Текст книги "Как Митенька попался"

Автор книги: Игорь Гергенрёдер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Гергенредер Игорь
Как Митенька попался

Игорь Гергенредер

Как Митенька попался

Буколический сказ

Чёрные брови у девушки – уж какая краса-то! Но ещё и признак круглого зада. Упроси какую из наших чернобровых. Поймёт, что это тебе нужно посерьёзному, для знания – разденет свои балабончики: гляди! Сыщешь где круглее? Ни в жисть! И эдак потянет тебя на поцелуй – изумительно. До того захочешь проверить своё изумление, что вильнёт она ими ненароком – и без касания брызнет у тебя сок. Слава о наших чернобровеньких, задастеньких расходилась по всем уральским местам и даже до Ташкента. Потому в старые-то времена делались у нас в Поиковке сравнительные смотренья. Съезжалась вся девичья красота аж от верховьев Боровки, с Уральского городка и станицы Сыртовской. Июнькормилец погодой дарил. Назначали день перед посевом гречихи, когда земляника на полянках закраснеется. С вечеру у нас пекли сладкие балабончики в натуральную величину из белой муки. Размер снимался с самой обходительной девушки. Пекари её вертят, нагинают, занимаются – а уж она прячет личико стеснительно. Ухмылки не допустит, на озорство не изругнётся. А они не жалеют для балабончиков масласахару, кладут мёд-белец – смазать молодцу конец. Наутро молодцы несут балабончики навстречу гостям. А те-то – красотки белокурые, рыжие, русые; и чернявеньки, как у нас. Под лёгкими юбками свои балабончики припасли, на важное дело: умыты настоем цветка цикория. В межеулках – ароматы, бриты есть и кудреваты. Гостям уже накрыты столы. Покормят ушицей из ершей, пирожками с сомятиной, творогом со сметаной, с сахаром да имбирём – и поведут красивых в Щегловый лесочек. На опушке и сейчас можно сыскать трухлявые столбушки от лавок. А сколь там растёт маку да жасмину дикого! Когда Тухачевский проходил боями нашу Поиковку, на опушке Щеглова лесочка обратил своё внимание на жасмин. Велел его повыдергать, чтобы привольно рос один мак – цвет и любовь революции. Сколь годов минуло – и опять жасмину полно... Сказывают, когда Тухачевский попал под репрессию, было спущено сталинское указание – восстановить жасмин! А в старую-то пору всю опушку оплетала ежевика. Для наезду гостей, для сравнительного смотренья лавки стояли гладкотёсаные. Ведут молодцы сюда молодиц, а щеглы перекликаются, в медунице пчёлы гудят. Пустельги падают в кипрей – кузнечиков цапают. Уж как раздольно в полях поодаль от лесочка! Над Сыртовскими холмами синева сгущена – кажись, будто грозовая туча. Это к богатому медосбору. Народ следует чин чином, у мужиков волосы квасом смочены. Дело-то важное – выпимши никого нет. Бабы этак в полутени, чтобы жар не больно донимал, но, однако ж, чтобы всё было в аккурат наглядно, расстилают самаркандские покрывала. Малиновые, зелёными полумесяцами расшиты, золотыми павлинами. На лавки, на первые места, стариков садят самых старых. Бородёнки седые, на головах волосишки – пух; губами жуют, а глазки ласковые чисто дети! А в лесочке приготовлен высокий плетень; с листвой прутья-то – ещё не пожухла. За плетнём девушек одевают для дела. Кто этим не занят, веночки плетут. Парни с ушатами за ключевой водой спешат. Какому сердцу не томно?.. Ну, гляди, – пошли девушки. Уж как оно всё строго соблюдено! У каждой на тело голое, душистой травой обмахнутое, надета белая рубашечка – оторочена голубыми кружевцами. Рубашечка ровно на девичью ладошку спускается ниже пупка. Эдак деликатно-то! Причёски убраны лентами, на шее – бусы, на пальцах перстеньки. Ступают девушки шажком плавным, но сильным – этаким перекосистым, – чтобы балабончики повиливали да подскакивали, чтоб было видать, как загуляют в работе, в патоке и в поте. Любуйся всласть! Прошлись, приятные, – ложатся на покрывала ничком, занята мысля толчком. Рубашечки беленьки, кружевца голубые, до поясницы. Подружки подносят балабончики сладкие, сдобные – и девушкам на их балабончики кладут. Трепещут игрунчики-кругляши, меж них палочка попляши! Девушки легонько ими подрагивают, запевают звонко: "Балабончики медовы, вкусноту отдать готовы?" А подружки заливисто: "Обязательно! Завлекательно!" Девушки на покрывалах подкидывают резвей. "Балабончики ядрёны, подарите смех да стоны!" – "Обязательно! Завлекательно!" Красавицы в смех звонкий вдарятся да кидать колобки вовсю: подружки еле поспевают ловить. "Балабончики прыгпрыг, подарите сладкий крик!" – "Обязательно! Завлекательно!" Тут босого паренька, глаза завязаны, пускают на покрывала. Девушки на четвереньках, козы, собьются в гурт: визжат, балуются, выставляют свои тугие игрунчики. А уж он хвать-хвать, досконально берёт наощупки – вертлявый щупарик. Переберёт всех, переберёт, обхватит гладенькие кругляши, щекой прильнёт к ним: "До Сибири, до морей балабонов нет круглей!" Скинет повязку с глаз, а тут и весь народ подступит. Глядит, взаправду ли самые круглые провозглашены? Заспорят, конечно. И уж тут вся надежда на стариков. Дряхленькие, бородёнки седые, волосишки на головах – пух, а выручали. На ножках слабеньких покачиваются, а девичьи калачики оглядывают с такой лаской – чисто дети! После и ручками пощупают – старенькие, да честные. И либо дадут согласие пареньку, либо затянут голосками дрожащими: "Сладкие коренья, зелен виноград, укажи, сравненье, покруглее зад!" Другого парня, на глазах повязка, – на покрывала к девушкам-то. Он усидчив, а уж и люди строги. Чай, каждая девушка заслужила правду для своих сдобненьких. Не удовлетворит этот парень честность стариков – зовут третьего. Народ квасом освежается, ягоду ест, за дело болеет. После полудня устанут старики – укажут победившие кругляши. И непременно они, самые круглые-то – у чернобровенькой! У нашей причём – из Поиковки. Этакими