Текст книги "Золотая братина: В замкнутом круге"

Автор книги: Игорь Минутко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 39 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Глава 23
Чеченец

Женева, 5 ноября 1918 года

Это кафе на набережной озера стало постоянным местом их встреч. Теперь граф Оболин и Глеб Забродин не таились, и Алексея Григорьевича уже не оберегал Саид Алмади – у чеченца была отныне другая задача. Сейчас за своим столиком под деревом, заказав чашку черного кофе, сидел Глеб Забродин и нервничал: граф опаздывал. Но вот мелькнула среди прохожих знакомая фигура. Алексей Григорьевич, подходя, виновато развел руками. «Уж больно бледен», – отметил Забродин.

– Простите великодушно, Глеб Кузьмич, – присаживаясь к столу, заговорил граф, вытирая чистым носовым платком испарину со лба. – С ночи страшная мигрень, еле встал.

Забродин сделал глубокую затяжку из трубки.

– Вы много курите, Глеб Кузьмич.

– И не говорите, граф. Дурная привычка. Не вздумайте брать с меня пример… – Забродим помолчал немного. – Значит, таким образом: завтра вечером мы отправимся экспрессом в Берлин…

– А Кирилл Захарович? – перебил граф Оболин. – И мой чеченец?

– Они, естественно, тоже едут. Все мы в одном вагоне, только в разных купе, мы с вами, Саид – с Любиным. Кстати, не удивляйтесь, что у Любина будет новое обличье. Вы, Алексей Григорьевич, деликатный человек, не спросили у нас, почему Кирилл Захарович рядится неизвестно как. А вот именно для этого: чтобы Толмачев не заподозрил, что со мной мои люди.

– Понимаю. Теперь понимаю.

– И садиться в поезд будем с предосторожностями. Для Толмачева мы с вами, Алексей Григорьевич, путешествуем вдвоем. Однако на вокзал прибудем всяк сам по себе. Вот ваш билет. Седьмой вагон, литерный, двадцатое место. – Забродин передал графу Оболину билет. – Мы вас, Алексей Григорьевич, со всех сторон опекать будем. Но и дворецкий с вашей персоны не спускает пристального взора. Он где-то рядом. – Граф Оболин невольно оглянулся на улицу. – Успокойтесь, Алексей Григорьевич. Толмачев у нас тоже под присмотром. Вы по своему опыту знаете, как это умеет делать Саид.

– Саид – невидимка, – согласился граф Оболин, с облегчением вздохнув.

– А план у нас такой… Никита Никитович, скорее всего, последует за нами. Как только мы ступим на германскую землю, он будет передан полиции…

– Что?! – вырвалось у графа Оболина. – Сразу?

– Именно. А что вас смущает, Алексей Григорьевич? Толмачев – преступник, вор. Он желает получить половину подлинной стоимости «Братины»? А вот это он видел? – И Глеб Забродин показал порядочный шиш Женевскому озеру, повергнув в изумление хозяина кафе, который из-за своей стойки наблюдал за этими чудаками русскими. – На свободе Никита может во время процесса нам немало навредить. И фальшивая купчая в наших руках. Какие у вас сомнения, Алексей Григорьевич, по поводу ареста Толмачева?

– Нет, нет, ничего… Просто мигрень, ужасная мигрень с самой ночи. Проснулся – голова раскалывается.

– Идите, граф, отдохните как следует, погуляйте, выспитесь. А завтра с утра сборы в дорогу. Не исключено, что Никита Никитович вас навестит. Ничего от него не скрывайте: мы с вами едем в Берлин, и впереди у нас судебный процесс.

– Да, да… Я все понимаю. Я пойду отдохну… Они пожали друг другу руки.

Глеб Забродин смотрел вслед удаляющемуся графу: спина ссутулилась, что-то беспомощное и жалкое было во всей фигуре Алексея Григорьевича. «Недоговаривает. Что? Что гнетет нашего графа?» – думал Забродин. Рассказав Глебу о встрече с Толмачевым в номере отеля «Империал», Алексей Григорьевич скрыл, что вначале к нему пришла Дарья. Дарья вообще отсутствовала в его рассказах о дворецком.

Граф Оболин пересек улицу, остановился у газетного киоска, намереваясь купить свежие газеты из Германии, и в этот момент перед ним появился Никита Никитович.

