Текст книги "Золотая братина: В замкнутом круге"

Автор книги: Игорь Минутко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 39 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

Глава 22
«Братушко…»

Женева, 29 октября 1918 года

Граф Оболин томился в неизвестности: двадцать дней он живет в этом уютном, ухоженном городе, окутанном атмосферой устойчивого благополучия, многовековой европейской культуры; в Женеве царит доброжелательство к иностранцам, их здесь всегда полным-полно. А этой осенью особенно много русских, и большинство из них, если не сказать все, оказались в Швейцарии по злой воле рока: бежали из большевистской России. Вернутся ли назад?…

Вот и он, граф Оболин, такой же – беглец, изгнанник, обворованный дворецким. «Золотая братина», яхта «Ольга» и Дарья, Дарья!.. «Ну уж на Дарью Никита не посягнет!..» Семья на Капри – жена, дочь. Семья… Разве это семья? Вот только Оленька, дочка, солнышко мое светлое… Как жить дальше? На сколько лет хватит средств? Надо проверить все счета в Цюрихском банке… От Глеба Кузьмича Забродина никаких вестей. Только в самые первые дни, как обосновался здесь, пришла телеграмма: «Адрес не меняйте ждите Забродин».

Ждите… Легко сказать! Но ведь не могут же они бросить меня! Хорошо, что есть Саид, действительно – замечательный чеченец.

Граф Оболин жил в роскошном отеле «Империал» на набережной озера, и с балкона его номера открывался чарующий вид на водную гладь с белыми треугольниками парусов на яхтах. Особенно любил Алексей Григорьевич сидеть на балконе в плетеном кресле в часы вечернего заката, когда и озеро, и город, и плавный береговой изгиб тонули в нежно-розовом мареве. Так бы сидеть, вдыхать свежий воздух, пропитанный ароматами осенних цветов, и ни о чем не думать…

В этом же отеле, отдельно от графа, жил Саид Алмади – у него была маленькая комнатка во флигеле для прислуги. Выполнялся приказ Забродина: жить врозь, встречаться по возможности редко, особенно на людях. Однако, где бы ни был Алексей Григорьевич, куда бы ни отправился, он постоянно чувствовал рядом присутствие своего телохранителя, хотя часто и не видел его. Очевидно, Алмади руководствовался указаниями Забродина. Впрочем, каждое утро Саид приходил к своему подопечному, спрашивал: «Какая дорога, Алексей Григорьевич?» И граф говорил, где намеревался побывать, какие планы на начавшийся день. Вот только сегодня… Одиннадцатый час, а Саида все нет. Не случилось ли чего?

Алексей Григорьевич давно позавтракал и сейчас сидел перед зеркалом у платяного шкафа, рассматривая свое лицо. Оно ему не нравилось: синева под глазами, набрякли веки, нездоровая бледность. «Все от неопределенности, от безделья…» В дверь негромко постучали три раза. Наконец-то!

– Входи, Саид!

Чеченец появился тут же, быстрый, легкий, пружинисто подошел к столу, совершенно бесшумно. Он был явно взволнован, радостно возбужден – глаза пылали, ноздри раздувались, весь полон нетерпения.

– Что случилось, мой друг?

– Скорее пошли, Алексей Григорыч! – Алмади цокнул языком. – Глеба ждет.

– Забродин здесь?! – воскликнул граф Оболин.

– Я буду на той стороне улица. Иди за мной. Шагов десять отставай и иди.

Саид Алмади бесшумно исчез. Уже через десять минут граф Алексей Григорьевич вышел из отеля «Империал». Швейцар, молодой человек атлетического сложения, услужливо и одновременно с достоинством распахнул перед ним дверь. Саид Алмади ждал на противоположной стороне улицы, со скучающим видом рассматривая в киоске красочные обложки журналов. Увидев графа, он двинулся к центру. Алексей Григорьевич быстро пересек проезжую часть улицы и теперь, соблюдая условленную дистанцию, шел за своим телохранителем. Непостижимым образом он понимал, чувствовал, что хотя Саид и не оглядывался, но все время держал ведомого в поле зрения. И еще граф Оболин обратил внимание на то, что многие женщины смотрят на Алмади с испуганным восторгом – сын гор был картинно, ярко красив, и красота его отдавала чем-то диким и хищным.

