Текст книги "Опытный аэродром: Волшебство моего ремесла."

Автор книги: Игорь Шелест

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 26 страниц)

– Значит, так, поднимешь носовое колесо на двухстах шестидесяти. Когда станешь уходить от земли, попробуй чуть накренить машину и тут же успокоить. Не получится – не страшно: будем иметь и твою первую экспериментальную точку.

– Разрешите взлёт?

– Разрешаю.

И снова засветился экран. Ось полосы, видимая через переднее стекло, теперь простиралась точнёхонько перед остриём носа. Слыша, как нарастает свист имитатора турбины, Сергей плавно вывел рычаг управления двигателем до упора вперёд. Стыки плит помчались на него, замельтешили, размылись в общую серую гладь, будто заглатываемую «клювом» машины. Совсем уж зло урчит турбина. Глядя вперёд на полосу, Сергей не упускает из поля зрения и стрелку указателя скорости. Вздрагивая, она склоняется за индекс 200… Вот уже 260! Сергей берет ручку на себя… Нос-игла вздыбливается, полоса под ним уходит вниз. Сергей пробует чуть накренить самолёт и тут же ощущает, как, будто передразнивая его, машина резко шарахается в одну, другую сторону… Он быстро парирует движением ручки и… видит, как полоса вздыбливается и разметается яркой вспышкой на экране… «Все!»

Несколько секунд Сергей сидит недвижно, а когда экран освещается снова, отображая неподвижную взлётную полосу, отбрасывает назад с плеч ремни, открывает фонарь и выбирается из кабины. Сходя вниз, видит голубые с белым блоки ЭВМ, свет лампочек, Майкова за пультом управления, уставившегося на него заинтересованно, возле Майкова двух девушек в белых халатах. Сергей снимает с себя шлем-каску:

– Юрий Антонович, и я, как видно, в канатоходцы не гожусь!

Направляясь к стулу, Сергей замечает беззвучно смеющегося Хасана. Возвращая ему шлем, Сергей качает головой:

– Ну чего ржёшь, чего?.. Ничем не хуже тебя… И вообще, какого рожна ты все держишься за щеку?

– Зуб болит, Серёга… Спасу нет!

– Не так уж, видно, и болит, если к врачу на аркане тебя не затащишь. – И уже глядя на Майкова: – Юрий Антонович, нужно «загрубить» элероны и уменьшить сдвиг фаз. Честно скажу: подобной дикости в поперечном управлении и представить себе не мог!

– Да ведь на то мы и исследователи, чтоб уметь докопаться, что на что и в какой степени влияет. Вот сейчас подкорректируем немного, и эм икс бета будет получше[4]4
  m_β – коэффициент поперечной статической устойчивости.


[Закрыть]. Галя, Вика, приведите коэффициенты в соответствие второму пункту, – бросает Майков лаборанткам.

Проходит несколько минут, часы бьют полпервого, Хасан не выдерживает:

– Хватит тянуть резину! Экспериментальный кролик жрать хочет!

Майков бросает досадливый взгляд на настенные часы:

– Хасанчик, потерпи, браток, давай «иксанем» ещё по разочку?.. Как, Сергей, ты?

– А?.. Да, да, конечно, конечно, – кивает Стремнин.

– Ладно, готово у вас? – Хасан надевает шлем. Майков торопит одну из девушек:

– Галя, ну как там у вас?

– Сейчас будет готово.

Хасан лезет в кабину, сдвигает на себя фонарь. Майков спрашивает опять:

– Галя, как?..

– Все готово, Юрий Антонович.

– Можно начинать, Хасан. Делай все так же. Теперь будет получше. Давай.

– Прошу взлёт.

– Взлёт разрешаю.

– Понеслись!

* * *

Часы бьют половину второго. Майков опять недовольно косится на них:

– Ладно, давайте прервёмся на обед.

Он стаскивает с себя белый халат и вслед за лётчиками идёт к выходу. Стремнин в ладно сидящем сером костюме, подчёркивающем и его хороший рост, и стройность. Майков подумал, что лицо его могло бы показаться красивым, не будь на нём этой печати озабоченности. Хасан ростом поменьше, в коричневой кожаной куртке, подвижный, смуглолицый, то и дело прикладывает к щеке ладонь. Майков поинтересовался:

– Ты, Хасанчик, будто все пригорюниваешься?

