Текст книги "Участник Великого Сибирского Ледяного похода. Биографические записки (СИ)"

Автор книги: Игорь Гергенрёдер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)

Перед станцией Канск узнали, что власть там взяли восставшие против Колчака и требуют сложить оружие. Добровольцы, Алексей среди них, вместе с другими белыми с ходу пошли в бой – после первых же выстрелов красные уступили дорогу.

Она по-прежнему пролегала через первозданную тайгу. Алексей видел ели такой невероятной высоты, лиственницы столь могучие, какие представлял в детстве, читая романы Фенимора Купера о североамериканских индейцах. Деревья казались непоколебимыми часовыми величия, маня духом непобедимости.

Лента отступающих двигалась вдоль железнодорожной линии, всё так же путь преграждали скучившиеся запряжки, всё так же разносилась ругань схватившихся из-за места у костра, в деревнях набивались в избы, просили и требовали у жителей поесть. Ходили слухи о расстрелах за грабежи населения, за то, что с тепло одетых беженцев снимали одежду. Алексей и его спутники-добровольцы не позволяли себе никаких, как они выражались, «недоразумений», выделялись спайкой в общем потоке.

Лютовали морозы, Алексей оттирал занемевший нос снегом. Переход следовал за переходом, и одолевать их без полноценного питания было неимоверно трудно. Однажды капитан увидел уходящую от тракта в тайгу узкую дорогу, повёл по ней, сказав: «Чего-нибудь найдём».

Вышли к хутору: всего три избы, но большие, добротные, кругом – хозяйственные постройки. Около одной стоял кряжистый бородач сурового вида в лисьем треухе, истый сибиряк, с длинным ножом в руке. Оказалось, он только что разделал тушу зарезанной коровы. От денег, выпущенных правительством Колчака, он отказался, но в заплечном мешке капитана нашлись царские ассигнации, к которым крестьянин отнёсся совсем иначе. Капитан заплатил столько, сколько тот запросил.

Крестьянки принялись варить еду, а добровольцы набились битком в три избы, выставили часового, повалились замертво кто на лавку, кто на пол на тулуп, на попону или на солому и до вечерних сумерек спали непробудно, настолько все были вымотаны.

Поднявшись, набросились на варёное мясо, ели, сколько влезет, и снова заснули. Однако чуть свет были уже на ногах, и тут ждала поистине неожиданность. Сибирячки с вечера наварили щей с говядиной, в разной посуде выставили на ночь на мороз. Превратившиеся в лёд щи поразбивали на одинаковые куски, завернули их в отрезки рядна и раздали солдатам. У каждого вещевой мешок оказался набит порциями замороженных щей.

Когда после трёхчасового перехода остановились в попавшейся на пути деревне, то попросили у хозяек лишь горшки, вытряхнули в них по куску льда из рядна и немедленно поставили на огонь. Впоследствии мой отец говорил мне, что от первой же ложки горячих щей захотелось запеть.

Почти неделю подкреплялись щами из вещевых мешков, а там снова – недоедание, поутру – тошнота от пустоты в желудке. Непомерно тяжёлой казались винтовка и сохраняемый небольшой запас патронов.

Смерть Каппеля. Не остановите!

Перевалил за середину январь. На пятки наступала Красная армия, по сторонам и, как слышно, впереди множились красные повстанцы. Были получены сведения, что они в Нижнеудинске, до которого один переход. Алексей, его спутники приближались к станции, готовые к бою, видели стоявших поодаль от тракта людей с винтовками – кто одет по-крестьянски, кто в военной форме без погон, но все в валенках. Люди следили за проходящими, не стреляли.

Каппелевцы, пройдя без задержки Нижнеудинск, двигаясь дальше на восток, узнали, что впереди сосредотачиваются силы партизан, в Иркутске уже их власть, что генерал-лейтенант Каппель, ведя армию на повстанцев, обморозил ноги, заболел воспалением лёгких и умер. Говорили, что преданные солдаты в голове колонны несут на носилках его замёрзшее тело. «Ведомые сквозь смерть приветствуют тебя, о Каппель!» Армию возглавил генерал-майор Сергей Николаевич Войцеховский.

