Текст книги "Подменыши"

Автор книги: Игорь Малышев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

– Но ведь пахнет, согласись!

Эльф принюхивался:

– Да, что-то есть.

– Тогда, может, купим коньячка?

– Такого солнечного, похожего на гречишный мед?

– Именно!

– Ну, разве что совсем чуть-чуть, – с явным удовольствием соглашался

Эльф.

– Эх! – восторженно восклицала Белка и толкала Эльфа в сугроб.

В воздух летели снежные хлопья, сияющей пылью оседая на одежде людей и спине беспокойно мечущейся Ленки.

Они покупали маленькую темно-янтарную бутылочку коньяка, от одного взгляда на которую уже становилось теплее, шоколадку для Тимофея и отправлялись дальше.

Зимние дни коротки. Проходило всего несколько часов после рассвета, и запад уже окрашивался в цвета пурпура и крови. Солнце садилось.

Мороз становился злее, ветер – пронзительнее. Темнота сгущалась над городом, и тот, не желая ей сдаваться, зажигал сонмы огней. Друзья искали ближайшую станцию метро и покидали город, над которым, словно огромная багряница, плескалась в небе стылая ткань заката.

Так проходили солнечные дни.

Именно в один из таких дней они и встретили Йона. Йон был большой и черный. Лицо его покрывали глубокие ритуальные шрамы. Три широких вертикальных на лбу и несколько тонких волнистых на висках и скулах.

Йон был негром. Еще он верил в Христа и был растаманом. А поскольку

Боб Марли умер православным, то и Йон тоже был православным. Когда

Белка, Эльф, Тимофей и Ленка впервые увидели его, он сидел на гранитном парапете на Новом Арбате возле бывшего магазина “Мелодия”.

Одет он был в валенки и белый овчинный тулуп. Голову его украшала трехцветная шапка. Йон сидел и курил траву, умиротворенно глядя вокруг. Белка, проходя мимо, учуяла знакомый запах и, обернувшись к негру, сказала:

– Не боишься, что менты загребут?

– Джа и Христос сказали нам, чтобы мы не боялись ничего, кроме греха, а в траве нет греха, – ответил Йон, растягивая слова, и добавил: – Меня зовут Йон. Я из Африки. Хотите курить?

– Да, – сказала Серафима, – и причем уже давно.

Они отошли за угол, Йон снял шапку, достал откуда-то из стога курчавых волос пакетик с травой. Свернул самокрутку, передал Белке.

Та с удовольствием затянулась и вручила косяк Эльфу.

– Я вообще-то не курю, – сказал Эльф, – но ради знакомства…

– Сатир тоже обычно мало курит, – заметила Белка, – но когда дело касается травы!..

– Да, Сатир… – согласился Эльф. – Еще бы знать, где он теперь…

Тимофей слепил небольшой, но жесткий, как кулачок, снежок и запустил им в Йона.

– Дядька негр, а вы в снежки играете? – спросил он, глядя, как тот поправляет сбитую набок шапку.

Йон глубоко затянулся самокруткой, посмотрел в пронзительно-голубое небо, кивнул:

– Конечно. Как можно жить в России и не играть со снегом? – сказал он и слепил огромный, размером с голову Тимофея, снежок.

– Ого! – уважительно сказал Тимофей и спрятался за спину Белки.

Йон откусил от слепленного колобка и задумчиво сказал:

– Иногда мне кажется, что в России можно только играть в снежки и думать о смысле жизни. Больше ничего.

– Ну и как, у тебя получается?

– Во всем мире глобальное потопление, то есть потепление. Вот и у вас снег только к концу декабря стал падать. Отец говорил, раньше он в ноябре появлялся. Значит, на снежки времени остается все меньше.

Но пока хватает. С поиском смысла жизни тоже полный порядок. У вас в

России куда ни попадешь – хоть в город, хоть в голое поле, везде такая пустота в воздухе… Пустота, огромная свобода и холод. И кажется, что присутствуешь в конце мировой истории.

– Только не в конце, а в начале. Отсюда и пустота впереди, – заметила Белка.

– Нет, скорее уж действительно в конце, – согласился с Йоном Эльф. -

Был у нас такой философ Константин Леонтьев, он говорил, что русскому народу суждено завершить историю человечества, поскольку он последний из развитых народов несет в себе жизнь.