– Зуб болит, окаянный!

– К врачу бы?

– Тю-ию, – с присвистом отмахивается Хасан, – жуть боюсь, когда сверлят!

Не успел Стремнин прикрыть за собой дверь, как лаборатория наполнилась звучанием симфоджаза. Девушки-лаборантки преобразились. Халаты сброшены. Смотрясь в зеркальце, одна вскакивает:

– Кошмар!.. До сих пор дрожу, как малярик… Галка! Если б ты знала… я просто влюблена в Стремнина!

Галя удивлённо хлопает ресницами:

– Да что ты, дура, он же старый!

– Все равно, хоть ему и тридцать… он настоящий мужчина. Помани он, я поползла бы за ним…

– На бровях, конечно, и до самого Владивостока!.. «Настоящий мужчина»… То-то, говорят, от него жена сбежала на Северный полюс с каким-то радистом.

– Все равно: он чудный, чудный, чудный!.. Просто одержим своим летанием, конструированием… Господи, только б взглянул на меня…

– Да ты совсем свихнулась, Вика: что в нём проку, если он весь в своих полётах да конструкциях? Прошла бы неделя, и ты подалась бы от него к белым медведям.

– Я бы не убежала, я ведь в него влюблена!

Приблизившись к магнитофону, Галина продолжает:

– Вот скоро приедет Жос Тамарин: это – парень! Танцует божественно… А как играет на банджо, как поёт! – Она нажимает на кнопку магнитофона, и возникает клокочущая ритмика в стиле чарльстона. Дразня подругу, Галина начинает пританцовывать. Вика смотрит на неё с явной досадой и вдруг выпаливает:

– А ты знаешь… на него положила глаз эта смурная программистка…

Галина замирает:

– Иди ты!.. Верка Гречишникова?! Откуда ты взяла?!

– Девчонки говорят… Она и летает как насмерть сумасшедшая в аэроклубе только лишь для того, чтобы привлечь к себе его внимание.

Теперь Вика, довольная произведённым эффектом, начинает пританцовывать на месте. Галина настраивается не сразу. Но вот они уже вместе, как бы передразнивая одна другую, разделывают на квадратном метре свободного лабораторного пространства: Галина – в юбочке, Вика – в джинсах. В момент, когда музыка обрывается, обе вдруг замечают, что на них уставился вошедший профессор Ветров. Худой и высокий, застыл у дверного проёма, заведя ногу за ногу. Девчонки с визгом прячутся под нос-иглу стенда «Икс».

Глава пятая

Сергей Стремнин и Хасан Мигай спустились в столовую. Там уже сидел Серафим Отаров, корвыряя вилкой морковку под сметаной. Увидев друзей, просиял:

– А я-то беспокоюсь, куда это вы запропастились?..

Хасан, пододвигая к себе селёдку с луком:

– Привет, Серафим крылатый!

Стремнин переставил стул поближе к Отарову, наклонился, но, не сказав ни слова, взялся за меню. Тогда Отаров спросил:

– От Майкова?

– Угу.

– «Иксовали»?

– Угу.

– Просил передать, что ждёт тебя, – не отрывая глаз от тарелки, пробубнил Хасан.

– На стенде пока не ладится с поперечным управлением. Разочка по два гробанулись, – пояснил Сергей. – Однако ты, Серафим, чем-то переполнен?

Отаров отложил вилку, прижал к губам салфетку, потом аккуратно свернул её и накрыл ладонью:

– Все, что я сейчас расскажу, – истинная правда… Ей-богу!

Стремнин покосился на него, и Отаров расценил это как недоверие, он принялся клясться покойной матерью. Стремнин же продолжал поглядывать на него и улыбаться выжидательно.

– Нет, чувствую, ты не поверишь мне… Ну вот… Чтоб мне не встать с этого места!

– Ну почему же я тебе не поверю? – спокойно возразил Стремнин. – Очень даже готов поверить. Да и нет у меня оснований сомневаться в том, что ты когда-нибудь говорил.

Отаров опять все же истолковал его улыбку как признак недоверия и снова принялся за своё: клялся именами детей, жены, родственников. Хасан потихоньку хихикал. Стремнину в конце концов надоело:

– Ну выкладывай. Будь я проклят, если не поверю!