– Когда в Берлин, брáтушка? – спросил он, вплотную подойдя к Алексею Григорьевичу и прямо смотря ему в глаза.

– Завтра, – как под гипнозом, ответил граф Оболин.

– Билет! – приказал Толмачев.

Алексей Григорьвич безвольно вынул из кармана пиджака билет, протянул его Никите. Толмачев внимательно рассмотрел желтый продолговатый талон, вернул его графу Оболину, улыбнулся одними губами:

– Счастливого пути. В Берлине встретимся. – И Толмачев исчез в толпе.

Женева, 5 ноября 1918 года

Уже начало смеркаться. Вдоль улицы бледными лунами зажглись фонари. Саид Алмади сидел на скамейке в сквере напротив отеля средней руки, который назывался «Ницца». В этом отеле жили Никита Толмачев и Дарья. Задание, полученное от Забродина, у Саида было четкое и конкретное: быть тенью Толмачева и, по возможности, Дарьи. Но если они появятся вместе и вдруг разойдутся в разные стороны, следовать за Никитой Никитовичем – не отставать ни на шаг.

Уже с обеда Никита и Дарья в отеле, не выходят. Спят, что ли? Саид томился – безделье его угнетало. И вообще… В последнее время все чаще думал Саид Алмади о родном ауле в предгорьях Кавказа, закрывая глаза, видел свою саклю, мать, растапливающую круглую печь, в которой пекут пресные лепешки, даже чудилось, что в ноздри проникает запах кизячного дыма… Сейчас уже холод пришел с гор, на вершины лег снег, зима скоро, овец надо сгонять в низины, в ноябре еще густая трава, хотя бывает и в седой изморози по утрам. О доме тосковал в чужом городе чеченец Саид…

Впрочем, нельзя сказать, чтобы он потерялся в Европе, в Женеве, в окружении людей, так разительно не похожих на горцев, среди которых прошла вся его короткая жизнь. Интересно и любопытно все, буквально все вокруг было Саиду Алмади – и в Мемеле, и в Берлине, и здесь, в Женеве. Какой же огромный мир дан людям для жизни! Сколько в нем всего! Цепкий ум горца ухватывал и переваривал массу новых знаний, понятий, представлений, он легко усваивал азы чужих языков и уже знал много немецких, французских, итальянских слов и коротких фраз. Он легко сошелся со многими служащими отеля «Империал», с которыми жил в одном флигеле, а среди них были французы, итальянцы, марокканцы, даже один поляк, и со всеми Саид мог объясниться на чудовищной смеси нескольких европейских языков, с добавлением русских и чеченских слов, – его понимали. И он понимал новых друзей.

Вот только в последние дни… Особенно ночами. Стоит закрыть глаза – и картина родных мест плывет перед внутренним взором, в ушах звучат дорогие голоса, чистый ручей подает вечный лепет, скатываясь через каменные глыбы в распадок. Сейчас раздастся ржание его любимой кобылицы Джуги… Тоска сжимает сердце. Домой! Домой!..

Саид, не меняя позы на скамейке, напрягся всем телом: из дверей отеля «Ницца» вышел Никита Никитович Толмачев в бежевом костюме, который, похоже, сшит прямо на него: уж больно респектабельный вид. В руках Толмачева было два новых чемодана из коричневой кожи, сразу видно – совсем легких. Постоял Никита Никитович у дверей, вроде даже потянулся, неторопливо, но зорко посмотрел по сторонам (в этот самый миг Саид дремал на скамейке, прикрыв голову газетой), поднял чемоданы и, миновав отель «Ницца», направился по тротуару мимо длинной витрины галантерейного магазина.

Саид выждал некоторое время, потом легким пружинистым движением поднял свое тело со скамейки и, выйдя из сквера, двинулся за Толмачевым по противоположной стороне улицы. И Толмачев, и Алмади прошли метров сто – сто двадцать. Из отеля вышла Дарья, поблекшая, растерянная, ни на кого не глядя, медленно побрела в ту же сторону, куда ушел Толмачев. А направился Никита Никитович к железнодорожному вокзалу, который был недалеко от отеля. Но этого не знал Алмади – он выполнял задачу, поставленную перед ним Глебом Забродиным: не упустить Толмачева, незаметно следовать за ним тенью.