В один из последних дней января на подходе к станции Зима добровольцы, в их числе Алексей, получили по сто патронов. Алексею и другим сказали, что из Иркутска на станцию Зима отправлен поездами крупный отряд партизан, его необходимо разбить, чтобы идти далее.

Часть, в которой был Алексей, двинулась к станции в колонне войск, по сторонам тракта ширились вырубки, впереди открылись снежные поле и возвышенность с домиками на ней. Раздалась команда: «От середины в цепь вправо!» Наступать пришлось по снегу, в который нога уходила почти по колено. С возвышенности зачастили выстрелы, а вот и характерное та-та-та пулемёта. В цепи вскрикнул один, второй раненый. Добровольцу, который шёл слева от Алексея, пуля попала в горло, солдат упал навзничь на снег, кровь так и брызнула, руки, ноги дёргались.

Пули рвали морозный воздух – залечь невозможно, окоченеешь в снегу и не встанешь. Справа высились сосны, ели, которые обошёл топор дровосека: Алексей и наступавшие вместе с ним солдаты по команде устремились под защиту деревьев. Около них уже был приземистый полковник с белыми от изморози усами, он, энергично шагая по снегу, хрипло крикнул, под свист пуль, добровольцам: «Не кланяться, молодцы!» Александр Рогов крикнул в ответ: «Кланяться мы забыли, господин полковник!»

На возвышенности из-за домиков показывались красные – все в полушубках и наверняка в валенках. Можно было заметить и тех, что стреляли, лёжа за сугробами. Алексей, его сослуживцы вели по ним огонь из-за деревьев, подвигались вперёд перебежками. Стужа проникала под шинели, нужно было как можно скорее добраться до домиков.

Пошли в атаку по склону, который становился всё круче, на миг упав на колено, стреляли в залёгших на холме. Хотя они и в полушубках, а долго тоже не полежишь.

Белые подвигались в гору слева и справа от Алексея, немало солдат шло позади. Красные, вскакивая, подавались к домикам, стреляли из-за них. Алексей в цепи атакующих выбрался на холм, били в красных с расстояния не более пятидесяти метров. Когда и оно сократилось, партизаны стали отбегать за посёлок в ельник по другую сторону холма.

Алексей, несколько других добровольцев вбежали в избу – ожидали контратаки партизан, готовые стрелять в них из двери, из окон. Меж тем в тылу красных раздавалась густая пальба. Вскоре с юга, где наступал правый фланг белых, прискакал казак, крикнул: «Красные разбиты!» Тут только Алексей ощутил, как дрожит от холода – аж зубы стучат.

Этот бой произошёл в трёх километрах к западу от станции Зима.

(Уже позднее Алексей узнал: командование чехословаков, которые контролировали железнодорожную линию, признало Иркутский Совет, взявший в городе власть 24 января. Совету, куда, помимо большевиков, вошли выступавшие против Колчака эсеры и меньшевики, было разрешено направить отряд на станцию Зима против идущих на Иркутск белых, преследуемых Красной армией. Через два часа после начала боя командир одной из чешских частей приказал ударить по отряду с тыла, большинство красных сдались в плен. Их отпустили по распоряжению чешского командования, но лишь тогда, когда путь к Иркутску для белых был открыт).

Станция Зима. Черемхов

День спустя после боя Алексей и его часть застали на станции Зима бойко торгующий рынок. Прохаживались одетые в новую отличную форму чехи с винтовками, наблюдали за порядком. Александр Рогов сказал: «Глядите – у них трофейные австрийские винтовки последнего образца!» И объяснил, что эти винтовки «манлихер» отличаются от всех других с продольно-скользящим затвором тем, что для выстрела затвор нужно двинуть не назад, вперёд и вправо, а лишь назад и вперёд. Выигрыш в скорострельности.

Были чехи и среди множества покупателей. Алексей увидел также солдат и офицеров в иностранной форме других видов. Рогов пояснил, что это поляки и румыны.

