Текст книги "Сапфо"

Автор книги: Игорь Суриков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)

Впрочем, отец относился к нему хорошо, вырастил в своем доме, дал хорошее образование, а потом взял с собой, когда отправился с отрядом соратников основывать колонию на острове Фасос у северных берегов Эгеиды. Фасос юному Архилоху не понравился; впоследствии он описывал его такими словами:

                                …Как осла хребет,

Заросший диким лесом, он вздымается,

Невзрачный край, немилый и нерадостный.

(Архилох. фр. 21 West)

А потом для поэта началась воинская судьба: он стал солдатом-наемником, прожил трудную жизнь, полную приключений, опасностей, авантюр… Война – одна из главных тем творчества Архилоха, он и изображает себя как поэта-воина:

Я – служитель царя Эниалия (то есть Ареса. —

И. С.),

мощного бога.

                    Также и сладостный дар Муз хорошо мне знаком…

В остром копье у меня замешен мой хлеб. И в копье же —

                    Из-под Исмара вино. Пью, опершись на копье.

(Архилох. фр. 1–2 West)

Будучи «полукровкой», лирик с замечательным пренебрежением относился к традиционным аристократическим ценностям. Так, страшнейшим позором, худшим, чем сама смерть, считалось бежать с поля боя, бросив щит (щит был предметом громоздким, и для успешного бегства с ним поневоле приходилось расстаться). А для Архилоха ничего позорного в таком поступке нет:

Носит теперь горделиво саиец мой щит безупречный:

                    Волей-неволей пришлось бросить его мне в кустах.

Сам я кончины зато избежал. И пускай пропадает

                    Щит мой. Не хуже ничуть новый могу я добыть.

(Архилох. фр. 5 West)

Щит для Архилоха уже не имеет былого сакрального, символического значения. Или скажем иначе: жизнь для него дороже чести, в отличие от высокородных героев Гомера.

Впрочем, первый лирик писал не только о войне. Дружба, любовь, ненависть – тоже среди сюжетов его поэзии. Язвительность, даже злоба нередко видна в архилоховских строках. О поэте сохранилось такое предание: он влюбился в юную девушку Необулу и посватался. Но ее отец Ликамб отказал незнатному жениху. Тогда Архилох начал буквально изводить Ликамба и Необулу издевательскими стихами.

Необуле:

Нежною кожею ты не цветешь уже: вся она в морщинах,

                             И злая старость борозды проводит.

(Архилох. фр. 188 West).

Ликамбу:

Что в голову забрал ты, батюшка Ликамб?

                    Кто разума лишил тебя?

Умен ты был когда-то. Нынче ж в городе

                    Ты служишь всем посмешищем.

(Архилох. фр. 72 West)

Не выдержав этих и других подобных поношений, и Ликамб и Необула будто бы даже повесились.

А вот – знаменитейшее стихотворение Архилоха, полностью отражающее его жизненную позицию:

Сердце, сердце! Грозным строем встали беды пред тобой.

Ободрись и встреть их грудью, и ударим на врагов!

Пусть везде кругом засады – твердо стой, не трепещи.

Победишь – своей победы напоказ не выставляй,

Победят, – не огорчайся, запершись в дому, не плачь.

В меру радуйся удаче, в меру в бедствиях горюй.

Познавай тот ритм, что в жизни человеческой сокрыт.

(Архилох. фр. 128 West)

Позиция стойкого, мужественного жизнелюбия слышна в произведениях Архилоха. Причем это жизнелюбие не идеалиста «в розовых очках», а человека, реально смотрящего на мир, не понаслышке познавшего все подстерегающие в нем трудности. Человека, для которого «жить», по сути, означает «выживать», – и тем не менее он любит и ценит жизнь даже такой.