смоляными стрелами брови! И до чего идут они к белым балабончикам сахарным! Приклонит она головку к траве, возденет их, и кладут на них веночки, один на один. Парень оголится до пояса, обмывает шею да плечи из ушата ключевой водой. Победившая девушка перед ним, глаза из-под бровей – пламя. Рубашечка на ней беленькая, оторочена голубыми кружевцами – ровно на девичью ладошку опускается ниже пупка. Натрогался сдобных, любезный, – полюбуйся подбритеньким навздрючькопытцем. На воздухе свежем глаз оно нежит. Парень глядит не оторвётся, а девушка смешочки сыплет. Ты восстань, головка вольная, где ты сыщешь боле гольное? Гольный мёд в навздрючь-копытце – умоли пустить напиться! Да и как не пустить, когда её круглость с завязанными глазами вызнал? Вот она повернётся со смешочком, он легонько брызнет из ушата, а она: "Балабончики как лица, в ключевой они водице!" – "Ха-ха-ха!" – подружки смехом-то и зальются. А парень усадит её на плечи голые, мытые – и ну катать. Рубашка на ней пузырится беленька, балабоны ядрёны – елдыр-елдыр на крепких плечах. Парень катает её по всей опушке, да с припевкой: "Мои плечи гладки, закинь на них пятки!" А девушка: "Хи-хи-хи! Для этакой потачки встань-ка на карачки!" А подружки: "Обязательно! Завлекательно!" Парень: "Ой, упаду, миленька, – ежевика оплела всё кругом!" Она ручки ему в волосы запустила, держится: "Ой, боюсь – не урони... подопри меня колышком до самого донышка!" – "Обязательно! Завлекательно!" Он расстегнёт штаны – колышек ослобонить, – и вроде как запутался ногами в ежевике. Эдак деликатно уронит девушку через голову вперёд, в макижасмин. На четвереньках красивая, смоляные брови: вроде растеряна бычка – не поймёт насчёт толчка. Рубашечка задралась до плечиков беленька, кругляши сдобятся-дышат, ляжки потираются – в межеулок зовут. А парень всей мыслью занят, как из ежевики ноги повытаскать, да не удержался недотёпа и на неё, красивую, навались: обжал ляжками калачики, худым пузом на поясницу ей лёг. Ишь, лежит некулёма. Девушка: "Ой, запутала рученьки ежевика, стреножила. Ой, судьба моя горька – не уйти от седока!" А парень: "И я запутан. Не свернуть тебя на спинку под колышек-сиротинку!" А подружки: "Ты и так спроворь тычок, сиротинкастаричок..." Девушка с парнем: "Обязательно! Завлекательно!" И спроворят. Давеча она сдобные подкидывала – теперь худеньки подкидываются над её кругляшами. Жилисты и худы, только нету в том беды. Вся сласть в корешке. Сиротинка – но и ему счастье: не запутался в ежевике-то. Набаивает навздрючькопытце в полную меру. Какая-нибудь девушка как крикнет: "А другие старички не готовы ль на тычки?" И пошло катанье! Борьба с ежевикой лукавой: у кого – обритенько, у кого – курчаво. И как у девушек лакомки сирописты, так и щеглы в лесочке преголосисты! Сочувствуют и птица, и зверинка девичьему счастью. Кто уже понабаился вдоволь, в обнимочку сидят, пьют ключевую водицу из одного туеска. Ягоду едят сочную, давят друг у дружки на губах. А у остальных так набаиванье и идёт: у кого пузо на балабоны, у кого живот на живот. Старики квасу напились, отдохнули после трудного сравненья – в ладошки хлопают: чисто дети! И до чего им отрадно на сердце от любезности: что молодёжь старичками прозывает мужскую примету, девичью досаду... Но и на стариков бывало нареканье. Особливо от молодых казачек станицы Сыртовской. Были средь них огненно-рыженьки, кудреваты; глаза кошачьи – зелёное пламя. Уж как они уверены, рыжие, что их балабончики круглее всех! Ваше старьё, дескать, подсуживает. "Ах вы нахалки! – наши-то им. – И не конфузно вам перед их детскими глазами порочить честность? В беленьки рубашечки обрядились, балабоны умыли настоем цветка цикория, а у самих совести нет!" Казачки: "Ладно, набаились мы у вас задушевно, а всё одно – ваше старьё куплено!" – "Да чем их купишь? Они, бедненьки, до того честны – сколь ни щупают, а ни у одного не набрякнет. Чай, сами-то видите..." А рыжи-кудреваты: "Ха-ха, не купишь?! Они концами бородёнок промеж балабончиков щекочут! Мы не выносим, а ваши-то терпят. Тем и покупают". Споры, перебранки, а как кончить дело без возражений – не знали. Так докатилось до Москвы, до Питера. Когда после царя Керенский получал власть, в числе другого присягал: не петь, мол, про кудри рыжие, зелёные глаза. По всему, дескать, видать – у поиковских чернобровых зады круглее!.. А как большевики его убрали, все наши сравненья были взяты под пересмотр. На то, мол, и необходима народу советская-то власть! Прислали к нам Куприяныча, портфель полон декретов, а не хренов подогретых. Я, говорит, доведу вас до дела! Черняв-худенёк, бородёнка клинцом, глядит удальцом, на глазах – стёклышки-пенсне. В самые жары ходит в чёрном пиджаке суконном, пуговицы белого железа. Тело-то не потеет, а только руки. Девушки перед ним в сарафанчиках лёгких – верть-верть балабончиками: ну, приложит он ладонь? А Куприяныч им только руки пожимает: "Да, товарищ, вот-вот начнём. По порядку!" Девушки: "Фу! И что это оно такое?.." А и началось. Накинул первый налог – не стало у нас самаркандских покрывал малиновых. Накинул второй нету и рубашечек беленьких, голубых кружевцов. А там и перстеньки, и козловые башмачки фиглярные – тю-тю... Но Куприяныч всё накидывает и накидывает; рыщет по деревне: и когда-де они перестанут рассольник с гусиными шейками есть? А наши всё исхитряются – едят. Старый мужик Фалалей к Куприянычу пришёл: "Ты, Митрий, на вкусном и сладком нас не укоротишь!" – "Да ну?" "Мы, помимо тя, найдём обчий язык с коммунизмом". – "Ты куда это заводишь, гражданин?" – и как заблистали-то стёклышки-пенсне! А у Фалалея глаза под бровями-космами глубоконько сидят, волоса-бородища не стрижены сроду; крепок телом – чугун. Одни портки холщовы на нём, спереди и сзади – прорехи. "Ты скажи, Митрий, коммунизм – он без всякого такого?" – "Без чего?" "Ну, тебе, чай, лучше знать. Иль, может, скажешь – со всяким он, с такимразэтаким..." – "Цыц, гражданин, ты что? Коммунизм – он без всякого!" Фалалей исподлобья глядит, эдака косматая башка. "Стало быть, коммунизм – голый". – "Чего?" А Фалалей: "Иль скажешь, к нему подмешано чего – к примеру, от хлыстов?" Куприяныч как заорёт. Фалалей: "Ну-ну, голый он, голый – успокойся. И мы как станем голые, так и найдём с ним обчий язык, и он своих сирот не покинет. Голое-то всегда пару ищет". А в прореху портков этака сиротинка видна – тесто ею катать. Ну, Куприяныч набавляет налог, а в окошко заглянет – наши, на-кось, блины со сметаной едят, к рассольнику-то. Что ты будешь делать? Сексотов завёл, премии сулит: не выходят ли, мол, из положения тихомолком, по ночам? Сексоты: так и есть! И шепчут про Фалалея. Стемнело – Куприяныч по деревне летит. Бородка клином вперёд, ненависть наружу прёт. Эдак кругов пять рысканул вокруг Фалалеевой избы. Петляет, караулит. Ворвался. А Фалалей сидит посередь избы, на полу некрашеном – гол как сокол. Сиротинка колом-рычагом вторчь, а рядом-то суслик. Подпрыгивает выше оголовка, суслик-то. Куприяныч: "Хе-хе, гражданин, взяли мы вас на деле!.. – ладошки потирает. – Делайте признание". И на суслика сапогами топ-топ. А Фалалей: "Вы на него не топайте, не нарушайте связи с коммунизмом". Куприяныч так и сел на корточки. Глядит на Фалалеев кутак-сироту, и задышал тяжело – аж слюна выступила на губах. Фалалей говорит: "То-то и есть! Уж как я, сирота голый, коммунизма хочу, а мой часовой ещё сиротливей: вишь, стоит-ждёт. Головёнка тверда как камушек – до чего предана! Дави-крути, а от своего не откажется. И коммунизм из своей будущей дали видит это. Как осиротели-оголились ради него – суслик от голодухи с поля в избу прибежал и ещё боле часового ждёт коммунизма: прыгает выше головки. Потому, Митрий, коммунизм и подаёт нам, сиротам, вкусного да сладкого от своей будущей сытости, и ты на этом наших сиротинок не укоротишь!" А сиротинка-то длинна-высоконька, не увалиста – крутобоконька. Куприяныч: "Что за разговоры? Да я по всей строгости покажу тебе..." Фалалей встал: "Вот она вся наша обчая строгость. Показываю!" И ведро с водой на часового повесил. Пусть, мол, глядит любая проверка – я могу очень строго доказать нужное насчёт того-сего... Только чтоб в проверяющих были опытные коммунистки! Глядит Куприяныч, как часовой держит полнёхонько ведро: а коли, мол, в самом деле докажет? Какие ещё попадутся проверяющие коммунистки... Боялся он проверок. Ушёл – и опять накидывает налог. В окошки заглядывает: а наши едят себе и едят. Ох, едят! Голые, а отрыжка слышна, а ложки-то стучат. Ну, как их словить на чём? Стал под окном слушать. Баба говорит: "Поели, а теперь давай, муженёк, сладкого..." А мужик: "Не-е! так будем спать. Не то коммунизм подумает: своё, мол, сладкое у них хорошо и не подаст нам". Пробирается Куприяныч под другое окошко. Слышит, баба: "Поели-то ах! а теперь посластиться бы!" А мужик: "И то верно. Уж как сыты коммунизмом, вкусным да сладким, – поучим-ка его сладок кисель варить, дадим сиропу..." И пустили обчий вздох да частый "ох", ненасытный перепёх; слышно, как помахиваются. А Куприяныч, чёрный пиджак, бородка клинцом – глядит гордецом. Словил! Бегом к себе и берёт на карандаш: похваляются, мол, что сам коммунизм учат – ловить хреном случай. Вишь, посягательство и на коммунизм, и на женщину, и на её навздрючь-копытце. Вызову отряд ГПУ – научат их, как учить коммунизм... Писать ловок, Куприяныч-то. Читает, любуется сквозь стёклышки-пенсне. И, видать, не зря они на нём. "Учат коммунизм..." – сквозь пенсне-то читает, и приходит ему мысль: а ну как проверка поймёт вовсе не так, а эдак? Не то что, мол, наглецы хотят научить коммунизм похабному киселю, а просто-де берут его на мысль – учатся? Скажут: а какой-такой ты голубь – недоволен, что люди коммунизм учат? Хочешь, чтобы другое учили? Ай да сизарик! А дальше-то знамо, чего с голубями делают... Куприяныч лоб трёт, бородёнку теребит. Это что ж – на себя самого чуть не вызвал ГПУ? Ишь, запутала деревня: голый разврат, карандаш невпопад! Надо приписать: посягают на коммунизм, как на беззащитное сердце, меж бабьих ляжек, мол, дверца, запри задвижкой, повтори с излишкой: будет кисель густенёк – и хозяйка сыта, и гостенёк, хрен заботливо ращён на кисель переслащён... Только разохотился писать-строчить – э-ээ, думает, а как проверка-то скажет: у этого голубя есть мнения, что коммунизм, беззащитное сердце, позарится на похабное счастье. Это что за голубь такой – у него коммунизм наравне с бесстыдницами? Тут и другая мысль: а ну как и в самом деле испохабят коммунизм? Коли голодуху одолевают бесстыдники на гольной бесхлебице, у них и коммунизм станет над коммунистами изгаляться при гольной их честности. Вот тогда и будет мне проверка! Скажут: где был, голубь, твой стыд, когда матёрый хрен щекотал-куердил бабий межеулок, чухал заманчивый зев, то влупив, то отперев, на глазах зореньки коммунизма: сладость, миленька, вызнай! Хоть я, зоренька, хрен беспартейный, но приучен к работе артельной, не сругнёшься, зорюшка-заря, что ты мне отдалася зазря. Помогал, скажут, голубь, оголять невинность-зореньку, запущать хренище в горенку – ай, мамочки-светы! – да без партбилета? Повернём балабончики книзу: это первый шажок к коммунизму, уваляем родимые вбок: меж пупков ком-ком-ком-коммунок! А теперь балабонами взыди на набрякшую голь коммуниди: ты гляди, как умеет давать коммунку ком-ком-ком-коммунядь! Дадут мне, думает Куприяныч, мочи стаканами попить, допрежь как в подвал свести. Эх, попробуем избежать! И как почерком ни любовался своим, а пожёг бумаги-то. Собирает народ: так и так, есть у нас товарищи, которые после