Все приценивались, торговались, покупали мясо, мороженую рыбу, сушёные грибы, тёплые вещи. Продавалась среди прочего тёмно-красная медвежатина, её Алексей видел впервые. Продавец предупреждал, что из медвежьих лап «студень не варится». Возглавлявший добровольцев капитан купил бы медвежатину, но, во-первых, её негде и некогда было варить, а, во-вторых, у продавца её не осталось столько, чтобы хватило на сорок с лишним ртов. Капитан купил по фунту свиного сала и по четыре диска замороженного молока на каждого.

Продолжился поход по Сибирскому тракту на восток. Иногда оказывалось известно расстояние между пунктом, откуда вышли на рассвете, и тем, где остановились на ночёвку. Расстояние, по словам капитана, бывало – более сорока километров. Когда днём по пути встречалась деревня, в ней чуть задерживались, чтобы погреться, перекусить. Алексей, войдя в избу, следовал совету, который в своё время ему дал Александр Рогов: ложился на пол навзничь, задирал ноги, прислонял их к стене. Кровь отливала от ступней, становилось легче идти дальше.

По-прежнему повторялись дни, когда нечем подкрепиться. Раз утром, поднявшись, Алексей почувствовал, что идти нет сил. Хозяйка дала ему и другим по куску сушёной лепёшки. Алексей потом вспоминал: «От этого кусочка сухаря я ожил». Очередной переход был осилен.

Достигли станции Черемхов. Алексей здесь увидел японцев в шинелях с меховыми воротниками, ему сказали, что это волчий мех. На шапках у японцев были красные звёздочки вместо кокард.

Привокзальную площадь пересекала группа военных, которые следовали за подтянутым генералом. Алексей заметил, что у него худое строгое, властное лицо. То был тридцатисемилетний генерал-майор Сергей Николаевич Войцеховский.

Алексей услышал, что Войцеховский отдал приказ наступать на Иркутск, и, вероятно, предстоят бои с красными, возглавляемыми Иркутским Советом. Было известно, что чехи передали Совету Колчака.

Иркутская тюрьма. У красных

Алексей со своей частью дошёл до станции Иннокентьевская вблизи Иркутска, и тут у него «всё замутилось перед глазами». Возвратный тиф уложил его в здании вокзала, винтовку, патроны у него забрали. Несколько суток он провёл «валяющимся на полу» (его выражение). Кто-то снял с него английские ботинки с шерстяными обмотками и надел ему на ноги свои развалившиеся.

Белые ушли из Иннокентьевской, чтобы, обогнув Иркутск, перейти по льду Байкала на территорию, контролируемую атаманом Семёновым и японцами. Иннокентьевскую заняли силы Иркутского Совета. Алексея отвезли в тифозный барак, в котором он выжил, и его отправили в Иркутскую тюрьму.

Она была полна белых, попавших в плен. Их выводили на лёд Ангары – колоть его и выпиливать из глыб правильной формы кубы. Из них пленным было велено построить арку для торжественной встречи подходившей с запада V армии красных.

С её приходом пленными занялось следствие. Их по одному стали выводить из камер на допрос. Следователей интересовало, по какой причине ты оказался у белых, не знаешь ли, кто настроен непримиримо к большевикам, зло высказывался о них. А, может-де, тебе известно, кто расстреливал пленных красных?

Алексея водили на допрос дважды. В первый раз допрашивал мужчина, положивший на стол перед собой наган. Испытующе глядя в глаза, следователь опускал ладонь на револьвер. Во второй раз вопросы задавала женщина в гимнастёрке, наган также лежал на столе около её руки. Алексей говорил, будто белые его мобилизовали. Опровергнуть это было некому – тех, кто его знал, в тюрьме не оказалось. Что касалось других вопросов, то он отвечал: «Не слышал. Не знаю».

От сокамерников он время от времени узнавал, что «выявили» такого-то и такого-то. Алексей их больше не видел.

Хлеба в тюрьме выдавали по кусочку, с запасами муки в городе было туго. Зато имелись запасы солёного омуля, и заключённых изо дня в день кормили супом с жирным омулем, так что «есть его стало нельзя, не морщась». Однажды мы с отцом смотрели фильм Владимира Мотыля «Белое солнце пустыни», и я толкнул отца в бок, когда таможенник Верещагин сказал жене: «Опять ты мне эту икру поставила! Не могу я её каждый день, проклятую, есть!» Отец рассмеялся: «Ну да, представляю!»