– Правильный философ, – одобрил Йон. – Но будущее все-таки за Африкой!

– Хорошо там сейчас, наверное, в Африке? – спросил Эльф.

– Там моя родина, мне только там по-настоящему хорошо.

– У нас коньяк есть, выпьешь за Африку? – предложила Белка.

– За Африку я не то что выпью, я умру за нее! – заверил Йон.

Они выпили за Африку, потом за Россию и, в конце концов, окончательно подружились.

– А где ты так хорошо выучился по-русски говорить? – поинтересовалась Белка.

– По разговорнику для глухонемых. – Он засмеялся. – Шутка. Могу рассказать, если интересно.

В России он жил уже три года, учился в “Лумумбарии”. Его отец, Ассаи

Руги, одно время был президентом африканской страны Дого. Он всегда уважал Советский Союз и с детства готовил Йона к учебе в советском вузе. Обучал его русскому языку, заставлял общаться с детьми из советского посольства и читать русскую классику, к которой ученик остался совершенно равнодушен. Единственным, что ему понравилось, были стихи

Гумилева, выпущенные в каком-то французском издательстве, основанном русскими эмигрантами.

– Я даже помню наизусть несколько стихотворений об Африке из этой книги, – похвастался Йон.

Мы рубили лес, мы копали рвы,

Вечерами к нам приходили львы…

– Это “У камина”, – тихо сказала Белка и продолжила вместе с Йоном:

…Но трусливых душ не было средь нас,

Мы стреляли в них, целясь между глаз…

– Изумительно живое и очень тоскливое стихотворение, – сказала она, закончив чтение.

– А чем ты занимался, пока в Африке жил? – спросил Эльф.

– Жил, учился, в гости ходил. – Негр неопределенно пожал широкими, как ствол баобаба, плечами. – Но это ведь все неинтересно, правда?

Интересно было, когда я уходил жить в джунгли. К тем людям, которые никогда не видели городов. Там мне было совсем хорошо. Мы ловили рыбу, охотились на крокодилов, собирали фрукты, били в тамтамы, танцевали. Ели то, что давали нам джунгли. Спали в хижинах, крытых листьями. В сезон дождей по ним целыми днями стучали капли. Под этот звук хорошо спать. В солнечные дни всюду бабочки летали, птицы кричали, обезьяны прыгали… А когда мне надоедало жить в лесу, я уезжал к океану. На мурен охотился, на берегу валялся, волны слушал, курил…

“Белые” уважительно посмотрели на Йона. Его действительно легко было представить и затаившимся в засаде с копьем в мускулистой руке, и плывущим в долбленой лодке по затерянной в джунглях реке, и глядящим в желтые, с узким кошачьим зрачком глаза крокодила, и танцующим под бой тамтамов среди жалящих, как дикие пчелы, искр костра.

Лицо Йона стало задумчивым.

– Как же я соскучился по Африке… Ужасно… Я только сейчас понял.

– Ну ничего, будет лето, поедешь домой. Поживешь, как человек, в лесу под елкой, или что у вас там растет, – подбодрила его Белка.

Йон снял свою цветастую шапку, достал из глубин шевелюры пакетик и стал сворачивать новую самокрутку.

– Некуда мне ехать. Отца свергли четыре года назад. Он отправил меня сюда, а сам перешел на… ну, как это… на нелегальное положение.

Переезжает из страны в страну. Я даже приехать к нему не смогу.

Все сочувственно помолчали.

– Да, наследным принцам часто выпадает нелегкая судьба, – заметил

Эльф, принимая сочащийся дымком косяк. – Того же Гамлета вспомнить…

– Там у нас теперь полковники правят. От всего мира закрылись.

Понастроили трудовых лагерей. Людей за колючей проволокой держат.

Чиновники, говорят, расплодились. Когда у меня мать умерла, полковники даже не разрешили ее на родине похоронить. Отца, если поймают, обещали повесить. Меня тоже, наверное, повесят, если поймают. Так что нельзя мне домой возвращаться.

