенний дых.

Тропою едем. Хвост лошадки

пугает не'жить по кустам,

и месяц белой куропаткой

свой клюв протягивает нам.

Тебе, Алтай, я песню эту,

в горах ночуя, пропою

за сойки крик, за очерк света,

за горсть сухой травы коню.

Гвозди

В глубине кедровых досок

появились гости –

нюхают колючим носом

древесину гвозди!

Беззаботная орава

влезла и затихла.

Длинный – слева, длинный – справа…

Тьма, неразбериха!

Отряхнув собачью шапку,

мужичок ледащий

стружки жёлтые в охапку

сгрёб и бросил в ящик.

Закурил, и впалой грудью

сообщил соседу:

– Хоронить назавтра будем.

Приходи к обеду!

В своё ружьё, как дробь, меня вложи…

* * *

                                     _{На Алтае возжигают чабрец,}

                                                          _{совершая богослужение.}

 На страже богородичной травы

 стоять не просто, оттого и тени

 бегут, как тонконогие олени,

 по тропам человеческой молвы.

 Чабрец лилов, и дальше лозняка

 способен видеть, окружённый чудом

 и чадом из языческой посуды,

 когда зажжён в тени, у родника.

 Богослуженье голубем кружит

 над нашими желаньями и снами,

 и повторяют горы временами

 слова простые, как врагов ножи.

 Ты числишься певцом? Тогда служи

 причудливой фантазии народной:

 в своё ружьё, как дробь, меня вложи,

 отправь гулять по родине свободной.

 Связной необходим другим мирам

 и временам, и людям в шапках лисьих,

 которые читать привыкли мысли

 высокогорных кедров по утрам.

 И если спросят люди: кто таков,

 какого званья и какой артели,

 ответь с улыбкой им: чабрец лилов,

 и сладок дым из жертвенной скудели.

Ладонь и спичка – внутренность лимона...

* * *

Ладонь и спичка – внутренность лимона

передо мной сияет в темноте.

Ты закурил? Ну, ладно. До балкона

я провожу тебя в недоброте.

В разладе  провожу, а там уж сам ты

себя веди, чтоб тёмный ветер – в дых.

Как провожал когда-то смертный Данте

Вергилия к заботе о других.

Благопожелание поэту

Ты в костюме армейском и с папиросой во рту

мне напомнил сегодня саратовский поезд и Сартра.

Философским штыком невозможно зарезать звезду,

положив на тропинку, ведущую в лучшее завтра.

Ты бурлишь, как вокзал, и скользишь сапогом по стеклу,

забивая пустую бутылку в чужие ворота,

ты мальчишка ещё, и похож на живую юлу,

что у хмеля в руках набирает с утра обороты.

Подкрути, моё время, фитиль у коптящей луны:

ей гореть в керосиновой тьме ещё много столетий!

Сохрани мне его, постового звенящей струны,

что щекою – в салат, а душою – в фельдмаршалы метит.