Во дворе тюрьмы, который заключённые очищали от снега, Алексей видел Анну Тимирёву, гражданскую жену расстрелянного Колчака. Она в дамских ботиках по талому снегу носила в здание дрова. Что с ней стало впоследствии, осталось неизвестно моему отцу. О расстреле Колчака передавали шёпотом: тех, кто должен был его расстрелять, разозлило, как бесстрашно он держался, и его живым толкнули в прорубь.

За отцом ничего не нашли. Следствие к тому же учло, что ему всего семнадцать лет – «белое зверьё несовершеннолетнего мобилизовало!» И после трёх месяцев заключения его отправили в лагерь на работы, а затем мобилизовали в Красную армию. Он стал рядовым караульного полка ВНУС (внутренней службы) и был поселён в одной из казарм на Петрушиной горе на правом берегу Ангары.

Шло лето 1920-го. Запасы омуля, по-видимому, съели, другого продовольствия подвозили мало, наступила голодная пора. Красноармейцам выдали новое обмундирование, и мой отец выменял на штаны ведро картошки. «Сварю котелок, съем – а голодный! – рассказывал он мне. – Варю ещё, ем, потом ещё. За день прикончил всё ведро, живот набит – не могу нагнуться шнурки на ботинках развязать. А голодный всё равно».

Сказывалось отсутствие жиров. В скудной пище, которую давали, недоставало и витаминов. У Алексея и у других красноармейцев началась цинга – стали кровоточить дёсны, шататься зубы. А начальство не догадывалось организовать ловлю рыбы сетями в Ангаре, устроить поход в лес за черемшой. Черемша – первое средство против цинги.

Голодные страдающие цингой солдаты несли караульную службу. Алексей охранял Иркутскую тюрьму, в которой недавно сидел.

Старый друг

В караульном полку имелся клуб под названием «красный уголок», куда поступали советские газеты, брошюры и где висели портреты Ленина, Троцкого, а также агитационные плакаты. Алексей приходил сюда играть в шахматы. Однажды в клуб вошёл командовавший бронепоездом бывший красный моряк Яков Федоренко, который впоследствии станет маршалом Советского Союза. Алексей как раз выиграл партию у другого солдата – Федоренко это увидел, подошёл, сел: «А ну-ка сыграем!» Алексей стал выигрывать. Федоренко весь напрягся, глаза налились кровью. «Я струхнул, – рассказывал мне отец, – и поддался». Лицо будущего маршала выразило облегчение. «Мат тебе! – бросил он удовлетворённо. – Но играл хорошо!»

Вскоре после этого, собираясь около своего места в казарме на караул, Алексей услышал за спиной: «Говорят, ты хорошо в шахматы играешь». Он обернулся и обомлел – перед ним стоял Александр Рогов в солдатской форме. Рогов прикусил губу, давая понять, что надо помалкивать. «Я теперь тут служу», – сказал и отошёл.

Позже, когда Алексей был во дворе, а рядом никого, Рогов подошёл, сообщил, что «пришёл из ДВР с хорошей характеристикой», добавил: не надо, мол, ни о чём расспрашивать, ни о чём вспоминать. «Всё, что нужно, я сам буду говорить».

ДВР – Дальневосточная демократическая республика – создалась в мае 1920 по договору с кремлёвским правительством как буферное государство, чтобы избежать столкновения с японцами. У власти в ДВР стояли придатком к большевикам крестьянская фракция, немного эсеров, меньшевиков и некоторых других политических образований. ДВР просуществовала до 15 ноября 1922 года – дня включения в состав РСФСР.

Когда Александр Рогов появился в казарме на Петрушиной горе, в ДВР не входили Чита, Хабаровск, Владивосток. Там были японцы и белые. Западная граница республики проходила немного восточнее Иркутска.