Было еще утро, хотя и позднее, однако навстречу валила порядочная толпа, пестрая и многоязычная. День начинался теплый, солнечный, ласковый. С озера летел легкий свежий ветер. Впереди, в тени деревьев, показалось открытое кафе всего на несколько столиков. Алмади замедлил шаг, обернулся, еле заметным кивком указал Алексею Григорьевичу на дальний столик у буфетной стойки, за которой в ленивой, скучающей позе стоял полный брюнет с черными усиками стрелкой.

За столиком сидели Забродин и Любин, которого, впрочем, граф Оболин не столько узнал, сколько догадался, что это он: темные очки, седые бакенбарды, густые рыжие волосы, яркий трехцветный шарф на шее… («Для чего такой маскарад?» – подумал он с удивлением.) Глеб и Кирилл потягивали из высоких стаканов холодный оранжад, дружески, хотя и буднично, улыбались Алексею Григорьевичу.

Граф Оболин посмотрел по сторонам. Саида Алмади нигде не было – растворился среди дефилирующих прохожих, растворился мгновенно, как только он и умел. Но граф знал – чеченец где-то здесь, рядом.

– Господи! – громко заговорил Алексей Григорьевич, подходя к столу. – Наконец-то вы здесь!..

– Присаживайтесь, граф, – пригласил Забродин. – И пожалуйста, без особых эмоций. Не стоит привлекать внимание.

Граф Оболин покорно сел на свободный стул, чувствуя себя виноватым. Забродин сделал знак буфетчику, показав на графа, – и через несколько мгновений перед Алексеем Григорьевичем стоял запотевший стакан с оранжадом.

– Дела у нас такие, – негромко заговорил Глеб. – Мы в Женеве второй день. Вас интересует, почему мы не сразу к вам? Дело в том, что здесь ваш дворецкий. Скорее всего, вместе с Дарьей.

Граф Оболин побледнел.

– Дело обстоит следующим образом, – продолжил Забродин. – Вы, граф, оказались правы. Ваш дворецкий – большой любитель яхт. Мы нашли его в Ниде, на Куршской косе, вместе с «Ольгой»…

– Мерзавец! – вырвалось у графа Оболина.

– Он принял наше предложение. При моей первой встрече с ним принял. Он передает вам купчую на «Золотую братину», а мы оставляем его в покое. Естественно, миллионы, полученные Толмачевым от Нейгольберга, станут его достоянием. Да, Никита Никитович согласился. Стал свертывать дело… Ведь он в Ниде приобрел яхт-клуб «Ольгерд». Пока искал нового покупателя… Кстати, он и вашу «Ольгу» продал. – Граф Оболин был настолько ошеломлен рассказом Глеба, что в буквальном смысле лишился дара речи. На все это и ушло время. Договорились ехать к вам вместе. То есть я и он. Кирилла Захаровича я вашему дворецкому не представлял.

– Почему?

На несколько секунд Глеб Забродин замешкался:

– Знаете, Алексей Григорьевич, я убедился: Никита Толмачев чрезвычайно осторожный человек, склонный к подозрениям. Зачем ему знать, что я не один. Ведь для него я ваш адвокат.

– Вот как? – удивился граф Оболин.

– Да. Учтите это обстоятельство. Возможно, мы с ним встретимся. И на судебном процессе, если он состоится, я ваш адвокат. Для Толмачева, естественно. Пока ведем переговоры…

Граф Оболин молчал, думал, наморщив лоб. Глеб продолжал:

– Однако мы просчитались. По пути в Женеву, еще в Германии, Никита Никитович исчез.

– Исчез?! – ахнул Алексей Григорьевич. – Он что, сам хочет подать в суд на этого отвратительного еврея?

– Ну что вы! – засмеялся Забродин. – Такую глупость Никита никогда не сделает. Он сам принесет вам купчую. – Забродин внимательно смотрел на Алексея Григорьевича. – И Толмачев что-то затевает. Вот только что? Вы, конечно, читали о подлинной стоимости «Золотой братины»?

– Разумеется, читал! Негодяи! Все негодяи! И Никита, и этот Арон Нейгольберг!..

– Успокойтесь, Алексей Григорьевич, – посоветовал Глеб. – Вы опять во власти эмоций. Итак, подведем итоги. Да, нет никакого сомнения, что Толмачев разработал свой план действий. Какой? Это мы скоро узнаем. Ясно одно: он хочет встретиться с вами один на один. Кстати, поэтому мы и не пришли к вам в отель, а сначала разыскали Алмади, притом через третьего человека.

