Текст книги "Подменыши"

Автор книги: Игорь Малышев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

Ночью, лежа в шалаше, сквозь сон она услышала, как кто-то большой, словно тюлень или морской котик, плещется у берега. Слышался негромкий смех и неразборчивое бормотание. Белка открыла глаза, увидела сидящего на мелководье человека. Капли с острыми огоньками звезд внутри стекали по его спине и рукам. Казалось, он весь переливается и сверкает, как ртуть на солнце. Рядом с ним сидел и беззаботно шлепал по воде рукой кто-то, странно похожий на Сатира.

Белка шевельнулась и поняла, что не чувствует рядом его спины, сильной и теплой, словно разогретый за день камень.

Было в уединении этих странных купальщиков что-то родственное, близкое, словно братья встретились после долгой разлуки. Серафима провалилась обратно в сон.

На следующий день они снова плавали, ныряли, радуясь солнцу и чистой воде, доставали со дна причудливые окаменелости и ракушки, валялись на солнце, лениво переговаривались и разглядывали проплывающие вверху облака.

– Человек создан для пьянства и безделья, – сказал Эльф.

– Ах, как хотелось бы, чтобы так оно все и было! – откликнулась

Белка, сладко потягиваясь на песке.

– Я в лесу коноплю нашел, – подал голос Сатир. – Дикую. Нарвал и разложил сушиться.

– В наших широтах конопля беспонтовая вырастает. Солнца мало.

– В этом году лето жаркое. Посмотрим, что получится.

Следующие дни проходили так же, как и этот. Они купались, били рыбу, готовили ее на огне, загорали, по вечерам подолгу сидели у воды, передавая друг другу дымящийся косяк с травой и наблюдая за движением заходящего солнца. За тем, как красный шар медленно сползал за иззубренную, словно кромка боевого меча, темнеющую линию леса и мир погружается в мягкие сумерки, как в прозрачную голубоватую воду. В воздухе чувствовался такой вселенский покой, что хотелось перестать дышать, дабы ничто не нарушало его. Наступала ночь, густая, как смола, и наполняла воздух тайной.

Может быть, это были лучшие моменты в их жизни. Если бы кто-то другой оказался на их месте, возможно, он согласился бы с ними.

Впрочем, никто и никому не в силах запретить сидеть по вечерам на берегу озера и, наблюдая закат, понимать, что одним из величайших грехов на земле является нарушение тишины, а величайшая музыка – та, что неотличима от молчания.

Дым от сигарет неслышно, как пар от нагретой воды, поднимался вверх, вкрадчивый и осторожный, похожий на падающий вверх снег. Мысли текли все медленнее и медленнее, а затем и вовсе останавливались, не понимая, куда двигаться, если все видимое и невидимое разом лежит прямо перед тобой. Мысли терялись среди лучей закатного солнца, криков засыпающего леса, замирающих движений ветра и вечного спокойствия озера, мимо которого прошли сотни веков. Серп месяца вставал над лесом, как полуприкрытый веком глаз небесного мудреца.

Дни тянулись красивые и неторопливые, как процессия экзотических улиток.

Иногда Белка, Сатир и Эльф забирались на торчащие из-под воды стволы деревьев и лежали там часами, разговаривая обо всем на свете.

– Один буддийский мудрец сказал, что высшим счастьем является возможность есть когда хочешь, пить когда хочешь и спать когда хочешь.

– И ты правда думаешь, что это счастье? – удивилась Белка.

– Нет конечно. Это всего лишь свобода, и не более того. Даже, скорее, не сама свобода, а движение к ней. Ужас в том, что современная цивилизация преподносит свободу в качестве самодостаточного и конечного продукта. А ведь еще Ницше говорил:

“Быть свободным не от чего, а для чего”. Обыватели вытребовали себе иллюзию свободы, чтобы сидеть на привязи сытости, телеразвлечений и сексуальной распущенности в пределах собственной кухни. “Хлеба и зрелищ”. Со времен Римской империи известно, что раб, освободившись от рабства, первым делом требует себе нового хозяина.

Бедное человечество боится свободы… Как проклятья, как клейма, как проказы…

– Я не боюсь, – пожал плечами Сатир.