Улица, по которой шел Никита Никитович, пересекла небольшую площадь; в нее вливалось еще несколько улиц. На площади, слабо освещенной круглыми фонарями, в самом ее центре происходило невероятное действо. Смуглый факир с таинственным выражением на лице, голый по пояс, в чалме, окруженный небольшой толпой, глотал огонь: в открытый рот он засовывал маленький факел, жевал его и через мгновение выплевывал вверх огненную струю.

– Вах! – вырвалось у Саида, и он остановился, пораженный увиденным.

Второй факел отправился вслед за первым. Зачарованно смотрел чеченец минуту-другую… И вдруг спохватился: где Толмачев? Бешено заколотилось сердце, озноб пробежал по телу. Алмади зорко, хищно раздувая ноздри, осмотрелся по сторонам – Никиты нигде не было. Так… «Он шел по той улице…» Вихрем промчался Саид по ней, уже не соблюдая осторожности. Напрасно!

Через час Саид Алмади ворвался без стука в небольшой скромный номер отеля «Гном», в котором жили Забродин и Любин. Он рухнул на стул, несколько мгновений не в силах отдышаться. Потом пролепетал, по-детски всхлипывая:

– Шайтан! Огонь!.. Там… Ушел…

– Упустил Толмачева? – Глеб встряхнул чеченца за плечи. – Упустил?

– Упустил, Глеб… – Саид сокрушенно тряс головой. – Там человек… понимаешь, огонь кушал… Я смотрел… Шайтан попутал. Дурной мой голова! Стрелять надо Алмади. К стенке!

Забродин и Любин удрученно смотрели на бедного сына гор.

– Я – к графу! – сорвался со стула Глеб.

Поезд из Женевы должен был отправляться в двадцать два часа пятнадцать минут. На вокзале Саид Алмади появился гораздо раньше. Слонялся у входа на перрон, заглянул в станционный буфет, через распахнутые двери ресторана зорко осмотрел сидящих за столиками – нет, нигде Никиты Толмачева, и Дарьи не было. На первый путь подали экспресс Женева – Берлин. Саид стал прогуливаться вдоль вагонов, наблюдая за пассажирами, которые начали постепенно прибывать. Появились вежливые проводники в белых перчатках. Объявили посадку. Алмади, ускорив шаг, ходил по перрону, смотрел на спешащих людей, на носильщиков. Отметил, что публика отправляется в Берлин в основном солидная: пожилые мужчины в дорогих костюмах, дамы в длинных платьях и в шляпах с вуалью; одна из них держала на руках лохматенькую курносую собачонку с бантом, которая грозно порыкивала на окружающих. Толмачева и Дарьи не было…

Саид Алмади увидел направляющихся к седьмому вагону Глеба Забродина и Кирилла Любина; Кирилл на этот раз был наряжен в клетчатый костюм, черный бархатный галстук повязан бантом, густые каштановые волосы вьются и – неизменные затемненные очки. Тросточка с набалдашником из слоновой кости в левой руке – франт, щеголь, прожигатель жизни.

Саид встретил взгляд Забродина: «Что?» – «Нету», – взглядом же ответил Алмади.

Появился граф Алексей Григорьевич Оболин, за ним носильщик нес два чемодана. Граф был хмур, небрит, бледен. Он, поднимаясь в седьмой вагон, не смотрел по сторонам. Дали отправление, и только тогда Саид, показав проводнику билет, поднялся в вагон, вспрыгнув на его ступеньку уже на ходу. Нет, вечером шестого ноября 1918 года в экспресс Женева – Берлин Никита Толмачев не сел.

Прошло часа два. Экспресс летел через альпийскую влажную ночь, и черное небо, усыпанное звездами, лежало над спящей Швейцарией. В седьмом вагоне граф Оболин и Глеб Забродин занимали второе купе. Кирилл Любин и Алмади, слегка обалдевший от окружающей его чистоты и роскоши, – пятое. После того как устроились, посмотрели в окна на уплывающие в вечернюю темноту огни Женевы, Глеб заговорил первым:

– Я, Алексей Григорьевич, – к своим коллегам. Подумаем, как действовать. Скоро вернусь. – Граф Оболин молчал. – На всякий случай помните: мы рядом, во втором купе.

– Да, да, идите. – Граф Оболин продолжал смотреть в темное окно, в голосе его слышалось раздражение.

Они пили крепкий ароматный чай, принесенный проводником; настроение у всех было подавленное.

