Текст книги "Онтология взрыва"

Автор книги: Игорь Футымский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

Жизненный мир, собственно, сам – большой метрический слой с весьма размазанными границами в мировом континууме. Начало последнему, как это сейчас ясно, положил Большой взрыв. Сразу за ним последовавшая серия взрывов (видимо, поменьше) дотащила мир до начала Периодической таблицы, после чего новый метрический взрыв открывал каждый новый метрический слой мирового континуума в виде так удачно обнаруженных Менделеевым периодов. Причем пасьянс устойчивых состояний, отвечавший возможностям каждого метрического слоя не обязательно доводился Континуумом до конца, прежде чем открывался новый. Начиная с d-устойчивых состоний внутри метрического слоя 3-го периода континууму уже требовалась комбинаторная помощь высших метрик, чтобы достроить низшие. (В дальнейшем такая технология, позволяющая использовать возможности соседних метрик, по-видимому, многократно была использована природой-континуумом.)

В современной физике устойчивые состояния измеряются стабильностью, то есть, по сути, временем существования этих состояний. Такое представление было привито физике рациональным аппаратом квантовой механики в той степени, в какой в нем была задействована идея континуума. Ведь континуум, в отличие от корпускулярного мира, не может предложить хоть чему-нибудь из того, чему в принципе позволяет существовать внутри него его метрика, не существовать. Это корпускулярное мышление, обосабливая каждое из доступных ему обстоятельств вокруг нас, конституирует провалы небытия между ними. С тех пор, как фарадеевско-максвелловская идея поля стала внедрять в наше мышление образ континуума, в наших головах начали сосуществовать оба этих представления – по мере востребованности каждого из них нашими витальными обстоятельствами.

Именно эти витальные обстоятельства в современной физике привлекли идею временной стабильности. Отражая особые физические обстоятельства мира, эта идея отражает его континуумальность. В корпускулярном мире принята бивалентная система измерения существования: существует, или не существует. Она удовлетворительно описывает большинство наших витальных обстоятельств (есть, например, вполне удовлетворяющая нас правда в том, что нельзя быть немножко беременной).

Но большинство, каким бы впечатляющим оно ни было, как уже было сказано, не исчерпывает всей полноты мира (той самой полноты, о которой Конфуций сказал, что лишь она ведет к ясности). К тому же мир изменяется, и вчерашнее меньшинство ситуаций, не описываемых старым мышлением, со временем заставляет все больше считаться с собой, обещая взять на себя ответственность за будущее.

Наука, сегодня находя общий язык с ситуационными меньшинствами, готовит почву для нашего завтрашнего взаимодействия с ними как с актуальными данностями изменчивого мира. Еще в прошлом только веке вероятностная логика была уделом немногих миропонимателей, а сегодня она – норма по крайней мере в медицинском мышлении. Вероятностное мышление первым внесло полутона и оттенки в корпускулярную черно-белую картину реальности. После того, как Брауэр вернул в логическую картину мира по простоте душевной исключенное из нее Аристотелем третье, сразу нашлось место и для четвертого, и для пятого, и т.д. – для целого спектра величин реальности между разрешенными корпускулярными "0" и "1" (и, соответственно, для многозначных логик).

Причем забавно, что сами эти классические "0" и "1" реальности, по сути дела, оказались из списка исключенными. То есть согласно современным, континуумальным физическим представлениям, нельзя быть ни абсолютно (в корпускулярном смысле) реальным, ни абсолютно нереальным (хотя, конечно, к этим состояниям можно приблизиться асимптотически).

Нас, конечно, в рамках нового, континуумального мышления интересуют не только эти граничные состояния, через которые сообщаются старый и новый миры. Но именно на них как на тонких поверхностях соответствия между одной рациональностью и другой мы могли бы получить правило перехода от одного представления о реальности к другому.

