Текст книги "Гибрид: Для чтения вслух"

Автор книги: Игорь Беляев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Игорь Беляев
Гибрид: Для чтения вслух

Автобиографическая повесть для малого театра, кино и телевидения – в естественных декорациях и подлинных костюмах, сшитых из воспоминаний и придумок современника

Театральный пролог

В провале темной сцены – «Рениш» с открытой крышкой. Отдельные предметы мебельного гарнитура черного дерева, купленные у «Мюра и Мерилиза» на Петровке еще до революции. Большое овальное зеркало в тяжелой раме. Часы «Павелъ Буре» с боем.

Впереди – кресло, обитое серебристым шелком, и круглый столик на тонких ножках.

Вещи появляются и исчезают. Как воспоминания.

У рояля белокурая пианистка. В длинном шелковом платье, со шлейфом.

Звучат первые аккорды этюда Скрябина.

На публике появляется известный Артист.

Он одет в концертный смокинг. В руках записная книжечка и трость.

Оглядывается. И читает:

– Это наш бедный «Рениш». В комнате сыро. Особенно зимой. И печка не помогает. Построили дом из какого-то пустотелого кирпича. Стены плачут. А рояль постоянно расстраивается. Слышите? Дребезжат сразу две ноты. И косточка от клавиши «до» отскочила на днях. Придется снова звать настройщика.

У рояля моя мамочка. Господи! Как я скучаю без тебя! Ты ведь единственная понимала меня всегда.

Узнаёте? Конечно, знаменитый этюд Скрябина… Когда слышу эти божественные звуки, я улетаю далеко-далеко. На другую планету.

А все это было. Было. Еще до Войны.

Ужасно смешная штука – жизнь.

Как говорил один Сказочник в старом спектакле: «Крибле, крабле, бумс… Тсс…»

Он прикладывает палец к губам.

Музыка и Пантомима.

На манер театра восковых фигур и немого кино.

Книга первая
Мальчик-с-пальчик

У Никитских Ворот

– Гулять надо в своем дворе. А на улице могут задавить, – говорит Аня. И мы идем на улицу.

Моя мамина бабушка живет у Никицких Ворот.

Никаких ворот по-правдашнему нет.

Есть просто улица. И по ней ходит трамвай – «Аннушка».

И «Двадцать второй».

Дом бабушки против театра.

А театр называется «РЕ-ВО-ЛЮ-ЦИЯ»!

Вон там я и живу, в гостях у бабушки.

Обнаружился я в этой жизни, когда мне было лет пять. Да, точно – пять лет.

Вот я стою на углу Никицкой. Там – памятник…

А здесь аптека. Остановка у магазина. Но сегодня трамвай по рельсам не ходит.

Первое мая! Праздник!

На аптеке – портрет. В полдома! Узнаёте? Ну канешно – самый добрый человек на свете. И самый умный.

Мимо все бегут с выпученными глазами.

Гремит музыка:

 
Утро красит нежным светом
Стены древнего Кремля,
Просыпается с рассветом
Вся Советская земля…
 

Я держу Аню за руку. Крепко-крепко. Потому что боюсь потеряться.

Демонстрация!

– Какие мы холосенькие! – говорит какая-то тетя и гладит меня по голове.

На мне бархатный костюмчик, который сшила бабушка из дедушкиного пиджака. И большой бант в горошек.

Я стесняюсь. Все на меня смотрят. А тетя протягивает конфету.

На фиг мне нужна ее конфета?!

– Что должен сказать вежливый мальчик? – рассерживается Аня.

И вежливый мальчик говорит:

– Спасибо, тетя.

На бульваре продают «уди-уди» и мячики на резинке.

Вот такие. Раз – два! Раз – два – три!

Но больше всего мне хочется шарик, который летает.

Вон там стоит дядя на одной ноге, и у него целая куча этих цветных шариков.

Красные! Синие! Зеленые!