– Значит, в поезде Никиты и Дарьи нет… – Забродин помешивал ложкой остывающий чай. – И все-таки! Вдруг не углядели…

– Нет! – перебил Алмади. – Нет, Глеба! Все смотрел, везде! В каждый окно – нет их. Шайтан! Я виноват!..

– Погоди, Саид. Давайте еще раз восстановим всю картину. Пятого вечером Никита вышел из отеля и направился… Он шел в сторону вокзала.

– А Дарья? – спросил Кирилл Любин.

– Она могла выйти из отеля раньше Никиты. Или позже. Потом они где-то встретились. – Забродин помолчал. – И если так, можно предположить следующее. Толмачев уехал в Берлин раньше и там будет нас встречать. Ведь граф показал ему свой билет.

– Тогда, – предположил Любин, – он будет встречать нас тайно, из толпы: выследит, куда отправятся Алексей Григорьевич и его «адвокат», то есть ты.

– Пожалуй… – Глеб в который раз раскурил свою трубку. – Меня вот еще что тревожит: в последние встречи Алексей Григорьевич уж больно нервен, взвинчен. Мне все время кажется, что он хочет поведать нечто важное и сдерживает себя. И мучает один вопрос… Почему граф явно испугался, когда я сказал, что в Германии мы сдадим Толмачева полиции…

– Погоди! – Любин крепко потер лоб рукой. – Как же я сразу… Никита – с Дарьей! Понимаете, – он смотрел то на Забродина, то на Алмади. – Тогда, в Ораниенбауме, на тайном пиршестве я заметил одно обстоятельство. Граф и Дарья обменивались взглядами… Притом так, чтобы никто не заметил. И в этих взглядах…

– Что же ты молчал, черт тебя дери! – рассердился Забродин. – Это же многое меняет! Так… Я – к графу, попробую поговорить напрямую. А вы ложитесь спать. Утро вечера мудренее.

Забродин вышел из купе. Проход по вагону был пуст. Стучали колеса вагона, мерно и неустанно, говоря о вечном стремлении человека к странствиям и путешествиям. Глеб осторожно постучал в дверь с цифрой пять.

– Прошу! – тут же откликнулся граф Оболин. Алексей Григорьевич сидел у окна в той же позе, в какой его оставил Забродин: он даже не снял легкое пальто, лишь расстегнул пуговицы.

– Не спится? – спросил Глеб.

– Не спится.

Забродин закрыл дверь купе, сел напротив графа.

– Вас что-то гнетет, Алексей Григорьевич? Откройтесь. Вам ничего не следует от меня скрывать.

– Открыться? – Граф Оболин поднял голову, прямо посмотрел на Забродина. В его глазах смертная тоска смешалась со страхом. – Извольте! В Германии передавать Никиту в руки полиции нельзя.

– Почему?

– Этого… – Алексей Григорьевич опустил голову, – этого я не могу вам сказать…

– А вы, граф, все-таки скажите. Давайте я приду вам на помощь. Тут замешана Дарья?

– Что? – Алексей Григорьевич резко повернулся, схватил Забродина за руки, сильно сжал их. – Вы… Вы знаете?…

– Догадываюсь.

– Хорошо, хорошо… Я скажу, – лихорадочно, быстро зашептал граф Оболин. – Дарья… Моя Дарьюшка… Понимаете, Глеб Кузьмич… Я вам откроюсь. Вынужден открыться. Давно у меня нет семьи, жены. Прах, горькие воспоминания. И обязанности перед дочерью. Дóма, в России, держали условности, правила нашего круга. На Капри обо всем договорились. Расходимся… Мирно, даст бог, расходимся. Жизнь я им обеспечу, с Оленькой буду встречаться… Постоянно, постоянно, Глеб Кузьмич, буду встречаться. А Дарья… С этой женщиной собирался начать здесь, в Европе, новую жизнь. Никита должен был вместе с «Братиной» привезти сюда Дарью, мое главное сокровище… А он… Мерзавец! Негодяй!.. – И слезы заполнили глаза графа Оболина. – Сейчас Дарья у него как заложница. Никита сказал: «Выдашь меня полиции – и не жить Дарье». Отдаст он мне ее после суда, если выиграем процесс. Что делать, Глеб Кузьмич? Что делать?…

– Придумаем, Алексей Григорьевич. Сообразим. Спасибо, что поведали мне свою тайну. – Забродин собрался было раскурить трубку, но тут же отказался от этой соблазнительной затеи, зная, что граф не переносит табачный дым. – Теперь давайте прикинем: что же получается? Скорее всего, Толмачев нас с вами встретит в Берлине, не явно, конечно, вы понимаете.