Видным представителем архаической лирики был спартанец Тиртей. Он работал несколько позже Архилоха, во второй половине VII века до н. э. Тиртей – спартанский поэт, и этим, в сущности, всё сказано. Перед нами стихи, цель которых – воспеть патриотизм, мужество в битве, призвать соотечественников к героической борьбе с врагами, к стойкости:

…Стойте под сводом щитов, ими прикрывши ряды,

                  Каждый в строю боевом…

Копья, угрозу мужам, крепко сжимая в руках.

                  И на бессмертных богов храбро во всём положившись,

Без промедленья словам будем послушны вождей.

                  Тотчас все вместе ударим…

Возле копейщиков свой близко поставивши строй.

                  Скоро с обеих сторон железный поднимется грохот:

Это по круглым щитам круглые грянут щиты.

                  Воины копья метнут, друг друга железом сражая,

В панцири, что у мужей сердце в груди берегут.

                  Вот уж колеблется враг, отступая с пробитым доспехом,

Каменный сыплется град, шлемы стремясь поразить,

                  Медный разносится звон…

(Тиртей. фр. 19 West)

Так как потомки вы все необорного в битвах Геракла,

                  Будьте бодры, еще Зевс не отвратился от нас!

Вражеских полчищ огромных не бойтесь, не ведайте страха.

                  Каждый пусть держит свой щит прямо меж первых бойцов,

Жизнь ненавистной считая, а мрачных посланниц кончины —

                  Милыми, как нам милы солнца златые лучи!

Опытны все вы в делах многослезного бога Ареса,

                  Ведомы вам хорошо ужасы тяжкой войны,

Юноши, вы и бегущих видали мужей и гонящих;

                  Зрелищем тем и другим вдоволь насытились вы!

Воины те, что дерзают, смыкаясь плотно рядами,

                  В бой рукопашный вступить между передних бойцов,

В меньшем числе погибают, а сзади стоящих спасают;

                  Труса презренного честь гибнет мгновенно навек…

Пусть же, широко шагнув и ногами в землю упершись,

                  Каждый на месте стоит, крепко губу закусив,

Бедра и голени снизу и грудь свою вместе с плечами

                  Выпуклым кругом щита, крепкого медью, прикрыв;

Правой рукою пусть он потрясает могучую пику,

                  Грозный шелома султан над головой всколебав…

Пусть он идет в рукопашную схватку и длинною пикой

                  Или тяжелым мечом насмерть врага поразит!

Ногу приставив к ноге и щит свой о щит опирая,

                  Грозный султан – о султан, шлем – о товарища шлем,

Плотно сомкнувшись грудь с грудью, пусть каждый дерется с врагами,

                  Стиснув рукою копье или меча рукоять!

(Тиртей. фр. 11 West)

Будем за эту страну с отвагою биться и сгибнем

                  За малолетних детей, жизни своей не щадя!

Юноши, не отходя ни на шаг друг от друга, сражайтесь,

                  И да не ляжет на вас в бегстве позорном почин, —

Нет, себе в грудь вы вложите великое, мощное сердце,

                  В битву вступая с врагом, жизнь не щадите свою

И не бегите из боя, старейших годами покинув,

                  Старцев, чьи ноги уже легкости чужды былой!..

Жив если юноша, дорог мужам он и сладостен женам,

                  Сгибнет он в первых рядах – смерть красоты не возьмет!

Пусть же, шагнув широко, обопрется о землю ногами

                  Каждый и крепко стоит, губы свои закусив!

(Тиртей. фр. 10 West)

И так у Тиртея – из элегии в элегию… Он являлся, повторим, очень крупным лириком, но все-таки, если читать его сохранившееся наследие «сплошняком», в какой-то момент возникает ощущение некоторой монотонности. Ведь автор – ярко выраженный поэт «одной темы». Впрочем, именно эта тема и была мила воинственным спартанцам. Тиртей, в сущности, подробно описывает атаку фаланги.