Я хочу красный. И синий тоже.

Тащу туда Аню – вдруг все шарики кончатся. И нам ничего не достанется.

Вчера бабушка водила меня сюда в парикмахерскую. Подстригаться на лето.

Я не люблю подстригаться. Потому что волосы потом кусаются.

На кресло положили доску. А на доску я влез сам. Тетя-парикмахер сказала, чтобы я перестал вертеться. А то она мне отстрижет уши.

Тут она взяла машинку и как вцепится!

Я, канешно, заорал.

А бабушка сказала:

– Перестань сейчас же! Ты же мужчина! Возьми себя в руки.

Я, канешно, мужчина. Но зачем за волосы дергать?!

Беру себя в руки. И эта противная тетка оставляет мне вот такую челку на все лето.

Бабушка этот праздник не считает. У нее – Рождество и Пасха. Но сегодня она все равно печет пироги. Потому что к обеду соберется вся семья.

А я люблю всякие праздники.

 
Кипучая! Могучая!
Никем не победимая.
Страна моя!
Москва моя!
Ты – самая любимая!
 

Дома я сказал, что это песня про мою бабусеньку.

– Почему? – спросил дядя Жорж.

– А потому, что наша бабусенька – кипучая, могучая, никем не победимая и самая любимая.

– Сам додумался? Или Аня научила?

– Да будет вам, – рассердилась Аня. – Как что, сразу Аня виновата. – И пошла на кухню обижаться.

К Ане придираются, потому что она – неродная дочь.

– Со стола убрать – Аня! Посуду мыть – Аня! Как будто, кроме Ани, некому.

У меня одна мама и один папа. Две бабушки и два дедушки. Правда, один дедушка уже давно почему-то прохлаждается в тьмутаракани. И я его живого не помню. Только на этой вот большой фотокарточке.

Очень хороший дедушка! Из его костюмов мне и перешивают. А дедушка, может быть, скоро приедет, если его там отпустят. К нему бабушка собирается. Не насовсем. В гости.

У нас большая семья. Тетей и дядей у меня – завались. Но больше всех со мной занимается Аня. Хотя она и неродная бабушкина дочь. Просто когда у Ани все отправились на тот свет, бабушка взяла ее к себе воспитывать. Тогда она была совсем девочкой.

Дядя Сережа говорит, что она и теперь еще девочка. Потому что замуж не вышла. А замуж Аня не вышла, чтобы не бросать бабушку. А теперь и меня.

По вечерам Аня мне читает книжку про тысячу и одну ночь. Сказка с картинками.

Дядя Жорж говорит, что сказки – это сплошное вранье. И нечего мне забивать голову. Лучше, если бы Аня меня учила считать до ста.

А я еще не знаю, что лучше. И все равно прошу Аню почитать мне про Синдбада-морехода.

Мне нравится «сплошное вранье».

Я живу или на Никицкой у бабушки. Или в Сокольниках – с мамой и папой. У меня два двора. И два друга. Вовка на Никицкой. И Мишка в Сокольниках. А летом я вообще живу в Лосинке, у папиной бабушки и папиного дедушки.

Лето, зима, лето – прошел год.

Зима, лето, зима – еще прошел.

Так и живем.

Чиво смеетесь?

Скользкий вопрос

– Эй ты, ивреец! – кричит мне мальчик.

Я не знаю почему, но страшно обижаюсь и не хочу с этим мальчиком играть. Дома я спрашиваю:

– А что такое «иврей»?

– Твой папа еврей, твой дедушка еврей.

– Какой дедушка?

– Папин папа.

– А твой папа?

– Мой папа русский, и мама тоже русская. У тебя одна бабушка русская, а другая нерусская.

– А что значит «русская» и «нерусская»?

– Когда вырастешь, все поймешь.

– А «иврейцы» все плохие или не все?

Мама сердится и не хочет об этом разговаривать. Мишка мне сказал, что «иврейцы» пьют нашу кровь.