рассольника не спят, а дают посластиться часовым стоячим в сиропке горячем, чтоб был погуще, наяривай пуще, на мёд-белец охоч стебунец!.. Что ж, сдать мне этих людей в ГПУ за их счастье? Нет, товарищи, ГПУ и так полнёхонько счастьем, как навздрючь-копытце патокой, лишнего не надо ему. Мы счастье-то у нас приспособим. Ведь это ж, товарищи, сам коммунизм! Бородку клинышком вперёд, Куприяныч-то: "Эти товарищи, какие с крепкими часовыми, и их верные подруги проникают в коммунизм, можно сказать, не будь я коммунядь! Кругом ещё враг, всякая темнота и похабство, а они в него проникают. И как их назвать, таких-то, какие действуют среди врагов, коммунядь их возьми, в ихнем тылу? Партизаны – знамо дело, коммунок на голо тело!" "Партизаны и есть! – Фалалей кричит. – Ура!" Все подхватили: "Ура!" В ладоши бить. Куприяныч партизан поздравляет, часики подарил – самому-де стойкому часовому. А после баб-партизанок отселил: от барской усадьбы флигель остался – вот он их туда. Назвали "Дом Партизана". Подушек натаскали туда, перин. Сделали над дверями надпись: "Коммунизм сегодняшнего момента". И в первую очередь обязали туда ходить мужиков, у кого часовые не такие бдительные, любят заснуть после рассольника. Над ними взято партизанское шефство – подтягивают до партактива. А мужики-то партизаны пароли завели и в своих избах принимают по ним – даже приезжих: с Уральского городка, с боле дальних мест. Вот залупа, я – "Салют!" Сами кунки на хер прут. От нашей Поиковки и пошло повсюду: колхоз "Красный Партизан", птицефабрика "Партизаночка"... Медали партизанские дают, с перепёху в зад суют. И не только молодёжь увлечена партизанством – пожилые и даже престарелые партизанят по мере сил. Дан указ, чтобы героям молодёжь давала стоя. Излишня церемония, на время – экономия! Сколь на то открыто санаториев и домов отдыха: чтобы тётеньки и дяди становились коммуняди. Да что: коли трусы продаются, так партизанские всегда с наценкой. Партизаны-то с тылу наносят удар: эти трусы особо и открыты с тылу. Остаётся спереди петелечку потянуть – девушке-то. Мол, рачком, без страху я, тыл даю с подмаху я! То-то и есть, тыловых не перечесть. Только помнят ли нашего Куприяныча? Уж как были б им довольны наши партизаны, не накидывай он налог. Накидывает – бородёнка клинцом, старичок полукольцом! Вот Фалалей с ним и заговаривает: большая-де угроза твоему авторитету, Митрий... "Чего, чего?" "Народ видит – ни разу не был ты в Доме Партизана-то. Сомневаются, вправду ль ты партейный, коли на кончике мёду не держал? Слышно, хотят вызывать проверку". "Проверку? – Куприяныч боялся проверок-то, но старается виду не подавать. – Я, гражданин, проверен-перепроверен, и что мне на кончике мёд держать, когда мой кончик партия держит? В меду, в сахаре он не был – заявляю открыто – но держала его партия в огне гражданской войны. После того любая партизанка передо мной – незначительная шутница, и чего мне ходить в Дом Партизана – ради приевшейся шутки отнимать коммунизм у безлошадных мужиков? Очереди, вишь, какие". "Так девушек подтянул бы отстающих", – Фалалей исподлобья глядит, брови космами висят. "А что, хе-хе-хе, у вас есть отстающие? Все до одной с этакими булками... Не могу глядеть – душа болит за народные масло и сало! От них эдак-то круглятся!" А ты – Фалалей-то Куприянычу – подтяни их до коммунизма, а в нём, сам говоришь, масла, сала да киселю безгранично: душа и перестанет болеть. А то кабы шутницы не оборотили всё в шутку, пиши хреном прибаутку. Гляди, Митрий, обсмеют и кончик, а смешного кончика партия в своих руках держать не станет. Агитирует Фалалей, борода-волосища не чёсаны сроду, голый орясина, дырявы портки, – загоняет бобра, а Куприяныч уж так не надеется на своего старичка! Он у него из ежистых попрыгунчиков: вскок-вскок – при виде гологото, да вдруг и свернись ёжиком, только что не колюч, слепень его дрючь. А Фалалей: "Много шутим, Митрий, а не всё оно – шутки. Нужны и подвиг, и партейный долг, от каждого хрена толк. Пока девичьи навздрючькопытца шутками не перекормили, зажёг бы ты в бритом межеулке пламя борьбы от своего конца". Куприяныч думает: здешние сальцо и масло уж больно хороши! Ем их давно. Чай, сумею разок подпихнуть отсталость сознания... И Фалалею: не надо, дескать, делать из меня героя, гражданин. Я скромный коммунист. Направишь мне такую девушку, чтобы была во всём как скромная коммунистка: без нагулянного жиру, без жадности на слащёный кисель, конфету и сироп... "Доведу вас до дела-то! – теребит бородку-клинышек. – Изгоню шутку из полового отношения к девушке и заполню коммунизмом!" Фалалей про себя: авось понравится ему, и уговорит она, чтоб не накидывал боле налог, а может, и убавил. Кого только послать: нераскормлену? Девушек, какие побеждали на сравнительных смотреньях, решили не посылать – толстеньки у них балабончики. Ну-кось, мужики-то и Фалалей мозгуют, пошлём младшую из сестёр Чупятовых. Тонка, легка, долгонога вертлявый паренёк да и только! Где на ней жиру искать? Повели натирать девушку пареным сеном. В дом Куприянычу чего только не натащили, чего не поставили на стол! Курочки, набитые бараньими почками, таймень – в окороке запечён. Куприяныч малосольный огурец и тот с мёдом ест, коровьим маслом намазывает, а девку к сладкому не допускает, чтоб не разохотилась. Накармливает одной лапшой с гусиными потрошками – отяжелейде, обленись. Заставил выпить пол-лафитника белого вина столового. Чупятова-девка метнёт-метнёт глазами, прыснет на Куприяныча. А он, бородёнка клинцом, глядит важнецом. Протёр пенсне-стёклышки, говорит: "Посмотрим, сколь ты скромная-то коммунистка". Она уж и так поняла разделась наголо. Куприяныч водит её по избе: "Будь скромной, товарищ, поскромней того-сего... задом верти, да больно-то не надейся – не от меня зависит, а