От неожиданности Отаров замер с полуоткрытым ртом, затем прыснул смешком, но тут же зажал ладонью рот. Официантка поставила перед ними тарелки с супом.

– Так слушайте же! – зловещим полушёпотом начал Отаров. – Случилось это вчера поутру на фирме. Совещание проводил сам главный: сидит за столом в центре, а по периметру зала стулья, и на них все приглашённые. Чёрт возьми… Вспомню – в дрожь кидает… – Спину Отарова перетряхнуло нервическим ознобом. – Сидим. Главный затеял разговор длинный, монотонный… Чувствую, меня неудержимо в сон клонит… Что делать?.. А все слушают затаённо, муха не пролетит.

«Ва… ва… ва… Ба… ба… ба…» – слышится мне. Я уж и щипать себя пробовал. Ни черта: не могу справиться с пудовыми веками.

И вот ощущаю себя в полёте. На каком-то новом вертолёте. Близко, близко земля… И какой-то непорядок с машиной, чуть ли не потеря управляемости… Кренится машина, я жму на управление и… и… не могу сладить.

«Нет, – кричу, – шалишь!.. Отарова так просто не возьмёшь!..» Хвать за рукоятку дверцы, трах-бах по фонарю. Дверца срывается, я – за борт и за кольцо… Но где там!.. Низко, не успеть раскрыться парашюту. «Хана!» – мелькнула мысль. Сгруппировался, голову к рукам, под себя ноги и бух…

Чувствую, пребольно трахнулся башкой.

Прихожу в себя: о ужас !.. Идёт совещание, все уставились на меня, я на полу, и никаких сомнений: боданул-таки паркет.

Немая сцена. Вскакиваю с пола. Сон проклятый как рукой сняло!..

«Простите, – говорю им. – Переутомился, должно быть. Ещё тут сапоги жмут… Тревожная ночь, собаки выли…» – словом, мелю нечто несусветное.

Все смущены, на меня не глядят, главный уткнулся в стол. А я кляну себя: «Подумает теперь, что я заснул и свалился оттого, что говорил он скучно, серо… Черт-те что!..»

Серафим помотал головой, как крупная рыба, попавшая на блесну, и ткнул досадливо ложкой в тарелку. Стремнин взглянул на Хасана, увидел, как у того дёргаются плечи, и сам рассмеялся.

– Ты что, не веришь? – схватил его за руку Отаров. – Ей-богу! Все так и было, как рассказал… Чтоб мне подавиться этим супом харчо!

– Да ты что, Серафим, избави тебя бог! – почти серьёзно попробовал успокоить его Сергей. – В напряжённый век НТР чего только не случается!

Хасан продолжал беззвучно смеяться, уткнув нос в тарелку.

– А я, брат, зашёл как-то перед обедом к своему математику Косте, он программистом у Ветрова, – отодвинул от себя тарелку Стремнин. – Мы с ним раньше жили в общежитии, болели за «Динамо». Говорю ему: «Костенька, сегодня „Динамо“ – „Спартак“, пойдём?» А он согнулся над решением какой-то задачи, с трудом выходя из своего зачарованного состояния, шепчет как во сне: «Нет, Серёжа, сегодня никак не могу… в академии доклад интересный, мне туда». – «Вот те раз! – говорю. – А я так надеялся, что вместе „поболеем“. Сам наблюдаю, как он, мой Костя, особенно просветлённый какой-то, торопливо строчит, должно быть, самые проникновенные строчки своих математических „стихов“… И вот наконец, выразив на лице полнейшее удовлетворение, отодвинул от себя тетрадь и карандаш, откинулся на спинку стула: „Да, да, Серёжа, прости, никак не могу, никак… Такой доклад сегодня, ты и представить не можешь!“ – „О чём хоть, скажи“, – спрашиваю. А он упоённо так: „О функциях Риса в гильбертовом пространстве“.

Серафим и Хасан, прекратив жевать, уставились на Стремнина. Отаров спросил:

– И что это за гильбертово пространство? Хасан рассмеялся:

– Похоже, что о функциях Риса тебе всё известно.

– Честно скажу, я тоже спросил Костю, что сие значит, гильбертово пространство, – продолжал Сергей, – а он мне: «Знаешь… Как бы это тебе объяснить… Гильбертово пространство – по фамилии немецкого математика Давида Гильберта. Знамениты его работы по теории инвариантов, математической логике, теории чисел, математической физике, теории функций, теории интегральных уравнений… Так вот – пространство, им математически придуманное, обладает сколь угодным количеством измерений».