– А ты и не человек. Если они все люди, то ты не человек.

– Да с чего ты взял, что я не человек? – обиделся Сатир. – Да я человек больше, чем они все вместе взятые! Я обречен быть человеком и буду им.

Эльф молчал, Белка, вытянувшись на стволе, расслабленно следила за разговором.

– Хорошо, первую попытку стать людьми человечество объединенными усилиями загубило. СССР задохнулся. Что дальше? Стремиться к победе капиталистического труда? Да куда ж там стремиться? К чему? К деньгам? А дальше? Любому нормальному капиталисту понятно, что дальше этому строю двигаться некуда. Куда? Обогащаться? Хорошо! Но зачем? Чтобы больше потреблять? Хорошо. Давай обогащаться дальше.

Зачем? Чтобы потреблять еще больше? А предел будет? Что, кроме денег, сможет завещать умирающий при этом строе человек? Ничего!

Апофеоз капитализма – ничто! Абсолютное ничто!!! Что такое деньги?

Хлам! Сегодня они есть, а завтра пожар или финансовый кризис – и их уже нет! Так что ж, завещать эту фикцию? Я помню своих родителей, я люблю их, но за такое наследство я бы их проклял.

Он замолчал, и на друзей вдруг свалилась огромная и мягкая, как стог, тишина. Несколько минут они прислушивались к звукам реки и леса, которые осторожно, словно мыши в сене, копошились в этой тишине.

– Кстати, Серафима, это ничего, что я ненавижу обывателя? – шепотом спросил Сатир, глядя в небо.

– Нет, это скорее нормально. Порядочный человек обязан ненавидеть обывателя. Особенно обывателя в себе, – сонно откликнулась Белка.

– Нет человека страшнее обывателя, – продолжил Сатир. – Все зло мира свершается либо с согласия обывателя, либо при его непротивлении. И дело даже не в том, что я их ненавижу. Дело в том, что они этого достойны.

Сатир тряхнул головой:

– Все, спать пойду, – и соскользнул со ствола дерева.

Над рекою плыл густой туман, в котором раздавались всплески играющей рыбы. Белесая дымка укутывала все вокруг, скрывала от глаз берега, наводняя мир тревожной прохладой. Эльф оглянулся на Белку. Та безмятежно спала, обхватив руками ветку.

Он зябко поежился, ему было и жутко, и интересно, как бывает в детстве, когда малыши в темном подвале рассказывают друг другу страшные истории. Темные деревья на берегах казались толпой великанов, хмуро всматривающихся в молочную наволочь, в которой прятался Эльф. Казалось, они протягивают над водой свои огромные искривленные руки, будто хотят нащупать спрятавшегося. “Не увидите и не найдете меня за туманом. Я невидимый”, – полушутя-полусерьезно подумал Эльф. Вскрикнула где-то сквозь сон птаха, и снова сгустилась чуткая лесная тишина. Он сидел, боясь пошевелиться и едва дыша, чтобы не выдать себя неосторожным движением. Струи воды омывали его, гладили, словно прохладные русалочьи ладони, покачивали и убаюкивали. Вскоре глаза Эльфа медленно закрылись, и он незаметно уснул.

Сатир тем временем тихо прошел мимо шалаша, сказал “тс-с-с” проснувшейся Ленке и направился в лес. Несмотря на темноту, он быстро нашел старый пень, поросший мягким, как кошачья шерсть, мхом, из глубины которого светились добрые глаза. Он улегся рядом, прижался щекой. Не торопясь и ничего не забывая, принялся рассказывать о том, что произошло с ним за последнее время. Мать слушала, тихо и убаюкивающе поскрипывала, гладила сына по голове, щурилась от радости. Зная, что не должен этого делать, Сатир рассказал про Африку. Услышав о скором отъезде в неведомые края, мать притихла, корешки ее замерли, глаза потускнели.

– Если ты уйдешь так далеко, я не смогу тебя защитить.

– Я знаю, – негромко откликнулся сын.

Плыли по воздуху редкие огоньки светлячков, на травы ложилась зябкая предутренняя роса, обещая хороший день.