Я пристаю к дедушке, который у меня «иврей»:

– Деда, а деда? Ты пьешь кровь?

– Фуй, фуй, – дедушка всегда так говорит, когда сердится. – Кто тебя этому научил?

– Бабушка сказала, что тетя Белла пьет ее кровь.

Тетя Белла – сестра моего дедушки. Она старая, как баба-яга.

– Твоя бабушка имела в виду совсем не это. Просто она и тетя Белла не находят общий язык.

Но меня не интересует сейчас общий язык. Мне нужно знать, почему «иврейцы» пьют нашу кровь?

– Не слушай всякие гадости, которые говорят во дворе. Это глупые люди.

– А Мишка сказал, что ты, скорей всего – «жид пархатый».

Дедушка становится такой красный, как помидор:

– Не смей так говорить. Фуй! Фуй! Твоего Мишку надо забрать в милицию.

Я хочу смягчить обстановку:

– А собаки бывают «ивреи»?

– Какие собаки? – не понимает дедушка.

– Мишка еще говорит, что пудель у соседей – это «иврейская» собака.

– Ходи сюда, – говорит мне дедушка, – никогда не повторяй, что говорит тебе твой Мишка. Он просто невоспитанный мальчик. Фуй!

Если у меня один дедушка «иврей», а другой «русский», тогда я сам – «русский» или «иврей»?

Если у меня одна бабушка «русская», а другая бабушка, наоборот, «иврей», тогда я сам кто – «русский» или «иврей»?

Если у меня даже папа «иврей», а мама «русская» – тогда что мне делать?

Папин дедушка говорит, что у нас нет теперь ни «русских», ни «ивреев». Теперь все равны, как обещал Маркс.

При царе «ивреев» в Москву не пускали. Было ужасное безобразие. Только купцов первой гильдии. Мой дедушка был купец. Но жил он не в Москве, а в Минске. И там делал махорку «Тройка» для всей русской армии. А махорка – это такой табак, который приличные люди не курят. Приличные люди курят «Казбек». Моя мама курит «Беломор».

Дедушка сейчас совсем не курит. Врачи сказали, что если он будет курить, умрет прямо на улице.

Дедушка не хочет умирать в такое время, когда всем дали свободу. Как обещал Маркс. И теперь живи, где хочешь. Только не делай глупости.

А Дворничиха сказала, что у нас во дворе слишком много «ивреев». И нечего им делать в Москве.

Про меня она долго думала и теперь решила, что я, наверно, все-таки «русский». Хоть папа и подкачал. Потому что беленький. И у меня голубые глаза, как у мамы. А «ивреи» все черные. У них на лбу написано – «иврей»!

У моего дедушки ничего не написано.

У папиной бабушки тоже на лбу не написано. Может быть, они даже не «ивреи»?

Когда один мальчик бросил в меня камнем, Вовка дал ему хорошенько. А Дворничиха сказала, что нельзя бросать камнями даже в «ивреев». Потому что можно разбить окно.

Нашу соседку в Сокольниках зовут Чилевич. Она сказала, что «ивреев» не любят, потому что они умные. А бабушка сказала, что эта Чилевич сама неумная и большая нахалка. Она всегда в магазине лезет без очереди.

Папина бабушка тоже говорит, что умный человек никогда не будет показывать, что он умный, а кругом одни дураки.

Когда я это сказал про одного мальчика во дворе – «дурак какой-то», бабушка на меня накричала. А папин дедушка сказал, что если он на самом деле дурак, то ничего страшного нет. Потому что дурак – не ругательское слово, и говорить надо всегда только правду. Какой бы горькой она ни была.

Дядя Сережа сказал, что я никакой не «иврей» и никакой не «русский». Я наполовинку. Настоящий «ГИБРИД». Если грушу скрестить с яблоком, получается «гибрид». И если пуделя с овчаркой – тоже «гибрид».

