Текст книги "Гибрид: Для чтения вслух"

Автор книги: Игорь Беляев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Сундук моей бабушки

У моей бабушки есть сундук. Он стоит в темной комнате под ковром. На нем даже можно ночевать. Когда гости. Утром бабушка сказала:

– Давай-ка сегодня, как его называется, займемся делом.

Я давно жду, когда это скажет бабушка. Даже боялся, что она начнет без меня.

В сундуке вся бабушкина жизнь. Потому что она ничего не выбрасывает. А все складывает в сундук. Там вся жизнь и бабушки, и дедушки. Там вся жизнь тети Гали и дяди Жоржа. Там вся жизнь моей мамы. А скоро там будет и вся моя жизнь. Раньше я думал, что в сундуках хранят сокровища. Но теперь я знаю, что это необязательно. Можно в сундуке хранить «всю жизнь». И сундуки не все обязательно волшебные. Это в сказке надо говорить волшебные слова: «Сезам, а Сезам, – откройсь! Немедленно!»

И он открывается.

Бабушкин сундук даже на ключ не запирается. А просто она говорит:

– Не пора ли нам с тобой разобрать сундук. Как бы моль все не съела.

Тут и начинается у нас целый театр.

– Смотрите, какой пиджак дедушкин. С крылышками!

– А платье у бабушки! С хвостом!

– Шляпа – как зонтик. Открывается и закрывается.

Я подхожу к большому зеркалу в светлой комнате у окна и примеряюсь.

Дедушкины котелки. Бабушкины «страусы».

Как на картинке в журнале «Нива».

Потом мы складываем наши сокровища обратно и посыпаем густо нафталином. Чтобы моль-нахалка не съела всю бабушкину жизнь.

В сундуке на самом дне коробочка. А в этой коробочке мой серебряный крестик.

Потому что я крещеный. Бабушкой. Потихоньку.

Черти полосатые

Я часто сижу на сундуке и думаю. Просто так. Ни о чем. Когда буду взрослый.

Теперь я знаю почти все, что есть на белом свете. Во-первых, есть Бог. Который живет на небе и оттуда все видит. Так что лучше не безобразничать. Даже потихоньку. А еще есть «Черти полосатые». Как сказала наша Дворничиха. Они никого не боятся. Что хотят, то и творят. Хотя такие же люди, как все. Только в хромовых сапогах. И ездят на «эмках». Эти вот «Черти полосатые» взяли моего маминого дедушку с Никицкой. Ни за что. И спрятали куда-то в тьмутаракань. Вчера ночью заявились в Сокольники.

Вот она – наша комната в Сокольниках. На диванчике у рояля спит кто-то, свернувшись калачиком. Конечно, это я.

Большой абажур над столом. Оранжевый? Нет, голубой. Это потом мама сама обтянула его парашютным шелком. И перекрасила стрептоцидом.

Папа в белой рубашке с закатанными рукавами, без галстука. Мама в халатике из вискозы. Только что принесла из кухни чайник.

Я вижу, вижу, будто это случилось только вчера.

Вот они замерли, как на фотографии.

Потом вдруг оживают.

Папа пытается схватить маму за руку. Она отбивается. Бегают вокруг стола, как дети. И смеются. Это я помню.

– Ну, погоди. Он ведь еще не спит.

– Сынище-парнище, ты разве не спишь?

Я молчу. Потому что хитрый. Люблю, когда они дома вместе. И у мамы есть настроение. Папа приходит поздно. Я его почти не вижу.

– Скоро он совсем забудет, как ты выглядишь, – так говорит мама.

Вдруг окно вспыхивает. Крик тормозов.

И все замирает.

…Они громко стучали. На весь дом.

Дверь пошла открывать мама. Я слышу, как они разговаривают в коридоре:

– Харлип, Константин Бенцианович здесь проживает?

Голос мамы:

– Вы спрашиваете Константина Борисовича?

– Бен-циа-ны-ча.

– Костя, – кричит мама из коридора, – тут спрашивают Константина Бенциановича.

– Это, наверное, меня.

