Текст книги "Подменыши"

Автор книги: Игорь Малышев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

Неожиданно рядом с ним опустилось гибкое изящное тело Белки.

– Не возражаешь, если я тут с тобой повишу?

– Как хочешь, – с нервной хрипотцой в голосе разрешил Эльф.

Ветер, словно пес, тут же вцепился в полы расшитого пончо Серафимы и принялся шумно трепать их.

Снизу доносились хлопанье дверей, смех и крики людей, лай собак, урчание движущихся машин. Звуки эти уходили в небо и отдавались где-то высоко за облаками гулко и грозно, как в колоколе. Эльф осторожно стукнул каблуком по выложенной мозаичными квадратиками стене, словно желая удостовериться в ее реальности. Каждая жилка внутри него трепетала от страха.

Белка покачалась, перехватываясь то одной, то другой рукой.

– Я тут недавно поняла одну очень важную вещь. Знаешь, в чем разница между христианами и коммунистами?

– Нет.

– В отношении к концу света, к апокалипсису. Христиане уверены, что люди – создания, испорченные в результате грехопадения, поэтому их деградация – процесс естественный, а апокалипсис – закономерный итог существования человечества. И по большому счету, христиане не собираются ему мешать. Они будут спасать отдельных людей. Из тех, которые придут к ним сами. У коммунистов – другой подход. Кстати, ты знаешь, что в начале века многие приходили к коммунизму из христианства? Так вот, коммунисты считали и считают, что человек не является изначально испорченным созданием и его можно и нужно заставлять жить честно и безгрешно. Но поскольку, предоставленный сам себе, он, как правило, начинает деградировать, то заставлять нужно сверху. Властно, жестко, а когда нужно, и жестоко. То есть коммунисты считают, что все человечество можно спасти для жизни вечной. Создать государство с такими законами, когда деградация будет наказуема и осуждаема. И таким образом спасти все человечество от гибели. Посмотри, насколько схожи десять заповедей христиан и

“Кодекс строителя коммунизма”. Если ты найдешь там еще хоть одно значимое противоречие, кроме веры в Бога, то я готова сейчас же разжать пальцы.

Эльф задумался:

– Это слишком просто, чтобы быть правдой.

– А я уверена, что коммунистический строй в СССР спас для жизни вечной больше душ, чем вся предшествующая христианская эпоха, – жестко сказала Белка.

Эльф помолчал.

– Не знаю, мне нужно подумать.

– Думай, кто ж не дает…

Эльф, мучаясь, заворочал головой по сторонам.

– А может, хватит уже врать себе? Почему бы не принять, что этот мир действительно конченый, здесь ни сила, ни слабость уже не смогут ничего изменить, – прокричал он поверх плеча, а ветер в это время хлестал его капюшоном по лицу. – Здесь отрава во всем – в людях, в книгах, в музыке, в самой истории человечества. Всюду тихое гниение и распад. И как бы кто ни старался, этого не остановить. А если понимаешь это, как можно жить? Зачем тогда жить?

– Почему же? В семнадцатом году все-таки смогли изменить. Через кровь, через страдания, но смогли же! – перекрикивая шум ветра, отвечала ему Белка. – Построили государство-монастырь, где люди были намного чище и лучше, чем весь остальной мир. Где они успешно противостояли европейской деградации. Так если человечество способно делать такие попытки, значит, не все еще потеряно. Значит, можно опять попробовать отгородить клочок земли, куда не будет доходить зараза остального мира.

– С чего ты взяла, что люди в Советском Союзе были лучше остальных?

Наверняка такие же!

Белка чувствовала, что пальцы ее деревенеют, и старалась говорить как можно убедительнее:

– Да потому что всякое дерево познается по плодам! Если хочешь хоть что-то понять в этой жизни, всегда смотри на плоды! Ты взгляни на наше искусство того периода и сравни с тем, что производилось на

Западе. Вспомни наши фильмы! “Тот самый Мюнхгаузен”, “Свой среди чужих…”, “Женя, Женечка и „катюша””, “Сталкер”, “Андрей Рублев”,

“Гостья из будущего”, да мало ли еще! Там же только добро и вера в людей! А музыка! Вспомни, ты сам говорил, что детские песни, написанные в советский период, – это песни людей, не познавших зла!