от партии". Посередь избы поставил её в наклон. Покрепче, мол, упрись ладонями в пол: погляжу, снесёшь ли на себе тяжёлую партизанскую долю? "Снесу, дяденька партейный, снесу!" – "А ты не спеши партизанить-то – ишь! Сперва убеди, нет ли на тебе жирку мироедского?" Настрого велит не оборачиваться. Расстегнул на чёрном пиджаке нижние пуговицы железные, под поясным ремнём аптеку открыл и ну щупать девушку Чупятову... "Посмотри, Митя, какова титя? Не кулацкий ли откормок?" Старичок скок из аптеки. А Куприяныч: "Застенчива титенька! Чуешь, Митенька? Ещё немного убедимся в скромности и сделаем партизанский наскок". Чупятова как услышала – наскок! – ох, вертлява! Балабончиками завертела – круглыми велками капустными. "Скинули бы пинжачок, дяденька партейный! Жёсткое сукно голу спину раздражает, а пуговички холодят". "Чего, чего? Я тебе не развратник – голым на девушку-то наседать. Учись скромности у меня!" Старичок к балабончикам присунулся, Митенька, робко эдак-то, а они его из стороны в сторону покидывают. Чупятова-девушка упёрлась ладошками в пол, балует. А Куприяныч: "Мягонький у меня характером Митенька. К нему чем скромней, тем дружба тесней". Девушка расстаралась балабончиками крутить – Куприяныч щупает их, похлопывает: "Какие застенчивые! Поскромничай немножко – заселим лукошко. Митенька убедится в желании копытца, и сделаем наскок с пылом по голому тылу..." Подсунулся Митенька под балабончики, уткнулся легонько в межеулок бритенький – решается в навздрючь-копытце заглянуть. А Куприяныч: "Скромница. Партизаночка! Коммунизм – он, чай, сладкий, крепи, миленька, пятки". Чупятова-девчонка как вскрикнет: "Пошла улитка с меня!" Обернулась – а Митенька от страха и съёжься вмиг. Она: "Ой, я думала, вы улитку Митенькой назвали, а это старичок, не осиливший толчок! Ну-кось, я с ним помирюсь через рукопожатие!" Хвать Митеньку – и пожимать. Он снова набряк, Куприянычу и дышать приятно. "Ну, хорошо. Но как ты удумала, что я улитку тебе подпущу?" – "Ой, дяденька партейный! Думала – для проверки скромности. Коли окажусь довольна улиткой, то я уж такая скромная – попаду в коммунизм даже без этого полустоячего дрючка!" Митенька тут и съёжился вовсе – несмотря на рукопожатие. Куприяныч её руку отвёл, аптеку закрыл. "Помешала, – орёт, – с тылу насесть! Выдала врагу план партизанского наскока!" – "Откель тут враг, дядя?" "А с чего Митенька в засаду лёг, головку притаил – не подымет её?" Чупятовадевушка: "Да ну его совсем! У нас в Солдатской ляде пятнадцать ягнят второй месяц, и никакой враг не тронул, а то в дому ему враги..." "В ляде? В Солдатской? – Куприяныч так и извострился. – Пятнадцать ягнят? Хе-хе-хе. То-то мне и надо было узнать! Я вас доведу до дела-то..." "Пожалейте, дяденька!" – "А если б я вправду улитку подпустил, ты её пожалела б? Пустила? Зато нет вам пощады, а навздрючь-копытцу – коммунизма!" И посылает за ягнятами с ордером. Но Фалалей в отступ не пятится. Видать – смекает – тут дело не в том, чтобы девка была тонка да легка. А ну-кось, попытаем... И посылает красавицу Кабырину – два разу кряду первая на сравнительных смотреньях! Брови густы страсть! А характер смелый до того – мысок никогда не брила. Пускай, говорит, курчавится: старичка потрёт, как мочалица. На столе у Куприяныча опять чего только нет! А она хозяину и распорядиться не даст. С ужимкой да с усмешкой сняла с себя всё, сидит – ножка на ножке. Икры – сливки, ляжки – сметана. Митенька и проснись. Куприяныч девушке: вижу-де вашу скромность, товарищ. Ведёте себя, как опытная партейка: гольную правду любите, на мужчину смотрите как на партейный долг... А Кабырина: "Хвали-ка, дядя, своих коммунядей, а меня зови Липочкой, будешь лапать – не выпачкай!" На столе – жареный поросёнок, в боку – толчёный чеснок. Куприяныч кусок поросятинки ей в рот суёт, а она: "Ха-ха-ха – кончик языка обжёг мне, обожгу и вам кончик..." Кушает с таким причмоком! Митенька и запроси аптеку открыть. Липочка голые титьки выставила, глядит, как Куприяныч на табуретке елозит. "Хотите, – говорит, – дядя-товарищ, загадку загадаю вам?" А он ей: "Кушай, Липочка, поросёнка, кушай!.." Липочка: "Хи-хи-хи!" – голенькая, плечиками поводит, титьками колыхает. А брови черны да густы! Губы – переспелый арбуз. От груздочка откусывает по кусочку, губами – чмок-чмок, причмок! Митенька встал во весь росточек: до чего томно ему. Куприяныч ёрзает – руку под стол, аптеку открыл. А Липочка: "Ну, угадай, уважительный дядя! Свиное рыльце скользко, как мыльце, ныряет умыться в навздрючь-копытце. Что это?" Куприяныч: "Коммунизм, Липочка, желанная гражданочка-товарищ!" – "А-аа-ха-ха-ха-а! Это с чего вы удумали?" Смешки так и звенят! Ножками озорует голенькими, а Куприяныч их под столом подхватывает: "Чем человек рылом свинее, тем он скромнее, а ежели из навздрючь-копытца сумел умыться – скромней и быть нельзя. А что такое самаято набольшая скромность, как не коммунизм?.." "А-аа-ха-ха-ха-а! Ай да дядя – попал не глядя: под мышку кончик! всё одно – кончит!" – и ищет глазами постель, Липочка, – куда б упасть, набаиться всласть. Не выдерживает смеха. Куприяныч её подхватывает под голые локотки, посередь избы наклоняет хохотушку. "Мы должны делать по-партизански: колышком с тылу на раздвоену силу. Ткнётся в норку: там замок. Он пониже, в закуток". "А почему, добренький, обернуться на него нельзя? Каков он из себя головкой – кулачком или морковкой? Пойдёт ли она к моей кучерявости?" "Она, товарищ мой Липочка, лысенька – ей любая кучерявость пойдёт. Зато и не даю оборачиваться – ваш нескромный вздох восхищения всполошит врага, сорвёт партизанскую неожиданность..." Липочка как всхохочет! Голые балабончики, вверх задраны, так и затряслись-засверкали. А Куприяныч до чего не надеется на Митеньку – дрожит: Митенька, не