А папина бабушка сказала, что это скользкий вопрос.

Я пошел во двор и всем сказал, что я никакой не «иврей», а «гибрид».

На Никицкой все ребята теперь меня так и зовут. А в Сокольниках пока еще никто не знает, что я «гибрид».

У бабушки я сплю в креслах. Вот так – берут два кресла и сдвигают на ночь. А между ними ставят козетку. Один раз во сне я ворочался-ворочался и ка-ак – бабах! Кресла разъехались… и я полетел на пол.

Вот такая получилась дураковина.

На Никицкой теперь меня кладут за шкап. Там дедушкины книги. Он всю жизнь их собирал, пока жил дома.

Я люблю смотреть Брема. Про животных. Только это тяжелая книга. Бабушка достает из шкапа по одной. Я листаю эти книги, если хорошо вымою руки, с мылом. Больше всего мне нравится про собак. У Брема есть все собаки, с картинками. Только нет «гибридов».

Я очень хочу собаку.

Но бабушка говорит, что собаку держать негде. Только у дяди Вани есть собака Неро. Но дядя живет в доме из-под консерватории, и там высокие потолки. А дядя сделал себе комнату под потолком, и туда надо забираться по лестнице. Там он и живет со своей собакой. А тетя Тася живет внизу, под лестницей. И Неро меня катает зимой на санках.

Консерватория тут совсем рядом – на Никицкой.

Там научилась мама играть своего Рахманинова.

И совсем не страшно, что я «гибрид».

Ведь правда?

Все-таки лучше, чем «иврей»!

Исус-с-Креста

Моя мамина бабушка – железная!

Когда я об этом узнал, даже испугался.

Пошел, потрогал.

Она меня спрашивает:

– Ты чего щиплешься?

А я просто проверяю. Нормальная бабушка.

Все понятно. Так говорят, потому что у бабушки характер. Как она сказала, так и будет. И спорить тут нечего. Бесполезно.

Даже Дворничиха так сказала.

Вот на Пасху. Бабушка уходит в церковь с утра. Я даже еще сплю.

Куличи на шкапу. Бабушка их еще вчера пекла.

Один вон там, сбоку, самый маленький – для меня.

И яйца луком красила. Целых две тарелки!

Когда дядя Жорж придет, будем стыкаться. Кто кого – еще посмотрим. Я тоже теперь умею самые крепкие выбирать. Тут один секрет есть: яйцо надо вот так держать, всей рукой. Тогда победишь.

Но сейчас даже пробовать ничего нельзя.

Пока бабушка из церкви не вернется.

Там она пропадает весь день, и весь вечер, и всю ночь.

– Как можно столько на ногах стоять, – все только удивляются. – А потом еще от «Ильи Обыденного» на Никицкую пёхом!

Что поделаешь, трамваи ночью не ходят.

А нашу церковь, тут рядом, в Брюсовском, закрыли сволочи.

Так Дворничиха сказала.

Наша Дворничиха всегда знает, что говорит.

У «Ильи Обыденного», оказывается, бабушка с дедушкой венчалась. Когда молодая была.

А дедушку теперь зачем-то в Чимкент послали. И бабушка к нему в гости собирается.

Пасха у нас самая вкусная. Из базарного молока. Его мы заранее с бабушкой покупаем, на Арбате. Там рынок еще под стеклянной крышей. И мелочную рыбку продают, для кота Васьки.

Я больше всего верхушку люблю. Но мне она сегодня вряд ли достанется. Пока дедушка в Чимкенте прохлаждается, дядя Жорж у нас в семье самый старший. Он и сидит на дедушкином месте. Ему как пить дать опять верхушка и достанется.

А пасху делают для Исуса-с-Креста. Это я знаю. К нему бабушка и в церковь ходит.