Они поболтали еще немного и расстались, договорившись встречаться здесь солнечными днями в два часа. Белке больше нравился полдень, но

Йон заявил, что он как-никак студент и ему надо, хоть иногда, появляться в институте. Еще они договорились никогда не ждать друг друга больше десяти минут. Чтобы отношения не были в тягость.

Так начались их регулярные встречи. С Йоном было хорошо. Он никогда не бывал в плохом настроении, у него всегда была трава и сладости для Тимофея. А когда выяснилось, что он и его отец – коммунисты, с ним стало совсем интересно. Они часами обсуждали революционные движения разных стран, ругали капитализм и демократию.

– Я как-то нашла в Интернете интересную подборку высказываний по поводу демократии, – говорила Белка. – Все я, конечно, не помню, так, обрывки… Вот что, например, сказал о демократии один религиозный деятель: “Дайте людям возможность думать, что они правят, и они будут управляемы”. Блеск? Блеск! Или вот еще какой-то британский журналист высказал: “Демократия – это когда вы говорите, что вам нравится, а делаете, что вам говорят”. Орсон Уэлс выдал: “В Швейцарии они все любят друг друга по-братски, пятьсот лет демократии и мира, и что они произвели? Часы с кукушкой!” Хорошо? Да и вообще, что такое демократия? Это когда олигарх решает, что неплохо бы пролоббировать свои интересы на самом высоком уровне, ищет подходящего человечка, дает ему деньги на предвыборную кампанию (дело-то крайне дорогое), а тот, когда становится президентом, выполняет его желания. А куда он денется, если его загодя купили? Ну и где тут воля народа?

– Не знаю… Любой государственный строй основан на насилии, – сказал

Эльф. – И при каком бы строе я ни жил, мне всегда будет плохо.

– Конечно, – согласился Йон, – любое государство – это насилие. Но при капитализме насилие направлено на то, чтобы воспитать в тебе собственника и потребителя, а при коммунизме – чтобы сделать тебя человеком, который стремится к добру, а к собственности равнодушен.

Потому что собственность – это основа общественного зла.

– Ты же говорил, что веришь в Христа, а он отвергал насилие, – заметил Эльф. – Как же ты тогда можешь одобрять коммунистическую революцию?

– Нельзя сделать яичницу, не разбив яиц, – встряла Белка. – Ты вспомни историю России. Христианство пришло сюда на мечах дружины князя Владимира. Поломали идолов, порубили сопротивлявшихся язычников, и стала Русь христианской державой.

– Тоже была кровь, и ничего, Русь только выиграла, – поддержал ее

Йон. – Так же и с коммунизмом.

Эльф отвернулся от них, посмотрел на рычащий поток машин, тупо месящий грязный соленый снег.

– Все не то… Все не так… – медленно и аккуратно выговаривая слова, сказал он. – Шаг за шагом мы, люди, все делаем не так. И мир проповедуем с мечом, и счастье приносим в кровяных капельках. Мы забыли какую-то крохотную вещь, без которой жизнь нас не принимает.

Что-то маленькое, меньше пылинки, но без этого не удержать нам небо на плечах. Не устоять на лезвии. Это же очевидно. И прав был

Достоевский: нельзя построить храм, в основании которого заложена слезинка ребенка. Не устоит этот храм.

Белка внимательно и серьезно посмотрела на него:

– Тебе куда-нибудь в скит надо, даже не в монастырь. Здесь тебе не жизнь. Может быть, ты прав, и здесь все заражено. Может быть… Но тогда тебе надо уходить.

– Я уже пробовал уходить и не возвращаться в город. Ничем хорошим это не кончилось. Я слишком слабый, чтобы выжить в одиночку хоть там, хоть здесь.

Она помолчала и тихо сказала Эльфу:

– Не надо бояться смерти, не надо бояться крови. Каждый человек рождается в этот мир задыхаясь и в крови. Но это же не значит, что рождение человека – плохо. Даже когда мать человека умирает при родах, это не значит, что рождение – плохо.

Тем временем на кухне Сатир продолжал жить своей странной, никому не понятной, пугающей жизнью. Остальные обитатели квартиры, глядя на судорожные, неуверенные движения его тела, понимали, что видят только слабое, пришедшее неизвестно из каких далей эхо этой жизни.