испугайся! Не гляди, что курчава: лишь бы не ворчала... Под балабончики подсовывает, до межеулка достал – нашёптывает: "Липочкагражданочка, со смехом потише – не вспугните коммунизма-то зори... Дайте восстание, зори, зори!.." А Липочке слышится: "Горе..." Она и поддавать балабончиками ядрёными навстречу Митеньке: "Какое горе, коли я задорю?!" Куприяныч-то: "Не накликай!" Митенька в кучерявку головкой – и изломился весь, как пьяный. И дверь отворена, а через порожек не переступит. Липочка как вскрикнет: "Поди от меня, свиное рыльце!" И обернулась: "Ой, я думала – поросячий пятак, а то – изломан кутак!" Ну, ничего, говорит, упавшему старичку было б за что подержаться: он и встанет. Прилагает руку Куприяныча к межеулку курчавому, к прищуру лукавому: "Поглаживайте, дядя скромный, закуточек тёмный". Куприяныч кучерявку поглаживает: "А как же ты удумала, что я поросячье рыльце тебе подсуну?" – "А как вы на мою загадку сказали, что свиное рыло – это коммунизм, я и подумала – суёт рыльце, чтоб я коммунизм почуяла натурально, а не херово и нахально". Тут уж и Куприяныч: "Ха-ха-ха!" Митенька-то стал набрякать. А Липочка порядком приустала от хохота. "Какое там рыльце? Свиной хрящик, тяни его чаще, сади хоть пчёлку, да что толку?" Митенька было вставать, а тут и съёжься. Куприяныч вскочил, чёрный пиджак, железные пуговицы. "Обкормилась удовольствием, Кабырина! Путаешь коммунизм со свиным рылом и хрящиком, а подавай тебе ещё? Распутница!" Липочка как встала, белотелая, ручки упёрла в голые бока, титьки вторчь, ножку выставила, балабончиками играет. "Кто вам укажет девушку скромнее Липочки Кабыриной? Не вы ль вот только что, за груди мои держась, бормотали: ой, скромна-де девушка! Да я вчерась как перегоняла телят в Мудачью Яму, мне два паренька золотушных встретились. Сулили двух телят к моим, чтоб я только дала им. Я им кулак, а они мне и троих телят. А после аж целых пять..." Куприяныч: "В Мудачью Яму отогнала телят? Хе-хе-хе, то-то и надо мне было узнать". И посылает за телятами с ордером. А Фалалей почёсывает косматую башку, не чёсану век, дырявые портки подтягивает к голому пупку. Чупятову-девушку и Липочку Кабырину порасспросил и так и сяк... Ишь, кумекает, а ведь не вникли мы в Куприяныча. Требовал, чтоб на девушке не было жирку мироедского, а вон у Кабыриной балабончики поболе чупятовских, а он – ничего. Разговор-то был даже длинней. Знать, надо понять его наоборот: дать ему толщину. Чуется – Фалалей-то себе против толстых балабонов он не взбунтует. И налог перестанет накидывать, и, может, забранное кое-чего вернёт... Эх, Анютка улестит его!.. Анютка была такая молоденькая девчоночка: личико красивенько да приветливо – чисто дитя невинное. А уж балабоны толсты так толсты! Каждый в этакую тыкву: держи, мужик, на обеих руках. За то её звали Анютка Пудовочка. А на сравнительные смотренья такую красивенькую девушку не допускали. Уж больно роптали казачки со станицы Сыртовской: чай, сравненье-то круглоты, а не величины, а Анютке, мол, за одну величину первое место дадут. Её и послали к Куприянычу. Она как вошла: "Ах-ах, сколь жареногопареного на столе – от пару душно мне! Помогите сарафан снять..." Куприяныч как снял с неё сарафан – девчоночка во всей голой красе и повернись перед ним, и качни слащёными. Он от вида такой голой пышности пенсне сронил, висят на шнурке стёклышки. Анютка Пудовочка плавным шажком к столу. Уж как балабоны крупны, белы да трепетны, а стопочка маленька – прелесть! Розовые ноготки на ножках. А всё голенькое тело до чего нежно – словно семь раз в сливках искупано, соком мака-цветка умыто. Анютка губки-вишню выпуклила, на грудки свои торчливые поддувает этак невинно, лукавыми глазками улещивает Куприяныча. "Чего встали-то удивлёны, милок-товарищ? Дале интересней будет..." Куприяныч: "Хе-хе-хе, слышишь, Митёк, слышишь?" Анютка на табуретке повернулась бочком, спинку прогнула чуть, голый балабон выпуклый ладошкой поглаживает. Вижу, говорит, пол у вас мыт-скоблён, так положите дюжину овчин, поверх – четыре тулупа нагольных да пару перин, да шёлковых подушек пяток... Мало что коммунизм – и любовь предстоит как-никак. Куприяныч, чёрный пиджак, козелком-резвуном с места сорвись. Нашёл всё, сделал. Аптеку отворил, Митеньку на свободу – сам у стола с вилкой. "Можно, уважаемая товарищ-девушка, положить вам в роточек вот этот кусочек? Видите, тетерев – рачьим мясцом начинён, с изюмом запечён..." Анютка, чисто дитя, открыла роточек, вот этакий съела кусочек, а Куприяныч до голенького балабона касается: Митенька, мол, она не кусается. А Митенька осмелел! Куприянычу аж не верится: развёл полы пиджака, кажет его, а Анютка глазками по столу невинными – младенец! "Это чтой-то у вас за графинчик? Горлышко – писюлёк". – "А в нём водочка дюпелёк!" – "Ай, слыхала! Любит дюпель сладкий – на рачка кто падкий. Но беда со старичком не идёт ему рачком. Кто тягучий дюпель пьёт, тот рачком не достаёт! Его хлопоты пусты, коли тыквища толсты!" И велит Куприянычу сесть на место, напротив неё. А он: "Что вы о еде всё да о еде? Рачка не достанет, велю ещё сварить. А сладки тыквочки – какими хотите толстыми ломтями режьте!" Анютка: "Ха-хаха!" Ножку под столом вытянула голеньку и мизинчиком Митеньку по носу: "Пролей-ка из писюлька тягучего дюпелька!" Куприяныч: "М-м-мы!" – замычал-зажмурился; чуть-чуть не расстался с соком – сколь копил-то его. Тьфу ты, говорит, вы ж ведь это про водочку дюпелёк тминную! Налью с удовольствием... Налил из графинчика две рюмочки, свою опрокинул в рот, бородкой трясёт, ещё наливает, а Анютка свою пригубляет: "Колос налит хлебный? До дождя простоит?" – "А это надо бригадиров спросить. Сейчас пошлю". Анютка: "Ха-ха-ха! – голыми грудками заколыхала торчливыми. – У меня и вздох и "ах!" – завсегда о соколах! Скажите