Не познавших зла! Задумайся, что это значит! Говорил?!

– Да, говорил, – согласился Эльф. Он уже начал понемногу привыкать к своему страху. – Но в любом случае это время ушло, задохнулось…

– Да, здесь это время ушло, – согласилась Серафима. – Я ведь тоже смотрю телевизор, все вижу и понимаю. Сейчас от России, похоже, осталось только выжженное поле, на котором в ближайшие годы ничего светлого не вырастет. Даже случайно не вырастет. Должно пройти время. Идеи коммунизма должны снова уйти в подполье, а может, даже и умереть, чтобы заново родиться. Люди должны снова по горло наесться капитализмом, чтобы попытаться из него вырваться.

– То есть ближайшие десятилетия – потеряны, поэтому мы ляжем на дно и замрем… – начал Эльф, но Белка тут же оборвала его:

– Йон сказал мне, что его отец собирается делать в Годо… нет, стоп, как его там… в Дого революцию. Социалистическую революцию. Йон сказал, что если мы хотим, он может взять нас с собой.

– Правда? – склонился к ним Сатир.

– Правда! – заверила Белка. – Во время последней нашей встречи сказал. Ты, Сатир, тогда еще в “коме” был.

Эльф повисел некоторое время молча. Глубоко вдохнул густого от весенней сырости ветра и попросил, задрав голову кверху:

– Вытащи меня, а то я сам что-то не могу.

– Мне кажется, из такого положения самостоятельно выбраться вообще невозможно, – заметил Сатир, вытаскивая Эльфа, старающегося не смотреть в темную пустоту под ногами.

– Вот еще! – фыркнула Белка, ловко перехватила руки, повернулась лицом к стене и, подтянувшись, перекинулась на крышу.

Сатир открыл новые бутылки и раздал друзьям. Эльф жадно отпил несколько глотков, сел подальше от края крыши и, обняв себя за плечи, попытался успокоиться. Время от времени он качал головой и что-то тихо шептал. Постепенно дыхание его выровнялось, дрожь отпустила, он погрузился в задумчивость. Взгляд устремился куда-то чуть выше сияющих московских полей. Лицо стало спокойным и красивым, словно у спящего младенца, которому снится что-то хорошее, на губах пригрелась светлая, немного усталая улыбка.

– У тебя что, вообще отсутствует страх высоты? – шепотом, чтобы не услышал Эльф, спросил у Белки Сатир.

– Да какое там! – улыбаясь, горячо зашептала в ответ она. – До сих пор пустота внутри, как в космосе. Такое ощущение, что я сейчас схлопнусь.

Она приложилась к бутылке, и Сатир услышал, как стеклянное горлышко выбило легкую дробь о Белкины зубы.

– Когда этот ваш Йон обещал появиться? – спросил Сатир.

– Сказал, когда все станет более или менее реальным, тогда и придет.

А ты хочешь ехать в Африку?

– Можно подумать, ты не хочешь!

– Я бы хоть сейчас ноги в руки и по рельсам в Дого, – сказала Белка, потряхивая кулачками от избытка ощущений. – Но только сначала надо

Тимофея как-то устроить. До этого я никуда не двинусь.

– Я, честно говоря, вижу только один выход.

– Ну?

– Суворовское училище.

– Ты охренел! С детства учить ребенка строем ходить!..

– Нет, – оборвал ее Сатир. – С детства учить ребенка воевать.

– Да все равно! Не хватало еще, чтобы он солдафоном стал.

– Если сильный, не станет.

– Это же машина по штамповке людей без собственного мнения! Для них высшая доблесть – беспрекословное подчинение. На кой черт ты ему такую судьбы впариваешь?

– Потому что для него это единственный шанс после того, как мы уедем. А что еще можно придумать? Отдать его в детдом? Я думаю, ты в курсе, какие сейчас детдома. Отпустить снова бомжевать на улицу?

Сколько он там проживет? Год, два, не больше. А в суворовском ему дадут образование – раз, научат обращаться с оружием – два, и, главное – там ему не дадут элементарно пропасть. Повторяю, это единственный шанс.

– Это не шанс.

– Хорошо, – раздраженно сказал Сатир, – что ты предлагаешь в таком случае? Не в Африку же его с собой брать.