Утром друзья сделали “тарзанку” и до вечера прыгали в реку под несмолкаемый лай Ленки, которой эта забава отчего-то не понравилась.

Она носилась вокруг них, шутя пыталась ухватить за голые ноги. Эльф с Тимофеем брызгали в нее водой и хохотали.

Вечерами Белка садилась у костра и напевала что-нибудь, светло и грустно глядя на огонь.

Детство было ласковым,

Детство было солнечным.

За руку, да по небу,

Да так безоблачно…

По щекам ее, ласкаясь, скользили тени, в глазах отражались искры, словно золотые рыбки в полыньях плескались.

– У тебя такое лицо… не знаю… будто ты старые письма сжигаешь, – сказал ей как-то Эльф, вороша веточкой яркие угли на краю костра.

Серафима улыбнулась, словно очнувшись от дремы, кивнула головой:

– Да, что-то сентиментальное настроение нашло. Вспоминаю прошлое.

Как-никак, скоро новая жизнь начинается. Надо подумать, подвести итоги.

В середине августа друзья стали собираться в город. Они сложили в рюкзаки свое скудное добро, оглядели насупившееся небо, потемневшее озеро, дубы над ним, желтые листья, уносимые течением, жухлую осоку по берегам, шалаш, полтора месяца служивший им домом. Ветки, укрывавшие их жилище, высохли, листья местами опали, оставив после себя зияющие дыры. Шалаш стоял теперь жалкий и словно бы извиняющийся за свою немощь. Всем стало грустно, глядя на него, как будто они были в чем-то перед ним виноваты.

Сатир взял спички, и через секунду робкий огонек затрепетал на сухой листве. Вскоре весь шалаш был объят пламенем.

– Странное ощущение, – сказал Эльф, когда они уже шли в сторону

Москвы. – Как будто свой дом сожгли. Бесприютно как-то сразу стало…

Тимофей, узнав, что ему предстоит пойти в суворовское училище, не на шутку заартачился:

– Я лучше бомжом буду на вокзалах ночевать, чем учиться в этой вашей шарашке! Даже не надейтесь, что я соглашусь! Мы с Ленкой и без вас не пропадем. Проживем, не маленькие. Вам надо – вы сматывайтесь куда хотите, а меня не трогайте. Я сам себе хозяин! – кричал он, раскрасневшись.

– Тимофей, – Серафима взяла пацана за плечи, мягко посмотрела в глаза, – мы не можем взять тебя с собой, это слишком опасно. Но рано или поздно мы вернемся сюда, и тогда нам понадобятся образованные люди, знающие толк в войне. Пока есть возможность, получай знания, занимайся спортом, становись настоящим человеком, чтобы нам потом не было за тебя стыдно. Бомжей у нас в стране и без тебя хватает.

Тимофей насупился и молчал, теребя Ленкин ошейник.

– Мы вернемся, и ты будешь нам помогать. Обещаю. И не дай бог, ты будешь плохо учиться. Один знающий человек стоит дороже десятков винтовок и автоматов. Поэтому тебе надо учиться. Вокруг тебя будет много плохих и глупых людей. Помни, ты должен стать умнее и сильнее их. Ты – наш агент, наш разведчик. Мы надеемся на тебя.

Тимофей поиграл упрямыми скулами:

– Хорошо. Я буду ждать вас. Возвращайтесь скорее.

Он, обычно сдержанный, словно зашитый в броню, разрыдался, по очереди обнял всех. Ленка, завидев плачущего хозяина, заскулила, не понимая, в чем дело.

– Какие же вы сволочи… – сквозь слезы прошептал Тимофей.

Вскоре по поддельным документам они вылетели в Африку.

Белка и Сатир всю дорогу занимались дегустацией алкоголя, который купили в дьюти-фри. Эльф же с самого начала прилип к иллюминатору.

Чем ближе подлетал самолет к берегам Африки, тем большее волнение охватывало его. Когда из сини Средиземного моря появилось золото африканских пляжей, он заерзал на сиденье и, задыхаясь от восторга, забарабанил ладошкой по стеклу иллюминатора, словно привлекая к себе внимание континента и приветствуя его. Эльфу хотелось верещать белкой и выть молодым волчонком. Хотелось разбить стекло и ястребом спикировать вниз с этой безумной высоты в обжигающе холодных, острых, как опасная бритва, потоках воздуха навстречу бескрайним африканским просторам, полным тайн и красот.