Наблюдая, как Сатир поднимает голову к небу и что-то беззвучно шепчет, едва шевеля губами, они с трудом могли оставаться спокойными. И Белке, и Эльфу до дрожи в руках хотелось встряхнуть его, сорвать с глаз повязку, вытащить из ушей воск и вернуть наконец обратно. Подчас даже Ленка приходила на кухню и, нервно переступая ногами, призывно лаяла, желая пробудить Сатира, но тот оставался безучастным и лишь слегка поворачивал голову в ее сторону, словно прислушивался.

К исходу седьмой недели он страшно, почти нечеловечески, похудел, лицо его больше напоминало череп, казалось, даже волосы поредели и сквозь них просвечивает голая кость. Белка поняла, что смотреть на происходящее и ничего не делать она больше не может. По ночам, когда никто ее не видел, она приходила к Сатиру, обнимала его, прижималась лбом к исхудалой, с проступившими ребрами груди и стояла так часами, слушая, как стучит утомленное, измученное его сердце. Если Сатир лежал в ванне, она ложилась рядом, голова к голове, висок к виску, и неслышно пела ему детские песни:

Где мы жили, как мы жили,

Улыбаясь и печалясь,

Мы сегодня позабыли,

Потому что повстречались.

Навсегда, навсегда,

Навсегда…

Мы не знаем, кто откуда,

И забыли, кто мы сами,

Только знаем – это чудо

И случилось это с нами.

Навсегда, навсегда,

Навсегда…

Ночь подходит к середине,

И поет ночная птица,

Только знаем, нам отныне

Невозможно разлучиться.

Никогда, никогда,

Никогда…^3

^

Сатир чувствовал, как обжигает его лицо Белкино дыхание, как по его щекам ползут ее горячие слезы, и что-то просыпалось в нем, какие-то родники открывались в груди, толкаясь изнутри, размывая коросту, запекшуюся на душе от долгого одинокого путешествия в пустоте. И все вокруг словно бы становилось невесомым, будто бы Белка клялась ему, что счастье возможно, и он верил ей.

Под утро Серафима возвращалась обратно, насухо вытерев лицо, чтобы никто не догадался, что с ней происходило ночью.

До начала весны жизнь шла неторопливо и немного скучно.

А вот когда на московских улицах потянуло влажным будоражащим ветром, когда сосульки на крышах вдруг стали расти не по дням, а по часам, когда в мелких лужицах детскими голосами заверещали купающиеся воробьи, произошло несколько событий, после которых жизнь неудержимо рванула вперед, словно прорвавшая плотину горная река.

На одну из встреч с Йоном Белка пошла в одиночку. Тимофей немного приболел, а Эльфа одолела непробиваемая меланхолия, и он, несмотря на все уговоры Серафимы, решил остаться дома. С прогулки Белка вернулась в необычно задумчивом настроении, но никто на это внимания не обратил.

– Как Сатир тут себя вел? – поинтересовалась она.

– Тихо. Стоял посреди кухни, шевелил пальцами, смотрел куда-то в землю.

Белка села на край дивана, черные иглы ее волос закачались медленно и немного устало.

Когда все уснули, она снова пришла к Сатиру, и они до самого рассвета простояли обнявшись.

За окном шумел упругий сырой ветер, сбивал в стога серые облака и тут же раскидывал их. Всю ночь высоко над землей носились клочья небесного сена. Весна наступала на город. Набухший влагой снег сползал с покатых крыш, опасно нависал над тротуарами рыхлыми белыми языками.

Воздух был пронизан ожиданием. Что-то должно было случиться.

Однажды утром Белка проснулась от слабого прикосновения к своему плечу. Она открыла глаза и пружинисто, будто и не спала вовсе, приподнялась на локтях. На полу возле кровати, сгорбившись, бессильно положив руки на колени, сидел Сатир. Из ушей его больше не торчали клочья ваты, не было и повязки на глазах. Белка оглядела его помятую и высохшую фигуру. Сатир был похож на водолаза, поднявшегося из самых гибельных океанских глубин, где провел во много раз больше времени, чем может выдержать человеческий организм. С бледным лицом и ввалившимися глазами, он приветствовал Серафиму слабой улыбкой.