В переводе на язык стабильностей метрические конфигурации континуума, реальность которых близка к единице, являются почти вечными, а те, реальность которых близка к нулю, – слишком краткосрочны и тонки, чтобы считать их ощутимо объемными образованиями. Как первые, так и вторые очень редки в качестве объектов нашего каждодневного интереса. Те участки континуума, которые можно считать привычными для круга наших витальных обстоятельств, в спектре собственных величин реальности занимают зону посредине между граничными асимптотами, в сущности, находясь вдалеке от привычных по корпускулярному мышлению ригорических "да" и "нет" реальности.

Полученная таким образом мультипликация возможных состояний реальности от двух к бесконечности (по сути дела – к континууму) составляет основную онтологическую норму континуумального мышления, норму, которую бивалентная, корпускулярная спектрограмма реальности дать была не в состоянии. Удивительно, но, оказывается, всего лишь этой, на первый взляд, несложной рациональной революции в понимании того, что есть реальность, совершенно достаточно для очень важных и неожиданных результатов (один из которых, например – квантовая идея, которая в рамках корпускулярного мышления кажется наваждением, вторжением в стройную картину мира чьих-то глупых шуток, а в континуумальном мире она – его архитектурная норма, условие его равновесия).

Спектральная метаморфоза реальности – не единственная, которую принесло для этого образа континуумальное мышление. Оно не только углубило, но и расширило пространство его влияния. Собственно, углубило и расширило до абсолюта – дальше, кажется, некуда. Потому что образ, в корпускулярном мире оттенявший и ограничивавший реальность, образ как бы не совсем реальности (то есть образ виртуальности), в континуумальном мире сворачивается в пиктограмму понятия, размерами которой ее объем и ограничивается. (Понятия это вообще пиктограммы образов, которые до тех пор их заменяют, пока достаточно им соответствуют.)

Дело в том, что в силу сказанного в континуумальном мире все имеет объем в своей метрике, значит обладает реальностью. Разве что сначала сама метрика должна стать реальностью, что, впрочем, не может быть ничем другим, как предметом онтологической веры или результатом опыта. (В данном случае это совпадает, что уже неплохо для идеи континуума, со времен Фарадея преподносящей нам множество открытий чудных, неподвластных логике корпускулярного мира.)

Во всяком случае, опыт не дает нам никаких противопоказаний против того, чтобы поставить в соответствие идее или целому приключению идей в книжке или клипе не менее равноправную в геометрическом отношении метрику, чем та, которая соответствует системе бильярдных шаров после удара по ней кием или броуновских частиц. (При этом мы можем иметь даже о форме этой метрики самое свернутое представление – вроде того, которое было у нас о кодах ДНК и РНК, когда мы еще плохо знали, как их искать).

Правда, как показывает тот же опыт, принятию онтологической идеи как символа веры должно некоторым образом предшествовать формирование вмещающей ее эстетики, в чем трудно не согласиться с Лосевым, видевшим метафизическую игру древних с миром прежде всего как формирование соответствующей фундаментальной эстетики. Мы до сих пор собираем с полей этой эстетики, включая, впрочем и подаренный ею эмбрион континуума.

Эстетика как континуумальная система образов и идей тоже, кстати, должна обладать метрикой. Которая, сама являясь тайной, тем не менее снимает покров иррациональной таинственности с феномена эстетики, как, впрочем, и со всего остального: ведь, становясь вполне геометрическим, все становится вполне рациональным, а логические различия проступают на уровне метрики рациональности. Формирование новой эстетики (как, впрочем, и рациональности) как раз и есть реализация новой метрики, обеспечивающей нам пространство для существования. В этом смысле художественная образотворческая деятельность человека, выражающая онтологический факт его открытости миру, уже на геометрическом уровне является не менее витально значимой, чем производство хлеба. То есть сегодня производство рекламных роликов, клипов и глянцевых журналов, формирующих массовую эстетику, есть не просто удачно открытая ниша рынка, а совершенно необходимое геометрическое условие нашего выживания.

Эстетика, формируемая витальными обстоятельствами сегодняшнего дня, даже на первый взгляд как никогда геометризована – хотя бы потому, что информационные условия нашей жизни уже стали условиями No1 для нее, а говорить об информационной реальности сегодня – во многом значит говорить о геометрии.

