Текст книги "Понять другого (сборник)"

Автор книги: Игорь Росоховатский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 26 страниц)

5

Борис повернул регулятор, и центрифуга запела. В окошке он видел кривую осаждения молекул.

Мимоходом взглянул на Евгения. Последние; несколько дней тот был непривычно серьезен. Иногда его губы слегка шевелились, как будто он беседовал с самим собой.

Взгляд Бориса встретился с долгим рассеянным взглядом Евгения.

– Мне нужно поговорить с тобой и профессором, – неожиданно сказал Евгений. – Зайдем к нему сейчас же…

Борис пожал плечами, но послушно пошел за товарищем.

«Сопротивляться бесполезно, – думал он. – И так же напрасно гадать, что скажет сейчас этот сумасброд. Может быть, придумал что-нибудь дельное, но равные шансы, что выложит новый анекдот или выскажет свою гипотезу о фотонной ракете».

В присутствии Евгения профессор становился подчеркнуто официальным и занятым. Но когда Евгения хотели забрать в другую лабораторию, не отпустил. Увидя его, профессор принял начальственный вид и голосом занятого человека произнес:

– Выкладывайте, что там у вас, только поскорее и поточнее.

Впрочем, тон Ростислава Ильича и его невозмутимое лицо никогда не оказывали на Евгения должного впечатления. Он сел поближе к профессору и взмахнул рукой, будто дирижер:

– Что мы делаем в лаборатории? – спросил он и торжественно замолчал, прекрасно зная, что никто не станет перебивать его тирады.

– Мы берем информацию, заложенную в ДНК – затравке или в нашей программе изменений, и воссоздаем ее в материале. Но как мы это делаем? Мы как бы накладываем на бумагу картонные фигурки и стараемся вырезать копии. И при этом не отклоняемся от образца?.. Напрасные попытки! Дрожание руки, толщина ножниц, неравномерность картона приведут к тому, что мы не только не сумеем сделать точные копии, но испортим сам образец. Даже наше вмешательство в информацию, наше пользование ею не может пройти бесследно. Беря в руки картон, мы уже давим и мнем его пальцами…

Ростислав Ильич взялся за ручку, показывая, что сейчас займется своей работой. Это был единственный способ заставить Евгения перейти к делу.

– Надо сделать так, чтобы как можно меньше вмешиваться в этот процесс. И у нас есть выход.

Евгений взглянул на безразличное лицо профессора и выпалил:

– «РИК»! Мы подберем образцы ДНК и запишем на ленту информацию в виде нейтринного излучения. Затем через усилитель передадим его на раствор. Я уверен (он всегда говорил «уверен» там, где другой сказал бы «может быть»), что нейтринные потоки сами перестроят раствор в соответствии с заложенной в них информацией! Информация воссоздаст себя в материале. К тому же восхитительно быстро!

– Но… – начал Борис.

– Конечно, это требует проверки и дополнительной работы, – не дал ему говорить Евгений. – Но принцип нейтринного усилителя уже разработан. Есть у нас и подходящие лаборатории. Я берусь обо всем договориться.

Ростислав Ильич смотрел на Бориса, и тот понимал, что это означает.

– Ладно, Евгений Григорьевич, – сказал профессор, – вы попробуете, а Борис Евгеньевич вам поможет. Если получится, переключим на это дело всю лабораторию.

Борис не выразил ни согласия, ни отказа. Он знал наперед, что произойдет. Евгений будет выдавать идеи, а он – работать. После нескольких неудач Евгений переключится на другое дело. Работу придется продолжать в одиночку. Когда же появятся первые успехи, если они появятся, Евгений вернется и опять будет сверкать идеями, как молниями. А он, Борис, в душе будет восхищаться им и удивляться, как у этого отчаянного сумасброда появляются такие великолепные идеи.

6

…В тишине резко щелкнул регулятор приемника, и сразу же на Кондайга надвинулся шумный и безалаберный мир. Хьюлетт кусал губы, пытаясь сдержать ярость.

Внезапно кто-то позвал его по имени:

– Хьюлетт Кондайг…

Он прислушался, дико оглядываясь по сторонам.

– …Системы Кондайга, – опять услышал он и наконец понял, что это голос из репродуктора.