Все с тем же выражением лиц, с которым разглядывают неведомый подводный мир, Отаров и Хасан смотрели на Стремнина. Им, привыкшим существовать в трех измерениях плюс время, казалась совершенно невероятной мысль о возможности «сколь угодно» большого числа измерений пространства. Попробовав вообразить хоть как-нибудь гильбертово пространство в диковинных осях координат, Отаров тут же отмахнулся от своих построений.

– А функции Риса с чем едят? – тихо спросил Хасан.

– К харчо, который ты уплетаешь, они не имеют никакого отношения, – усмехнулся Сергей. – Рис Фридьеш – венгерский математик – известен работами по функциональному анализу, один из основателей теории топологических пространств.

Серафим взглянул насмешливо на Хасана:

– Надеюсь, теперь тебе всё ясно?

– На том мы с Костей и расстались, – продолжал Стремнин. – Я пообещал рассказать ему, как сыграют «наши», а он поклялся поведать мне, что нового в гильбертовом пространстве. А заговорил я о Косте, вспомнив занятную историю его женитьбы.

…Когда невеста уже определилась и он знал её основные качества: неряшливость, бесхозяйственность, мотовство, лень, вздорность и истеричность, он взвесил и свои кое-какие не лучшие черты характера, с тем и принялся за обстоятельный расчёт, прибегнув к методу вариационных исчислений. Это заняло у него более тридцати страниц математических преобразований, приведших к выводу, что ничего неожиданного эта женитьба в себе для него не таит. С тем и отправился в загс.

Прошло некоторое время. Встречаю его. «Ну как живёшь, Костя? (Он женат и по сей день)». – «Да ведь, очевидно, нормально, Серёжа… Всякий раз, повздорив с женой, утешаю себя тем, что нигде в знаках и допущениях не напутал».

Официантка принесла второе. Отаров, слушавший внимательно Стремнина, усмехнулся:

– Как говорится, судьба – индейка!.. Я вот и без расчётов знал, что из моей женитьбы получится что-нибудь смешное… И тоже веселюсь: «Знал же, Сим, на что идёшь!.. Вот и радуйся, что не ошибся!»

Все трое внезапно притихли. На этом «фронте» у каждого были свои проблемы.

Вдруг Сергей, встрепенувшись, извлёк из кармана какие-то письма.

– Чуть не забыл… Хочу прочесть вам два письма от Жоса Тамарина. Вчера получил оба сразу… Вы, поди, и не знаете о его новом увлечении?..

Серафим откинулся:

– Хо-хо!.. Откуда ж нам знать?.. Так кем же он увлёкся?..

– Не кем, а чем!.. Увлёкся дельтапланеризмом, – возразил Сергей, раскрывая листки бумаги. Читая, изумлялся: как этот новый авиаспорт мог «с ходу» заворожить профессионального лётчика-испытателя?! – Впрочем, послушайте:

«18 мая 197… года.

Привет, Серёжа, из солнечного Крыма!

В Коктебеле гора Узун-Сырт обретает вторую авиационную жизнь. Наезжают группы дельтапланеристов. На днях один харьковчанин над южным склоном парил на палочке верхом 2 часа. Невероятно, смело, красиво!

Летают с разных гор: с «Татарки», с «Мадам Ж», ну и, конечно, с южного и северного склонов Узун-Сырта – ты, очевидно, слышал об этом от планеристов. Можно с уверенностью сказать, что осенью, когда подуют южаки, будут интересные достижения. Летают лихо, а внизу частокол из бетонных столбов – опор виноградных лоз.

Наши легендарные планеристы двадцатых-тридцатых годов, принёсшие Коктебелю авиационную славу, ушли ещё в довоенное время с Узун-Сырта, ушли на равнину, чтоб летать выше и дальше, пользуясь восходящими потоками у облаков. И это правильно. А дельтапланеристам равнина не годится. И вот Узун-Сырт снова становится гнездом молодых орлят.

Познакомился с доктором Борисом Гогбергом. Любовался его полётом на помеле, купленном в Австралии. Да и многие здесь парят поразительно смело, красиво! Бросаются в бездну без посторонней помощи, без лебёдки, резиновых шнуров-амортизаторов, самолёта и часами парят, как орлы, не имея рулей, сиденья, парашюта!.. Богатыри – не мы!