Отсюда, видимо, происходит феномен Пелевина, главное, пожалуй, содержание текстов которого – именно геометрические приключения реальности, причем геометрически разнообразной (полиметрической) реальности, в том числе – и самой неожиданной. Кажется, со времен антропоморфного Космоса древнегреческих мифов и Гомера не было такой геометрической организации в повествовательных текстах (разве что кроме "Алисы в стране чудес и зазеркалье", которая в качестве ненасильственного и сравнительно безболезненного внедрения страшной для обывателя математичской эстетики в наше привычное эстетическое пространство скорее стала талантливым исключением из темы своего дня, чем ее знаменателем). Собственно, геометрии как организующего начала текста хватает хотя бы и у Сервантеса, и в "Фаусте", и в булгаковском "Мастере", и у Стругацких. Но, кажется, только Пелевин приступает к беллетризации континуума. В этом, кажется, лупит в десятку, найдя подходящий сезон для раширения до размеров проходимости всего поколения тропинки, протоптанной Борхесом для одиночек. После его "Чапаева" и "Насекомых" вообще возникает вопрос, а не является ли геометрия единственным героем нашего времени? Таким скрытым, малозаметным, как радиация, но главным и единственным героем?

Ведь других героев, кажется, и не осталось уж вовсе. Похоже, все возможные попытки создать консолидирующих социум героев и идеи-символы, практически беспроблемные в любое другое время, сегодня обречены на неуспех. И не потому, что эти усилия в чем-то могут оказаться недостаточны. А просто потому, что сегодня они не найдут себе места в оперативной памяти каждого сегодняшнего Я, целиком и полностью занятой этим единственным и скрытым героем.

В континуумальном мире говорить о формировании эстетики – это значит говорить о фомировании новой метрики, то есть новой геометрии. Это как раз и есть освоение новых жизненных пространств, которые завтра начнут обеспечивать выживание. Поэтому трудно назвать занятие важнее этого, протекающего, впрочем, в автоматическом режиме. (То есть, вне зависимости от нашего понимания его важности. Да, если уж говорить о континууме, тогда не остается ничего другого, как признать, что мы не в большей степени хозяева того, что с нами происходит, чем броуновская частица. В этом смысле, кажется, континуум нивелирует гордое звание человека, но с другой стороны, мы могли бы гордиться тем, что смогли увидеть себя в нем. То есть мы броуновские частицы особого рода – те, которые умеют осознавать свое место в континууме. Не такая уж плохая компенсация! Главное – полезная с точки зрения выживания.)

Новая эстетика – это новый слой иллюзий, но в континуумальном мире она – не менее реальность, чем энергетические состояния элементарных частиц. Иллюзии, мечты и идеи во всех мыслимых формах и образах (в печатном и непечатном слове, теориях, файлах, клавирах, клипах, полотнах, играх, легких дуновениях мысли, подозрениях, снах и т.д., и т.п.) – все это настолько же геометрически значимая реальность в континуумальном мире, как и шелест листвы, зимний мороз, водка и сало в холодильнике, вулканический пепел и кошка в окне напротив.

Все, что отличает такие разные проявления континуумальной реальности это их стабильности и геометрические метрики. Что касается стабильностей, то они могут быть оценены с помощью элементарных феноменологических наблюдений: трансурановые элементы гораздо менее стабильны, чем элементы из начала периодической таблицы, а промежуточные умозрительные образы и сон о полете пчелы за минуту до пробуждения не обладают устойчивостью фундаментальных образов – таких, например, как образ счастья или образ справедливости. Молекулярно-кинетическая теория тепла показала существенно большую стабильность, чем теория теплорода, но это не помешало и последней отхватить свой кусок пирога реальности. Ненулевой реальностью, вероятно, обладает огромное количество химических элементов, но стабильность большинства из них настолько невелика, что наши возможности позволяют заметить лишь немногим более ста из них.

Что касается метрик – то тут природа, эволюция и наш опыт могут предложить иерархический, или слоевой подход как наиболее правдоподобный. Видимо, лучших оснований и быть не может – эти лежат на максимальной глубине из всех доступных нам.