Куда более разнообразна тематика, которую затрагивает в своих стихах Солон (первая половина VI века до н. э.). О нем уже упоминалось, и мы знаем, что он не только подвизался на ниве словесности, но и был крупным государственным деятелем, законодателем, реформатором, считался, кроме того, одним из Семи мудрецов. У Солона мы встречаем и политическую, и назидательную, и (хотя в меньшей степени) даже любовную лирику.

Процитируем одну из интереснейших его элегий, которую принято озаглавливать «Седмицы человеческой жизни». Ее основная идея такова: человек живет 70 лет, и этот срок четко разделяется на десять семилетних отрезков. У каждой из таких «седмиц» – свои особенности:

Мальчик впервые ограду зубов, во младенчестве нежном

                  Взросших, теряет, когда семь исполняется лет.

Ну а как только вторые семь лет ему бог завершает —

                  Признаки явны уже будущей силы мужской.

Что же в третью седмицу? Еще он растет, но пушок уж

                  На подбородке его; кожа меняет свой цвет.

Вот и четвертая: в возрасте этом любой совершенен

                  Силой и тем, от чего высшая доблесть в мужах.

В пятую – самое время мужчине помыслить о браке

                  И сыновей пожелать, чтобы продолжился род.

Ну а в шестую уже вполне упорядочен разум,

                  И не стремится теперь муж к бестолковым делам.

В годы седмицы седьмой и разум и речь совершенны,

                  Также и в годы восьмой – вместе четырнадцать лет.

Что же в девятую? Есть еще силы, но начали гаснуть

                  Мудрость, дар речи – уже трудно большое свершить.

Если же кто-то достигнет конца и десятой – то, значит,

                  Срок наступил, и пора смертную участь встречать.

(Солон. фр. 27 West)

Кстати, обратим внимание на то, какая картина предстает тут перед нами, если взглянуть с гендерной точки зрения. Чисто маскулинная! Человек Солона – это мальчик, юноша, зрелый муж, старик. О женщинах автор вообще ничего не говорит, не считая краткого упоминания о том, что в пятую седмицу (то есть в возрасте от двадцати восьми до тридцати пяти лет) мужчине хорошо бы жениться. Но не из соображений какой-то там «любви», а единственно ради того, чтобы родились сыновья (именно сыновья!), «чтобы продолжился род». Интересно, что самому Салону в данном отношении, кажется, не повезло. Неизвестно, был ли он женат, но детей у него не было. Во всяком случае, не было сыновей, а для античного грека эти две вещи, в общем-то, практически совпадали. Дочь не могла стать продолжательницей рода, поскольку по определению попадала после брака в чужую семью.

Вероятно, Солон принадлежал к той же породе мыслителей, что и живший через полтора века после него философ Анаксагор, учитель Перикла. Последний, как сообщается, сказал, услышав о смерти своих сыновей: «Я знал, что они родились смертными» (Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. II. 13).

Мировоззрение Солона проникнуто идеей разумной меры, искренней верой в богов – хранителей мировой справедливости. Скажем, он отнюдь не выставляет себя бессребреником. Он честно говорит:

Деньги желаю иметь, но если неправедна прибыль —

                  Нет, не хочу! А не то позже расплата грядет.

То богатство, что боги дают, достанется мужу

                  Прочным – от самых корней вплоть до вершины своей;

То же, которое люди берут через наглость, беспутно, —

                  Хоть и приходит оно, злым покоряясь делам,

Но неохотно идет, и вскоре ущерб уж примешан.

                  А появляется он медленно, будто огонь:

Сущая мелочь вначале, а кончится тяжким мученьем…

(Солон. фр. 13 West)

Перед нами – очень частый у Солона мотив: богатство полезно только тогда, когда оно приобретено справедливым путем, в противном же случае оно принесет только беды как самому индивиду, так и общине в целом. В другом месте автор высказывается против страсти к накопительству еще более акцентированно:

Равно богаты и тот, у кого серебро в изобилье,

                  Золото есть, есть поля, чтобы выращивать хлеб,

Кони есть, мулы, – но также и тот, кто немногого хочет:

                  Лишь бы усладу иметь чреву, бокам и ногам,

Да чтобы отрок был или жена – это тоже неплохо —

                  В самой цветущей поре, в юной своей красоте.