Папа говорит тихо. Даже я в комнате его почти не слышу. Мама понятия не имела, что мой папа – Бенцианович. Потому что дедушку-то зовут Бориспалыч.

Они входят в комнату:

– Где у вас аппарат?

Мама показывает на тумбочку:

– Вот, пожалуйста, телефон.

И тут я понимаю, что это они – самые настоящие «Черти полосатые».

Один Главный черт стал названивать и тихо разговаривать в трубку:

– Так точно. По паспорту. Есть!

Потом оборачивается и говорит:

– Что Борисыч, что Бенцианыч – один хрен! Одевайтесь.

Тут началась катавасия. Как в кино.

Я сижу на диванчике, закутавшись в одеяло, спустив босые ноги. Зубы стучат. Папа медленно идет ко мне, становится на колени. Я обнимаю его за шею. А мама вон там, у печки, прижавшись.

Черти переглядываются, и тут Главный начинает орать:

– Прекратить базар! Нечего мне тут цирк устраивать, гражданин Харлов! Бенцианович! На вас и ордера пока нет. Проверочка. Пацана успокойте. Нехорошо!

Мама спрашивает, что нужно взять с собой.

Черт делает рукой вот так:

– Пока ничего. До выяснения.

– Ну полотенце и зубную щетку все-таки можно?

– Можно и сапожную. Штиблеты чистить.

Тут Черт рассмеялся как-то противно. «Хи-хи-хи». Тонким голоском, как девочка.

Папа стоит с открытым ртом. Я, помню, даже удивился. У него губы сами собой прыгали.

– Ну, сынище-парнище.

Мама не пошевелится. Белая, как простыня.

– Пока, сынище-парнище. Пока.

Почему он не поцеловал маму, я не знаю. До сих пор – не знаю. У меня в голове как-то все пересмешалось.

То ли взаправду это, то ли во сне. «Тысяча и одна ночь…»

Черти уводят отца, пританцовывая. Откуда-то сверху, из поднебесья, подпевает голос с хрипотцой:

 
Эх, яблочко, да куды котишься?
В ГПУ попадешь – не воротишься…
 

А ГПУ – это все равно что НКВД. Это мне потом во дворе объяснили. А НКВД – это все равно что Лубянка.

Утром мне сказали, что мой папа уехал в командировку.

Дедушка Бориспалыч

Мой папин дедушка ходит с палочкой и в галошах.

Даже летом.

– Только «полный поц» ходит в галошах в сухую погоду, – шутит дядя Леня.

– Перестаньте сказать такие вещи. Тем более при ребенке, – обижается моя папина бабушка. – Никогда нельзя знать в Лосинке, что делается в Москве.

Папин дедушка с папиной бабушкой живут в Лосинке круглый год. А я у них живу только летом.

Каждый день дедушка едет из Лосинки в Библиотеку Ленина. Как на работу.

Мой дедушка хочет знать, почему получилась эта Великая революция. Канешно, для этого надо прочесть всего Маркса. И он каждый день туда ходит. Но зарплату ему Маркс не платит.

Дедушку там все знают и очень любят.

Когда он только входит и снимает пальто, к нему сразу подбегает одна барышня и кричит другой барышне:

– Опять приперся этот старый хрыч. Тащи Маркса. Весь «Капитал».

Мой дедушка – почетный читатель номер один. Его повесят скоро на стенку. А пока выдали билет на всю жизнь.

Дедушка ходит по улице медленно. Теперь такое движение, что могут запросто задавить. Никто даже не обратит внимания. А когда надо перейти на другую сторону, он поднимает палочку. Вот так!

И к нему тут же бежит милиционер и свистит.

Из-за угла выскакивает фотограф и щелкает дедушку с милиционером для газеты. Как хороший пример.

Никому и в голову не может прийти, что дедушку раньше объявили «никудышным» и хотели отправить даже к «чертовой матери».

– Придурошный, – называет моего дедушку Дворничиха.

Наверное, это потому, что дедушка всегда ходит в черном пальто и черной шляпе. Как до революции.

– Вот видите, – показывает бабушка дедушкин билет в библиотеку, – здесь написано «бессрочно». А вы еще говорите!