– Это даже не обсуждается.

– Тогда что?

Белка задумалась. Прогулялась по краю крыши, запахнувшись в пончо, вернулась.

– Не знаю. Но неужели нет другого выхода?

– Я не вижу. И потом, ты зря так плохо думаешь об армии. У меня были знакомые среди военных. Знаешь, некоторые из них очень оригинальные и совсем непростые люди.

– Ладно, черт с тобой. Суворовское так суворовское.

Они посидели в молчании, потом Белка встрепенулась, словно вспомнив о чем-то, сверкнула глазами, тряхнула дикобразьими иглами волос.

– Ты хоть понимаешь, что нас ждет? – подалась она к Сатиру, схватив его за руку. – Революция! Настоящее дело! А потом там социализм будут строить! Детей-беспризорников в людей превращать станут! От грязи отмоют, научат книжки читать, за парты посадят, кормить будут.

Там больше никогда не будет ничьих детей!

Она засмеялась, в восторге хлебнула портвейна. Легко вскочила на парапет, потянулась, подняв руки к небу, будто хотела то ли взлететь, то ли достать что-то очень высокое, и засмеялась.

– Хорошо! – закричала она в пустоту. – Мне хорошо!

Звук ее голоса утонул в завываниях ветра, затерялся в огромных воздушных пространствах, нависающих над городом, но она продолжала кричать:

– Хорошо! Ура! Счастье! Для всех даром! И пусть никто не уйдет обиженный! – кричала Серафима. – Никто! Никогда! Не уйдет обиженный!

– Белка – святая… – негромко сказал Эльф, глядя на нее.

Тучи на востоке посветлели и набухли красным, будто где-то за горизонтом забил исполинский родник живой крови. Утренний свет легко размывал вязкую черноту ночи и дешевую позолоту уличных огней. В разрывы облаков хлынули яркие багряные потоки – такие невыносимо тревожные и прекрасные, что у всех, кто их видел, что-то сдвигалось в груди и бежали по коже мурашки. На небесные степи неспешно выходило солнце – рыжая раненая лошадь.

– Значит, коммунисты – это борцы с концом света? – ни к кому не обращаясь, спросил Эльф. – Ну что ж, пусть будет так. Белка – святая, я ей верю.

Вскоре трое друзей покинули выстуженную крышу высотки, на которой продолжали бесноваться ветра.

Некоторые люди говорят, что помнят себя едва ли не с материнской утробы. Таких мало, но тем не менее… У большинства первые воспоминания относятся к двух-трехлетнему возрасту. Белка совершенно не помнила себя до пяти лет, потом же воспоминания шли непрерывной чередой, словно с этого момента вся ее жизнь была отснята на пленку.

Первое, что она помнит из детства, – мокрые щеки матери, ее сильные, до боли, объятья, бледное, изможденное лицо отца с подергивающимся правым глазом, заполненным непрошеной влагой, ветки сосен, нависающие на фоне голубого летнего неба, хвоинки, запутавшиеся в волосах, пересвист птиц и густой запах земляники, доносящийся от поляны, густо поросшей высокой травой.

Она потерялась пятеро суток назад, и, хотя дело было летом – кругом ягоды, щавель, – за ее жизнь все же сильно опасались. В лесах водились медведи, кабаны, иногда забредали с дальних чащоб волки.

Лесники с егерями почти не спали, обходя лес вдоль и поперек. Далеко от того места, где она потерялась, старались не отходить, зная, что девочка еще маленькая и большое расстояние вряд ли осилит. Когда же все-таки решили перенести поиски в более отдаленные участки,

Серафима нашлась под корнями ели, вывороченной ураганом. Она спокойно спала, будто совсем и не переживала, что потерялась. Ее щеки и нос были перемазаны грязью, замешенной на земляничном соке, а в остальном она выглядела замечательно. Поисковики не знали, что и думать, – они проходили рядом с этим местом чуть не десять раз, и собаки ни разу не взяли след ребенка, хотя им постоянно давали нюхать ее платьице и сандалии, специально привезенные из города. Но самое удивительное то, что даже и тогда, когда на Белку случайно наткнулся один из егерей, собаки никак не отреагировали на нее, словно нашли совсем не того, кого искали, или разом потеряли нюх.