– …Таким образом, двенадцать лет назад в Париже физик Мишель Фансон сконструировал аппарат для приема и регистрации потоков нейтрино. Его усовершенствовал английский физик Хьюлетт Кондайг. Кондайгу удалось установить, что нейтринные потоки несут информацию обо всем, происходящем во Вселенной. А наследственность, как известно, это тоже информация о строении организма, передаваемая от предков потомкам. И вот теперь с помощью регистратора информации системы Кондайга в лаборатории советского профессора Ростислава Ильича Альдина под руководством молодых ученых Евгения Ирмина и Бориса Костовского группа генетиков разработала эффективный метод лечения наследственных заболеваний.

Хьюлетт слушал, не шевелясь. Стремительный огонек разгорался в его мозгу и рассеивал мрак. Неумолимое отодвигалось по мере того, как он все полнее осознавал слова диктора.

Эми крепко прижалась к нему. Ее волосы щекотали его шею.

Хьюлетта словно озарило. Грудь распирало ликование. Хотелось куда-то бежать, кричать: «Вот что я сделал!» Он никогда не был таким счастливым и растерянным, как сейчас. Удивлялся: «Неужели это я? Я, Мишель и они, эти молодые? Неужели мы создали чудо?»

«РИК»! Его «РИК»! Он представился ему мостом от Мишеля к нему, а от него к тем, кто сумел использовать аппарат для борьбы за жизнь.

– Хью! Хью! – ликуя, твердила Эми.

Он обнял ее, шепнул:

– Я сейчас приду. Это надо отпраздновать.

Ему хотелось побыть одному, прийти в себя.

Хьюлетт вышел в сиреневый вечерний туман. Вдали, над крышами домов, пылало холодное зарево реклам. Там веселилась Пикадилли. Он пошел в направлении зарева. Какой-то старик в плаще попался навстречу. Хьюлетт спросил у него:

– Вы слышали радио?

Старик испуганно замигал:

– Война?

Хьюлетт нетерпеливо двинул бровями:

– Лечение наследственных болезней.

– А-а, – облегченно протянул старик. – Слава богу, лишь бы не война…

И растаял в тумане.

Эта встреча немного отрезвила Хьюлетта. Он свернул к лавке, но она была уже закрыта. В «Железную лошадь» заходить не хотелось, и он направился дальше, к ресторану, который высился недалеко от Пикадилли.

Откуда-то вынырнула компания молодых людей – несколько юношей и девушек. Они пели и целовались.

Хьюлетт смотрел на них и улыбался. Он думал о тех, в России…

Ускорил шаг и догнал компанию. Ему хотелось заговорить с ними. Парни и девушки не обратили на него внимания.

Хьюлетт шел рядом с ними, слыша веселые голоса, обрывки разговора. Он думал о них, о себе, о своем отце:

«Мы хотим, чтобы потомки, чтобы наши дети и младшие братья стремились походить на нас. Чтобы они не были другими и не осуждали нас. А пока они не осудят наши ошибки, они не смогут устранить их…»

Огни вечернего города плясали по сторонам. Он думал:

«Наша мысль мечется в поисках лучшего. Нейтринные потоки, отражающие все ее вариации, записываются на ленту регистратора. И так же информация о нашей жизни регистрируется и накапливается в библиотеках и архивах. Потомки изучают ее. Они видят ошибки и учатся не повторять их. Они стирают наши предрассудки, как устаревший текст. Они выбирают лучшие варианты и улучшают их. Они берут наши дела, созданные нами орудия и ценности и употребляют их по-своему. И постепенно они становятся лучше нас, честнее, добрее. И немножко счастливее…»

Парни и девушки запели новую песню. Хьюлетт не знал ее, но тоже начал кое-как насвистывать мелодию. Радость и благодарность переполняли его.

«Мы должны больше заботиться о наших наследниках, – думал он, – хотя бы ради себя. Потому что, представляя, как они поступят потом, мы поймем, как жить сейчас. Думая о них, мы сами сможем стать лучше…»

Хьюлетт насвистывал незнакомую мелодию. Перед ним над Пикадилли огненная голова младенца разглядывала толпу…

ПОБЕДИТЕЛЬ

Умножая свои ряды, мы теснили их по пятам. Отступление противника уже давно превратилось в паническое бегство. Это была война ядов и газов, и счет в ней шел на миллионы и миллиарды жертв. Недорастворенные вражеские воины в белых и оранжевых одеждах валялись по обочинам скользких синих дорог, по берегам красных пульсирующих рек и каналов, наполненных вязкой жидкостью. Они лежали в разных позах – вытянутые или скорчившиеся, ссохшиеся или раздутые тельца, – не пробуждая во мне былой ненависти. Угасла месть, вспыхнувшая, когда они убили лучшего моего друга – Умара, которого мы все называли Ученым. Он был таким добрым, что в его доброту сразу не верилось. Она казалась маской, скрывающей что-то иное, более привычное.