Дедушка охмурил бабушку не сразу. Он долго ходил и носил цветы. А бабушка не хотела за него выходить. Потому что дедушка был человек «другого круга». Но у бабушки не было выхода. Бабушкина мама сама хотела выйти еще раз замуж. Она тогда была еще – ого-го! И бабушке не хотелось портить ей жизнь и висеть у нее на шее.

Тут она согласилась на дедушку. И поехала в Париж за платьем.

А потом она нарожала трех сыновей.

И один оказался мой папа.

А дедушка никогда не любил работать на фабрике. Он хотел сидеть в кабинете и читать книги. Но мама дедушки сказала еще до бабушки: «Хватит тебе ковырять в носу, иди работай на свою фабрику».

У дедушки всегда был особенный нос. Он мог унюхать сразу – откуда табак. Даже зажмурившись.

С таким носом дедушка мог далеко пойти.

Но коммерсант из него получился, как «из дерьма – пуля». Как сказал дядя Леня.

И тогда дедушка взял в дело своего племянничка. Этот племянничек схрумкал дедушку. С потрохами. И оставил его только на вывеске.

Тут началась вся эта катавасия. Ходили туда-сюда немцы, разные поляки. А потом пришел Рубинчик и сказал:

– Пшел вон с фабрики. Кровопивец!

Дедушка страшно обрадовался. Потому что теперь он мог сесть за книги и узнать про всю нашу жизнь у Карла Маркса.

Тетя Галя говорит, что дедушка «чёртичем» занимается. А бабушка всегда рада, что он не на улице, а в тепле.

Этот Маркс очень успокаивает нервную систему.

Ведь дедушкина система совсем расшаталась, когда бабушка с детьми поехала жить в Москву. А дедушка целый год катался на поезде во Владивосток – туда и обратно. Чтобы никто не знал, где теперь живет человек с таким удивительным носом.

– Он всегда был умный, – говорит моя папина бабушка, – только поэтому ему удалось себя сохранить.

Моя папина бабушка была большая барыня.

Аня говорит: «Просто цирлих-манирлих!»

Но когда случилась вся эта петрушка, она стала работать везде, где придется. Даже мыла окна на «Скороходе».

Бабушка работала, а дедушка сохранялся.

Красная Шапочка

Дедушка со мной гуляет, когда положение безвыходное. Все заняты, а погода гулятельная.

Тут дедушка долго кряхтит, ищет свою шляпу, которая постоянно куда-то девается, берет палку и ждет:

– Оденьте ему кашне, чтобы не надуло горло. Как прошлый раз.

Прошлый раз у меня болел живот. Но дедушка считает, что все болезни от горла.

Когда я гуляю с дедушкой, меня закутывают так, что я даже не нагинаюсь. Но зато дедушка спокоен, что я не заболею. И от него никуда не убегу.

На бульвар мы идем только за руку. Хотя дорогу переходим в одном месте, когда совсем нет машин.

С дедушкой гулять скучно. Потому что он все время молчит. Тетя Галя говорит, что дедушка не гуляет, а выполняет свой долг.

Для дедушки я слишком маленький, чтобы со мной разговаривать. Дедушка даже с бабушкой мало разговаривает. Потому что бабушка не читала Маркса. А у Маркса написано, о чем нужно разговаривать. Просто так молоть языком всякую чепуху дедушка не собирается. И поэтому мы с ним гуляем молча. А на бульвар ходим из-за того, что ребята во дворе дразнятся:

– Жид-жид-жид – на веревочке дрожит!

Дедушка обижается и говорит:

– Фуй! Они понятия не имеют, что у нас была революция. И теперь все равны. Не надо даже внимания обращать.

На бульваре никто нас не знает, и никто над нами не смеется.

Там гуляют другие дети. Они ходят за руку парами, с тетей Бонной. К ним приставать нельзя.

Тетя сразу начинает кричать:

– Мальчик, отойди в сторону. Ты не из нашей группы и нам мешаешь.