мне, кто вы? В чём слабы и в чём толковы? Может статься, пустельга – мухобоечка туга? А не то – драхвачник? Или неудачник?" Куприяныч щупает Митеньку – а тот вроде и не ёжился никогда. Куприяныч: эк, привалило счастье-то! Только не подведи – а там хоть чего, но буду ходатайствовать, чтобы и тебя, Митёк, приняли в партию. "Правильно, Куприяныч кричит, – товарищ-красавица, понимаете мужиков! Многие из них пустельга. Я каждую муху переписал у них и мухобойки укорочу! Но есть и ушлые, как птица драхва, – однако ж и их раздрахваню..." Привстал, чёрный пиджак, железные пуговицы, задом юлит. Анютка потемнела глазками: "Мои балабоны оттого наслащёны, что драхва-птица на воле плодится!" Куприяныч вкруг стола обежал, встал за её спинку за голенькую, балабоны Митенькой бодает. "Всю сласть балабонов, для копытца слащённых, не пожалей Митеньке! И коли будет ему вволю сладко значит, много полезна птица драхва, пусть и дале плодится, не трону". Встала Анютка, смех – колокольчик чистый; спинку прогнула, балабоны крутеньки оттопырила, баловницы-ляжки развела. Сколь красоты! Красивей мака-цветка, слаще персиков. "Дам ему сиропу – попей и полопай!" Куприяныч: "Ай, как говоришь хорошо! Уж мой Митенька зачтёт тебе труды-соучастье. Хоть пока он не партеец, совесть у него партейная... вишь, как тянется за ласковым словцом под балабончики концом!" "Ха-ха-ха! – Анютка-то, колокольчик. – На слова не поскуплюсь: ими кончится, боюсь". На перину прилегла, на подушку грудками-то тугими, балабонами покрутила во всей красоте, приподняла слащёные, а ручки вдоль тела нежного вытянула, ладошками вверх, пальчиками прищёлкивает. "Дай яблочки в ручку – поважу на вздрючку. От моих ноготков – черенишко дубов!" Куприяныч глядит: Митенька ёжиться не думает – и потерялся от счастья. Хвать со стола яблоки, Анютке в ладошки сунул. Она балабоны повыше приподняла, чтоб были доступней межеулок и навздрючь-копытце – чтоб давали прельститься. "Почмокай мой груздь! Языком потешь, да только не съешь!" Куприяныч цап со стола груздь – пососал, почмокал и выплюнул. Дрожит весь, от Митеньки глаз не оторвёт: ишь, мол, стоит как! Счастье оно и есть счастье... Анютка Пудовочка голеньки балабоны, упружисты-томлёны, ещё выше взвела – на дразнилки смела, ляжками поигрывает: "Намажь маслицем губки у моей голубки, в сахар-мёд-роток затолкай хренок..." Куприяныч ложкой черпчерп масло, мёд, сахар, тёртый хрен – и только Анютка успела сказать: "Надень ватрушку на стоячу пушку!" – давай ей рот мазать: мёд, хрен, сахар пихать в него... Тут его надоумил кто: "А стояча пушка – это ж Митенька!" Хвать со стола ватрушку и на Митеньку насадил. Анютка яблоки отшвырнула, отплевалась, бедненька красавица – с кем досталось маяться. Поворачивается, а Куприяныч стоит, на Митеньке – ватрушка, ждёт: чего дальше? Уж и доволен! До сих пор Митенька не съёжился-де. Гордость играет. Анютка как взвизгнет: "Ай, заряжена пушка – не пальнула б ватрушкой!" Закрыла навздрючь-копытце ладошкой. "Ждала мацки-цацки, чикалды-чаёбки, а дождусь заклёпки!" Взбрыкнулась: пятки сверкнули, балабоны на перине подпрыгнули. И ну – валяться по пуховикам, подушки дубасить! Завидовали, кричит, что нам коммунизм подаёт, а гляди-кось, как он вам подал хорошо – к месту да к моменту! Осталось вам ватрушку помацкать-поцацкать, чикалдыкнуть-чаёбнуть, чайком размочить. А Куприяныч: "Рано ты про чай – не набаялись, чай!" Когда, мол, дашь последнее словцо? Стоит счастлив – Митенька ватрушку держит, не думает клониться. Век бы так простоял, погордился бы... Анютка ему: "Какие вам ещё словцы, коли коммунизм – одно слово, мал хренок, да с уловом! Чего вам промеж партизанских ляжек коммунизма искать, когда у вас ватрушек вон сколь?.." Куприяныч: "Хи-хи-хи!" Головой кивает, бородкой трясёт: "То коммунизм печён, а промеж ног – боле учён. Балабонами верчённый – завсегда боле учёный!" А Анютка: "У меня промеж ног – коммунизм Сидорок. Коммунизм известный – кузовочек тесный. А тебе коммунизм – тесто с творогом, и впригляд и вприлиз – любо-дорого! Именуется Фока-чёлнышек. Образуется хренподсолнушек". Встала с перин-подушек: титеньки голенькие на Куприяныча глядят, мысок бритенький, навздрючь-копытце медово – почаёбиться готово. А Куприяныч: "Хи-хи-хи, хрен-подсолнушек – эко здорово!" Стоит, чёрный пиджак, полы раскинуты, аптека открыта, на Митеньке – ватрушка; стёклышки-пенсне блестят, бородка клинцом – глядит щегольцом. Век бы эдак гордился Митенькой стоячим... Дале, мол, скажешь чего, желанный товарищ? А сам-то счастлив! Анютка ему: "Мацки-цацки чикалдык, хрен ватрушке сладил втык. Не врастяжку, не рачком, а обычным стоячком. Как же так он это смог? Коммунизм ему помог". Пятками притопнула, приплясывает, по балабончикам себя шлёпает: "Чикалды-калды-припрыжка, коммунисты держат шишку! Туговатая на вид – эта шишка не стоит. Отчего она туга? Ей ватрушка дорога". Упёрла ручки в бока, туда-сюда гнётся: "Ах-ах! чаёбики-чикалды, с коммунизмом нелады! – притопнула впоследки. – Мой Сидорка-кузовочек время зря терять не хочет. Покивай, ватрушка, с горки уходящему Сидорке!" Сарафан набросила, на Сидорку спустила подол и ушла. Куприяныч стёклышки-пенсне протёр: перины-подушки изваляны-измяты, Митенька, гордость-краса, стоит крепенёк, а боле-то нет никого! Вкруг перин походил, на Митеньку порадовался – да он есть просит... а ватрушка не естся. Куприяныч её снял, кое-как Митеньку свернул набок, аптеку прикрыл как смог и бежать. Ну, мол, какая ни попади сейчас – уваляю! Навстречу – поздняя молодка, в очках, коренастая. Он перед ней, чёрный пиджак, заволновался: из кармашка часы вынул на ремешке, по ним щёлкает ногтем. Нельзя нам, кричит, время терять! Хвать её за руку и в дом. А она: "Деловито начинаем. Кабы и дальше так!" Куприяныч её за стол, не успеет она