Традиция слоевого подхода к природе обеспечена умозрительным заимодействием с природой нашей интуиции, рождающим самые глубинные образы, вроде образа причинности или образа бога. (Трудно, если вообще возможно представить пространственно– временную структуру мира хотя бы без одного из них, а учитывая то, что во многом эти образы совпадают, – без любого из них. Можно отрицать личностного бога, как это делал Эйнштейн и что было совершенно естественно для него: "...Бог Авраама, Бог Исаака, Бог Иакова не философов и ученых." – написано было в знаменитом "мемориале" Паскаля. Но при этом всю свою жизнь Эйнштейн напряженно работал над совершенствованием предложенного Ньютоном математического образа причинности, и бывшим для него образом безличностного бога. Можно со смелостью утверждать, что глубоко витальные причины способствовали формированию образа бога (впрочем, так же, как и его видовой мультипликации): логическая процедура образа бога оказалась способной закрыть те зоны, которые не смог процедурно обеспечить текущий "научный" образ причинности).

Слоевой подход к устройству мира с незапамятных времен служил базовым образом структуры Универсума, он принимал самое первое участие, кажется, во всех универсальных эволюционных системах, начиная с ветхозаветной.

Последнюю можно с полным на то основанием считать одним из самых канонических разбиений мира на слои. Шесть канонических дней – шесть канонических слоев. А собственно, на чем, кроме канона, освященного авторитетом Писания, основано это разбиение? Или: что положено в основание? Существует ли онтология признаков, объединяющих выделенные слои, или дело ограничивается элементарной феноменологией опыта, замешанной на традиции? Кажется, именно это остается интересным, если отнестись к этому расслоению как к факту, как к дошедшей до нас значимой онтологической процедуре, а не спрашивать, насколько оно может соответствовать истине.

Полновесная онтология – настолько редкий гость в нашей текущей теоретической жизни, что мы не можем ожидать, когда она посетит нас для обоснования классификаций, обеспечивающих наш каждый день, и ответит на вопрос "почему?". В большинстве случаев мы довольствуемся ответом на ремесленный вопрос "как?", который дает нам феноменология повседневного опыта – безотказный источник нашей интуиции. Даже в тех случаях, когда расслоение реальности получает онтологическую опору, как в случае с таблицей Менделеева, оно рождается как результат догадки, не основанной ни на какой онтологии.

Это потом уже новая классификация нашего опыта создает соответствующую теорию, долгоживущую или быстровыветривающуюся – в зависимости от глубины догадки, инициировавшей ее. То есть стабильность теории находится в прямой зависимости от того, что большей частью лежит за пределами наших сегодняшних дедуктивных возможностей, а именно, в области подсознательных импульсов, ответственных за нашу интуицию и эстетическую функцию. Отсюда – казалось бы, неестественное для мира научных теорий, но практически ставшее негласной нормой требование эстетической красоты, установленное нашим веком для каждой теории, претендующей на жизнеспособность. (П. Дирак как-то сказал, что теория, обладающая математической красотой, имеет больше шансов оказаться правильной, чем уродливая теория, согласующаяся с какими-то числами.) 20-й век, населив математику и физику образами, похоже, окончательно перевел их в область эстетически значимой деятельности.

Что же все-таки лежит в основе наших интуитивных импульсов, ответственных за идеи расслоения реальности? Если вспомнить о процедурных обещаниях континуумального мышления, то этот вопрос не кажется таким уж обреченным. Более того, ответ на него настойчиво подталкивается идеей мирового континуума: ведь это геометрия, та глубинная геометрия, что заложена нашим опытом и опытом наших предков в нашу операционную подсознательную систему, пусть грубовато, пусть иногда неказисто, но просчитывает метрики пространственных слоев реальности и производит актуальное ее расслоение.

Получается, за качество наших классификаций несет ответственность совершенство геометрии, записываемой нашими витальными обстоятельствами в командные системы нашего мышления. Изменяясь, эта геометрия изменяет структуру нашей рациональности. И когда изменения, вносимые в нас новыми жизненными обстоятельствами, сопровождаются вопросом "Сохранить текущие изменения?", нам остается только оценить, насколько серьезен авторитет у этих обстоятельств.