– Вы уверены, что Никита явится ко мне?

– На сто процентов. – Посмотрев на Алексея Григорьевича, Забродин ободряюще улыбнулся: – Будьте спокойны, граф. Ваша жизнь в безопасности. Во всяком случае, до процесса. И с вами Алмади. Как вы? Подружились?

– Подружились. Саид великолепен. Когда он рядом, я спокоен. От вашего чеченца исходят сила и уверенность… – Граф Оболин впервые за всю беседу улыбнулся.

– Ну и славно… – Глеб с облегчением вздохнул. – Значит, будем ждать. И помните: мы рядом. Я уж не говорю об Алмади – он ваша тень. Связь будем поддерживать через него.

Женева, 3 ноября 1918 года

После завтрака Алексей Григорьевич обычно отправлялся на прогулку, долгую, неторопливую, бесцельную. В последнее время эти блуждания по городу, по берегу Роны, сидение в парке или на берегу озера стали раздражать, утомлять графа Оболина. Неопределенность, проклятая неопределенность!.. А теперь, после появления в Женеве Забродина и Любина, стало просто невмоготу. Неужели Никита здесь? И Дарья? Дарья – с Никитой? Нет, он не посмеет!.. У графа Оболина темнело в глазах. Да что он медлит, не идет?… Утром третьего ноября от дальней прогулки Алексей Григорьевич отказался: погода испортилась, небо заволокло тяжелыми грозовыми тучами, дул холодный ветер, резкими порывами налетая с Альп.

Было без четверти десять, когда граф Оболин, придерживая на голове соломенную шляпу, подходил к отелю «Империал». «Закажу в номер крепкого вина, – решил Алексей Григорьевич, – и напьюсь. Напьюсь по-русски, как скотина». В этот момент Саид Алмади, который сопровождал графа, следуя по противоположной стороне улицы, остановился, скучающе посмотрел на темное небо и, сказав себе: «Порядок! Алексея Григорыч дома», быстро, легко зашагал к дальней калитке в заборе, отгородившем отель «Империал» от улицы; за ней дорожка, посыпанная гравием, вела во флигель для прислуги, где жил Саид и где у него появились друзья.

Между тем граф Оболин миновал последнюю белую скамейку, впереди – каменные ступени, его уже заметил швейцар, намереваясь распахнуть перед знатным русским клиентом парадные двери.

– Алексей Григорьевич! – прозвучал сзади женский голос.

Граф Оболин резко обернулся – к нему бежала Дарья. Он увидел только глаза, полные слез, смятения, счастья и ужаса. Кажется, волосы были растрепаны ветром, кажется, длинное платье мешало ей бежать… Да, она бежала к нему, и он бросился ей навстречу. Могучая, неуправляемая сила толкнула их в объятия друг друга.

– Дарья… Дарьюшка… – Он целовал ее мокрые от слез щеки, глаза, губы.

– Алексей Григорьевич, – сквозь рыдания шептала молодая женщина, – кровинушка моя… Господи!..

Граф Оболин с силой оторвал Дарью от себя, схватил ее за руку. Теперь они бежали вместе. Швейцар еле успел распахнуть перед ними двери. В номере было душно, задернуты портьеры на окнах. Алексей Григорьевич подхватил Дарью на руки и понес в спальню, к широкой кровати.

– Нет! Нет!..

Дарья вырвалась и теперь, заплаканная, несчастная, прекрасная и желанная, стояла перед ним.

– Графушка! Алексей Григорьевич… Нельзя… Поганая я…

– Что?… – Реальность исчезла, распалась. – Ты?… С ним?… Он посмел?

– Алексей Григорьевич… Милый мой, ненаглядный… Никита обманом. И силой… Когда мы приехали в Мемель, сказал: вы отказались от меня, бросили… Я ничего не понимала! Вас нет, чужой город. А он… – Дарья прижала руки к лицу. – Куда мне справиться с ним!

Граф Алексей Григорьевич Оболин отошел к окну и, не оборачиваясь, произнес ровно и спокойно:

– Не плачь, Дарьюшка. Уймись. Мы с тобой поговорим еще. Обо всем. А теперь скажи: зачем он прислал тебя ко мне?