Целый день я слоняюсь из угла в угол. Не знаю, куда себя деть. Все убираются, готовятся. На кухне такие запахи – просто с ума сойти! Но надо набраться терпения и ждать.

Я ложусь спать. А среди ночи меня подымают. Приходят дядя Жорж с тетей Мусей, и наконец появляется бабушка.

– Кристос – воскрес!

– Воистину воскрес! – все целуются.

Воскрес, это значит улетел в небо. Как шарик.

Дядя Жорж тоже говорит: «воскрес». Хотя он ни в какого «Исуса-с-Креста» не верит. Еще вчера говорил.

Бабушка такая бледная. И глаза совсем прозрачные. Она ест сначала луковицу. А уж потом разговляется. Столько дней у нее во рту «маковой росинки» не было! Потому что пост. А когда пост – бабушка не ест даже потихоньку. Только чай пустой и хлеб.

У меня «поста» не бывает. Бабушка говорит, что маленьким – Бог простит.

А за других она помолится.

Тут мы садимся за стол праздновать. И дяде Жоржу, канешно, достается верхушка. И сидит он на дедушкином месте, во главе стола. Я же говорил! Но зато, зато – я побеждаю его на крашеных яйцах. Видите!

– Одним махом – всех побивахом! – смеется бабушка.

Вот какой я – везунчик!

Семейная сцена

Раньше мы все жили на Никицкой.

На Никицкой бабушка главная. А папа тоже хотел быть главным.

И мы уехали в Сокольники жить отдельно. А на Никицкую переехала тетя с собачкой. Эта собачка все время тявкает. И в тетину комнату без разрешения ходить нельзя.

Я люблю больших собак. А таких не люблю. Маленькие собаки злые и кусаются. От них никакой пользы.

Люди бывают счастливые и несчастливые. Я счастливый.

У меня самая красивая Мама на свете. У меня самый веселый Папа. Он всегда говорит:

– Сынище-парнище! Если кто-нибудь тебя хоть пальцем тронет, я ему голову оторву.

И оторвет! Будьте уверены.

Вот сейчас они собираются в гости. А я остаюсь дома с Нюрой.

Маме в гости идти не хочется. У нее нет настроения. А папа берет со стола, что под руку попало, и швыряет на пол. Папа всегда колотит что-нибудь, когда у мамы нет настроения. Прошлый раз он дедушкин чайник расколотил.

Я реву:

– Только не расходитесь. Пожалыста!

– Откуда ты это взял, малыш, – удивляется мама. – Кто тебе мог сказать такую чушь?

– Двор-ни-чи-ха!

– Вот я твоей Дворничихе голову оторву! – это уже папа говорит.

– Видишь, до чего ты довел ребенка! Прекрати сейчас же!

Папа быстренько перестает швыряться посудой.

Тут они обнимают меня с двух сторон. У мамы появляется настроение. Они мирятся и уходят в гости.

А я начинаю изо всех сил думать. Если папа с мамой расходятся – куда деваются дети?

Чтобы я побыстрей заснул, Нюра поет мне свою любимую песню:

 
Как на кладбище Митрофановском,
Отец дочку зарезал свою…
 

Я представляю себе это кладбище. Страшного мужика с топором. Девочку. Девочку жалко.

Мне хочется плакать.

И я засыпаю.

Утром появляется торт во весь стол и целая гора конфет.

– Эт-самое, – говорит папа и хохочет. Как сумасшедший.

Мама говорит, что папа совершенно невозможный человек. И с ним нельзя ходить к приличным людям в гости.

Но она уже не сердится. Потому что он все это свистнул для меня.

Змей

Ребята пошли на задний двор – запускать змея.

В Сокольниках наш дом сразу за каланчой. А наши окна вон там, на втором этаже. Одно – сюда, а другое – туда, на улицу.

Спереди у нас проходной двор. Тут пожарка, милиция. Кому охота кругаля давать – по улице? Прут напрямик, через калитку.