Когда подали трап и открылась дверь, нестерпимо яркий свет могучей приливной волной хлынул в полумрак самолета. Эльф зажмурился на мгновение, но тут же снова открыл глаза. Тихо засмеялся от радости и прошептал:

– Вот оно – африканское солнце!

Самолеты доставили друзей в Гасу – страну, соседнюю с Дого. Через неделю они пешком нелегально пересекли границу и оказались в лагере повстанцев. Трое русских революционеров с интересом и живостью принялись обживаться на новом месте. Вскоре после прибытия они познакомились с отцом Йона – Ассаи Руги. Это был высокий седеющий человек, по глазам которого было видно, что он пойдет до конца.

Бывший президент крепко пожал им руки и на неплохом русском поблагодарил за то, что они решили помочь революции.

Лагерь был небольшой – двадцать армейских палаток, в которых жили около двухсот повстанцев, кроме того – штабная палатка, лазарет, кухня. Вокруг лагеря раскинулись непроходимые джунгли.

Новоприбывшим сразу же выдали автоматы.

– Ожидать нападения можно в любой момент. Хотя мы и забрались в такую глухомань, где птицы не боятся людей, расслабляться нельзя, – объяснил Йон.

Рядовой день в лагере начинался в шесть утра с общей побудки.

Повстанцы умывались и шли завтракать. Кормили неплохо, сил вполне хватало до обеда. После завтрака начиналась муштра: бег, стрельба из винтовки, автомата, гранатомета, хождение строем, рукопашный бой, метание гранат и ножей. Были занятия по установке и обезвреживанию мин, тактике боя в условиях города и леса. Особенно много времени тратилось на отработку захвата зданий. Для этого выстроили двухэтажный деревянный сарай, старательно замаскированный сверху, чтобы не выделялся на фоне джунглей. После обеда полагался двухчасовой отдых, затем все начиналось по новой.

Эльф и Сатир тренировались наравне со всеми. Первое время было тяжело. После занятий гимнастерки пропитывались потом и, подсохнув, становились жесткими и шершавыми, как картон. Однако постепенно русские втянулись в солдатскую жизнь, а Сатир еще и умудрился снискать славу одного из лучших бойцов отряда. Лишь несколько человек могли худо-бедно противостоять ему в рукопашном бою. Йон смотрел на его спарринги с восхищением.

– Белый Мохаммед Али! – говорил он.

Белку же заинтересовал лазарет. До ее прибытия в лагерь врачом был пожилой, но очень проворный негр, когда-то подвизавшийся разнорабочим при больнице. Он брался лечить любого, кто приходил к нему за помощью, но методы лечения применял такие, что Белка, столкнувшись с ними, пришла в ужас. В первый же день она увидела, как он нечеловечески туго обмотал одному негру голову резиновыми жгутами для остановки кровотечения. Больной ушел из палатки-лазарета, морщась от боли и держась за сдавленный череп. Белка позвала Йона, чтобы тот попросил врача объяснить, что же случилось с бойцом и что это за странные методы лечения. Оказалось, у бедняги попросту болела голова, а поскольку боль была пульсирующая, то доктор решил ограничить поток крови, идущий к мозгу.

– Занятная метода, – покачала головой Белка. – Йон, ты же взрослый человек, тебя же лечили нормальные врачи, как ты мог допустить этого монстра до медицины?

– Я никогда ничем не болел. Думал, что так и надо.

– Замечательно, невинное дитя природы. В общем, друг дорогой, если ты не хочешь, чтобы потери в твоем отряде начались уже сейчас, увольняй этого парацельса из медиков и ищи другого.

– Мы искали, – широко улыбнулся Йон, обнажив ярко-белые, как лепестки ромашки, зубы, – но нашли только его. А что, эти резинки от головной боли не помогают?

– Помогают, но только их надо на шею накладывать. Врачу.

Йон, не переставая улыбаться, соглашаясь, кивнул:

– Понимаю. Я и сам слышал, что он плохой доктор. Послушай, а может, ты будешь нашим врачом?