Умар рассказывал мне, что неутолимое любопытство овладело им с детства. Он все хотел знать: почему зажигаются звезды, зачем светят оранжевые и фиолетовые солнца, как произошел мир, для чего появились мы и в чем состоит наше предназначение. Одним словом: как, где, куда, откуда? К каждой вещи и явлению он подходил с этими вопросами-мерками. Приобретая какое-нибудь знание, от тут же начинал сомневаться в его достоверности и принимался за проверку.

Наш командир недолюбливал его и считал плохим солдатом. В чем-то я вынужден был соглашаться с его оценками. Но я полагал, что если бы Ученого назначить в штаб дешифровщиком, он был бы на своем месте.

Каждый из нас на что-то годен. Важно лишь найти надлежащее место – и вы увидите вместо вялого или ленивого, нерадивого или беспомощного ползуна – идеального работника. Но место солдата было, конечно, не для Ученого. И когда вражеский воин взмолился: «пощади», Умар смалодушничал и отвел свое грозное оружие – растворитель. Последовал смертельный удар.

Мы жестоко отомстили врагам. Гнали их без передышки до Гряды Опадающих Холмов. А на привале, назначая меня командиром отделения, взводный сказал:

– Представляю тебя к награде, Стаф Золотистый (враги называли меня желтолицым, друзья – золотистым). Ты поработал сегодня на славу.

– Мстил за друга, – ответил я.

– Значит, и он сгодился на что-то.

Мне почудилась насмешка, и я схватился за ядовитый кинжал:

– Уважаю тебя, командир, но еще одно слово…

– Не горячись, Стаф. Я не хотел обидеть ни его, уже растворенного, ни тебя. Я не утверждаю, что он был ничтожеством Но в нашем деле оказался бесполезен. Если уж ты солдат, то ни к чему тебе все эти сантименты и заумь.

– Он искал ответы на свои вопросы. Он привык думать в любых ситуациях, – уже остывая, проговорил я.

– Вот, вот… А в нашем деле много думать вредно. Не успеешь задуматься, как получишь смертельный заряд кислоты. Ну, скажи, Стаф, зачем нам, солдатам, знать – что, где, откуда? Нам предстоит захватить эти питательные просторы, чтобы расселить на них миллионы наших голодных сородичей и обеспечить им место для жизни. Пока мы не решили этот простейший вопрос, наш народ не сможет размножиться и наплодить всяких умников, которые примутся искать ответы на свои никчемные вопросы. Так что давай не гоношиться. Завоюем место для умников. Может быть, они все-таки поймут, кому надо спасибо сказать.

Нет, что там ни говори, а наш командир – парень что надо. Умеет и слово сказать, и дело сделать. Не прячется за чужие спины в бою. Беспощадный к врагам – без этого не победишь. Сурово спрашивает и со своих – без этого нельзя командовать.

– Не извиняйся, Стаф, – сказал он. – Горе у тебя, а я влез со своей усмешечкой…

…Сгущался зеленый закат, когда мы ворвались в небольшое селение. И, как на грех, метнулась ко мне девчушка:

– Дядя, защитите!

А за ней гонятся двое наших, наготове держат растворители.

Глянул я на нее – и золотистый панцирь тесным показался. Дышать нечем: до того похожа она на мою дочь. Вся – вылитая Стафилла.

Вот тогда оно и появилось, недоброе предчувствие. Предчувствие, от которого тошно жить. Так и кажется, что конец мира близок.

На мое счастье, командир подоспел. Все понял с первого взгляда. Посоветовал:

– Убей ее, Стаф, как велят Устав и Приказ. Нам ведь не рабы нужны, а чистое пространство. Раствори ее с одного раза, чтоб не мучилась.

А потом, не глядя на меня, бормотнул:

– Что бы там ни говорили умники, есть в любом приказе высший смысл. Только он открывается солдату после боя.

И опять выяснилось, что он прав. Да еще как! Селение это оказалось замаскированным наблюдательным пунктом. Кабели двойной сигнализации соединяли его с командным периферийным узлом. И замешкайся мы хоть на минуту, не уничтожь всех его жителей, – и двинулись бы на нас полки резерва, и не пришлось бы мне больше ни о чем думать, никакими предчувствиями терзаться. Не дожил бы я до этого светлого дня, когда вся обширная страна завоевана нами.