– Никита давно вас выследил. Дней пять как на улице встретил. Да все не подходил.

– Почему?

– Не знаю… А вот сегодня… Меня прислал. Велел передать: будет у вас в шесть вечера.

– Что же, я его жду. – Граф Оболин говорил ровным, монотонным голосом.

– Только одно условие. – Дарья уже не плакала. В ней произошла странная перемена – будто некий огонь, освещавший ее изнутри, погас, и она стала меланхоличной, вялой, сразу поблекла, увяла ее цыганская красота. – Условие такое… Чтобы вы были одни.

– Это я ему обещаю. Иди передай – жду. Дарья побежала к двери.

– Несчастная я… – В голосе Дарьи слышалась истерика. – Господи, за что? За что, Господи?…

Граф Оболин не обернулся. Хлопнула дверь. «Убью! Пристрелю как бешеную собаку». Алексей Григорьевич метнулся к шкафу, вытащил дорожный чемодан, щелкнул замками. Из-под одежды, которой был туго набит чемодан, граф Оболин достал револьвер. Шестизарядный, немецкий. Он купил его в Мемеле в тот же день, когда прочитал в газетах о готовящейся продаже «Золотой братины» Нейгольбергу «графом Оболиным». Тогда он решил: «В Берлин. Разыщу иуду и пристрелю». Но появились Любин и Забродин… Вороненая сталь рукоятки холодила ладонь. Граф Оболин снял предохранитель, подошел к письменному столу, выдвинул верхний ящик, положил в него револьвер, сверху накрыл оружие чистыми листами бумаги, приготовленными для писем. «Теперь пристрелю. Будь что будет».

Граф Оболин взглянул на часы. Было без четверти одиннадцать. «Еще семь часов. Целая вечность. Ладно. Вина заказывать не буду».

Алексей Григорьевич бесцельно походил по гостиной, чувствуя отвратительную мелкую дрожь во всем теле. В спальне раздвинул на окне шторы – над озером клубилось грозовое небо, по свинцово-серой воде бежали волны с белыми гребешками пены; на стекло легли первые капли дождя. Оболин, не раздеваясь, рухнул на кровать, утонув в мягкой перине, перевернулся на спину, заложил руки за голову. На потолке розовый амур целился в обнаженного юношу, который украдкой подглядывал за девушкой, подставившей кувшин под струю родника, бившего из отвесной скалы.

«Господи! Господи, прости меня!.. Когда же все это началось? Лет пять или шесть назад. Да, я уже был женат, Мария ждала ребенка. Мы собирались переезжать из Питера в Ораниенбаум, я отправился с Никитой, без семьи, чтобы подготовить дом. Был май, наверно, середина мая, зацветала черемуха».

Граф Оболин закрыл глаза, и жгучее воспоминание обрело реальность.

– …Это наша новая горничная, – представил Никита Толмачев. – Управляющий Иван Николаевич прислал. Из вашей деревни Рузово. Дарья Шишмарева.

Рядом с дворецким стояла девушка-подросток лет шестнадцати или семнадцати. Изваяние, статуэтка, в простом деревенском платье. Всю ее завораживающую красоту Алексей Григорьевич в ту первую встречу не увидел, не оценил – он встретил ее взгляд и утонул в двух черных омутах, не в силах вынырнуть из них и не желая этого делать…

– Рекомендации самые хорошие, – говорил между тем Никита Толмачев. – Умна, работяща, послушна…

«Послушна…» – повторил про себя Алексей Григорьевич, не в силах оторвать глаз от юной красавицы. А Дарья тоже открыто смотрела на молодого графа, и во взгляде ее был призыв. Ночью он пришел в ее комнату – дверь была не заперта. «Она ждала меня!» – понял Алексей Григорьевич, встретив в пепельно-голубой нереальности (начинались белые ночи) тонкие руки, протянутые ему навстречу. И граф Алексей Григорьевич Оболин пропал, сгорел на страшном и прекрасном костре, осознавая в неумелых и страстных объятиях, что это не будет легкой интрижкой, дачным приключением, прихотью молодого барина, которая скоро пройдет, легко забудется, развеется папиросным дымом.