Белка взвилась:

– Вот тоже командир! Тебе что, людей своих не жалко? Чем я лучше его?

– Ну ты хоть попробуй. А? Пожалуйста. Я очень прошу.

Белка пожала плечами:

– Хорошо, но ты даешь мне десять процентов личного состава для опытов. Идет?

Йон в ужасе отшатнулся.

– Это шутка, Йончик. Шутка. – Она хлопнула его по плечу. – Но ты правда сдурел. Поручаешь людей абы кому. Не морские же свинки…

И Белка стала врачом. Раскопала где-то медицинские справочники и с тех пор целыми днями штудировала их. Бывшего врача она назначила своим помощником и посадила за составление перечня имеющихся медикаментов. А когда здесь был наведен порядок, поручила ему изготовление повязок, которые нужны при сложных ранениях.

– Учти, я заменяю доктора, только пока не начались бои, – предупредила она Йона. – Сразу после выступления надо захватить госпиталь или хотя бы несколько серьезных врачей. Учтите это при разработке плана восстания.

Обычно повстанцы ложились спать довольно рано. Тело требовало отдыха. Но иногда негры устраивали праздники. После наступления темноты разводили костры, раздевались, снимали одинаковую для всех форму, делали себе диковинные наряды из трав и листьев. В джунгли загодя отправлялись группы заготовителей, которые возвращались груженные огромными и яркими, как салют, цветами, листьями размером с хороший сарафан, лианами, то тонкими, как волосок, то толстыми, как удавы. В одно мгновение повстанцы превращались из похожих друг на друга оловянных солдатиков в галдящую стаю диких цветистых птиц.

Откуда-то являлись бубны, маракасы из кокосовых орехов, какие-то гремелки и шуршалки. Негры становились вокруг костров и начинали петь и плясать, шумя и громыхая своими инструментами. Ритмы при этом получались такие зажигательные, лица повстанцев, исчерченные ритуальными шрамами, в отсветах огня сияли такой чистой радостью и весельем, что остаться в стороне было невозможно.

Эльф, Сатир и Белка праздновали вместе со всеми. Йон помогал им соорудить подходящее одеяние, и они вливались в хороводы. Русские не знали языка, на котором поют негры, они не знали правил, по которым танцуют, им всего лишь хотелось быть вместе со всеми, и этого было достаточно. Белые скакали, горланили, смеялись, сверкали глазами, гремели маракасами, сливались с общим ритмом.

Праздник шумел и бросался искрами до середины ночи. Потом понемногу все стихало, и лагерь отходил ко сну. Утром дежурные дочиста убирали остывшие угли костров, увядающие цветы, начавшие жухнуть травы, затоптанные в золу листья, и начинались будни.

Первое время после прибытия в лагерь Эльф, несмотря на одуряющую вечернюю усталость, подолгу не мог заснуть. Он лежал с открытыми глазами, слушал доносящиеся из джунглей звуки, такие необычные и таинственные, словно они шли с другой планеты. Временами, когда ветер приносил чей-то далекий и гулкий вой или раскатистое рычание,

Эльф зябко ежился под простыней, представляя, кто бы мог так кричать. Ветер трепал стены палатки, и они то выгибались с легким хлопком, как паруса, то опадали складками. “Бог знает из каких мест прилетел этот ветер, – думал Эльф. – Может, с океанских просторов, где дельфины скользят вслед за кораблями и сверкают на солнце упругими, как мячи, телами. Оттуда, где прибой дробится брызгами и кипенно-белой пеной моет каменистые берега. А может, он явился из саванн, где бродят, мотая головами, зебры, плывут, как паруса, жирафы, змеями перетекают в густой траве львицы в песочных шкурах, высматривающие жертву. Может, он встречал по пути задыхающиеся в красной пыли города, где люди укутывают лица тканью. Может, он пришел из пустыни, где злым хохочущим божеством царит солнце да выгнули верблюжьи спины барханы. Господи, сколько же всего можно увидеть в мире!” Шелестели травы, скрипело дерево, попискивали какие-то мелкие существа. На крышу палатки с глухим стуком падали ночные насекомые, Эльф слышал, как их крохотные лапки скребут по материи. Шевелился полог у входа, волнующие и незнакомые запахи ночи врывались внутрь вместе с ночной прохладой. Эльф жадно вдыхал их, трепеща и все еще не веря, что оказался в самом сердце Африки.