Вот и богатство для смертных. Ведь всех своих денег избыток,

                  Сколько бы кто ни имел, право, в Аид не возьмет

И не избегнет, дав выкуп, ни смерти, ни тяжких болезней,

                  Платою не отвратит старости злобной шаги.

(Солон. фр. 24 West)

В связи с последними двумя цитатами кем-то, возможно, будет поставлен вопрос: а что, во времена Сапфо и Солона уже были деньги? Впрочем, большинство читателей воспримут упоминание о «презренном металле» как что-то собой разумеющееся. Мы настолько уже не мыслим себе жизни без денег, что нам кажется – они были всегда.

На самом деле ситуация сложнее^[89]. Деньги как таковые – феномен достаточно древний. Но что только не служило деньгами в архаичных обществах! Где-то – раковины каури, где-то – скот… В поэмах Гомера отражено именно такое положение, при котором мерой стоимости (а это одна из главных функций денег) являлся именно крупный рогатый скот. Количеством голов скота определялось не только богатство человека, но и его престиж.

Деньги не стоит смешивать с одной из их форм – монетой. Монетная чеканка началась, согласно самым современным данным, в конце VII века до н. э. либо в Лидии, восточной соседке Греции, либо у самих греков – но в самом восточном, ионийском ареале их тогдашнего обитания. В Афинах во времена Солона монет никак еще не могло быть. Расплачивались при различных сделках предметами, которые можно с полным основанием назвать «прото-монетами»: круглыми и плоскими серебряными слиточками небольшого размера, разве что без каких-либо надписей и изображений^[90]. А вот на острове Лесбос в те годы, когда там жила Сапфо, могли уже обращаться самые настоящие монеты. Металлом, из которого они чеканились, был электр – природный сплав золота и серебра, добывавшийся по крупинкам в лидийских реках.

Но вернемся к архаическим греческим лирикам. Выше уже упоминался еще один колоритный представитель их когорты – Феогнид Мегарский. Он был современником Солона, тоже творил в первой половине VI века до н. э. (такая его датировка всё же ближе к истине, чем любые более поздние). Жизнь этого поэта и политика сложилась очень нелегко.

Знатный аристократ, он оказался свидетелем демократического переворота в родных Мегарах. Власть победившей бедноты Феогнида никоим образом не устраивала, и он без обиняков об этом заявлял. Вот замечательная (хотя и очень тенденциозная) элегия, в которой возникает образ, ставший потом очень популярным в мировой литературе, – государство как корабль:

Знаю, ради чего понеслись мы в открытое море,

                  В черную канули ночь, крылья ветрил опустив.

Волны с обеих сторон захлестывают, но отчерпать

                  Воду они не хотят. Право, спастись нелегко!

Этого им еще мало. Они отстранили от дела

                  Доброго кормчего, тот править умел кораблем;

Силой деньги берут, загублен всякий порядок,

                  Больше теперь ни в чем равного нет дележа,

Грузчики встали у власти, негодные выше достойных.

                  Очень боюсь, что корабль ринут в пучину валы.

Вот какую загадку я гражданам задал достойным,

                  Может и низкий понять, если достанет ума.

(Феогнид. Элегии. I. 671 слл.)

Правящий демос, естественно, не мог стерпеть столь откровенной критики, и Феогнид был отправлен в изгнание. Долгие годы провел он на чужбине и получил возможность возвратиться на родину лишь под старость, когда мегарская демократия была свергнута. В подобных условиях неудивительно, что неприязнь поэта к народу в конце концов приобрела просто-таки экстремистский характер:

Крепкой пятою топчи пустодушный народ, беспощадно

                    Острою палкой коли, тяжким ярмом придави!

(Феогнид. Элегии. I. 847 сл.)