Жизнь раздвоилась. Дарья возникала в ней только весной и летом, когда семья графа Оболина переезжала в Ораниенбаум. И надо было таиться, притворяться, исполнять роль любящего мужа и отца, а мысли были заняты только одним: когда, когда они с Дарьей останутся наедине?… Казалось, в семье никто ничего не замечает. Был посвящен в тайны его отношений с Дарьей только дворецкий Толмачев. «Верный Никита», – говорил граф себе.

«Нет, с женой у меня не было счастья, – думал граф. – Не было и до Дарьи. Значит, судьба, Провидение послало мне мою ласточку черноглазую. И вот…» Злые, опустошающие слезы выступили на глазах Алексея Григорьевича.

Каждый год он с нетерпением, торопя время, ждал прихода весны: скорее! Скорее бы в Ораниенбаум, в дом их греховной любви. Из своей деревни Рузово приедет Дарья, его Дарьюшка. Он со временем понял, что эта молодая женщина имеет над ним непонятную, колдовскую власть и, может быть, сама не осознает этого. Ведь, казалось, ничего общего, никакого родства душ, они и разговаривали мало. Только страсть, только испепеляющая близость. Только ли? Граф Оболин не мог разобраться. Да и не хотел. Одно желание властвовало над ним – быть с Дарьей. Всегда. И последние два года горничная Дарья Шишмарева постоянно жила в семье Оболиных – и в Петербурге, и в Ораниенбауме, а летом 1915 года она сопровождала их в поездке на Минеральные Воды, в Кисловодск…

«Господи! Я грешен, признаю… За все готов ответить. Но – потом, за гробом. А сейчас… Сейчас, Господи, верни мне Дарью. Верни, умоляю!..»

В дверь стучали, робко, осторожно. Граф Оболин посмотрел на наручные часы – было три минуты седьмого. Он рывком поднялся с постели, поправил спутанные, слипшиеся от пота волосы. «Спокойно, спокойно», – приказал себе Алексей Григорьевич, стараясь укротить грохочущее сердце. Граф Оболин быстро прошел в гостиную, остановился у письменного стола, выдвинул верхний ящик.

– Войдите! – сказал он, не узнав своего хриплого, севшего голоса.

Граф Оболин повернулся, держа руки за спиной. В проеме открытой двери стоял мальчик-рассыльный в униформе отеля «Империал».

– Вам конверт, мсье.

Алексей Григорьевич задвинул ящик стола, подошел к рассыльному, взял у него конверт из плотной розовой бумаги, порылся в карманах, подал мальчику несколько мелких монет.

– Благодарю, мсье! – Дверь закрылась.

Граф Оболин надорвал пакет – пальцы мелко дрожали, – вынул лист бумаги, развернул его… Он сразу узнал почерк своего дворецкого. Крупными буквами было написано:

«Твое сиятельство! Я знаю тебя насквозь. Небось пистолетик припас? Спрячь подальше. Купчей у меня с собой нет. И о Дарье подумай.

Никита».

Алексей Григорьевич не успел осмыслить прочитанного. В гостиную вошел Никита Никитович Толмачев. В легком бежевом костюме, при галстуке, с новой прической: коротко подстриженные волосы, подбритые виски – вид европейский. Дворецкий был спокоен, лицо замкнуто.

– Добрый вечер, твое сиятельство.

– Мерзавец! Мерзавец! Убью!..

Не помня себя, граф бросился на Толмачева и, получив сокрушительный удар в челюсть, отлетев назад, упал на пол. Он лежал на ковре – униженный, жалкий, плохо соображая: как же так? Что произошло? И что делать?…

– Еще? Или хватит? – спросил сверху Никита.

Из разбитой губы на ковер капнула кровь, расползаясь в черный кружок. Против своего желания, презирая себя и жалея, Алексей Григорьевич шептал:

– Все, все отнял… – Он поднялся, вытер ладонью кровь со рта. – И «Братину», и Дарью…

– По справедливости, твое сиятельство, – насмешливо сказал Толмачев. – Что в нашем доме есть, на все имею право.

Граф Оболин не поверил своим ушам.

– В нашем?…

– В нашем, в нашем, брáтушка. – Никита с силой взял Алексея Григорьевича за плечи и подвел к зеркалу, вделанному в дверцу платяного шкафа: – Смотри, твое сиятельство!

Они стояли рядом, отражаясь в зеркале до пола.

«Да он мой двойник! – с ужасом думал граф Оболин. – Только мужицкая сила прибавлена. Боже мой! Что это значит? Или я схожу с ума?…»

– Ты мой брат? – прошептал Алексей Григорьевич одеревеневшими губами.