Уже в силу мобильности командных структур нашего мышления любая классификация реальности носит довольно условный характер – эта условность только что не должна быть грубее теоретической цели расслоения. Глупо искать соответствия классификационных систем Истине в мире релятивных значимостей.

Континуум как рациональный концепт предполагает свое расслоение реальности, причем такое, в котором геометрия как классификационный критерий в конечном счете представлена в явном виде. Геометрия – это, подобно любому феноменологическому опыту, тоже продукт жизненного мира и одновременно часть его. Для континуумального мира, причем, важно не просто то, что часть, а еще и то, какая именно часть. Ведь именно континуумальный мир предполагает для геометрии командную функцию не только в деле организации нашего мышления, но и в деле организации всего себя.

Поэтому Континуум не дихотомирует мир на мир вещества и мир мыслей, как это делает корпускулярное мышление. В континууме эти два мира отличаются лишь своими метрическими характеристиками (так, например, отличается пентиум от ундервуда). Когда Гуссерль высказал мысль о том, что универсальная наука о мире должна быть построена как единая и универсальная теория "more geometrico", он только процитировал генеральную интуицию относительно идеала метафизики, рожденную еще пифагорейцами и возрожденную для Нового времени Галилеем, Декартом и Спинозой. То есть командная функция геометрии в своем роде предполагалась уже и в рамках корпускулярного мышления (которое, кстати, и представляет Гуссерль как один из его последних великих).

Великая континуумальная реформа в мышлении как раз и начинается, по сути, с реформы в геометрии, связанной с произведенной впервые Лобачевским

мультипликацией двумерных пространств (или, по крайней мере, в унисон с нею). Поразительное совпадение интеллектуальных взрывов в геометрической и физической картинах мира заставляет искать их общий детонатор, сработавший так безотказно. Тем более, что вскорости после начала взрыва началось предсказанное Риманом слияние этих картин.

Космология

Эйнштейновская теория относительности и квантовая механика интересны прежде всего как новые концепты физического пространства. Они оказались способными справиться с теми возникшими проблемами в физике, которые поставили старую геометрическую метатеорию в состояние обреченности, но при этом оказались далеки от исчерпания рациональных возможностей, заложенных в их основание. В смысле этих возможностей они оказались верхушкой айсберга, испытательными заездами для новой рациональной системы. Они приучили нас к самому своему виду, вначале представлявшему верх логического эксцентризма, как первые даймлеры, в свое время непонятно на что надеясь решившие конкурировать с такими привычными и с такими безотказными лошадьми.

Они приучили даже не столько наше сознание, сколько подсознание к логике парадоксальных теорий, они приучили нас к нормальности того, что пространство вокруг нас может быть не только эвклидовыим и не только 3-мерным, что реальность вещества может быть предметом интерференции, и что господь бог подвержен страсти играть в кости. Узнав эти новости, мир воспринял их как интригующее начало, как увертюру к захватывающему спектаклю.

Или это был первый акт? Потому что последовал антракт, и кажется, он затянулся. Мир вернулся к своим привычным занятиям, оставив немногочисленные научные тусовки поближе к сцене дежурить в ожидании продолжения. Остались многочисленные сообщения театральных критиков о единственном акте, и это вошло в программы всех учебных заведений, имеющих отношение к предмету. И в конечном счете, именно это оказалось самым важным, то есть решающе важным. Потому что именно это обеспечило коллективизацию идеи рационального переворота и формирование новой интеллектуальной культуры массового подсознания, или, что то же самое, новой процедурной культуры, или, что то же самое, новой геометрии мышления.

В переводе на язык стабильностей зто значит, что количество посещений

новой мировой геометрической идеи возросло, то есть возросла ее пространственная толщина в континууме жизненного мира. То есть образовался новый слой реальности. Для этого потребовалось всего немного – время, достаточное для соответствующей цепной реакции поколений.