Можно объяснить и чернейший пессимизм, характерный для стихов Феогнида:

Лучшая доля для смертных – на свет никогда не родиться

                  И никогда не видать яркого солнца лучей.

Если ж родился, войти поскорее в ворота Аида

                  И глубоко под землей в темной могиле лежать.

(Феогнид. Элегии. I. 425 слл.)

Похоже, что дальше по стезе пессимистических настроений двигаться уж и некуда. Так, может быть, пессимизм Феогнида – это всего лишь раздраженные резиньяции защитника уходящих ценностей, озлобленного аристократа? Отнюдь нет, его процитированные слова о том, что лучше всего вообще не родиться, а уж если родился – то как можно скорее умереть, отражают мироощущение достаточно широких кругов. Возьмем уже знакомого нам Гесиода. Вот уж ни в малейшей мере не аристократ: зажиточный крестьянин из Беотии, посвящавший поэтическому творчеству досуги между своими трудами.

Однако взгляды этого представителя древнегреческой литературы не менее пессимистичны. Он изображает всю историю человечества как последовательность сменяющих друг друга и постоянно ухудшающихся поколений или «веков»: золотого, серебряного, медного… Наконец наступает «железный век» – тяжелое, мрачное время жизни самого поэта. Но Гесиод и в будущее смотрит без малейшего признака надежды. Дальше будет еще хуже:

Дети – с отцами, с детьми – их отцы сговориться не смогут.

Чуждыми станут товарищ товарищу, гостю – хозяин.

Больше не будет меж братьев любви, как бывало когда-то.

Старых родителей скоро совсем почитать перестанут;

Будут их яро и зло поносить нечестивые дети

Тяжкою бранью, не зная возмездья богов; не захочет

Больше никто доставлять пропитанья родителям старым.

Правду заменит кулак. Города подпадут разграбленью.

И не возбудит ни в ком уваженья ни клятвохранитель,

Ни справедливый, ни добрый. Скорей наглецу и злодею

Станет почет воздаваться. Где сила, там будет и право.

Стыд пропадет. Человеку хорошему люди худые

Лживыми станут вредить показаньями, ложно кляняся.

Следом за каждым из смертных бессчастных пойдет неотвязно

Зависть злорадная и злоязычная, с ликом ужасным.

Скорбно с широкодорожной земли на Олимп многоглавый,

Крепко плащом белоснежным закутав прекрасное тело,

К вечным богам вознесутся тогда, отлетевши от смертных,

Совесть и Стыд. Лишь одни жесточайшие, тяжкие беды

Людям останутся в жизни. От зла избавленья не будет.

(Гесиод. Труды и дни. 182 слл.)

Справедливости ради следует сказать, что подчеркнуто пессимистической позиции Гесиода и Феогнида можно противопоставить, например, реалистическое жизнелюбие Архилоха, о котором говорилось выше. Но в целом идея исторического прогресса, движения «от худшего к лучшему», от низшего состояния к высшему упорно не приживалась в Греции.

Возвращаясь к Феогниду, отметим еще, что сочинения этого поэта отличаются афористичностью, четкостью и ясностью мысли. Вот одно его совсем крохотное стихотворение, которое нам очень нравится:

Трудно разумному долгий вести разговор с дураками,

                   Но и всё время молчать – сверх человеческих сил.

(Феогнид. Элегии. I. 625 сл.)

Первая строчка двустишия кажется несколько тривиальной, а вот затем следует достаточно неожиданная сентенция. Проницательный Феогнид порой поднимается даже до критики богов – за то, что они не блюдут справедливость, позволяют злодеям оставаться в безнаказанности, а невиновным людям страдать:

Кто ужасные вещи творил, не ведая в сердце

                  Страха, богов позабыв, кары ничуть не страшась, —

Сам и платится пусть за свои злодеянья, и после

                  Пусть неразумье отца детям не будет во вред.