– Я вернулся… – хрипловато прошептал он. – Вот…

Лицо Белки осветилось радостью. Она смотрела и не могла наглядеться на его всклоченные волосы, на серый, с дырой на плече, свитер, который висел на нем как на вешалке, на черные пятна глазниц, из глубины которых горели такие же яркие, как и раньше, зеленые уголья глаз.

– Ну, как, ты узнал? – спросила Белка. – Есть смерть?

– Узнал. Нет, – ответил Сатир.

– А что есть?

– Все есть: жизнь, красота, солнце, море, небо… Одной смерти нет.

– Ну вот видишь…

Они помолчали, глядя друг на друга. За окном что-то заскрежетало, потом раздался шумный удар и следом за ним громкие шорохи, словно по асфальту протащили множество бумажных мешков с чем-то тяжелым. Сатир вздрогнул, повернулся к окну, на лице его проступили острые скулы.

– Это снег с крыш падает, – успокоила его Белка. – Весна…

– Весна, – улыбнулся Сатир. – Слушай, покорми меня, пожалуйста. Есть хочу, просто помираю, – попросил он слабым голосом и положил руку на ее ладонь.

– Помираешь? – улыбаясь, переспросила Серафима. – Так ведь смерти нет.

– Да, смерти нет, а жрать охота. – Он попытался засмеяться, но только закашлялся.

– Пойдем, Магеллан внутренних пространств. – Она легко и весело встала с дивана.

Время шло. Сатир понемногу приходил в себя. Вскоре его тело снова обросло канатами упругих мускулов, в движениях появилась свобода и сила. Иногда он хватал Тимофея и начинал легко, словно плюшевого зайца, подкидывать под самый потолок. Мальчик и Сатир хохотали,

Ленка оглушительно лаяла, Белка, сидя на вершине пирамиды из телевизоров, выкручивала до упора громкость магнитофона с чем-нибудь вроде “Iron Lion Zion” Боба Марли и пританцовывала на месте. Эльф, лежа на диване, оглушительно дудел в Белкину флейту. В ушах у всех звенело.

На улице было промозгло и слякотно, нахохлившиеся галки выклевывали из серого снега красные пятнышки крови, оставшиеся после пробегавшей мимо дворняги с порезанной лапой. Сырой ветер огромным ватным комом катался по улицам, ухал в подворотнях, сорил моросью. Редкие прохожие старались побыстрее нырнуть в автобусы и подъезды.

А в полуподвале старого, предназначенного для расселения и сноса дома было тепло и весело. Там беззаботно смеялись люди и играла музыка. Там вечно молодой Боб Марли пел о мелком, прокаленном солнцем песке, о пальмах, сонно склонившихся над подвижной кромкой прибоя, о лазурных океанских волнах, которые лениво, словно тюлени после брачных игр, выползают на берег и лижут его пенными языками.

Вскоре после прихода весны у наших друзей кончились деньги. Эльф вывернул наизнанку бумажник, и на пол со звоном выпало несколько монеток. Ленка, прихрамывая, кинулась их ловить, но те проворно раскатились по темным углам. Пришлось спешно созывать общий совет, чтобы решить, как заработать на хлеб насущный.

– Какие будут предложения? – спросила Белка.

– Я могу деньги на вокзале просить, – тут же радостно сообщил

Тимофей. – Я уже пробовал, мне давали. Правда, бомжи отобрать могут…

– Ох уж мне этот ребенок с прошлым! – осадила его Белка. – Успокойся.

– Ну, можно курьерами пойти работать, – задумчиво сообщил Эльф, вставая на мостик на диване. – Или на стройку какую-нибудь.

Разнорабочими.

– Горбатиться на кого-то? – спросила Белка. – Нет, это неинтересно.

– Эльф, помнишь, когда тебя последний раз с работы уволили, я сказал, что работать нужно только на себя? – подал голос Сатир, неторопливо пересчитывая сигареты в пачке.

Друзья глубоко задумались. Белка быстро пробежала глазами диктант, который недавно написал Тимофей, исправила три ошибки и отложила листок в сторону.

– Нормально, – пробормотала она себе под нос и добавила уже громче:

– Ну что, больше нет предложений? Тогда у меня есть.

Она посмотрела на разом заинтересовавшихся друзей.

– Да, есть, – повторила она. – Для начала мне нужен деревянный клей.