Сатир в свободное время любил погонять с неграми в футбол. По вечерам, когда, казалось бы, и сил уже ни на что не оставалось, человек двадцать собирались на краю лагеря и, пока не наступила стремительная южная ночь, носились за мячом. Вокруг играющих собирался почти весь лагерь. Сатир никогда не видел, чтобы зрители так искренне болели. Они кричали, закатывали в отчаянии глаза, сверкая белками, плясали от радости, когда побеждала их команда, швыряли в пыль кепки, воздевали руки к небу, вопрошая своих богов, как можно так играть. Каждое движение футболистов, каждый пас вызывали бурю криков, зрители не замолкали ни на секунду, галдя, словно птичий базар.

К моменту прибытия русской троицы повстанцы находились в лагере уже около трех месяцев. Многие из них имели кое-какой боевой опыт.

В годы правления Ассаи Руги да и при полковниках им приходилось бороться с бандами, приходившими в Дого из соседних стран. Одни бандиты проникали ради грабежа, при помощи других соседи прощупывали почву для вторжения.

Правительства большинства стран Африки так или иначе контролируются западными державами – США, Англией, Францией, Германией… В Дого, как ни странно, Запад почти не имел влияния. Так было при Руги, так осталось и при полковниках. Страна была слишком маленькой, а недра слишком бедными, чтобы западный капитал рвался сюда. Да к тому же и

Руги, и полковники совсем не собирались делиться с кем-то своей властью.

День выступления неумолимо приближался. Эльф боялся его. Боялся до дрожи в коленках и до спазм в горле. Именно в этот день надо было начинать убивать.

Иногда он уходил в джунгли и сидел там, невидяще глядя перед собой, пересыпая с руки на руку горсть сухой земли и неслышно шелестя губами: “Скоро мы будем убивать. Убивать просто, буднично или со страшными криками, но убивать. От ненависти к людям или от любви. С верой в ничтожество или в величие человека. Со слезами или смехом.

Кто как умеет. Но каждый, словно ребенка, понесет смерть на руках своих”.

Хотя день Сатира был заполнен до отказа, у него тоже выдавались минуты для размышлений. Как и Эльфа, его тревожил приближающийся момент выступления.

“Автомат Калашникова, – думал он, оглядывая лежащий на его коленях, похожий на неведомого черного хищника АКМ. – Автомат Калашникова.

Холодный, надежный, мой. Вот и все. С тем и пойдем”.

Вот и все мысли, которые он мог себе позволить. Любые сомнения и страхи он давил, не давая разрастись.

Одна Белка ни о чем не думала и не тревожилась. После московской полуподпольной жизни она наконец почувствовала себя по-настоящему живой и свободной. Ей непрерывно хотелось что-то делать, и она целыми днями пропадала в лазарете. Порой настолько погружалась в заботы, что забывала о еде и вспоминала лишь тогда, когда помощник трогал ее за руку и показывал в сторону столовой. Даже разговаривая с Эльфом и Сатиром, она непрерывно что-то делала: листала справочники и пособия, мотала бинты, разбиралась с медикаментами, училась делать перевязки.

Где-то за месяц до дня выступления Ассаи Руги выдал Йону сумку с деньгами и отправил по городам, чтобы тот купил два автобуса, на которых повстанцы могли бы быстро и неожиданно добраться до резиденции полковников и захватить ее. Йон взял двух помощников-негров и отправился в путь. Он вернулся через пять дней в одиночестве.

– Где люди, что отправились с тобой? – спросил его отец.

Сын замялся:

– Они стерегут автобус и лошадей.

– Кого?!

– Лошадей.

– Каких еще лошадей?

– Обыкновенных, – смущенно отвернувшись, вздохнул огромный, как божок с острова Пасхи, Йон.

– Правда? – не веря в происходящее, спросил Руги.

Тот кивнул.

– Ты что, обкурился?

– Он что, действительно обкурился? – спросил Эльф у Белки, когда ее рассказ дошел до этого места.