Дети бесчестных отцов, но честные в мыслях и в деле,

                  Те, что боятся всегда гнева, Кронид (Зевс. —

И. С

.), твоего,

Те, что выше всего справедливость ценили сограждан,

                  Пусть за поступки отцов кары уже не несут.

Это да будет угодно блаженным богам. А покамест —

                  Грешник всегда невредим, зло постигает других.

(Феогнид. Элегии. I. 733 слл.)

Завершая разговор о древнегреческих элегистах, нельзя хотя бы вкратце не остановиться на Симониде Кеосском. Хотя он и жил несколько позже (в конце VI – начале V века до н. э.), но принадлежал к той же традиции. Симонид, впрочем, отличается тем, что немалое количество своих стихотворных произведений посвятил историческим сюжетам. Среди его поэм – несохранившиеся «Царствование Камбиса и Дария», «Навмахия Ксеркса» (тут речь идет о морском сражении при Артемисии 480 года до н. э.), «Навмахия при Саламине».

И всё же имя Симонида (который был, помимо своих остальных заслуг, еще и изобретателем мнемотехники) до последнего времени достаточно редко фигурировало в исследовательской литературе в связи с генезисом античной историографии. Однако относительно недавно (в 1992 году) были опубликованы такие папирусные фрагменты его произведений, которые произвели просто ошеломляющее впечатление. Речь идет в первую очередь об отрывках из поэмы о Платейской битве 479 года до н. э. (к сожалению, оригинальное название не сохранилось).

В начале самого крупного отрывка речь идет о делах мифологических, о событиях Троянской войны: упоминаются гибель Ахилла, взятие Илиона, воздается честь Гомеру, благодаря которому эти деяния стали достоянием потомков. А затем автор внезапно переходит к Греко-персидским войнам и описывает выступление к Платеям спартанского войска во главе с командующим Павсанием.

Многоименная Муза, тебя призываю на помощь,

                  Если любезна тебе смертного мужа мольба.

Лад заведи сладкозвучный, чарующий, песни ты нашей,

                  Чтоб вспоминали всегда подвиг отважных мужей,

Ибо от Спарты родной, от Эллады ярмо отвратили

                  Горького рабского дня – больше он нам не грозит.

Да не забудется слава, что гордо подъемлется к небу,

                  Доблесть могучих мужей смерти навек избежит!

Вот уж, покинув теченье Еврота и пажити Спарты,

                  В спутники взяли себе Зевса красавцев сынов,

Дерзко коней укрощавших, и мощного духом Атрида,

                  Отчего града вожди, лучшие в бранных делах

^[91]

.

Вел же их сын благородный божественного Клеомброта

^[92]

;

                                                         …имя Павсаний ему.

Скоро достигли на Истме земли достославной Коринфа,

                  Края, в котором царил Тантала отпрыск – Пелоп.

Вот миновали Мегары, город древнего Ниса,

                  Там и другие сошлись, кто проживает окрест.

В знаменья божьи уверовав, вместе они поспешили

                  В землю, любезную всем, милый сердцам Элевсин…

(Симонид. фр. 11 West)

Итак, здесь повествуется о том, как спартанцы – поэт награждает их пышнейшими эпитетами – начинают поход, как они продвигаются от города к городу. Причем продвижение это происходит в весьма насыщенном «сакральном ландшафте»^[93], постоянно упоминаются чтимые герои. Аналогичная черта, кстати, впоследствии прослеживается и у «отца истории» Геродота.

Одним словом, перед нами уникальный памятник протоисторической мысли. Он находится уже на грани между поэзией и собственно историческим повествованием. Симонид решает задачу в эпическом духе рассказать не о сюжетах из мифологии, как делалось раньше, а о событиях недавних, современником и свидетелем которых он сам был.

* * *

Перейдем теперь к мелике – песенной лирике. Ее произведения исполнялись под сопровождение струнных инструментов. Этот жанр был той областью, где слово наиболее тесно соприкасалось с музыкой и танцем, сливаясь в единое искусство.