Больше того, псы нехорошо косились и порыкивали, то ли угрожая ей, то ли предупреждая хозяев о чем-то. Бывалые лесники, не задерживаясь, в спешке ушли, едва счастливые родители отдали им все деньги, что были у них с собой. Уходя, они недоверчиво и отчасти враждебно поглядывали на найденыша, о чем-то сдержанно и нехотя перешептывались. Родители этой неожиданной неприязни не заметили, не видя ничего, кроме своей дочери, протирающей ото сна глаза и, казалось, не вполне понимающей, что происходит.

До своего исчезновения Серафима была тихим и боязливым ребенком.

Легко смущалась и редко отходила от родителей. Удивительно, как она смогла оторваться от них в лесу и заблудиться. Она боялась темноты и часто спала, укрывшись с головой одеялом, вылезая наружу только после рассвета. До ужаса застенчивая, бывало, дав поиграть кому-нибудь свою игрушку, она не смела попросить ее обратно и потом, чуть не плача, говорила родителям, что потеряла ее.

После пропажи ее словно подменили. Она стала неожиданно боевой и непоседливой. Каждую неделю убегала домой из детского сада, объясняя потом, что ей стало очень скучно и она захотела поиграть дома с кошкой. Среди детворы в своей группе она стала первой заводилой и организатором развлечений, выкидывая подчас диковатые штучки.

Научила всех играть в ручной мяч, есть лопухи и “пышки” – маленькие семена, растущие на одной травке, объяснила, как хватать крапиву, чтобы она не сильно жглась, раздобыла семена чертополоха и по весне засеяла им детскую площадку, прикормила бесчисленное количество кошек, отчего они стаями ходили за ней во время прогулок и в марте невыносимо противно орали под окнами. Кроме того, она сумела заболеть лишаем и тайком самостоятельно вылечиться чистотелом. Об этом никто бы и не узнал, не начни она усердно лечить своего приятеля, тоже подхватившего эту заразу. Как-то раз, улучив момент, когда воспитательница пошла курить, она увела всю группу в кино смотреть детскую комедию. Подговорила своего пятнадцатилетнего троюродного брата, чтобы он представился их воспитателем и провел в кинотеатр (группы детсадовцев на дневные сеансы пускали бесплатно).

Там их и накрыли через час насмерть перепуганные настоящие воспитатели. Брат, правда, сумел скрыться. Дети не выдали Белку, но все и так поняли, чьих рук это дело. Пришлось менять детский сад. А вскоре началось ее увлечение всем, что может стрелять и взрываться.

Она в совершенстве овладела всеми видами детского оружия – от трубочек, стреляющих жеваной бумагой, до рогаток с шариками от подшипников. Отсюда пошло прозвище Самострел. Ее успехи в пиротехнике не давали покоя ни учителям в школе, ни соседям по двору. Фейерверки, что она устраивала на Новый год, вспоминали потом до Первого мая.

Такие вот перемены произошли с ней за те пять дней, что она провела в лесу. Когда ей задавали вопросы, чем же все-таки она занималась все это время, Белка всегда отвечала, что ничего не помнит. Причем поначалу у всех было чувство, что ребенок что-то утаивает. Услышав вопрос, она замирала, взгляд ее становился прозрачным, и у того, кто заглядывал в этот момент в ее глаза, создавалось ощущение, какое бывает, когда плывешь во время заката на лодке и смотришь сквозь чистую воду вниз, туда, где змеисто шевелятся морские водоросли, снуют размытые тени и сгущается темнота. Со временем эта странность исчезла, и она только буднично и коротко отвечала:

– Ну потерялась и потерялась, чего пристали? Нашлась же, никто не съел.

Похоже, она и сама забыла понемногу все, связанное с этими событиями, и лишь изредка что-то барахталось на задворках сознания, толкалось изнутри, как стайка проныр-мальков.

А собаки с тех пор так и относились к ней с враждебностью и подозрительностью.