Дедушка мне сказал, что эта тетя – немка. Она ходит с другими детьми за деньги и учит их говорить по немецкому. Дедушка считает, что лучше бы меня к ним пристроить. Но бабушка сказала, что эти, другие дети, больших начальников. А мы теперь простые люди, и делать нам с ними нечего. Даже в куличики играть невозможно.

Я очень рад, что меня не пристраивают к этой тете. Потому что немцы – фашисты. Скоро мы с ними будем воевать. Когда мы во дворе играем в войну, никто не хочет быть немцем.

Тут оказалось, что мама моей маминой бабушки тоже была немцем. Не фига себе! Я, канешно, рассказывать ребятам про это не стал. И разговаривать по-немецкому не собираюсь.

Один раз на бульваре со мной случился случай.

Мы сидели с дедушкой на лавочке. Делать было совсем нечего.

И вдруг, откуда ни возьмись, появилась девочка. У нее были белые чулочки, и на голове красная шапочка. На бульвар она пришла со своим дедушкой. И этот дедушка как две капли был похож на моего. Тоже с палочкой. Вдруг девочка подошла ко мне сама и сказала:

– Мальчик! Давай с тобой играть.

Я так растерялся. Даже не мог ничего сказать.

– Ты разве немой? – спросила девочка.

– Нет. Я живой.

– А тебя как зовут?

Я, канешно, знал, как меня зовут. Но я первый раз видел такую красивую девочку, и у меня, наверное, отнялся язык. У девочки были такие же белые волосы, как у мамы. И такие же синие глаза.

Тут мне здорово помог чужой дедушка. Он уселся на лавочку и сказал:

– Идите, побегайте. А уж мы тут по-стариковски. Только недалеко.

Никогда я не бегал так быстро. Никогда мне не было так весело. И я не знаю, сколько времени мы играли.

А когда они собрались уходить, девочка спросила меня:

– Ты будешь со мной теперь дружить?

– Буду.

– Всегда?

– Всегда.

Назавтра я опять потащил дедушку на бульвар.

Но Красной Шапочки не было. Больше ее не было. Никогда.

Аня прочитала мне сказку. Про Серого Волка, бабушку и Красную Шапочку. Но эта сказка – неинтересная.

Дворничиха

Дворничиха сказала:

– У ивреев кровь черная.

Я пошел в парадку и порезал палец.

У меня кровь красная.

Значит я – не иврей.

Но у папиной бабушки вчера из носа тоже пошла кровь красная.

Или Дворничиха сказала неправду?

Или папина бабушка – не иврей.

Еще Дворничиха сказала:

– Ивреев не любят за то, что Криста распяли.

А папина бабушка сказала, что Кристос тоже был ивреем.

Получается, раньше все были ивреи? А уже потом сделались русские.

Дворничиха всем рассказывает, что «иврей за иврея» горой. А вот русского им обобрать – как два пальца описать. Они и революцию для этого сделали.

Папин дедушка, когда про это узнал, сказал бабушке, чтобы только я не слышал:

– Может, они думают, что и Гитлер еврей?

Бабушка на дедушку так заругалась! И сказала, что он совсем стал «мишиген» со своим Марксом.

Дедушка обиделся и перестал с ней разговаривать на целый день.

Наша Дворничиха с Никицкой живет во дворе. Только двор не она чистит. Для этого у нее есть муж. А она просто сидит на лавочке, грызет семечки. И ждет нового ребенка.

– Иди-ка сюда, несмышленыш!

Это она меня так подзывает.

– Ну, где твой папаня?

Я говорю:

– В командировке.

– И зачем это люди дурью маются! Только детям очки втирают. Ни в какой он не в командировке. А нашел на свою жопу приключение.

Дворничиха говорит много веселых слов. Только мне их повторять нельзя.

– Сидит твой папаня. Как миленький!

Я не спорю. С Дворничихой никто не спорит. Она все равно лучше всех знает. И соседи ее боятся.

Мне просто делается жарко. И стыдно.

За себя и за папу.

Даже за бабушку. Ведь моя мамина бабушка никогда не врет? Да и папина бабушка только преувеличивает. Они сказали – «в командировке». В командировке!

А может, мой папа… в командировке… сидит?