Тут имеет смысл сказать несколько слов об античной музыке как таковой. Она, необходимо отметить, была довольно простой и нашему искушенному слуху, пожалуй, показалась бы даже примитивной. Самостоятельной роли музыка, как правило, не играла (то есть чисто инструментальные номера отсутствовали, кроме как на войне) и использовалась главным образом как аккомпанемент к вокалу. Несложным был и набор музыкальных инструментов; среди них главное место занимали струнные, связывавшиеся самими греками с Аполлоном, и духовые, ассоциировавшиеся преимущественно с Дионисом.

Уже у Гомера упоминается древнейший из струнных инструментов – форминга. Она состояла из деревянного корпуса с двумя ручками, соединенными сверху перемычкой, к которой крепились четыре струны. От форминги произошли всем известная лира и ее усовершенствованный вариант – кифара.

Лира, изобретателем которой мифы называют бога Гермеса, стала в наши дни, можно сказать, символом музыкального искусства: ее стилизованное изображение помешают на зданиях оперных театров, филармоний и т. п. (поэтому каждый и представляет, как она выглядит); само слово «лирика» произошло от ее названия! Но вообще-то лира использовалась в основном как любительский инструмент или для обучения музыке в школе.

А вот кифара, более крупная по размеру и более сложная по устройству, служила профессионалам – кифаристам, которые на ней просто играли, и кифаредам, которые играли и при этом пели под ее аккомпанемент. Устройство кифары в общем-то демонстрировало ее происхождение от древней форминги: тот же деревянный корпус с двумя ручками, соединенными перемычкой с крепящимися на ней струнами, которых, впрочем, было уже не четыре, а семь, впоследствии даже десять-двенадцать.

Играли на кифаре либо с помощью пальцев, либо посредством плектра (медиатора). Подобным медиатором и поныне пользуются гитаристы. В связи со сказанным, видимо, нелишним будет заметить: само слово «гитара» этимологически происходит именно от «кифары» (замените всего лишь две буквы – и получите искомое). Языком-посредником послужил, естественно, испанский.

Еще больше кифары был редко встречавшийся барбитон. Но перейдем уже к духовым инструментам, среди которых основными являлись разные виды флейт. Впрочем, «флейта» – это уж как-то несколько по-современному звучит. У греков соответствующий музыкальный инструмент назывался авлос. И по большому счету был он похож скорее на банальную дудку, чем на ту флейту (с ее весьма изощренными вариантами, как кларнет, гобой, саксофон и т. п.), которую мы видим в современных симфонических оркестрах.

Да, по сути, дудка. Простая или сложная – то есть состоящая из одной трубки, снабженной отверстиями с клапанами, или же из нескольких таких трубок. Например, сиринга (или «флейта Пана») имела пять, семь, порой даже девять стволов разной длины. Этот излюбленный инструмент эллинских крестьян и пастухов в переводах подчас именуют «свирелью», но тут, безусловно, нужно соблюдать некоторую терминологическую строгость.

Были, конечно, и военные трубы (сальпинги), и т. п. Но в целом греки однозначно ставили струнные инструменты на более высокую ступень, нежели духовые. Есть тут и несомненный прагматический резон: музыкант, перебирающий пальцами по струнам лиры или кифары, при этом может еще и петь, а вот для того, кто играет на флейте, это никак невозможно. А в эллинской культуре, с ее комплексным характером, важно было, чтобы «всё и сразу».

Но, естественно, в какой-то момент возник и миф, объяснявший-де подробные симпатии-антипатии. Гласил он следующее. Флейту изобрела богиня Афина. Но, посмотрев в момент игры на ней на свое отражение в воде и увидев, как некрасиво раздуваются щеки в момент такой игры, Афина просто бросила наземь свое изобретение – и пошла себе дальше. А флейту подобрал сатир Марсий (сатиры – низшие козлоподобные божки в древнегреческой мифологии). И настолько изощрился в ее использовании, что набрался наглости вызвать самого Аполлона на состязание в музыкальном искусстве. Один – на лире (точнее, все-таки на кифаре), другой – на флейте-авлосе… Победил, естественно, Аполлон и приказал: с Марсия – в качестве кары за его хвастовство – снять живьем кожу.