Алексей предположил, что Рогов прибыл от белых как разведчик, в ДВР заявив о желании служить в Красной армии. Он остался под своей фамилией, и это было резонно. Встреться ему кто-то из знавших его, то что о нём можно было сказать? Служил у белых, как многие служили. В расстрелах не участвовал. А вот если бы его узнали под чужой фамилией, была бы серьёзная зацепка.

Он быстро обзаводился приятелями среди красноармейцев, поддерживал жалобы на то, как приходится голодать. В «красном уголке» играл с Алексеем в шашки, что давало возможность поговорить. Так, Рогов сказал Алексею, что у него есть прокламации из перепечатанных выступлений Максима Горького зимой 1917-18 гг. в газете «Новая Жизнь», потихоньку давал прокламации почитать. Для вида играя с Алексеем в шашки, Рогов называл большевиков «большачками». Он сказал: «Просрались большачки со своим коммунизмом. Везде, где они, голод страшный. Неизбежно должен народ восстать». Также напомнил: «Атаман Семёнов в Чите. Дутов с отрядом в Китае у границы. И у нашего Бакича отряд. Мы ещё отыграемся».

Однажды Алексей, сдав пост, возвращался в казарму, у входа его обогнала группа людей. Он вошёл в помещение своей роты и увидел, что эти люди там. Все красноармейцы стояли, чувствовалось беспокойство. Потом люди ушли. Красноармеец по фамилии Свинухов, бывший пленный, который общался с Роговым, шепнул Алексею: «За Роговым пришли, а его нет. А только что тут был».

В октябре моего отца перевели в писари, он и другой писарь по фамилии Пашовкин получили комнату в бывшем доходном доме, забранном у купца. В те дни был совершён побег из Иркутской тюрьмы. Отцу рассказали следующую версию побега. Белогвардейских офицеров, которых ждал приговор к расстрелу, вывели на прогулку в тюремный двор, было их человек десять или больше. У одного из них оказалась бритва, очевидно, переданная ему кем-то из охраны. Офицер бросился на караульного, перерезал ему горло, все кинулись к ограде. Возле неё в траве лежала кем-то заранее принесённая лестница. Офицеры приставили её к ограде, стали перелезать. По ним открыли стрельбу, нескольких убили, остальные убежали.

Мой отец был уверен, что Рогов участвовал в подготовке побега. Позднее отец встретил его на улице. Рогов в пальто, держа руки в карманах, шёл по другой её стороне. Он вынул правую руку из кармана, согнул в локте, поднял к переносице и ребром ладони как бы рассёк перед собой воздух ото лба книзу, словно открывая путь вперёд. Прошёл, не останавливаясь, не поворачивая головы.

Находка. Кошовочники. Двойники

Я упомянул, что мой отец и писарь Пашовкин получили комнату, раньше в ней жила одинокая старушка, недавно умершая. Всё в комнате покрывала пыль, ею заросла люстра. Мой отец встал на табуретку, стал снимать люстру, чтобы протереть, и вдруг из неё свесилась цепочка. В люстре оказались золотые часы. О такой удаче только мечтать! На часы выменяли на рынке довольно много сала, засолили его, стали добавлять к рациону, и цинга прошла. Алексей и Пашовкин заводили знакомства с девушками, устраивали с ними «чаепития» и сами ходили к ним в гости.

В свободное от службы время красноармейцам разрешали посещать Иркутский драматический театр, чьё здание восхитило Алексея архитектурой. Кругом царили разруха, красный террор, голод, а театр жил. Коммунисты вообще отводили театру наряду с кино огромную роль в пропаганде, они организовывали массовые театральные представления, и 1 мая 1920 моего отца, тогда ещё арестанта, привлекли, как и других признанных неопасными арестантов, к участию, вместе с тысячами людей, в грандиозном действе «Борьба труда и капитала». Так что отец, таким образом, был как бы уже приобщён к театру.

Отца захватывали постановки «Потопа» Хеннинга Бергера, «Принцессы Турандот» Карло Гоцци – пьесы, в которой он бывал, опять же, статистом, изображавшим с другими переодетыми красноармейцами жителей Пекина.