Думаю, это начало того, когда все люди будут летать запросто, как сейчас ходят.

Обнимаю, твой Жос».

«19 мая 197…

Дорогой Серёжа!

Написал письмо, собрался отправлять, и тут от тебя весточка. Прочёл, а больше догадался: почерк как у писателя или доктора – ничего не разберёшь.

Итак, харьковчане утёрли нос москвичам! Два часа висеть над Козловской балкой или Карманом Узун-Сырта при ветре 10 метров в секунду – это геройство!

Не сомневаюсь в рождении нового воздушного спорта. Мы живём в то время, когда большой спорт требует отдачи всех сил, а часто и всей жизни, огромных жертв, трудов, воздержания и т. д. Итог – сливки, они – удел единиц. И есть другой спорт – спорт масс, спорт между делом. Образовался огромный разрыв. Большой спорт массам недоступен и нужен как зрелище. А ведь каждому хочется, пусть и попроще. И вот появился дельтапланеризм. Не нужны аэродром, самолёт, лебёдка, инженер, формуляр, врач. Сам придумал, сам построил, сам летай. Бьются нечасто. Запретить или закрыть нельзя, как нельзя запретить самоубийство. Ведь не поставишь на каждой горушке по милиционеру! Дельтапланеристам даже парашют не нужен – дельтаплан – сам парашют!

Вот я и загорелся, Серёга, этим новым видом летания: хожу вокруг них, сияю, как Кола Брюньон, полон оптимизма и предвкушения счастья в делах рук своих, а пока испытываю радость в созерцании!

Пишу об этом тебе, полагая, что ты не назовёшь меня идиотом.

Обнимаю, твой Жос».

Складывая письма, Стремнин взглянул на Хасана – тот беззвучно смеялся, и было заметно, что его позабавила шутливая озабоченность Жоса тем, как бы друзья не сочли его идиотом. Серафим же, мечтательно улыбаясь, унёсся куда-то в мыслях, и, может быть, ему чудилось, как и он бросается с кручи навстречу упругому ветру, ощущая над собой шуршание паруса-крыла…

– Ну так что скажете о письмах Жоса? – спросил Сергей.

Серафим встрепенулся:

– Отвечу словами Жоса: «Богатыри – не мы!»

Хасан перестал смеяться.

И тут в столовую ввалился Петухов – лётчик-испытатель возрастом постарше. Кряжистый, большой, усищи, борода. Падая на стул, простонал:

– Настенька, борща бы, да погуще, чтоб ложка стояла! – И уже обращаясь к сидящим: – Ох и насмешил вчера нас один грузин!.. Скаридзе, что ли, или что-то в этом роде… Вылетела из башки фамилия.

– Кто это? – спросил Отаров.

– Да выпускник на экзаменах в школе лётчиков. «Вы учились на юридическом факультете университета?» – спросили его. «Да, – говорит, – учился». – «А что заставило вас пойти в лётчики?» – «Видите ли, – не смутился он, – родители прочили меня в судьи, а я рассудил, что труд судьи, пожалуй, опасней работы лётчика-испытателя».

– ?

«Да как же, – говорит, – сами подумайте: не берёшь взяток – зарежут… Брать будешь – посадят!»

Комиссия, естественно, подавилась от смеха и подписала ему диплом с отличием. А я подумал, что и в судьях этот парень не промахнулся бы. Ну а каким испытателем будет – ещё посмотрим. – И почти без паузы Петухов спросил: – Да, новость слыхали?.. Вера Гречишникова, программистка у профессора Ветрова, и в этом году первенство по воздушной акробатике завоевала, снова подтвердив звание чемпионки Союза по высшему пилотажу… Эх и лихо девка летает!.. А помните, как она года три тому назад в институте всем плешь проела, добиваясь права стать испытателем?..

Хасан хмуро заметил:

– Ещё бы не помнить!.. Чуть Жоса Тамарина не угробила, когда он её взялся вывозить на МиГе… Очертенела, что ли: на приземлении, когда только коснулись полосы, возьми и ткни ручку от себя… Могли ведь сгореть запросто!.. Скаженная, право.

Серафим кивнул:

– А летает теперь, как я слышал, виртуозно: сложнейший перевёрнутый пилотаж выполняет с изумительным мастерством и в то же время отчаянно, исступлённо!