Если уж рассказывать о древнегреческих музыкальных инструментах более или менее исчерпывающим образом, то надо упомянуть, что были, конечно, и ударные: тимпан (что-то вроде бубна), кимвал (прообраз позднейших литавр). Но, вообще говоря, едва ли главным «музыкальным инструментом» для эллинов, в сущности, оставался все же человеческий голос. Музыка и пение, кстати, были основаны скорее на ритме, нежели на мелодии; а пели хором исключительно в унисон, без привычного для нас разделения на голоса.

Между прочим, несколько раз ученым-археологам повезло: удалось обнаружить нотные записи древнегреческой музыки (которые, естественно, ничем не напоминали современные: знаки и их расположение были совершенно иными). А ученые-музыковеды сумели эти записи расшифровать, перевести в принятую ныне систему – так, чтобы античную музыку можно было исполнить и услышать. И, нужно сказать, странное, парадоксальное впечатление произвели раздавшиеся звуки! Они оказались совершенно непонятными уху сегодняшних людей, не складывались во что-то стройное и чарующее, скорее напоминали некую какофонию…

Одно из двух: либо неправильно была произведена расшифровка (но в это все-таки поверить трудно), либо музыка древних греков была совсем, так сказать, не конгениальна современной. Вот это как раз представляется более вероятным. Было бы странно, если бы эллины, столь творчески одаренные и, без преувеличения, гениальные во всех остальных сферах культуры, именно в музыкальном искусстве – и только в нем – оказались бы какими-то по-детски отсталыми.

Нет, лучше выразиться так: их музыка по сравнению с нашей была не примитивной, а просто иной. Принципиально иной – потому-то и не воспринимается ныне. Очень специфической и опять же во многом непонятной нам была, кстати, и музыкальная терминология, использовавшаяся в античных трактатах. Например, имелось понятие «лад»; оно существует и поныне, но то же ли самое значение теперь в него вкладывается? Непохоже. Вот хотя бы характерная цитата из автора, которого все признают «самым энциклопедическим умом древности»:

«…Музыкальные лады существенно отличаются один от другого, так что при слушании их у нас является различное настроение, и мы не одинаково относимся к каждому из них; так, слушая один лад, например, так называемый миксолидийский, мы испытываем более скорбное и сумрачное настроение; слушая другие, менее строгие лады, мы размягчаемся; иные лады вызывают у нас преимущественно среднее, уравновешенное настроение; последним свойством обладает, по-видимому, только один из ладов, именно дорийский; фригийский лад действует на нас возбуждающим образом» (Аристотель. Политика VIII. 1340а 40 – b 6).

В современном понимании лад – это некий звукоряд, набор определенных нот в определенном порядке. И, что ни говори, имеет свой резон известный исследователь античной музыки Е. В. Герцман (в книгах которого разбирается, помимо многих других, и эта проблема), когда он с удивлением отмечает: «Представить только, что для жителей Древней Греции и Древнего Рима, например, звукоряд ми – фа – соль – ля (понимаемый как дорийский лад) был воплощением мужественности и героизма, а звукоряд ми – фа-диез – соль – ля (якобы фригийский лад) – экстатическим и оргиастическим, ну а последовательность, основанная на звукоряде ми – фа-диез – соль-диез – ля (трактуемая как лидийский лад), – погребальная и жалобная…»^[94]

Представить такое действительно очень трудно. Разница-то между приведенными звукорядами воистину минимальна: могли ли они давать столь разительно различный эффект? И поневоле закрадывается подозрение: а может быть, нынешние ученые говорят совсем не о том, что имели в виду в своих трудах древнегреческие теоретики…