Весна наступала. Теплело. Вздулась, как напряженная вена,

Москва-река, взорвалась ледоходом. Поплыли вниз по течению льдины, по которым одиноко бродили черные, будто смоляные, галки. Снега ушли мутными водами в подземные лабиринты. Проснулись деревья, незаметно для человеческого взгляда зашевелили ветвями, брызнули навстречу молодому солнцу клейкой листвой, словно миллиарды глаз разом открыли. Слабая городская трава покинула сырые подземелья и вышла на свет, дрожащая и тонкая. Солнце лизнуло горячим языком землю, осушило последние лужи, еще хранившие воду растаявших снегов.

Приближалась пылающая колесница лета.

В начале мая в полуподвале объявился Йон. Белка, открывшая ему дверь, внимательно оглядела его с ног до головы. На госте был элегантный серый костюм, белая рубашка и галстук. На голове, как и раньше, красовалась растаманская вязаная шапка.

– Ну привет, – сказала Белка. – Я тебя только по шрамам и узнала.

Без тулупа и валенок ты что-то на себя не похож.

Тот широко, как умеют только негры, улыбнулся.

– А я пришел вас в Африку звать. Поедете? – спросил он, нагибаясь, чтобы не задеть притолоку, и проходя в квартиру.

На звук его голоса из комнаты подтянулись остальные обитатели квартиры. Тимофей радостно взвизгнул и запрыгал вокруг гостя в каком-то дикарском танце, цепляясь за его руки и пытаясь повиснуть на них. Йон, будто не замечая висящего на его локте мальчика, протянул руку, поздоровался с Эльфом и Сатиром.

– Я тебя уже видел, – обратился он к последнему. – Только ты тогда…

– Он замолчал, подбирая слова.

– Разбирался с жизнью и смертью, – закончила за него Белка.

Йон снова улыбнулся:

– Я принес коньяк, траву и кофе. Поговорим?

– Можно, – согласились обитатели полуподвала. – Проходи в дом.

– А мне? Мне ты чего принес? – дернул его за полу пиджака Тимофей.

– Тебе – ананас, – сказал негр, – ты любишь ананасы?

– Да. Но лучше б ты принес мне немного яда для стрел.

– Тимофей, отстань от человека, – оборвала его Белка. – Дай нам поговорить.

Вскоре они сварили одуряюще ароматный кофе, добавили туда немного коньяка и, развалившись по комнате, кто где хотел, стали приятно проводить время.

Белка, привыкшая, словно кошка, занимать самые высокие места в доме, устроилась на вершине пирамиды из телевизоров. На экране каждого из них в правом верхнем углу, где обычно находятся эмблемы телеканалов, красовались аккуратные маленькие свастики из липкой бумаги. Сатир, прислонившись к дверному косяку, сосредоточенно набивал папиросу.

Эльф стоял у окна, временами хмурил и потирал лоб, смотрел вверх на небольшой клочок неба, очерченный оконной рамой и унылой стеной дома напротив. Тимофей уговаривал Ленку попробовать кусочек ананаса, доберманша терпеливо сопела и отворачивалась.

Наконец, Сатир закончил свою возню, опустился рядом с диваном, щелкнул зажигалкой. По комнате поплыл голубоватый дымок. Сатир довольно улыбнулся и передал папиросу Йону. С телевизоров спрыгнула

Белка, притащила с собой Эльфа.

– В детстве у меня была книжка, которая называлась “Дом забытых игрушек”, – сказала Белка через несколько минут, задумчиво оглядывая горы ненужных вещей, возвышающиеся над ними. – По-моему, мы живем именно в этом доме. Забытые и в забытьи.

– А мне, честно говоря, нравится быть ненужным, – заметил Эльф. – Я всю жизнь желал этого. Чтобы я никому не был нужен и чтоб во мне тоже никто не нуждался. Это свобода…

– Свобода – это осознанная необходимость, – сказала Белка, выпуская изо рта тонкую струйку дыма.

– …Хотя, вообще-то, – продолжил свою мысль Эльф, – полной свободы нет ни у кого и ни у чего. Все материальное – изначально не свободно, поскольку свойства материи ограниченны.

– А я думаю, что человек свободен только тогда, когда он действует по любви, – неторопливо произнес Йон. – Не тогда, когда хочет что-то получить или избавиться от страданий, а именно по любви.

– Тогда это тоже никакая не свобода. Это зависимость, – вставил Эльф.

– Я согласен быть в такой зависимости.