Стремнин, вспомнив о чём-то, усмехнулся:

– Страсть к воздушной акробатике началась у Веры с того дня, когда в одном из первых своих самостоятельных полётов в аэроклубе она чуть было не выронила напарника – тот в качестве балласта летел в задней кабине… Как это случилось?.. Да очень просто: выполняя петлю, взяла да и зависла в верхней мёртвой точке, чтобы испробовать, как это летают вверх колёсами… Вот тут и услышала душераздирающий крик… А когда зыркнула назад, чуть сама не вскрикнула, видя, что парень на полкорпуса свисает из самолёта, судорожно вцепившись пальцами в борта кабины. (Самолёт не имел остекления.)

Пока она неумело выводила самолёт в нормальное положение, парень, оцепенев, молчал… Но при заходе на посадку стал ругаться, по её словам, «как босяк, наступивший на разбитую бутылку», и все грозился её изничтожить, лишь только они окажутся на земле… Но инструктор рассудил их с соломоновой мудростью: «Зачем тебе её убивать? – сказал он. – Ты сейчас полетишь в качестве пилота, она полетит с тобой в задней кабине: вот и проделай с нею такую же мёртвую петлю!..» – «Да, – чуть не заплакал „потерпевший“, – она, мерзавка, поди, плотно притянет себя в кабине ремнями!..»

Последняя фраза Стремнина вызвала дружный смех за столом. Потом Петухов спросил серьёзно:

– Я слышал, вы трудитесь на стенде «Икс» у Майкова? Ну и как?

– Да пока что-то не видно разительных успехов, – сказал Сергей и попросил официантку принести чаю с лимоном.

В этот момент перед столом и возник с обворожительной дежурной улыбкой Василь Ножницын, недавно назначенный командиром отряда. Когда Василь был ещё начинающим испытателем, лётчики между собой прозывали его Кисой. Лучезарно оглядев сперва Петухова, а затем Стремнина, Ножницын спросил:

– Уважаемые коллеги, вам не кажется, что столовая не место для служебных разговоров?..

– Виноват, виноват, каюсь!.. – картинно затряс головой Петухов. – Понимаешь, Василь, малость увлёкся!

С этой минуты за столом воцарилось тягостное молчание. И Стремнин как-то невольно вернулся мыслями к отчаянной чемпионке Вере Гречишниковой.

В первый же год работы молодым инженером Вера так надоела всем сколь-нибудь причастным к руководству лётной работой в институте, что, завидев её «на встречном курсе», бывалые летуны торопливо отваливали в сторону, чтобы только не слышать о том, как стремится она стать лётчиком-испытателем и как все злодеи мужики, будто сговорившись, не идут ей в этом навстречу, словно боятся конкуренции.

Сергею представилось, как двадцать четыре часа в сутки фанатичка Вера не расстаётся с мучительной мечтой об испытательных полётах. Ему, мужчине, занятому делом, и в голову не приходило, что двадцать четыре часа в сутки она могла думать ещё и о том, в кого была столь же мучительно влюблена. Похоже, желание стать испытателем довело её до неврастении, от которой, как Сергею казалось, она уже не сможет отделаться даже в воздухе. Не сможет обрести спокойствие духа, так необходимое в полёте, дающее возможность не только мгновенно и ясно видеть, слышать, чувствовать, ощущать, но и как бы предвидеть множество всевозможных явлений при пилотировании, когда мысль пилота опережает движение машины, а малейший намёк на ненормальность в её поведении необычайно эту мысль обостряет.

И вот теперь, услышав о новом спортивно-лётном достижении Веры Гречишниковой, Сергей все же подумал: как ни прекрасно она владеет высшим пилотажем, все же стать хорошим лётчиком-испытателем не сможет. Будь она посдержанней, умей управлять эмоциями, умей пошутить, посмеяться над своими неудачами, Вера, возможно, и достигла бы окаянной своей цели.

– Сергей Афанасьевич, – сказал Стремнину диспетчер, – в тринадцать тридцать за вами прилетит представитель с «Омеги». Договоритесь с Евграфом Веселовым о встрече в зоне и о всех деталях дальнейшей совместной работы – он полетит вас сопровождать на «киносъёмщике».