И я с пульсирующего холма оглядываю равнину, на которой вырастут наши города. Мы расселимся, размножимся, и дети, которым суждены были трущобы, скученность и голод, вырастут на приволье здоровыми и сильными. Они помянут нас – победителей, завоевателей – такими, какие мы есть – залитыми кровью врагов, невыспавшимися и до смерти усталыми, покрытыми ранами, неустрашимыми и гордыми содеянным. Ибо жили мы не напрасно. Это я твердо знаю!

…И только одного не мог знать завоеватель: что был он всего-навсего микробом из вида стафилококков золотистых, и что завоеванная страна – в прошлом единый организм – теперь обречена на смерть вместе с заселившими ее победителями…

ТРИУМФ «КАСКАДЕРОВ»

1

«…Наконец-то я у истоков. Именно здесь рождается еле заметный под тонкой коркой льда «ручеек», который затем, в зависимости от обстоятельств, становится полноводной рекой или застойным засасывающим болотом… Мое воображение настроено на одну волну и так натренировано, что с поражающей меня самого ясностью и выпуклостью показывает все превращения этого «ручейка»: гениальные взлеты и отвратительные падения, позволительное великодушие и вынужденную скаредность, показное благородство и трусливую подлость…

Конечно, не только я, – многие открывали истоки. Но одни предпочитали не задумываться над последствиями, другим становилось страшно, и они отворачивались, спешили забыть случайно подсмотренное, третьи пробовали использовать и употребить их на благо себе, четвертые…

А, не все ли равно, – ведь только я, я один, поняв, что справедливость среди людей не осуществится до тех пор, пока ее нет в породившей нас природе, сумел изобрести орудие воздействия на истоки. Оно поможет установить справедливость – наивысшую справедливость, какая только может быть на Земле, среди людей. И, пожалуй, хорошо, что на это повела меня не самодвижущая гениальность баловня судьбы, не жажда славы и почестей, а стремление к лучшему устройству мира. Да, да, только забота об обиженных, да еще жалость к больной девушке с золотистым пушком на шее и длинными загнутыми ресницами, притеняющими печальные глаза, вдохновила и подвигла меня на Деяние».

2

«Никогда не думала, что ветер бывает таким ласковым и нежным. Как он обдувает мои щеки! Мягко-упруга земля под ногами – чувствую ее податливость и силу.

Люди идут навстречу, говорят о чем-то, и никто не знает, что повстречался с чудом. О да, с чудом! Как же иначе можно назвать то, что случилось со мной? Вернулись надежды и радости – мир скрипнул на своей оси…

Наконец-то я смогу увидеть уже не по телевизору выступление на арене цирка самого родного человека. Страшно и сладостно думать, что это мой брат, Витенька, совершает головокружительные трюки под куполом. Впрочем, он и в детстве был отчаянным смельчаком. В детстве… Тогда и я участвовала в его проказах, тогда я была здорова, меня еще не постигло несчастье – эта проклятущая болезнь с благозвучным латинским названием.

А потом – годы неподвижности, отчаяния. И когда показалось, что уже нет и не будет никакого просвета, явился волшебник – добрый и великодушный, как брат, но совсем не похожий на моего Витю.

Иван Степанович столько сделал для меня, что за всю оставшуюся жизнь не смогу отблагодарить его. Тем более, что окружен он, будто невидимым полем, каким-то холодом отчужденности. Может быть, это величие, которого мне не дано постигнуть. А он разговаривает со мной так ласково и заботливо, будто протягивает руку, чтобы помочь преодолеть запретную полосу. И всякий раз, когда уже решаюсь, что-то настораживает и пугает меня – то ли его взгляд, внезапно застывающий неподвижно на каком-нибудь предмете, то ли робкое прикосновение. Его пальцы холодны и неприятны, как бы осторожно ни касались они моей руки. И я невольно отдергиваю руку, хотя очень боюсь обидеть Ивана Степановича…»

3

Он легко оттолкнулся от площадки и побежал по канату. Далеко внизу, во тьме, едва различались очертания огромной, в унисон дышащей массы. Сейчас он не различал в ней отдельных лиц, но хорошо представлял, как они следят за ним, сколько различных чувств отражается на них…

Замедлилась музыка марша, в ней стали прослушиваться предупредительные паузы, нарастала барабанная дробь…

Он напряг мышцы, стараясь как бы проверить и прочувствовать каждую из них… Сейчас он сотворит свой номер – двойное сальто-мортале с шестом на проволоке. Еще недавно такой номер считался невозможным даже для самого тренированного артиста. Но у него, Виктора, мышцы напрягутся и расслабятся на доли секунды быстрее, чем у обычного человека, и этих долей окажется достаточно, чтобы благополучно совершить невозможное.