– Понимаю.

– Можно предположить, что он отправился в Берлин на день раньше, чтобы надежно укрыть Дарью, а уж потом незримо встретить нас.

– Господи! Сохрани, умоляю, сохрани мою Дарью! – прошептал граф Оболин.

– На Бога надейся, а сам не плошай. – Глеб улыбнулся, лицо его было полно энергии и жажды действия. – Я вам даю слово, что с головы Дарьи не упадет ни один волос. Но мы прежде всего должны найти ее. А сделать это можно только через Толмачева… В чем я совершенно убежден, – с напором продолжал Забродин, – так это в том, что ваш дворецкий, Алексей Григорьевич, наверняка будет иметь с вами встречи. Мы постараемся почаще оставлять вас одного, чтобы не спугнуть Никиту Никитовича. Не буду от вас скрывать: Толмачева мы обязательно сдадим немецкой полиции, это придаст вес суду. Но обещаю вам: сначала мы вызволим Дарью. Повторяю: лишь бы ее найти. Вы согласны со мной, с моим планом? Пока я изложил вам его лишь в грубой схеме.

– Согласен! Для Дарьи я сделаю все. Ах, любезный Глеб Кузьмич, какая это невероятная женщина!

И графа Оболина прорвало: он стал подробно рассказывать Забродину о своей восторженной любви с самого начала, с их первой встречи в весеннем Ораниенбауме, он говорил, захлебывался, жестикулируя, вскакивал с места, потрясал руками и в сбивчивом рассказе своем был счастлив.

Время летело быстро, оба даже не заметили, как на полчаса поезд остановился в Берне и над его остроконечными черепичными крышами уже чуть-чуть начало светлеть небо. Задремавший было Саид Алмади проснулся, как от толчка, когда замер перестук колес, бесшумно поднялся, посмотрел в окно – вокзал столицы Швейцарии был ярко освещен, по перрону сновали люди, слышались приглушенные голоса паровозов.

– Ты что, Саид? – Оказывается, Кирилл Любин тоже не спал.

– Нет сон, – сказал Алмади, испытывая непонятное чувство, в котором смешались тоска и тревога. – Не могу! Пойду смотреть.

Саид рывком открыл дверь купе.

– В другие вагоны не ходи, – сказал ему в спину Кирилл. Поезд уже тронулся – за окнами призрачно проплывали огни ночного города. В проходе вагона никого не было. Алмади стоял у окна, чутко прислушиваясь, посматривая то вправо, то влево, и чувство нарастающей тревоги не покидало его. На вокзале в пятый вагон, предъявив кондуктору билеты, сели двое: молодая женщина ослепительной, нездешней красоты и крупный, спортивного вида мужчина в сером дорожном костюме и в гетрах. Заняв третье купе, новые пассажиры расположились у окна друг напротив друга. И молчали.

Когда поезд тронулся, Толмачев сказал:

– Чемоданы не раскрывай пока. И спать не собирайся. Вот отдохнем немного – и дело будет.

Дарья ничего не ответила.

– Значит, любишь братца моего, графушку слюнявого? – спросил Никита с язвительной усмешкой.

– Люблю! Люблю! – отчаянно закричала Дарья. Это продолжался их разговор, начатый еще на вокзале, в ожидании поезда. – А тебя… тебя…

Толмачев схватил Дарью за подбородок, с силой притянув к себе, прошептал:

– Вот такой ты мне сильно люба!

– Пусти! – Дарья двумя руками пыталась расцепить железные пальцы Толмачева.

– Пусти! Закричу!

– Закричи, – рассмеялся Никита, однако разжал руку. – Может, их сиятельство услышат. Тут рядом, через вагон. – Он продолжал уже спокойно и с непонятным сокрушением: – Ты смотри, какая любовь! Что же, Дарьюшка, не зверь я. Вот отсудит братец «Братину», получу я свою половину и – отпущу тебя к нему, скажу: иди с Богом!

– Правда, Никита? – удивилась Дарья, не веря.