– Ну, Йон сознался, что они немного покурили накануне, но не так уж чтобы очень.

– И много лошадей он купил?

– Табун голов в семьдесят. Цыгане сказали, что, если он не купит, они их на живодерню отгонят. Ему жалко стало, он и купил.

– Безумие какое-то. Тут без травы не обошлось, – растерянно сказал

Эльф. – Откуда в Африке цыгане?

– Не знаю. Наверное, они везде есть, где люди живут.

Сатир захохотал.

– Ну, Йон! Ну, молоток! – восхищенно сказал он. – Черный Буденный!

На следующий день трое друзей вместе с Руги и его штабом отправились осматривать приобретения. Табун пасся в саванне на краю джунглей под охраной пяти пастухов. Лошади были на загляденье. С тонкими ногами, огромными, все понимающими глазами, аккуратно подстриженными хвостами и гривами.

– Их скорее всего у президента Восточно-Африканской Республики угнали, – сказал Руги. – Он любитель скачек. У него целый ипподром и конюшни при дворце.

Сатир восхищенно ухнул и медленно, чтобы не напугать, подошел к табуну. Осторожно погладил по шее ближайшего к нему рослого гнедого жеребца. Тот потянулся к его руке, понюхал ее. Сатир провел рукой по его блестящей спине, прижался щекой к округлому боку. Смеясь, обернулся к друзьям, призывно махнул рукой и исчез меж высоких крупов. Белка и Эльф углубились следом за ним и тут же потерялись среди лошадей, словно в подвижном, пахнущем пылью и потом, неимоверно красивом лабиринте. Они медленно бродили, осторожно гладили мягкие конские губы, любовались атласными шкурами, под которыми бугрились упругие мускулы, разговаривали с табуном, словно с какой-то новой, неведомой стихией.

“Яркое солнце, небо и лошади – что может быть лучше?” – думал

Сатир, глядя вокруг себя.

Вскоре в повстанческом войске была сформирована бригада кавалеристов. Поскольку хорошо держаться в седле могли только Сатир да Белка, то им и было поручено обучать черных соратников верховой езде.

Поначалу бойцы боялись лошадей. Они опасливо поглядывали на них издали, на предложения подойти поближе лишь улыбались, смущаясь собственной робости, и махали руками. Йону, который был назначен начальником кавалерии, пришлось употребить весь свой авторитет, чтобы заставить их забраться в седла. Постепенно боязнь исчезла, а многим верховая езда даже настолько понравилась, что их приходилось едва ли не силком стаскивать с уставших лошадей.

Белка время от времени не могла отказать себе в удовольствии бросить все и сломя голову сорваться в галоп, так что пыль столбом уносилась в небо. Пролетев по саванне, она возвращалась назад, к ожидавшему ее

Сатиру и ученикам-неграм, хохотала в небо взахлеб, поднимала коня на дыбы, обнимала его за гордо выгнутую шею и была совершенно счастлива.

Вскоре русская троица взяла на себя обязанности пастухов и почти перестала появляться в лагере. Белка прихватила с собой книги по медицине и вечерами у костра продолжала учиться.

В травах саванны трещали цикады. Всхрапывали спутанные лошади.

Шумели под ветром акации, роняли листья Белке на плечи. Пела, сгорая в костре, веточка. Доносился издали дьявольский хохот гиен.

Перекликались негры-пастухи. Черная, густая, как патока и беспамятство, африканская ночь затопила саванну.

Сатир откинулся на спину.

– Звезды здесь какие огромные… – сказал он, покусывая сухую травинку. – Как норы…

Белка смотала бинты, сложила в сумку. Улеглась рядом с Сатиром, отняла у него травинку и, сунув ее в уголок рта, прочитала:

В Африке звезды очень яркие,

Как глаза

Долгожданной любимой

Нежданной смерти.

В Африке звезды острые,

Как пролетающие навылет

Пули и меткие слова,

Несовершенные великие дела.