И тогда никто не врет.

Когда говорят «сидит», это значит… в тюрьме.

Гулять мне уже не хочется. Совсем. Иду домой.

Но дома – молчу. Ни у кого не спрашиваю про это дело. Пусть думают, что я еще маленький.

У Дворничихи много детей. Вовка еще не самый старший. Он мой друг с Никицкой.

Вовка ко мне часто ходит. Дворничиха сказала, что со мной играть все-таки можно.

А бабушка сажает Вовку пить чай или обедать. И наваливает ему всегда больше котлет, чем мне.

Тут Вовка мне по секрету такую штуку сказал:

– Когда мамка снова родит, ей премию отвалят. Денег – тысячу. Она мне – велик. Как пить дать! Я с нее не слезу. Обещала – гони, туды твою мать! А то с дитем твоим – пусть Пушкин сидит. Что я, рыжий? Туды твою мать!

Может, Вовка и врет насчет велика?

Но веселых слов он тоже много знает. И я у него учусь. Тут Аня меня раздевала, и я ей сказал:

– Во бля… во бля…!

Ну просто так, для смеха.

А бабушка мне за это ухо отодрала. До красноты! Первый раз за всю жизнь! Целый час ревел.

Я вообще думал – ухо отвалится.

Дворничиха Вовку за слова никогда не бьет. Вот если он чего-нибудь стырит, тут его отец, канешно, ремнем.

А я еще ремня не пробовал. Никогда.

Ерундистика

Гости всегда пристают:

– Кого ты больше любишь? Папу или маму?

Дурацкий вопрос. Делать им нечего, вот и спрашивают!

– Одинаково.

– Умница, хороший мальчик!

На другой раз, они забывают и опять про это же спрашивают. Просто с ума можно сойти!

По правде говоря, я и сам точно не знаю. Потому что больше всех люблю мамину бабушку. Бабусеньку!

Я это вслух никому не скажу, а про себя: сначала мамину бабушку, потом маму, потом папу. Потом Аню. И всех остальных.

Папиных бабушку и дедушку я тоже люблю. На капельку меньше. Все-таки они. «иврейские». Я не знаю, чем «иврейские» хуже.

Но Дворничиха говорит, что хуже. И в Сокольниках тоже говорят – хуже. Хотя они добрые и больше всех меня любят. Но все-таки мне за них стыдно.

И за себя мне тоже стыдно.

Надо же, какая ерунда приключилась! Моя мама беленькая, а папа, наоборот – иврей. И он еще «сидит» в командировке. А я «натуральный гибрид». Ничего себе шуточки!

Они набезобразничали, а я всю жизнь расхлебывай!

Когда меня дразнят, я даже сдачи дать не могу. Во-первых, потому что еще не умею драться.

Дядя Сережа все обещает меня боксу выучить. Но никак не учит. Аня мне показывала, как руками махать. Сначала крутишь, а потом – раз! Раз! Но это понарошку.

Все-таки надо так стукнуть, чтобы больно было. Пусть не до крови. А бабусенька мне строго-настрого запрещает. Никому, говорит, нельзя делать больно. Лучше встать и уйти потихоньку. Как велел Кристос. И всех надо любить. Да как любить этого Юрку, если он дразнится?

Вон опять, пожалыста!

Треснуть бы ему хорошенько! Чтобы знал!

Но нельзя. И нечего вздыхать. Мамину бабушку лучше слушаться.

Иначе в жизни пропадешь. Или вырастешь никудышным.

А кому охота, спрашивается, быть «никудышным»?

– Кристос терпел. И нам велел, – всегда говорит моя бабусенька.

И я терплю. Из последних сил.

А бабушка, между прочим, опять собирает у своих знакомых детские вещи. Потому что у Дворничихи скоро получится новый ребенок.

Теперь очень трудно разводить детей сколько хочешь, как до революции. Кормить нечем, и жилплощади не хватает.

На Никицкой Дворничихе дали в большом доме подвал. Но ведь подвал тоже не резиновый!

Я прямо вижу сейчас эту картинку.