В январе или феврале 1921 года Алексей тёмным вечером шёл из театра к себе на квартиру. В ту пору по Иркутску ходили слухи о бандитах, называемых кошовочниками. Они ездили ночами на санях-кошовках и, заметив одинокого прохожего, приближались к нему, набрасывали на него аркан, после чего гнали лошадь, волоча несчастного за собой. Затем его добивали и раздевали.

Так вот, мой отец, идя безлюдной улицей вдоль высокого забора, услышал позади конский топот, скрип саней. Он отпрянул к забору, плотно прижался к нему спиной и затылком, чтобы нельзя было ему на голову набросить петлю. Сани поравнялись с ним, в них сидели трое. Один весело крикнул: «Ишь, хитрый! А будь на тебе шуба, думаешь, спасся бы?!» Раздался раскатистый хохот, кошовка унеслась.

После этого довольно долго не удавалось посетить театр, и вдруг красноармеец Свинухов шепнул Алексею с таинственным видом: «Рогов играет в театре!» Алексей, поражённый, молчал. Свинухов прошептал: «Его видели, кому можно верить!»

Лишь только выдался случай, мой отец и Свинухов поспешили на спектакль. На сцену вышел актёр, игравший второстепенную роль. Рогов! В самом деле он! Дождались антракта, побежали за кулисы – актёр оказался не Роговым.

Какое-то время спустя знакомые красноармейцы поведали, что Рогов – проводник в московском курьерском поезде. Алексей и они ходили удостоверяться, нашли проводника – разительно похожего на Рогова, но и только.

В разгар лета 1921 года политработник, навестивший караульный полк, рассказывал на занятиях красноармейцам, как успешно идёт борьба с «белогвардейскими недобитками», «организаторами восстаний» и, в частности, сообщил, что в тайге захвачена банда, которую возглавлял матёрый контрреволюционер Рогов. Он расстрелян. Сидевший на занятиях рядом с моим отцом Свинухов побледнел. И спросил политработника: «Он из кулаков был?» Политработник ответил: «Он был есаул, каратель из подручных атамана Красильникова».

После занятий Свинухов сказал Алексею: «Слава Богу, не наш Александр».

Бежица. Служба в милиции

Когда мой отец стал красноармейцем, он послал письмо матери в Кузнецк. О том, что с ним происходило, не писал, а только сообщил, кто он сейчас. Мать ответила, что Маргарита вышла замуж за лесничего по фамилии Смарагдов, который взял к себе в дом её и младших сыновей. О Фёдоре, написала мать, вестей нет, о Павле была ужасная весть. Владимир, к счастью, живёт благополучно.

Владимир, в своё время поступивший в Харькове в Технологический институт, в Гражданской войне не участвовал, он страдал язвой желудка. Шахматист, он в кафе играл в шахматы на деньги и жил на выигранное. С окончанием войны стал инженером-технологом на паровозостроительном заводе «Красный Профинтерн» в посёлке Бежица около Брянска, был оценён как специалист, получил комнату. Хедвига Феодоровна написала Владимиру об Алексее, после чего Владимир позвал его к себе в Бежицу. Мой отец счёл, что будет лучше поехать туда, нежели возвращаться в Кузнецк, где известно о его уходе в Народную Армию КОМУЧа.

В середине или в конце 1921 года Алексея демобилизовали, и он приехал к брату в Бежицу, где, умолчав о том, что был у белых, устроился рядовым сотрудником в уездную Рабоче-Крестьянскую милицию.

Многие люди, вместе с которыми стал служить мой отец, хорошо знали уголовный мир. Знали по той причине, что сами пришли оттуда. Хотя почему «пришли»? Некоторые в нём и оставались. Каких-то бандитов ловили, с другими «договаривались».

Как-то под охраной милиционеров с железной дороги на склад доставили большое число бидонов с керосином. Вскоре на склад проникли грабители, связав сторожа, и вывезли бидоны. Милиция получила от своего осведомителя сообщение, где грабители находятся. Мой отец рассказал мне, как он и его коллеги окружили дом, ворвались в него и застали преступников в сильной растерянности оттого, что украденные бидоны только пахли керосином, а была в них вода. Оказалось, что керосин украли на пути к складу.