Все задумались, пелена дыма над диваном сгустилась.

– Наш черный брат прав, – сказала Белка, словно бы разговаривая сама с собой. – Прав, как… Не знаю… Как первый снег прав… Как звездопад…

Как солнце…

– Как смерть… – закончил Сатир.

Все погрузилось в покой и тишину. Струйки дыма скользили и переливались в воздухе, словно стебли трав под ветром. Их мягкие, невесомые движения навевали спокойные мысли и приятные воспоминания.

И, уже стоя в коридоре, Йон сказал Белке:

– Не знаю, когда я теперь вас увижу. Дел много. Думаю, в сентябре мы сможем переправить вас в Дого. А пока ждите.

Начались размеренные, однообразные будни. Белка играла в переходах на гитаре, зарабатывала деньги. Эльф занимался образованием Тимофея.

Сатир безнадежно томился. До поры он терпеливо молчал, но как-то ранним утром в начале июля не выдержал, растолкал спящих Серафиму и

Эльфа и зашептал:

– Люди, лето в разгаре. Июль! А мы здесь… Пошли отсюда! Ведь не для того мы живы, чтобы вот так жить, а? Пошли!

Осторожно, чтобы не будить до срока Тимофея, они собрали еду и скудную одежду.

– Тима! – тихо потревожили мальчика. – Пошли.

– Куда? – с трудом открывая глаза, спросил Тимофей.

– Ну, пока вперед, а там видно будет.

Электричка три часа пела им свою монотонную песню, качала, баюкала.

На одной из безлюдных станций Сатир разбудил свою команду и вытолкал на горячую полуденную платформу.

– Чуть не проспали!

– Господи, что ж за спешка такая… – пробурчал Тимофей, зевая и оглядываясь.

Вокруг нежились под солнцем шуршащие и свиристящие поля, изогнутые перекатами холмов и оврагов. Вдали, у самого горизонта, виднелась темная каемка леса. Зашипели, закрываясь, двери, электричка отошла от платформы, и путешественники остались одни. Пахло разогретыми шпалами и полевой травой.

– Просторно-то как! – воскликнула Белка, потягиваясь. – Есть где разгуляться!

– Это в тебе, не иначе, кровь предков говорит! – язвительно бросил

Эльф. – Тоже широкие были натуры.

– Молчи! А то ты мне сейчас за Куликово поле ответишь!

– И за стояние на Угре, – подсказал Тимофей.

– Да-да, и за Угру тоже!

– Выучил на свою голову, – сокрушенно заметил Эльф, поворачиваясь к мальчику спиной.

Сатир взвалил на спину рюкзак и скомандовал:

– Все, хватит междоусобной вражды. Русский с татарином – братья навек. Пошли.

Они шли до самого вечера. Переночевали на опушке соснового леса, а с рассветом вошли под его высокие своды, будто в древний храм. Запахло смолой, звук шагов заглушил толстый слой опавшей хвои.

Путешественники примолкли, разговаривать не хотелось. Хотелось смотреть, дышать и молчать.

Чем дальше шли в чащу, тем тоньше и незаметнее становилась тропка, больше хлюпало под ногами. Вскоре по обеим сторонам тропы легла неверная болотная зыбь, затянутая ряской. Из-под воды, словно руки болотных чудовищ, торчали серые коряги. Ржавая осока густо росла везде, где был хоть краешек твердой земли. Большие лягушки тяжело плюхались в воду при их приближении, покрывая рябью ровную гладь.

Солнечные блики лежали на черной маслянистой воде в разрывах ряски.

– Сатир, ты хоть объясни, куда ведешь-то, – скорее с интересом, чем с тревогой спросила Белка.

– Лишние знания не делают человеческую жизнь длиннее, – не оборачиваясь, ответил тот.

– Хорошо, я постараюсь запомнить. А все-таки?..

– Домой.

– Хорош дом… Скрывает что-то, мерзавец, – сказала Белка, обращаясь к остальным.

Прошло часа два, и тропинка совсем исчезла. Лес превратился в болото, деревья стояли здесь совсем редко, под ногами непрерывно чавкало. Тяжелые грязные брызги разлетались из-под ног.