– Мы будем делать из деревянной головы Сатира спички, а потом клеить из них домики? – догадался Эльф. – Я угадал, да?

– Я всегда знал, что как бизнесмен Эльф – полный ноль, – с сожалением изрек Сатир. – Но то, что у него еще и легкая олигофрения… Для меня это удар.

– Silence, kids!^4 – прикрикнула она. – Возьмите гитару, ну, ту, что мы в хламе нашли, и чтоб к утру она была как новая. Настраивать не обязательно. Все. За работу. – Она подвинула к себе листок с диктантом. – Тимофей, тебя ждет работа над ошибками. Объясни мне, с чего ты вообще взял, что “лейка” пишется через “э”?

– Мне так показалось… – неуверенно ответил мальчик.

– Показа-а-алось ему… – слегка поддразнивая, протянула Серафима. -

Визионер… Бери листок, ручку. Поехали.

Совместными стараниями Сатира и Эльфа гитара была склеена. Белка осмотрела ее, немного покрутила колки, настраивая, затем кивнула, видимо удовлетворившись результатом. Бережно, словно ребенка, завернула инструмент в одеяло и стала одеваться. Остальные без лишних вопросов последовали за ней. На улице за ночь подморозило, асфальт спрятался под корочкой льда и все время норовил выскользнуть из-под ног. Белка шла осторожно, прижимая гитару к груди – боялась упасть и повредить инструмент. На предложение Эльфа помочь она лишь отрицательно замотала головой.

Серафима выбрала оживленный подземный переход неподалеку от площади

Революции. Развернула гитару, поставила перед собой картонную коробку из-под охотничьих патронов, подышала на озябшие пальцы.

Глубоко вздохнула, собираясь с мыслями, посмотрела куда-то вдаль – дальше стен перехода, дальше города, глаза ее остекленели, словно нашли что-то очень красивое, невидимое для остальных. Белка провела по струнам и запела:

Не для меня придет весна,

И Дон широко разольется…

Она пела легко, почти не напрягаясь, но на горле все же проступила белая сеточка шрамов.

Звуки ее глубокого, с переливами голоса плыли под низким потолком, бились меж выложенных кафелем, словно в покойницкой, стен, чистыми дождевыми каплями звенели на затоптанном грязном полу. Идущие по переходу люди, заслышав песню, непроизвольно замедляли шаги, лица их неожиданно светлели, тусклые, словно нарисованные, глаза начинали смотреть чуть жестче, чем могут позволить себе обычные клерки среднего звена. На секунду забыв себя, они сжимали кулаки, словно им вдруг до боли захотелось почуять в руке отчаянную сабельную тяжесть, стиснуть ребристую рукоятку злой донской нагайки, ощутить в ладони жесткую пропыленную гриву полудикого казачьего коня.

А для меня кусок свинца,

Он в тело белое вопьется,

И слезы горькие польются,

Такая жизнь, брат, ждет меня.

Казалось, что даже чуть теплые лампы дневного света под потолком перехода раскалились и окрасились в какие-то нервные, надрывные цвета.

Мужчины поднимали глаза, и им виделся далекий трепещущий степной горизонт, соединяющий разгульное море трав и безоблачные равнины небес, к которым они плывут, качаясь в седлах. Хотелось бросить все – стареющих жен, бестолковых и жадных детей, – забыть иссушающую, как лихорадка, работу и отправиться туда, к бесконечной и опасной свободе между небом и землей. Упиваться дождями, зажимать пулевые раны, ловить в прицел черную вертлявую точку врага, жадно и торопливо креститься перед боем, точить у ночных костров зазубренное лезвие шашки, черпать обгрызенной деревянной ложкой пропахшую дымом кашу и засыпать под потоками опадающих августовских звезд. Свобода вдруг вставала перед ними такая простая и понятная, что на мгновение казалось, будто по-другому жить нельзя, немыслимо и неимоверно глупо. Расправив плечи, они делали несколько широких красивых шагов, как вдруг наваждение отступало, разверстый горизонт схлопывался и здравый смысл выбрасывал их обратно в простуженное московское утро, к обязанностям и привычкам, к рутине и бесполезности. На какое-то мгновение они останавливались, словно от удара в солнечное сплетение, делали по инерции несколько шагов, тупо вспоминая, куда идут. Досадуя на себя за глупую мечтательность, по мышиному втягивали голову в плечи, бросали по сторонам мелкие подозрительные взгляды – не заметил ли кто их секундной слабости? – и продолжали свой бесконечный путь к деньгам, на которые можно покупать новые тряпки, жирно лоснящиеся машины, шикарных женщин и прочий тлен, чтобы хоть на секунду успокоить свою вечно голодную, как гиена, жадность.