А играть лучше на заднем дворе. И места больше. И можно спрятаться, куда хочешь. Мы в Сокольниках когда в прятки играем, когда – в казаки-разбойники. Мишка меня в свою команду всегда берет. Потому что верткий!

Сначала змей, гадство, запускаться не хочет. Только разбежишься, а он – бац, и носом! Хвост, что ли, тяжелый? Мочалка – дрянь.

А потом вдруг пошел, пошел! И… сел на провода. Ужас как обидно! Я его дергаю, дергаю. Гадство! Никак! Пришлось нитку стеклышком чикнуть. Так не порвешь! Она – для змея, крученая.

И тут Мишка открыл мне страшную тайну: откуда берутся дети?!

Я, канешно, своим ушам не поверил.

– Побожись, гад!

– Во! Етитская сила. Провалиться мне на веки вечные!

Значит, правда.

Вот живешь на свете и ничего не знаешь. Они нарочно это скрывают. Детям – ничего нельзя. Взрослым – все можно. Вот они нам голову и морочат.

Буза какая-то! Ну что бы я делал, если бы не Мишка?

И я стал потихоньку про себя выпытывать. Сначала раскололась моя папина бабушка.

Оказывается, я родился случайно. Просто маме подвернулся папа. А папа подвернулся тоже случайно.

Сперва папиного дедушку объявили «лишенцем». И папа тоже сразу стал «никудышным». Тогда его отправили «на кулички», к чертовой матери.

А мама туда сама поехала, потому что у нее не было профсоюзного билета. Без билета, ясное дело, ее никто не брал на работу.

Билета у мамы не было, потому что она играла своего Рахманинова и ни о чем серьезном не думала.

Вот когда она кончила свою консерваторию и лучше всех сыграла концерт, тут все и открылось. Надо было больше думать про билет, а не про музыку. А моя мама играла на своем рояле и газет не читала. Откуда же она могла знать, что кругом делается?

На счастье подвернулась тетя Муся из оперетты. Она взяла маму с собой в тьмутаракань на гастроли.

В этой тьмутаракани папа мою маму и подцепил. Торчал как пень за кулисами и глаз от мамы оторвать не мог.

А в Москву он дал телеграмму моей бабушке: «У меня все по-старому. Только я женился».

Бабушка Адельсидоровна схватилась за голову. Но было уже поздно.

Мама вернулась в Москву.

И тут я родился.

На Арбате, у Грауэрмана. Вон он и сейчас торчит на Арбате!

Как хорошо все вышло! И папу вовремя послали к «чертовой матери». И мама за билетом в тьмутаракань не зря поехала. А по-другому – меня бы совсем не было.

В Сокольниках я сплю фактицки под роялем. Вечерами мама играет своего Шопена или своего Рахманинова. Не каждый день, а когда у нее есть настроение.

Та-та тарам-там, та-та-та-та тарам-там.

Я лежу с закрытыми глазами. А потом улетаю. По-правдашнему. Как змей.

А на Никицкой у нас есть радиво. Прямо над кроватью висит бумажная тарелка. Она сама поет и разговаривает. Там такая пуговка есть. И ее можно подкручивать. Хочешь – громчее. Хочешь – потише.

Теперь мы знаем, что кругом делается.

И если завтра будет война – мы сразу услышим.

Только оно хрипит как-то.

Но это не я в него мячиком запулил!

А бабушка говорит, что радива раньше совсем не было. Ни у кого. Даже у дяди Жоржа.

Дядя Жорж

Дядя Жорж живет на Никицкой, где бабушка. Даже в том же подъезде. На первом этаже. Только в другой квартире. Бабушкины окна – сюда от парадного. А дяди-Жоржины – туда.

Тетя Галя говорит, что от этой революции все в нашей семье потерялись. Кроме бабушки. Бабушка не потерялась, потому что у нее на руках была семья. А дядя Жорж тоже сначала потерялся, а потом нашелся. Он стал делать детские игрушки. А когда запретили делать игрушки, пошел на завод и стал делать пластмассу.