Веселов появился в комнате методического совета через несколько минут, подсел к Стремнину, взял со стола полётный лист.

– Куда ты запропастился? – спросил Сергей.

– Ты не сказал, что будешь здесь, – я и обегал все кругом!.. Так что там стряслось на «Омеге»?

– А вот что…

И Сергей рассказал Евграфу, как, выполняя высший пилотаж на И-21, опытный инструктор-лётчик капитан Казаков попал в какое-то быстрое самовращение, происходившее при больших отрицательных перегрузках. Сперва на «Омеге» подумали, что Казаков просто-напросто угодил в перевёрнутый штопор, но Казаков категорически отверг этот, как он выразился, «поклёп на него» и очень горячо доказывал, что столкнулся с совершенно новым явлением динамики полёта, ранее ему незнакомым…

– Вот товарищи с «Омеги» и обратились в институт с просьбой, чтобы мы провели на этом самолёте эксперимент, добившись воспроизведения такого же самовращения, что было у Казакова, и дали разъяснения и рекомендации по пилотированию.

Евграф некоторое время молчал, потом спросил:

– А ты говорил с Казаковым?

– Ещё на прошлой неделе.

– И?..

– Он попал в это самовращение после «горки», переведя энергично машину на снижение и креня её. По его словам, самолёт будто только и ждал этого – так яростно завертелся вокруг продольной оси. Казакова вырывало из кабины более чем двухкратной отрицательной перегрузкой. Ему удалось прекратить вращение только лишь торможением самолёта, убрав полностью тягу двигателя.

– А «наука» как квалифицирует казаковскую «круть-верть»?

– Кулебякин, например, убеждён, что это было так называемое аэроинерционное самовращение. Явление редкое, но в авиации все же известное. О нём есть кое-что в учебниках по практической динамике полёта.

– Читал я… И понял, что ничего хорошего в инерционном самовращении нет! – Евграф заглянул Сергею в глаза.

– Что делать?.. Попробовать нужно.

– Будь аккуратен.

– Буду.

– Ты все продумал и готов?

– Само собой.

– Чем могу быть тебе полезен?

– Вот что… Встретимся в нашей испытательной зоне. Перед вылетом с «Омеги» я вызову тебя на связь – будь ко времени в самолёте. Взлетев, выходи к пункту В на высоте 8 тысяч метров, скорость дозвуковая… Как бы меня ни вертело, постарайся заснять – это очень важно!

– Постараюсь. – Евграф выразительно взглянул на часы. – Однако где же представитель с «Омеги»?.. Пора бы ему и быть.

– Сейчас прилетит. Пошли одеваться. Кстати, ты просмотришь на мне противоперегрузочный костюм.

Уже когда они поднимались по лестнице на второй этаж, Евграф вдруг оживился и озорно пропел:

– И кое-что ещё, о чём сказать не надо, и кое-что ещё, о чём сказать нельзя!..

Но тут щёлкнул динамик на стене, и диспетчер известил:

«Товарищ Стремнин, за вами прилетел самолёт с „Омеги“.

* * *

Через два часа Стремнин на том самом И-21, на котором попал в инерционное самовращение Казаков, взлетел с аэродрома «Омеги» и, идя в крутом подъёме, направился к испытательной зоне. Он издали приметил тончайший белый росчерк в синеве, оставляемый самолётом Веселова. А немного погодя Евграф известил, что его видит и идёт на сближение, чтобы пристроиться для киносъёмки.

Сергей давно научился отсекать от восприятия монотонные звуки, характерные для установившегося режима полёта. Но как чутко воспринимал его слух вторжение в мешанину шумов летящей машины нового звука!.. Весь грохот самолёта врывался тогда в уши, как в распахнутые окна, и в этом грохоте Сергею ясно слышался встревоживший его новый звук. Но в данном случае все шумы-звуки были монотонны и казались ему тишиной. Сергею даже представилось, что самолёт застыл в стекловидной массе – так плотно он «сидел» в воздухе, не вздрагивая, не шелохнувшись. Сергею захотелось тронуть рули. Вроде бы нехотя, самолёт качнулся и снова застыл.

«Как, однако, на высоте не воспринимается скорость! А ведь мы делаем с тобой, дружок, девятьсот километров в час!»

Потом Сергей подумал, что на таком самолёте он входил в строй лётчиков-испытателей. «Уже более восьми лет прошло!.. А сколько лётчиков на таких самолётах летало до меня?!»