Белка пела, пока не иссяк поток идущих на работу. Около десяти часов она поставила гитару к стене, завернула ее в одеяло и выгребла все, что накопилось в коробке.

– Совсем неплохо для двух часов работы, – подвела итог Серафима, пересчитав наличность. – Можно пойти поесть чего-нибудь, а в районе пяти, когда народ с работы двинется, снова сюда вернуться.

Ближе к вечеру все повторилось. В маленьком подземном переходе снова пылали и плыли видения далекой степи: переливался от зноя горизонт, колыхались волны степного разнотравья, вздымались горбы скифских курганов, ястребы горделиво, словно римские цезари, восседали на вершинах каменных баб, купались в жарких лучах солнца жаворонки и дрожала литая грудь равнины от топота конских табунов. Неподвижно, как херувимы, парили в восходящих потоках воздуха орлы, осторожные дрофы поглядывали на едва виднеющуюся вдали фигурку всадника, клонились под ветром седые метелки ковыля, запахи перегретых трав дурманили голову. От вида этих просторов сердца людей вздрагивали, сбивались с ритма и пропускали удары. Становилось тоскливо, кому-то хотелось напиться, кому-то – подраться. Кто-то давал себе обещание съездить во время отпуска к родным на небольшой хуторок, затерянный где-то в ставропольских полях, кто-то решал, что завтра же бросит вдрызг осточертевшую работу.

Отработав пару часов, немного охрипшая, но довольная Белка кивком подозвала к себе друзей.

– Хватит на сегодня. У меня уже в горле саднит, будто репейников наелась, – сказала она, ловко, как опытная нянечка, закутывая гитару в одеяло. – Предлагаю забросить мелкого, Ленку и инструмент домой, а самим пойти отметить мой первый рабочий день.

Предложение понравилось всем, кроме Тимофея.

– Куда это? Я тоже с вами пойду, – быстро и безапелляционно заявил ребенок.

– Никаких “с вами”, – возразил Сатир. – Хрюша уже пропел колыбельную песню. Всем детям пора баиньки. А то переутомишься, свихнешься и вырастешь дебилом. Хочешь вырасти дебилом?

– Да не буду я спать! – ершился тот, злобно сверкая глазенками и смешно морща конопатый нос.

– Тем не менее придется, – проникновенно сказал Сатир и положил ему на плечо свою тяжелую, как молот, руку.

В конце концов Тимофея с доберманшей сплавили домой и стали решать, как лучше отпраздновать начало Белкиных трудовых будней.

– Я бы куда-нибудь в лес пошел, за кольцевую, – предложил Сатир. -

Там деревья, снег по пояс, звезд как зерен в мешке – благодать!..

– Звезды – это, конечно, хорошо, но далеко, – сказал Эльф, поеживаясь от резкого мартовского ветра. – А потом ведь еще и назад идти придется… – добавил он и натянул на голову капюшон ветровки.

– Верно, – согласилась Белка. – Надо попробовать где-то в городе устроиться.

– Ладно, домашние животные, покажу я вам одно шикарное местечко.

Пальчики оближете. – И Сатир потащил их за собой, обняв за плечи.

Они пришли на крышу двадцатичетырехэтажки где-то в районе

“Марксистской”.

– Вот! – сказал Сатир, очерчивая рукой затопленные зернистым светом пространства мегаполиса.

Белка и Эльф прошлись по крыше, посмотрели по сторонам.

– Да, действительно хорошо. Парим над городом, как судьи небесные.

Замечательное место.

В небе над ними неслись черные, похожие на бесконечное стадо бизонов тучи, а еще выше сияла яркая, будто отлитая из таинственного небесного золота, луна.

Открыли по бутылке портвейна. Вино потекло по вздрагивающим пальцам.