Вот сижу дома у раскрытого окошка. Горло уже не болит. Но на улицу пока не пускают. Ребята играют в «штандр» маленьким мячиком. Дворничиха на лавочке, лускает семечки и объясняет соседкам:

– Никаких энтих в Москве раньше не было. А вот после энтой революции все сюды набежали. И до чего хитрющий народ! Морду корчит, зубы заговаривает, а сам норовит квартирку хапнуть. Ладно-ть. Хозяин их всех надысь раскусил. Куды ни кинь – враг народа. Вот паразиты! Им што Володька, што Кристос – один черт. Продали матушку Расею германцу за двугривенный. Над людями измываются. Ситцу и того нет. Когда ж ето было, чтоб в Расее ситцу не было? Ладно-ть. Отольются кошке мышкины слезки.

Бабушка мне чертыхаться не велит. «Володька», догадываюсь, это товарищ Ленин. А Ленин раньше был Сталиным. Только теперь он лежит на Красной площади, в Мавзолее. И все к нему ходят по очереди.

Но бабушка к Ленину не собирается. И папин дедушка не хочет. Потому что не любит смотреть на мертвых вождей.

Жалко, детей туда одних не пускают.

Может, я Аню уговорю? Когда совсем выздоровею.

Или в Мавзолей, или в зоопарк!

Папин дедушка уткнулся в свою газету и ничегошеньки не видит. Даже в шашки со мной играть не хочет. Хотя я уже умею.

А Вовка не умеет. Он старше меня. На полголовы. И говорит, что шашки – «лабуда». Вот «расшибалка» – мировецкое дело.

Дедушка меня еще в шахматы научит. Потом когда-нибудь, когда будет время.

У меня всегда полно времени. А у взрослых, я смотрю, никакого времени нет. Просто смех.

Когда мне совсем делать нечего, я сижу и думаю. Вот так. Как папин дедушка Бориспалыч!

Он у нас ничего не делает. Только думает.

А за него все делает папина бабушка.

Адельсидоровна!

Она вчера играла на рояле. Как мама. Только чуть-чуть. У нее теперь распухли руки, и пальцы совсем не слушаются. Но все равно, мама сказала, Шопен у нее неплохо звучит.

– Перестаньте сказать, – говорит бабушка Адельсидоровна, – когда я играла на экзамене, это был полный фурор на всю Варшаву.

А послепослезавтра Адельсидоровна пожалуется при мне маминой бабушке:

– Какой вы счастливый человек, Елизавета Николаевна, если еще верите в Бога.

Ребята перестали играть в «штандр».

Мячик поскакал-поскакал и провалился в решетку. Теперь надо идти за ним в подвал, к Дворничихе. Или ждать Вовку. А он где-то в городе шляется. На трамвае, наверное, катается. Сзади, на «колбасе», без билета. Когда-нибудь ему ноги отрежет.

– Не смей брать с твоего Вовки пример!

Так мне Аня говорит. И бабушка Адельсидоровна.

А я и не смею. Хотя на трамвае он, когда хочешь катается, у него горло никогда не болит.

Еще бабушка Адельсидоровна сказала, если я с осени не буду «лентяя праздновать» и начну учиться на рояле, из меня вырастет настоящий вундеркинд.

Представляете?

Потому что пальцы у меня длинные. Как у мамы. Вот!

Но я не знаю: какой такой «вундеркинд»?

И надо ли из кожи вон лезть, чтобы стать «вундеркиндом»?

Сейчас пойду и посмотрю в зеркало. На кого я похож?

На маму или на папу? В конце-то концов!

Похож? Или не похож?

И как сделать «полный фурор» на всю Варшаву?

Трудно сказать, что еще из меня вырастет.

Может, и ничего не получится? Все ж таки… гибрид.

Ерундовина! Ерундистика!

– Если не хочешь болеть ангиной, надо полоскать горло. Через каждые полчаса.

Бабусенька развела в стакане целую столовую ложку соли. И капнула туда йодом. Противно – до ужаса! Но надо терпеть. Как велел Кристос.

А против насморка помогает столетник. Он у нас на Никицкой на всех окошках процветает.