рот раскрыть – куски ей запихивает один другого вкусней. Тремя стаканчиками употчевал сладкой водочки тминного дюпелька. Она и не ахнула, как он оставил её в одной жакетке, на перины мягкие уложил, на пуховы подушки. Митеньку вломил по самый лобоккосточку: лишь тогда гостья опомнилась. Коленом Куприяныча отселила. "Вы мне, – говорит, – покажите, сколько налогу удерживаете с конопли?" Куприяныч: "Да! да! хорошо с этим-то у меня!" Вскочил, сыскал разнарядку. Беру, дескать, холстами со двора вот сколь. А вы до чего мне полюбились, что эдак любознательны! Раскиньте пятки как можете вширь, задерите ввысь – как будто обнимаете ножками горку. Холсты положу горкой, как эта, – и ваши будут. Сподобите меня кончить сладкой судорогой в семь передёргов – выдам холстсемерик. В восемь передёргов – осьмерик. Вбил Митеньку, крякнул – и только начал: на-ачики чикалды... а гостья экая силушка в ногах! – отсади его. "Вы мне покажите, сколько налогу удерживаете с коровьего масла?" Куприяныч: "Ась? ну! ну! порядок с этим-то у меня!" Вскочил, разворошил отчётность. Беру-де маслом топлёным со двора вот сколь. А вы до чего мне полюбились, что эдак строго ведёте себя! Умаслите Митеньку, чтоб мы с вами крикнули как один громко, и я вам столько уделю масла, что мы опять так же громко закричим. Вы – от удивления, я – от щедрости. Вкрячил Митеньку и только принялся тубахать: на-ачики чикалды... а гостья его – в отвал. "Вы мне покажите, сколько налогу удерживаете с мёду?" Куприяныч: "У? угу! угу! успешно с этим-то у меня!" Вскочил, перетряс бухгалтерию. Беру, мол, вёдрами со двора вот сколь. А вы до чего мне полюбились умными интересами, да что не забыли и про мёд! Усластите Митеньку, чтоб мы с вами после крика зажмурились. И сколь мы будем лежать зажмурены, столь времени две бочки с мёдом будут наклонены. Весь мёд, какой вытечет, – ваш! Влупил Митеньку... а гостья – не-е! "Покажите мне, как вы стоите на позиции коммунизма?" Куприяныч: "Ась?" Взял ватрушку, что давеча-то держал, на Митеньку её. Вот так, мол! В кои веки Митенька встал всерьёз – хоть на нём стой – и опять стоять коммунизма ради: без толчка и коммуняди? "Сколь я под коммунизм мялся – ээ!.. сунем его вам под зад, пусть под нами помнётся". Раздел пиджак, жакетку с неё дёрг – и сунул под крепкий её зад, под горячёный. "И то, видать, в прошлые-то разы позиция для меня была не та, а теперь подходяща – вздобрим патоку слаще! Допрежь как на позиции стоять, её надо укатать!" И ну ей голеньки титьки куердить, сахарны груши посасывать, бородкой межеулок щекотать... Она на нежность и окажи себя. Уж как они оба вскрикнули! А зажмурились – пока лежали зажмурены, успелось бы две бочки мёда ложками вычерпать. Эк сладко Куприяныч потянулся: до чего хорошо, мол, любить умного-то человека! А гостья: "Присластилось вам моё ненаглядное?" Куприяныч: "Угу! угу!" – кивает, бородкой трясёт, поглаживает гостью по местам. Она и говорит: "Скажите мне, почему оно такое сладкое?" – "Потому голо и гладко, на коммунка хватко. Движенья-то – страсть! Не то в меду бы увязть". – "Ещё почему?" Куприяныч: "Потому дано умному человеку – встречаете Митеньку по уму, с деликатностью к нему". – "Ещё?" Молчит Куприяныч. А она: "А вы близоруки! Неужели не видите? Оно такое сладкое, потому что честное!" Куприяныч моргает, бородку теребит. Гостья сверк-сверк очками, повернулась перед ним всем своим голым: "Исправляйте вашу близорукость!" Замечаете, мол, с задних булок и промеж на вас сама честность глядит? Куприяныч: "Хе-хе-хе..." "Не узрели? Так пусть коммунизм вам поможет!" – "А где его взять?" – "А куда вы его положили?" Куприяныч: ну-ну... у неё из-под зада вынул жакетку, встряхнул – бумажка и выпади. Читает, а это мандат. Гостья с проверкой прислана... Куприяныч-то прикусил губу. "В кои веки Митенька не сломался – зато и попался!" А она: "Это ваша правда, а теперь покажу вам мою честность боле убедительно!" Встала, оделась и укатала его на пятнадцать лет. За весёлые-то разговоры, близорукость и попытку покушения. Года проходят – и наведывается к нам. Был Куприяныч – стало четверть Куприяныча. Бородёнка седенькая, оборван. "Чего, – спрашивает, – у Щеглова лесочка ещё сравнивают балабончики?" Мужики промеж себя переглянулись. Как ты-де, Митрий Куприяныч, пострадал – доверим тебе. Случается, мол, смотрим круглые. "А споры бывают?" – "А то нет?! Девки на балабончики самолюбивы, зато палочки колотливы, да тебе-то какая нужда?" А он: "Обещал вас до дела-то довести – и доведу! Я уж не близорукий, и вы не будьте". Достаёт из пестеря подзорную трубку старинную. В чёрной коже трубка потёрта от службы; две ножки прилажены. Как девушки, говорит, со стариками заспорят, поставьте молодиц в рядок. Наклонятся, голые балабончики взведут красиво – отсчитайте от них тридцать пять шагов и трубку поставьте. Пусть старики в неё глядят. В подзорную-то трубу самый круглый зад прозревается без ошибки. Вскоре опять подобрали Куприяныча – но дело повелось. Конечно, балабончиков не пекут уж у нас. Лавок у Щеглова лесочка нет – трухлявы столбушки. И щеглов не стало, а станицы-то Сыртовской – ещё и много раньше того. Но глянь-кось, как хороши мак и дикий жасмин! Сколь-нисколь девушек из разных мест сойдутся – и идёт сравнительное смотренье. Глядят старики в трубку: "Эти круглее, эти сударики-сверкуны!" Так оно и признаётся. Вид местности меняется, давно ль нашли у нас нефть, а уж повыкачали всю! взаймы проси – никто не даст. А подзорной трубке верим. Не одни голые зады прозреваем в неё, но и будущие зори. Глядишь в зад куме, а коммунизм на уме! Обернёшься вспять: везде коммунядь. В гол зад гляди, с коммунядью сиди, коммунком победи! Не выстоит коммунок до победы – смотри в трубку на чужие обеды. Так-то. Обещал Куприяныч нас до дела-то довести – и довёл.