– Скоро дедушкин фарфоровый сервиз можно будет выбросить на помойку. Теперь все будет только из пластмассы, – говорит дядя Жорж.

Но, по-моему, никто не собирается выбрасывать дедушкин сервиз на помойку.

Его достает бабушка из шкапа по большим праздникам.

На Рождество, на Пасху, ну и на бабушкин день рождения.

– Почему вы в партию не вступаете, если вы такой идейный, – хихикает дядя Сережа.

А дядя Жорж сразу отбрил дядю Сережу:

– Лучше быть беспартийным большевиком, чем партийным карьеристом.

Я ничего не понял. А все засмеялись – какой наш дядя Жорж умный.

Про дядю Жоржа теперь говорят, что он у нас «беспартийный большевик». А большевик – это значит больше всех.

Дядя Жорж за столом всегда борется с мещанством. А мы сидим и его слушаем.

– Народ говорит – война скоро будет. Как его называется, уж больно грибов много было, по осени, – замечает бабушка.

Дядя Жорж сразу сердится:

– Много твой народ знает! Сорока ему на хвосте принесла. Нечего чепуху молоть. Работали бы лучше! Вот немцы.

Тут дядя Жорж садится на своего конька и говорит без конца.

– При царе все-таки и пили меньше. И жили лучше, – вставляет кто-нибудь.

Тут уж дядя Жорж совсем распаляется.

– Это при Николае Кровавом лучше жили?!

– А товарищ Сталин? Чем не царь?

Тут все смотрят на окно – закрыта ли форточка.

Потому что мы ведь живем на первом этаже. И про это надо говорить только тихо, при закрытой форточке. А лучше – вообще помалкивать, как сказала тетя Муся.

Когда дядя Жорж нашелся после революции, он сразу же поженился на тете Мусе.

А тетя Муся – врач. Но никого она не лечит, хотя у нее тоже есть белый халат. А ходит на помойки и ругается. Потому что везде одна грязь.

Дворничиха сказала, что тетя Муся чистая «иврейка». И хорошо хоть у них нет детей. Я тоже думаю, что хорошо. Из-за этого они и меня любят. Им ведь больше любить некого.

Тетя Муся сказала, я сам слышал, нельзя заводить детей в такое время.

А у Дворничихи скоро будет еще ребенок. Ей все равно, какое время.

Один раз дядя Жорж разрешил мне поиграть в свои игрушки.

Вот здорово!

У него машинки и железная дорога, которая ездит сама от электричества. Но они все хранятся в подвале, под дяди-Жоржиным окном.

– Там они будут лежать до лучших времен, – говорит Аня, – пока не заржавеют.

Дядя Жорж и тетя Муся мне никаких подарков не дарят. Может быть, потому, что у них нет денег. А может, они просто не хотят показывать, что меня любят.

Дядя Жорж никому ничего не показывает. У него такой характер. В бабушкину маму. А бабушкина мама училась в институте благородных девиц. И была первой ученицей. Еще при «царе Горохе». И фамилия у нее была «фон Россиус». Это я как-то нечаянно подслушал.

Дома у дяди Жоржа – только новые вещи. Которые нельзя трогать грязными руками. А у бабушки, он говорит, одно старье. Из нафталина. И давно пора все сундуки выбросить на помойку.

Бабушка сказала: пусть он распоряжается у себя в квартире. И то, что в сундуках, еще пригодится. Никто не знает, какая у нас будет жизнь завтра.

А дядя Жорж знает, какая будет жизнь. Потому что он читает газету и слушает радиво.

И радиво у дяди Жоржа не такое, как у нас с бабушкой – тарелка с дыркой. А настоящий приемник. По нему даже заграницу можно поймать. Но я заграницу не люблю. Я люблю сказки и вообще детские передачи.