– Да, твое сиятельство, по отцу мы братья. – Неумолимость, приговор Высших Сил слышались в голосе Никиты Никитовича Толмачева. – Вспомни дворовую красавицу Клавдию, родную сестру тогдашнего дворецкого в Ораниенбауме. В ту пору мы с тобой мальцами были. Уж давно матушка моя по старости да за ненадобностью в деревню отправлена. А тогда… Всяк на нее оглядывался, глаз отвести не мог. С ней их сиятельство Григорий Константинович, наш батюшка, тайной любовью тешился. А когда я родился, передали дитятко дворецкому, тоже Никите, тоже Никитовичу, и Толмачеву тоже. Благо у него в самый раз дочь родилась, и стала жена дворецкого, моя тетка, мне кормилицей, а потом и матерью.

– Не может быть… – Граф Оболин был во власти искушения: все это дурной сон, кошмар. Надо только проснуться, перекреститься, и все исчезнет. – Не может быть!..

Никита Никитович, казалось, ничего не слышал. Он продолжал воспаленно и желчно:

– Еще один дворецкий у Толмачевых подрастать стал. Очередной Никита Никитович… Ишь какую моду взяли: в роду дворецких всех мальчиков Никитами нарекать. Все дворецкие – Никиты Никитовичи! Ай, славно! Вот забава-то! Только знай, твое сиятельство: род графьёв Оболиных древний и род дворецких Толмачевых такой же древний. Давно перемешалась кровь оболинская и Толмачей в господских опочивальнях: у дворецких все девки растут красавицы… И теперь выходит вот что: «Золотая братина» принадлежит нам поровну. – Никита вынул из кармана пиджака бумажник, достал из него чек. – Получил я за «Братину» у Нейгольберга, у этого пройдохи мерзкого, тридцать пять миллионов марок. Вот чек на семнадцать с половиной тысяч марок – твоя доля. – Из другого кармана он достал конверт. – Вот, брáтушка, купчая, в которой ободрал нас ювелир.

– Не нас – тебя! Мерзавец ты, Никита, каких свет не видел. – И сам себя оскорбил граф Оболин примирительными нотками в своем голосе.

– Теперь, твое сиятельство, слушай, – с напором продолжал Толмачев. – Затея с судом правильная. Одобряю! Как в газетах прочитал про триста миллионов, сам к тебе собрался. Только не ведал, где ты… В самое время адвокатишко твой ко мне пожаловал. На! – И чек, и конверт положил Никита на стол. – Теперь скажи: кто твой адвокат?

– Давний знакомый, – лишь на миг смутившись, сказал Алексей Григорьевич. – Вместе в университете учились.

– Он у тебя один?

– Один, – ответил граф Оболин, избегая прямого взгляда дворецкого.

– А вот и врешь, брáтушка. Все эти дни за тобой наблюдал. Видел твои встречи с адвокатом и вторым, наряженным как шут гороховый. Кто таков?

– Откуда мне знать? – с неподдельным раздражением ответил Алексей Григорьевич. – Что, у адвоката в Женеве знакомых сыскаться не может?

– Ох, не нравится мне все это… Чую, что-то здесь не то. – Толмачев помолчал, на лбу проступили резкие морщины. – Ладно. Разберусь. И одно знай, брáтушка: надумаете выдать меня полиции, вы только рукой шевельнете – и не жить на этом свете Дарье…

– Ты не посмеешь!

– Посмею, – хладнокровно заверил Никита Толмачев, улыбнувшись. – На этот счет не сомневайся. Поступим так… Отсудишь «Братину», я к твоей половине Дарью приплюсую. Верну. Лучше сказать, подарю. Потому как она теперь моя. Не дрожи, не дрожи, твое сиятельство. Верну твою отраду, коли процесс выиграешь, почти в сохранности. Я человек широкий. Дареная Дарья! Звучит!

Теперь они смотрели в глаза друг другу.

– Ненавижу… – прошептал граф Оболин.

– И я ненавижу, – спокойно высказался Никита Никитович Толмачев. – Лицо умой, твое сиятельство. Все легче набитой роже станет.

Дворецкий неторопливо застегнул пиджак на все пуговицы и вышел из гостиной, почти бесшумно закрыв за собой дверь.