Между тем дал о себе знать введённый нэп: крестьяне свободно везли в город муку, мясо, яйца, овощи. В Бежице появлялись закусочные, открылся ресторан. Алексей и коллеги заходили в него заказать цыплёнка табака, попить пива. Но нельзя было, как выражалось начальство, «банкетничать» – устраивать пирушки. Зато знакомые некоторым милиционерам блатные «банкетничали» вовсю, будя острую зависть дружков.

Играла она свою роль или нет, но милиционеры иной раз исполняли свой долг.

Им сообщили, что в деревне скрывается известный опасный бандит Серёга Козёл. Стояла зима, и человек десять милиционеров, среди них мой отец, отправились в деревню на нескольких санях. Кого-то оставили на карауле во дворе указанной избы, другие вошли внутрь, застали старика, который сказал, что он тут один. Главный в команде по фамилии Рябов спросил, где погреб. И велел одному из своих спуститься в него, поглядеть там. Милиционер спустился и закричал снизу: «Нет тут никого!» Но как только вылез, сказал, что кто-то посреди кучку наложил. Рябов крикнул: «Выходи, Козёл-засеря!» Из погреба стрельнули раз-другой, но милиционеры стояли в стороне от люка, пули не могли никого задеть. «Как хочешь! – крикнул Рябов. – Сейчас гранату бросим!»

Из погреба, выбросив наверх револьвер, показался парень – Рябов схватил его за волосы, выволок и ударил под дых. Милиционеры встали в круг, принялись избивать пойманного. Он выкрикивал яростно: «Ну, погоди, сука рябая!»

Его увезли в Бежицу в тюрьму, откуда он через пару дней сбежал, явно благодаря помощи кого-то в милиции, с ним скрылись несколько арестантов. Другие не захотели бежать и остались.

На воле Серёга Козёл присоединился к бандиту, прозванному Птичкой. Слава о нём, нападавшем на инкассаторов, грабившем кооперативы, разнеслась далеко за пределы уезда. Кто-то из уголовных, видимо, имея на то свои причины, «капнул», что Птичка и Козёл собрались на станцию, чтобы уехать куда-то поездом. Когда многочисленная милицейская команда прибыла на вокзал, бандиты уже вошли в вагон. Рябов приказал дюжине милиционеров (Алексею в их числе) встать по обе стороны вагона, а двум группам войти в вагон с его концов. С одной из групп пошёл сам Рябов.

Птичка и Козёл сидели друг против друга у прохода, глядя в него в противоположные стороны, держа руки в карманах. Оба мгновенно поняли, что за люди приближаются по проходу с двух сторон, выхватили из карманов револьверы, стали стрелять. Тут же открыла пальбу и милиция. Мой отец говорил мне, какие крики, женский визг раздавались внутри вагона, пули попадали в окна, сыпались осколки стекла. Наконец выстрелы прекратились. Наружу вынесли окровавленные трупы Птички и Серёги Козла, трёх милиционеров, нескольких пассажиров, попавших под огонь. Сколько-то милиционеров и пассажиров были ранены.

Рябов держался победителем. Кто с ним был, рассказали потом, что он за спины не прятался, а вот остался цел и невредим. Бывший моряк, он – правду говорили или не совсем – отличался в Гражданскую войну тем, что вставал во весь рост перед атакующими казаками, разряжая в них десятизарядный кольт.

Избитый – будущий герой Великой Отечественной

Как-то Рябов и большая группа милиционеров, с ними Алексей, по доносу накрыла хозяйство подпольного самогонщика. Согласно традиции, пару бутылей разбили рукоятками наганов, из других щедро угостились под закуску, поданную хозяином. Прихватив самогонку и с собой, ему оставили то, что уцелело. Когда, весёлые, шумные, шли по улице, перед ними возник всадник в шинели, на боку – кобура.

«Кто главный? Документы!» – закричал он.

Рябов, как человек большой уверенности в себе, к тому же под парами, глубоко оскорбился. Ярость исторгла из него возглас: «А ну…» – сопровождаемый рядом жёстких выражений.