Поколения в данном случае – это уровни цепной реакции мира на новую геометрическую идею, идею метафизического континуума. Сама эта идея дает в общем-то новое понимание слова "метафизика" в добавление к имевшимся основным двум. Первое из них восходит к каноническим трудам Аристотеля в издании Андроника Самосского, который разместил группу трактатов на тему умозрительного исследования бытия вслед за "Физикой", а приставка "мета-", как известно, и значит "за". Второе – фактически совпадает с первым, оно следит за тем, чтобы всегда сохранялось нечто, находящееся за пределами в любой физики – тут тоже задействовано значение "мета-" как "за", и даже как "вне". Континуумальное мышление вообще говоря предполагает для приставки "мета" значение оператора обобщения, а не оператора отслоения, то есть оставляет метафизику в общем-то физикой. Метафизика континуумального мира это обобщенная физика Универсума. В сущности, различие между корпускулярным и континуумальным мышлениями можно свести к различию между двумя оттенками рассмотренной приставки. Они, эти оттенки, как раз и выражают ту топологическую разницу, которая разделяет эти две рациональные традиции и тысячелетия их господства.

Физика Универсума, кроме того, это еще и универсальная космология, во всяком случае – если следовать первому смыслу, вложенному в понятие космоса его авторами – древними греками. Для них космос прежде всего обозначал оформительскую функцию, осуществляемую над миром, порядок вещей, порядок вообще (отсюда – косметика, порядок на лице). Планетарный и астрофизический порядок, который мы привычно воспринимаем как предмет космологии – это всего лишь один из порядков, входящий в общую систему порядков. Для нашей сегодняшней смысловой традиции космос – это фактически безоговорочно пространство вокруг нашей планеты, наполненное другими планетами, звездами, звездными системами, галактиками, метагалактиками, туманностями, черными дырами, гравитационными волнами и реликтовым излучением.

Такой взгляд понятен, к нему нас приучила традиционная физика, в последние несколько веков сообщавшая нам самые достоверные факты о мире вокруг нас и авторитетнее всего их комментировавшая. Но он, этот взгляд, все же узок, и иногда кажется, что составлять свое понимание о космосе на основании эвклидова (или даже псевдоэвклидова, каковым является пространство Минковского) пространства – это все равно, что составлять определение культуры на основании своего контакта с магазином культтоваров.

"Мир глубок; и глубже, чем думает день!" – так Ницше донес до нас слова Заратустры. Похоже, что роль медиума ему удалась, и он умел видеть то, чего не видит день. "Сова Минервы начинает свой полет, когда сгущаются сумерки." – Гегель, конечно, и не догадывался, что сказал он это об одном из своих самых непримиримых опровергателей, о Ницше, который действительно видел то, что способна увидеть только ночь, символ самоуглубления. Для того, чтобы понять, что мир глубок, Ницше действительно достаточно было углубиться в себя (чего, к сожалению, не позволяет сделать день, символ тусовки, с вынужденной им концентрацией связей с миром на поверхности).

Когда Джордано говорил о множестве миров, его понимали и судили так, как позволяет судить дневное зрение – предполагалось, что его миры должны быть разбросаны по удаленному от нас космосу. От этого, ей богу, Джордано кажется наивным мечтателем, эдаким недорослем, безвылазно живущим в фантастике о бесконечных приключениях биомассы в межпланетных путешествиях. Конечно, Джордано не был так наивен, хотя, похоже обладал ценностью удивляться миру как ребенок. Суть дела тут заключается в том, что его онтология мира была не того, дневного образца, который обычно хорошо доступен преподавателям философии.

Что, пожалуй, лучше всего сумел показать нам Дали своим образом философа в сумерках – это то, что философ и преподаватель философии – не одно и то же. Эту разницу, кстати, тоже не всегда позволяет рассмотреть день. (Впрочем, еще Гераклит, которого, кажется, не зря называли Темным, хорошо знал это и предупреждал, что многознание уму не научает.)