– Пусть у нас никогда не возникнет сомнений в том, что перед нами лежат великие пространства! – кинула тост Белка сквозь порывистый и бьющий весенний ветер.

Они выпили. Эльф застегнул молнию на ветровке до самого подбородка и спросил:

– А ты видишь перед собой великие пространства? Я, например, не вижу. И уже давно. Я не знаю, как мы будем жить дальше. Чем мы будем жить дальше? Ты, Белка, будешь петь, а мы слушать и пить за твой счет? И так всю жизнь?

– Ты считаешь, что я зарабатываю эти деньги нечестно? Или я тебе настолько неприятна, что ты отказываешься что-то брать у меня? – усмехаясь хитро, спросила Серафима.

– Нет, конечно. Я говорю о движении вообще. О свете в окошке. Чего нам желать? К чему стремиться? Я, по-моему, больше ни во что не верю. Раньше я жил тихо и спокойно. Что-то зарабатывал, что-то тратил. Читал какие-то книги, из которых не делал никаких выводов. И по большому счету, все мне было все равно. А потом я связался с вами и увидел, что есть другая жизнь. Не та, моя, “чуть теплая”, а настоящая, шершавая, жестокая. В запекшейся крови, которая непонятно откуда взялась – то ли убили кого, то ли кто-то родился. У меня будто глаза открылись, что ли.

Словно я всю жизнь проходил в темных очках, а теперь они разбились, и свет выжигает мне глаза.

Он замолчал, вздохнул и продолжил:

– И сколько я ни смотрю вокруг, мне кажется, что всем в этом мире руководят глупость и жадность. Какие-то беспредельные глупость и жадность. А сам мир, разлагаясь на глазах, стремительно катится к

Армагеддону.

– А нами что, по-твоему, руководит, глупость или жадность? – поинтересовалась Белка.

– Вами что-то другое руководит, – ответил Эльф. – Вы не от мира сего. Из какой-то другой сказки. Потому-то я, наверное, и увязался за вами.

– Зря ты так, – сказал Сатир, встряхивая свою бутылку. – Нельзя разочаровываться в жизни.

– Ну конечно… – отмахнулся Эльф. – И что ж ты мне посоветуешь?

– А что тут советовать? – пожимая плечами, проговорил Сатир. -

Например, можно повисеть, вцепившись в край крыши. Двадцать четыре этажа – хорошая высота. Хорошо прочищает мозги.

– Ты это серьезно? – спросила Белка.

– Вполне.

– Ты сдурел? А вдруг у Эльфа рука сорвется? И что тогда?

– В этом-то и весь смысл. Когда под тобой семьдесят метров пустоты и вся жизнь твоя зависит от кончиков пальцев, думается намного легче и правильней.

Эльф снял капюшон, прошелся вдоль края крыши, посмотрел на город, сияющий, словно россыпь драгоценностей из про2клятого древнего клада. Каждый огонек манил к себе, обещая неопределенное маленькое счастье. Каждая искорка будто бы пела тоненьким сладким голоском о тепле, уюте и безопасности. И все вместе они превращались в могучий хор сирен, зову которого было невозможно противиться, если только не завязать себе глаза и не заткнуть уши. “Нет, это не хор сирен, – возразил сам себе Эльф. – Москва, как любой город, похожа на угли остывающего костра, которые только-только начали покрываться пеплом.

Безумно красивые, все еще хранящие жар огня и даже способные зажечь огонь, но в себе огня уже не несущие”.

Эльф лег животом на край крыши, замирая от страха, медленно спустил ноги вниз и, потихоньку опускаясь, повис на пальцах. Осторожно перехватывая руки, развернулся лицом к городу и замер. Висеть с вывернутыми руками было намного тяжелее, но гораздо интереснее. Как будто ты находишься в полной темноте в открытом космосе и смотришь оттуда на скопище железа, камня и слепящего электричества. Эльф замер. Ботинки со стальными мысами на мощной подошве вдруг стали неимоверно тяжелыми и потянули вниз. Капюшон хлопал, будто обвисший под встречным ветром парус. Эльф пошевелил вздрагивающими от страха и напряжения пальцами рук, поудобнее устраивая их на холодном влажном бетоне.