Он бросился к всаднику, которого при энергичной поддержке своих людей стащил с лошади. Того обезоружили, стали дубасить. Милиционер с уголовным прошлым Сеня Миганов узнал в нём чекиста Медведева, о котором рассказывали страшное. В голод, когда крестьянам запрещалось возить хлеб в город на продажу и его в деревнях отбирали по продразвёрстке, голодающие горожане добирались на крышах вагонов туда, где можно было на какие-то вещи выменять муку, картошку. Заполучив мешок, они, называемые мешочниками, отправлялись домой, и тут на станциях чекисты устраивали на них облавы. Пойманных в Брянске приводили в кабинет зам. начальника Особого отдела Брянской уездной ЧК Медведеву, и тот, сидя за столом, убивал их выстрелами из нагана.

В минуты, когда Медведева, не зная, кто это, били, Сеня Миганов шёпотом назвал его Алексею и добавил: «Замочим его под шумок». Оба в потасовке старались ударить чекиста в висок, били его по почкам, однако убить не смогли. Он кричал что-то, его не слушали, но, когда приволокли в милицию, посмотрели его документы, сконфузились.

Дмитрий Николаевич Медведев был переведён из Брянска куда-то в другое место, а теперь приехал в Бежицу по делам или навестить родителей, живших здесь. О его влиятельности говорило то, что ему предоставили верховую лошадь. В Великую Отечественную войну он прославится, командуя партизанским отрядом, станет автором книги «Это было под Ровно».

А тогда в 1923-м за злосчастную встречу с ним бывший моряк Рябов получил три года, наказали и остальных. Мой отец и Сеня Миганов, отсидев две недели в кутузке, были уволены из милиции. У них и у их товарищей отобрали только что выданное на новую форму сукно, о чём мой отец особенно сожалел: «Ведь больше двух лет в отрепьях ходил, в них и остался».

Сеня Миганов сказал ему, что отправляется в тайгу за Енисей: «Буду там жить, как староверы-отшельники». По его словам, в «среде, какая образовалась», противно существовать. Она, дескать, будет только хуже, власть ещё такое наделает, что по царской каторге заплачешь. Отец передавал мне слова Сени Миганова с матерным новообразованием: «Что такое – это государство? Власть палачей и наёбщиков и верящие им недоумки».

Он позвал моего отца отправиться с ним, «взяв с собой баб поздоровее». Предложение сулило так много неизвестного, что отец не решился принять его. Однако мечта о жизни в таёжной глуши осталась с ним. Он, по его признанию, «буквально с азартом» читал вышедшую тогда повесть Владимира Арсеньева о таёжном кочевнике «Дерсу Узала».

Завод, родственники

Алексея донельзя интересовало умение жить в тайге. Его душевно грела фраза монаха Ферапонта из дореволюционного издания «Братьев Карамазовых» Достоевского: «Я-то от их хлеба уйду, не нуждаюсь в нем вовсе, хотя бы в лес, и там груздем проживу или ягодой, а они здесь не уйдут от своего хлеба, стало быть, черту связаны». Отец Ферапонт имел в виду обитателей монастыря, где он жил, говоря «от их хлеба», а Алексей относил эти слова к так называемым советским людям и тем, кто ими правил.

Но жизнь ставила свои условия. Он устроился охранником на завод «Красный Профинтерн», поступил на вечернее отделение машиностроительного техникума и, окончив его, получил диплом мастера по обработке металлов резанием. Стал рабочим, жил то у одной, то у другой молодой женщины; в той действительности было нелегко встретить спутницу на всю жизнь.

Переписывался с матерью и с сестрой Маргаритой. Они и младшие братья Николай и Константин теперь жили неподалёку от Пензы на реке Узе близ посёлка Шемышейка, окружённого лесом, здесь муж Маргариты служил лесничим. Из писем матери мой отец знал, что со времён Гражданской войны нет вестей от родственников по фамилии Перец, живших в Киеве. Алексей съездил в Киев, нашёл дом, в котором когда-то побывал. В квартире родственников теперь жило несколько семей: узнав, кто его интересует, говорить с ним не стали. Старик же дворник сказал: «В войну съехали».