В Африке звезды цепкие,

Как последняя надежда,

Бесполезная любовь,

Наивные желания…^5

^

До столицы повстанческая армия добиралась двое суток. Двигались в основном по ночам, днем же отсиживались в небольших лесах, что встречались по пути. Асфальтовых дорог избегали, чтобы не привлекать лишнего внимания. Конница вообще шла вдали от любых дорог, поскольку лошадь для Африки – животное необычное, а слухи там, как и везде, распространяются очень быстро.

Русским путешествие было по душе. И если б их не тревожило то, чем оно должно закончиться, они бы чувствовали себя совсем хорошо. Чтобы не давать разрастаться своим страхам и волнениям, старались побольше разговаривать, пытались представить себе, что ждет их впереди, подбадривали друг друга.

– Война, если уж ты пошел на нее, если ты веришь в ее справедливость, должна быть праздником. Таким отчаянно опасным, может быть – последним в жизни, но обязательно праздником.

Торжеством жизни, – рассуждала Белка. – Всякие гуманисты любят потрепаться о бессмысленности войн, о святости жизни, но это же чушь собачья! Все зависит от того, за что ты воюешь. За что ты отдаешь свою жизнь и во имя чего отнимаешь чужую.

– Белка, у нас в отряде комиссара нет, – улыбаясь, обратился к ней

Сатир, – не хочешь попробовать? Мы с Эльфом тебя поддержим, если до голосования дойдет.

– А что, у вас проблемы с боевым духом? – поинтересовалась она. -

Хорошо, я подумаю.

Она пришпорила своего рослого вороного жеребца и легким галопом понеслась вперед. Эльф залюбовался: спина прямая, словно клинок шпаги, голова гордо и чуть нахально откинута назад, на губах играет еле заметная, как у Джоконды, улыбка. Одной рукой она небрежно держала повод, другой придерживала АКМ. Конь раздувал черные, будто закопченные, ноздри, выгибал крутой дугой шею, выпячивал бугристую грудь.

– Жанна д’Арк, – сказал Сатир, глядя ей вслед. – Только ее не канонизируют. Зато легко могут сжечь.

– Да… То ли Жанна д’Арк, то ли всадник апокалипсиса. Красавица…

Святая… – вторил Эльф.

Последняя стоянка была километрах в пяти от Томе – столицы Дого. Там

Сатир впервые увидел купленный Йоном автобус. Тот не ехал, а скорее ковылял, громыхая плохо проклепанной жестью и грозя развалиться в любую минуту.

– Ты уверен, что эта рухлядь сможет двигаться дальше? – спросил

Сатир, завидев транспорт.

– Сюда же доехали… – возразил Йон.

– Ага… – сказал Сатир. – Будь я бизнесменом, никогда бы не взял тебя в партнеры. – Потом подумал и добавил: – И это лишнее доказательство того, что бизнес и человеческие взаимоотношения несовместимы.

– Точно. Когда люди занимаются бизнесом, они перестают быть людьми.

– И все-таки хорошо, что мы на лошадях! – с удовольствием сказал

Сатир, приподнимаясь в стременах и оглядывая окрестности.

Выступать решили утром. Исходили из того, что, пока повстанцы доберутся до дворца, наступит жара, охрана разомлеет от зноя и попрячется, а значит, захватить здание будет намного легче, чем ночью, когда приходит прохлада и часовые чувствуют себя намного бодрее. Про недобросовестность охраны было известно из надежных источников, которые до сих пор сохранились у Руги среди чиновников правительства и обслуги дворца.

Перед началом операции бывший президент произнес перед повстанцами речь, из которой русские ничего не поняли, и наступление на столицу началось.

Президентский дворец, который занимали полковники, находился в центре города и был обнесен мощной кирпичной стеной. Главные въездные ворота охрана всегда держала запертыми, и прошибить их автобусом тоже было нереально, поэтому решили прорываться сквозь задние ворота, которые были не такими мощными. Их протаранили на полной скорости, весело и дребезжаще вопя сигналом. Повстанцев в автобусе здорово тряхнуло. Охрану ворот расстреляли на ходу из автоматов. Автобус по инерции прокатился еще два десятка метров и остановился. Мотор заглох, и из-под капота повалил то ли дым, то ли пар. Конница, словно речной поток, обтекла умершую машину и понеслась к президентскому дворцу, до которого было метров триста.