Сергей знал историю И-21. Он знал, что создан самолёт был ещё в конце пятидесятых годов, знал и нескольких ветеранов-лётчиков, которым довелось участвовать в испытаниях ряда прототипов этой машины, пока она выкристаллизовывалась в современную свою форму. В течение пяти лет, пока интенсивно совершенствовалась опытная партия таких машин, сколько было сменено крыльев, рулей, двигателей, воздухозаборников, всевозможных устройств системы управления!.. Кто теперь в состоянии вспомнить весь этот труд?.. А сколько озарений талантливых людей – конструкторов, учёных, инженеров – вобрала в себя эта машина!.. Всё строили её и перестраивали руки многих рабочих, механиков, техников и всевозможных специалистов, пока она не залетала, как надо. И, став серийной, летает прекрасно не один десяток лет.

Поначалу всякое бывало с этим самолётом. Первым его испытателям приходилось садиться с отказавшим двигателем и с опасными неполадками в системе управления… Кому-то из них пришлось прибегнуть и к катапультированию… Вспомнились Сергею и портреты в траурной рамке тех, кто ради совершенствования её отдал жизнь…

Но сколько лет прошло!.. Что же теперь ещё затаилось в этом самолёте-ветеране!

Сергей обвёл глазами приборы: стрелки «дышали» в секторах шкал, говорящих, что все на борту исправно. Самолёт, набрав высоту 8 тысяч метров, входил в испытательную зону. Сейчас Евграф подойдёт, и можно будет начинать эксперимент. Сергей ещё раз представил, что станет делать.

Капитан Казаков, с которым Сергей обстоятельно переговорил на «Омеге», настаивал на том, что в его вращении педали руля направления стремились уйти от нейтрального положения, то есть руль сам, помимо казаковской воли, стремился отклониться. Лётчику удалось удержать педали, уперевшись изо всех сил ногами. «Но каково будет, если кто-то из лётчиков, попав в такое же вращение, – подумал Сергей, – не сумеет удержать их?.. Скажем, я сейчас повторю все, как было у Казакова, и удержу педали, не дам им вырваться из-под ног… Пусть даже покрутит меня лихо… А что я напишу в рекомендациях лётчикам?.. „Держать педали“?.. А если не удержит кто-то, что будет тогда с самолётом, да и с самим лётчиком?.. Как ответить?.. Нет, раскрутившись, мне, очевидно, придётся все же педали отпустить…» – и тут Сергей вздрогнул от неожиданности:

– «Прибой», я «Кортик», как слышишь? – громыхнул в наушниках голос Веселова.

– Слышу отлично, я «Прибой». Ты где?

– Подхожу снизу.

«Киносъёмщик» всплыл правее и замер в нескольких десятках метров. «Приветик!» – Евграф сделал рукой. Позади него оператор направлял камеру.

– Ну как у вас там? – спросил Сергей.

– Порядок, мы готовы.

– Тогда начнём.

Он ещё раз оглядел кабину: стрелки приборов на своих местах, правая рука сжимает рукоять управления в центре, левая – у борта слева на РУДе – рычаге управления двигателем. Он снял её с РУДа, приподнял к тумблеру и пустил в ход регистрирующую аппаратуру. Стрелочка контрольных электрочасов замельтешила: круг – пять секунд, круг – пять секунд… Сергей прибавил двигателю обороты.

Увеличивая скорость, самолёт устремился к бирюзовой полосе, чёткой бровкой пролегавшей над белесой непроглядной мутью горизонта. «Так… достаточно!» – сказал он себе, взглянув на стрелку указателя скорости, и тронул ручку на себя, отклоняя этим руль высоты. Самолёт вскинул нос, взвился горкой, бирюзовая полоса провалилась вниз, перед стеклом возникла тёмная синь неба в зените. И тогда Сергей решительно двинул ручку управления рулём высоты вперёд. И тут же потерял опору под собой. Ремни вдавились в плечи, дух перехватило от этой всегда неприятной отрицательной перегрузки. Проваливаясь, проседая, самолёт все больше опускал нос, будто вздумал бодаться. Сергей тиснул кнопку передатчика, что была у него под большим пальцем на РУДе, и крикнул Евграфу: «Режим!» – сам двинул правой рукой ручку управления энергично влево…