Когда Джордано говорил о множественности миров, он, конечно не имел в виду сюжетный реквизит для астронавигационной фантастики; он демонстрировал свою интуицию относительно самой большой, как рыба для рыбака, ценности для философа – онтологии. Его онтологическая интуиция позволяла ему не искать множество миров в дальних далях. Миры Джордано, как впоследствии монады Лейбница, находились практически в бесконечном множестве и вблизи него, ближе, чем на расстоянии вытянутой руки.

Ницше, по сути дела, пошел по тоненькой и малохоженной онтологической тропинке Бруно. Если Джордано считал, что каждый человек обладает правом иметь свой собственный мир, то Ницше был уверен, что человек только тогда и может считаться человеком, когда у него есть собственный самодостаточный мир и власть в этом мире.

В сущности, интуиция Джордано и Ницше, отважившаяся на эти постулаты, использовала такую свободу геометрических образов, которая просто не оставляет шансов доказать, что они были неправы (уже просто потому, что доказать – это значит наложить ограничения). Джордано и Ницше, по сути, были одними из первых, кто совершил выход в открытый космос. Причем, как позволяют подозревать исторические обстоятельства этих выходов, сделали они это без скафандров.

Геометрия космоса Джордано и Ницше, этих великих протестантов от онтологии, по образу, заключенному в ней, заключалась в том, что каждая точка привычного для нашего понимания, "дневного" пространства имеет выход не только, метафорически говоря, вширь от себя, но и вглубь себя. (Именно такую геометрию смысла мы интуитивно имеем в виду, когда говорим о глубинах смысла.) То есть каждой точке классического мира в этой геометрии, по сути дела, поставлено в соответствие целое пространство.

В идее континуумального мира это пространство, в свою очередь, состоит из множества вложенных друг в друга пространств. Если классическая космология традиционно занимается пространством, продолженным из каждой его точки "вширь", то континуумальная космология концентрирует свой интерес на пространстве, продолженным из каждой точки "вглубь", на обобщенном пространстве.

Образом, по линии которого происходит обобщение этого непривычного по виду пространства, является его геометрическое свойство расширяться (в том числе – и эволюционно) за счет приращения связанных между собой и при этом вложенных друг в друга метрик. Поэтому в самом определенном смысле это пространство является квантовым, ведь метрика – это все-таки геометрический образ, имеющий смысловой оттенок дискретности. То есть образ кванта для этого пространства является естественным, врожденным, а не привнесенным.

Континуумальная космология – это прежде всего полиметрический геометрический объект. Трудно было бы ожидать, что в этом качестве она будет конкурировать с космологией небесной. В этом, впрочем, и нет нужды. В первую очередь дело здесь в том, что эти две космологии оперируют в своих основаниях совершенно разными расслоениями реальности, а потому должны иметь и имеют разные операционные системы для своей теоретической жизни, а значит, разрабатывают разные процедурные поля. Кроме того, даже в тех зонах, где интересы обеих космологий пересекаются, они скорее должны работать в резонансе, чем отрицать друг друга: корпускулярная космология содержит в себе континуумальную в виде феноменологии релятивистских эффектов, а континуумальная без корпускулярной остается без астрофизической базы фактов. Кроме того, континуумальная космология способна оказывать корпускулярной поддержку продуктивными геометрическими образами. То есть все двери и окна между дополняющими друг друга космологиями открыты.

У континуумальной космологии как у универсальной архитектуры мира окна должны быть открыты на стыке со всеми физиками и феноменологическими теориями, изучающими ее метрические слои. Ограниченность этих теорий и конечное число их предметов облегчают расслоение Универсума.

Каким вообще должно быть оно, это расслоение в рамках континуумальной космологии?

Ясно, что указания на этот счет не могут быть получены ни из какой теоремы, а потому они не могут быть такими же определенными, однозначными и исчерпывающими, как, например, указания теоремы Виета-Жирара насчет связи между коэффициентами и корнями многочлена. Поэтому при разбиении Универсума на классификационные слои в рамках континуумальной космологии мы можем исходить из самых общих целей и правдоподобных допущений, которые нам может дать обжитый нами корпускулярный мир, в который, как уже говорилось, мы только и можем обратиться за инструментальной и материальной поддержкой.