Путешественники то и дело оглядывались. И то, что они видели вокруг, им совершенно не нравилось. Мертвые деревья, пустынность, какая есть во всех болотах. Ворона каркнула, сидя на высоком сухом суку. Крик ее далеко разнесся над топями. Путники почувствовали себя одиноко и потерянно. Тимофей взял Белку за руку.

– Далеко еще? – спросила Белка у Сатирова затылка.

– Нет, не очень. Но впереди самое сложное, так что укрепитесь духом, графиня. Да не устрашат вас преграды.

– А что за преграды вы нам пророчите, виконт?

– О, это будет великолепно! Трясины, гнилая вода, грязь и дорога шириной с детскую ладошку. Шаг вправо-влево – и нас засосет болото.

– Врешь? – с надеждой спросила она.

– Нет, – покачал головой собеседник.

– Надеюсь, ты знаешь, что делаешь.

А дорога меж тем все ухудшалась и ухудшалась. Ноги путников проваливались в грязь уже чуть не до колен, и вырывать их приходилось с громким утробным чавканьем. Вода и ошметки грязи летели во все стороны. Белке было чуть лучше, чем остальным, ей почти не приходилось щурить азиатские глаза, природа позаботилась.

Путешественники изгваздались настолько, что даже если бы свалились в грязь, то и в этом случае не смогли бы вымазаться сильнее.

Серафима, невзирая на протесты Тимофея, взяла хромую Ленку на руки.

Все молчали, стараясь не выдавать своего страха. Лишь хриплое дыхание нарушало тишину топей. Казалось, что все вокруг с мрачным торжеством наблюдает за неизбежной смертью людей, неизвестно зачем забравшихся в эти гибельные места. Две вороны теперь неизменно сопровождали их, перелетая с дерево на дерево. Эльф представил занесенный для удара клюв рядом с глазами, поежился.

– Спокойно! Идти строго за мной! – обернулся Сатир, и в ту же секунду Эльф провалился под воду по самую шею.

– Левее, левее, потонешь, олух! – яростно заорал Сатир, бросаясь к нему.

Эльф засучил ногами, ища опоры и беспомощно барахтаясь в месиве. На какой-то момент ему показалось, что трясина уже затягивает его, но тут его ноги коснулись тверди, а Сатир схватил за руку, и медленно, сантиметр за сантиметром, Эльф выбрался. Несколько минут стояли, приходя в себя. Жалкое зрелище представляли они. Слипшиеся волосы в комьях грязи и ряске, черные лица, с одежды стекали струи бурой воды.

Воронье разочарованно закаркало.

Ой, черный ворон,

Друг ты мой любезный,

Где летал так далеко… – неожиданно заголосила Белка.

Сатир встряхнулся, словно огромный пес, и поддержал:

…И ты принес мне,

Ой да черный ворон,

Руку белую с кольцом…

Песня гулко и одиноко разносилась над притихшим болотом, похожая на завывание ветра. Жизнь продолжалась, смерть не коснулась путников своей шершавой рукой.

Вскоре идти стало легче. Земля становилась все тверже, деревья росли чаще, и уже через час они снова шли по лесу. Вокруг росли сосны вперемежку с березами. По мере того как менялся пейзаж, поднималось и настроение путешествующих. Неподалеку с ветки на ветку заскакала белка с редким полинялым хвостом, похожим на ершик для чистки бутылок.

– Помыться бы, – мечтательно сказала Серафима.

Грязь на них стала подсыхать, отчего было до нервной дрожи противно сжимать руки. Белка тронула свои волосы, и ее передернуло.

– Гадость какая!

– Не переживай, мы уже почти на месте. Там и отмоешься.

Действительно, совсем скоро они пришли к большому лесному озеру с прозрачной водой. Окруженное со всех сторон лесом, оно напоминало бриллиант в зеленой оправе.

– Ура!

Белка с воплем рванулась к воде, разделась, в беспорядке побросав одежду на прибрежный песок, и бросилась на тихую гладь. Ее возгласы отражались от стен леса и возвращались назад, причудливо измененные, словно это не Белкин крик, а единодушный ответ тысяч деревьев.

Обычно девушки не любят нырять, она была редким исключением – ныряла смуглой рыбой, фыркала, как тюлень, пускала в небо фонтаны изо рта.