– Чего ж не правда, – усмехнулся Толмачев, вздохнув. – Сказано: насильно мил не будешь. А сейчас… Прогуляемся мы с тобой. Ночной визит у нас, хотя и говорят, что нежданный гость хуже татарина. Но что поделаешь? Обстоятельства. Неспокойно на душе: что, если с графушкой не один адвокат едет? Нутром чую, что-то вокруг братца не так. Потому и оторвались от них на время. А сейчас внезапно нагрянем вместе. Вдруг сидит там теплая компания! Потом… Краткое свиданьице у тебя с братцем будет. Надо их сиятельство все время в подогреве держать.

Никита Никитович похлопал по внутренним карманам пиджака и, убедившись, что все необходимое при нем, взял Дарью за руку, грубо сдернул ее с места.

– Двинулись?

Проход в пятом вагоне был пуст, желтоватый свет ламп, казалось, подрагивал в такт перестуку колес. За окнами чернота осенней ночи сменилась серой предрассветной мглой.

– Шагай первая, – приказал Толмачев.

Дарья послушно безвольно шла вдоль закрытых дверей вагона. Толкнула дверь в тамбур – оглушительно налетел перестук колес, запахло паровозной гарью, смешанной с острой прохладой. Прошли через шестой вагон.

– Погоди, Дарья… – Никита придержал молодую женщину за локоть. – Их купе второе. Там должны быть наш графушка с адвокатишкой. Подойдешь к двери, постучишь. И скажешь: «Это я, Алексей Григорьевич».

И они оказались в седьмом вагоне. В середине прохода у окна стоял человек. На звук открываемой двери он резко повернулся. Молодая женщина машинально сделала несколько шагов вперед и замерла. Дарья и Саид Алмади смотрели друг на друга. В следующее мгновение Дарья бросилась назад, на ходу схватив Толмачева за руку:

– Бежим! Бежим!

И они очутились в тамбуре между шестым и седьмым вагонами. Никита Толмачев привалился всем своим могучим телом к двери, в которую ломился Алмади и вопил:

– Глеба! Глеба!..

– Что? – прошептал Толмачев, упираясь ногами в стену.

– Он… Тогда, в Ораниенбауме… Вместе с другими…

Никита, изогнувшись, сорвал тормозной кран – послышалось шипение, скрежет колес.

– Мигом – в наш вагон, бери чемоданы… Поезд сейчас остановится. Открывай двери, бросай барахло и – прыгай. Жди, я тебя найду. Живее, Дарья!

Никита Никитович в своем внезапном спокойствии был страшен. Дарья исчезла. Поезд замедлял ход. В дверь продолжал ломиться Саид Алмади. Толмачев отпрянул в сторону, мгновенно вынул из кармана нож. Через резко распахнувшуюся дверь Алмади влетел в тамбур, инерцией тормозящего поезда его прижало животом к стене. Он не успел обернуться – короткий удар в спину был настолько точен и выверен, что чеченец даже не вскрикнул – он тяжело оседал на пол, и только руки конвульсивно скребли по стене…

Поезд двигался уже совсем медленно, вот-вот остановится. Толмачев распахнул наружную дверь… Оглянулся. Открывались двери купе, появились заспанные, недоумевающие пассажиры. А по проходу вагона бежал «адвокат» Глеб Забродин, за ним следовал граф Оболин, и лицо его было безумно; среди вышедших из купе пассажиров уже стоял гул голосов. Появился Кирилл Любин в своем клетчатом костюме, с вьющимися волосами, в темных очках, и в этой трагической обстановке вид он имел, прямо скажем, опереточный.

Встретились взглядами Никита и граф Оболин. Перед тем как выпрыгнуть из вагона, дворецкий Толмачев крикнул:

– Грáфушка! Братец! Дубина стоеросовая! Они же из Чека!

Первым в тамбуре оказался Забродин. Он тоже хотел выпрыгнуть из вагона за Никитой, но замер, увидев Саида Алмади, распластавшегося на полу лицом вниз, по его спине расползалось темное пятно…

Поезд, заскрежетав тормозами, остановился. Вокруг тела Саида Алмади уже толпились несколько человек. Глеб Забродин, стараясь не привлекать внимания, протиснулся назад, в вагон, – и, проходя мимо Любина и Алексея Григорьевича (лицо графа было похоже на белое блюдце – ни единой кровинки), шепнул:

– Быстро в свои купе!..