Десятки раз его обследовали врачи, удивляясь феномену. Пожалуй, тщательнее других его изучал врач, знакомый сестры. Кажется, он не только вылечил Таню, но и влюбился в нее. Сегодня Танюшка наконец-то решилась прийти в цирк посмотреть его сальто. Как жаль, что отсюда ее не различить…

Отсюда он видит только то, что называют «лицом публики», – сотни лиц, объединенных напряженным ожиданием…

Музыка стихает, грохот барабанов усиливается и внезапно обрезается лезвием тишины. Виктор отвлекается от всех посторонних мыслей и сосредотачивается только на себе – на своем теле и на том, что предстоит совершить, выстраивая в памяти последовательность движений…

Толчок ногами о проволоку, напрягаются мышцы спины… И уже взлетая в воздух, уже переворачиваясь, он вдруг настораживается. Испуг пронзает его острием стрелы, – отравленный и непонятный, как недоброе предчувствие. Десятки раз он исполнял этот номер – и ни разу не чувствовал ни малейшей неуверенности. А сейчас… Правая пятка больно ударяется о проволоку и проваливается в пустоту. Виктор падает, все в нем обмирает, а навстречу несутся огни и крики… И он не узнает, что в этот вечер реакции мышц в его ногах протекают, как у всех нормальных людей, – на доли секунды дольше…

Внезапный рывок за спину – сердце и желудок еще несутся вниз, мышцы сведены в конвульсиях. Но Виктор взлетает, качается на страховочном канате, – беспомощный, как рыбешка на крючке. Он слышит единый крик зала – крик облегчения, а сам готов завыть от унижения и стыда. В голове проносится: «Я ведь просил в качестве исключения разрешить мне выступать без страховки, я обижался и грозился уйти из цирка, когда отказали… А что было бы сейчас со мной?..»

Он чувствует, как сводит внутренности, и пугается, что его может стошнить здесь, сейчас…

Совсем близко мелькает поручень площадки. Стоит только протянуть руку, ухватиться за него – и ощутить ногами рифленую твердь. Постоять там пару минут, отдышаться и попробовать повторить номер… Но при одной мысли об этом приливает тошнотворный страх. «Что это со мной? Ну, ошибся, сорвался, с кем не бывает…»

И даже ухватиться за поручень не может, хотя тот мелькает совсем близко… Приближается – уносится, приближается – уносится, раз – два, веселые качели, с кем не бывает, невелика беда, протянуть руку, чуть податься вбок, рука не слушается, тошнота накатывает волной в такт мельканию; прилив – отлив, прилив – отлив… Господи, только бы не это, лучше разбиться насмерть…

Униформисты поняли его состояние. Страховочный канат натянулся, поднял его, осторожно опустил на арену. Ассистенты подхватывают под руки, уводят за кулисы. Подбегает встревоженный инспектор манежа:

– Слава богу, все обошлось. Теперь будете жить двести лет. Я уже объявил, что обещанный номер зрители увидят завтра или послезавтра…

Виктор отрицательно мотает головой…

– Ну, ладненько, не огорчайтесь, не отчаивайтесь, я объявлю в конце программы, что вы заболели и номер откладывается до выздоровления. Так?

Виктор ничего не отвечает. Он до боли сжимает зубы, стараясь изгнать из памяти мелькание поручня, посыпанную мелкими опилками желтую арену и сверкающую стрелой проволоку…

4

– Артист Виктор Марчук после того случая у нас больше не выступает.

– А в цирке работает?

– Нет, отказался наотрез.

– Конфликт?

– Дело не в том. Видите ли, товарищ следователь, извините, не знаю вашего имени-отчества… Павел Ефимович? Так вот, Павел Ефимович, артист Марчук, как бы вам сказать, стал калекой…

– По моим сведениям, у Марчука не было травмы.

– Кроме психической.

– И…

– И она оказалась неизлечимой. Поезжайте к нему домой, убедитесь…