Следом за ней в озеро влетел Тимофей, потом Сатир с Эльфом.

Визг и завывания птицами заметались над водой.

Вскоре на берегу уже стоял шалаш, возле которого горел костер.

Вечерело, от воды потянуло сыростью.

Сатир принес из леса несколько тонких прямых веток, очистил их от сучков, заострил карманным ножом, принялся обжигать на костре.

Остальные с интересом наблюдали за ним.

– Ты, никак, копья делать собрался? На медведя пойдешь, на лося? – полюбопытствовала Серафима.

– На белок. Присоединяйся. Но учти, белок бьют в глаз.

Получив такой ответ, она скривилась и, фыркнув, замолчала.

– Эльф, пошли со мной, – позвал Сатир.

– А я? – вскинулся Тимофей. – Я тоже хочу на охоту!

– Только не шуметь! Идите за мной, учитесь.

Сатир взял копья и отправился вдоль берега по колено в воде, внимательно глядя вниз. Он шел не торопясь, стараясь не создавать волнения на поверхности. Через десяток метров увидел то, что искал.

Стайка крупных карасей, похожих на темное подвижное серебро, плавала неподалеку от берега. Изо всех сил стараясь не спугнуть их, он приблизился, поднял острогу, покачал ее на руке и сильно метнул в ближайшую рыбу. Оружие прошло в нескольких сантиметрах от спинного плавника. Вспугнутая стая одним мгновенным движением исчезла.

– Лажа, – пробормотал рыбак и двинулся дальше, подобрав плавающую острогу.

Со следующей стаей история повторилась. А вот на третий раз удача смилостивилась, и вода в озере окрасилась кровью.

– Есть! – восторженно пискнул Тимофей.

Сатир мысленно извинился перед убитой рыбой, передал ее Эльфу и отправился дальше. Точные броски случались все чаще, и через час они наколотили уже целый кукан карасей и красноперок. Прикинув, что на ужин хватит, повернули обратно.

У костра, уставшая от новых впечатлений и волнений, выпавших на их долю, спала Серафима. Сатир накрыл ее своей косухой, она что-то пробормотала в ответ. В мерцающем свете костра они выпотрошили рыбу, порезали на куски и насадили на гибкий ивовый прут. От жарящихся ломтиков пошел одуряющий запах. У Эльфа так громко заурчало в животе, что Белка заворочалась.

– Извиняюсь, – пробормотал тот.

Изжарившуюся рыбу разложили на листьях лопуха и уже совсем собрались будить Серафиму, как вдруг Сатир поднял вверх указательный палец.

– Тихо-тихо-тихо! – прошептал он.

Вытащил из своих штанов кожаный ремень, осторожно снял со спящей косуху, положил на Белку растянутый пояс и снова укрыл. Подождал немного, улегся у ее ног и стал потихоньку вытягивать ремень, ожидая реакции. Реакция проявилась быстро. Белка широко открыла глаза, прислушиваясь к ощущениям, и над притихшим озером раздался вопль:

– Змея!

Она вскочила, сбросив с себя куртку, и отбежала в сторону.

Сатир, пользуясь тем, что ее глаза еще не привыкли к свету, молниеносно спрятал ремень у себя на груди и сонно приподнялся на локте.

– Ты чего орешь?

– Там змея! – в страхе произнесла Серафима.

– Подумаешь, великое дело – змея. Ужик какой-нибудь или гадючка, – пожал плечами Эльф.

Тимофей смотрел на происходящее горящими глазами и широко улыбался.

К счастью, Белка этого не заметила.

– Гадюка? Она по мне ползала!

– Да, они любят тепло. Грелась, наверное.

– Грелась? На мне? Я спала со змеей?

– Бывает… Это придает тебе некое сходство с Евой, – неопределенно протянул Эльф.

– Ты что, издеваешься? А если б она меня укусила?

– Паралич, пена изо рта и медленная смерть! – решительно заявил Сатир.

Серафима от страха обняла себя руками.

– Ну, мать, попала ты!.. – сказала самой себе.

Тимофей, едва сдерживая смех, протянул ей лопух с испеченной рыбой.

Белка дернула плечами, словно отбрасывая страхи, и принялась уписывать еду, не забывая, правда, беспокойно оглядываться вокруг.