Текст книги "Участник Великого Сибирского Ледяного похода. Биографические записки (СИ)"

Автор книги: Игорь Гергенрёдер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

Работала, мол, организация поблизости от линии фронта, восстанавливала, строила – короче, обслуживала потребности армии. «Люди получали зарплату, да какую! Хо-хо! – рассказчик раздвинул большой и указательный пальцы руки, показывая толщину денежной пачки. – Награды получали! Ну и работали хорошо. А организация-то была чисто частная!» – «Невероятно», – отозвался с недоверием мой отец, на что рассказчик ответил: не хотите, мол, не верьте. И добавил, что организацию уже после войны подвела случайность. «Узнали, что никому она не подчинялась, кроме как одной умной голове. Расстреляли человека, но ещё живы те, кто поминает его добром».

Папа ничего не сказал, и Григорий Александрович обратился ко мне: тебе, дескать, надо научиться описывать людей так, как описывал Горький, и тебя найдёт большой герой из тех, о ком официальные писатели не пишут. Он, мол, станет тебе рассказывать, ты «возьмёшь на карандаш, выпечешь роман и всегда будешь при достатке». Отец возразил: такой роман не издадут. Наш друг объяснил: главное, чтобы он был написан и герой знал – его жизнь сохранится на бумаге. Кому надо, те прочтут. И ни герой, ни они не допустят, чтобы писатель нуждался. «Были выдающиеся люди, – Григорий Александрович выдержал паузу, – из другого мира… их дела не остались. А интересному влиятельному человеку, который сознаёт себя, нужна память о нём».

Я не нашёлся, что ответить. Отец сказал: «Искупаемся и в шахматы?» На сей раз Григорий Александрович выиграл одну партию, две проиграв.

Разъяснения

Отец, чтобы не быть в долгу за обед, по возвращении из Джемете купил бутылку коньяка, шоколад, виноград, сливы, пригласил Григория Александровича в нашу комнату, а мы с Сергеем пошли в недалёкий кинотеатр «Россия». Потом мы с отцом наедине поговорили о нашем приятеле. Знания об уголовном мире отец почерпнул, работая в милиции, и ещё больше узнал от студента литинститута, с которым учился: уголовника в прошлом.

Я услышал, что значат татуировки Григория Александровича. Циферблат и показанное на нём время: без двадцати пяти три – это для непосвящённых. У изображения есть тайный смысл. Человек заявляет о решимости трижды пойти на преступление, за которое приговор – двадцать пять лет. «Несоответствие не прощается носителю татуировки», – сказал отец, со значением подняв указательный палец.

А что значит голова человека с бородой пещерного жителя, увенчанная короной? Среди блатных бытовала легенда о царе древности, который ушёл в лес и стал там жить в одиночестве, питаясь грибами, ягодами, кореньями. Смысл: «Лучше жить со зверями, чем с людьми, даже будучи их царём».

Отец заключил: «Татуировка означает непримиримость к обществу с его установлениями».

Сказал он и о тарантуле на руке над кистью. Осенью, когда тарантул наиболее ядовит, его укус убивает козла. Татуировка несёт в себе лозунг: «Смерть козлам!» Я понял, кто имеется в виду, ведь настоящие козлы весьма симпатичны.

«Ты заметил шрамы у него на спине и на боку? – спросил меня папа. – Это ножевые ранения». Григорий Александрович – фигура! Скорее всего, он сам работал в той самой частной организации, о какой поведал. Отец сказал, что сначала слова о ней счёл фантазией, но за коньяком наш друг привёл «немаловажные подробности». Пересказывать их мне папа не стал, обронив лишь, что организация, очевидно, была взаправду.

Я спросил, почему человек, если он матёрый преступник, говорит о том, что должен бы скрывать. «А он это объяснил», – ответил отец и напомнил слова Григория Александровича: «Интересному влиятельному человеку, который сознаёт себя, нужна память о нём». Ему хочется расположения обычных членов общества, продолжал папа. Его мучит жажда почувствовать, что он что-то значит в мире, что он может быть своим для симпатичных ему образованных людей. Стоя за шторой, он немного отодвигает её: «А такого вы меня признаёте?»

Меня, конечно, заинтересовало, надо ли «признавать» Григория Александровича. Я услышал: он отнёсся к нам любезно, он нам доверился, помог нам приятно провести время, видно, что у него нет намерения нас обмануть. Значит, для нас он хороший человек. А то, что он, может быть, банк ограбил или состоял в организации, которая обворовывала государство, так это его личные отношения с государством.

Папа ответил и на то, стоит ли мне в будущем, если представится случай, взяться писать о герое, о каком сказал Григорий Александрович. «Писать, приспосабливаясь, – мученье, – были слова отца. – Писать же в угоду не государству, а некой личности – падение».

Мы не раз вспоминали Григория Александровича, поездки с ним в Джемете, которых было ещё несколько.

Перекидной мостик и Несбывшееся

В последнюю нашу неделю в Анапе мы увидели афишу фильма «Фантомас». Папа улыбнулся: «Ого – перекидной мостик!» Он имел в виду, что в отрочестве смотрел картину «Фантомас», а теперь фильм под тем же названием вышел на экраны в моё отрочество. Мы поспешили в кино. Я, Сергей, да и отец были в восторге от фильма, отцу в особенности понравился Луи де Фюнес.

Папа напомнил то, что раньше рассказывал мне о немом фильме «Фантомас», который должен был нагонять ужас. Теперешний же фильм режиссёра Андре Юнебеля – искромётная комедия, но обе картины появились, благодаря романам Марселя Аллена и Пьера Сувестра. Живое искусство соединило мостком удалившиеся друг от друга отрезки жизни.

Я думал потом не раз, что по тому же мостку пришли в наше с моими друзьями детство луки, арбалет, воздушные змеи, западки, рассказы о животных Сетона-Томпсона и другое.

Успели мы посмотреть в Анапе и тогда только что вышедший на экраны советско-болгарский фильм «Бегущая по волнам» Павла Любимова по мотивам романа Александра Грина. Сценарий написал Александр Галич. «Это уже не яркие «Алые паруса», приоткрыт грустный и куда какой серьёзный Грин», – сказал папа и стал со мной обсуждать кинокартину. Заметь, говорил он, Бутлер вёл незаконный гешефт за спиной Геза и убил его как искателя приключений, мечтателя. Бутлер признаётся, что перестрелял бы всех мечтателей. С каким удовольствием он разрушил памятник Фрези Грант, и толпа рукоплескала.

«Что этим всем сказано? – спросил меня отец и ответил: – Конец мечтам – конец свободе творить. Мы живём без свободы творчества».

Потом он размышлял о Несбывшемся (привожу отрывок по книге).

«– Рано или поздно, под старость или в расцвете лет, Несбывшееся зовет нас, и мы оглядываемся, стараясь понять, откуда прилетел зов. Тогда, очнувшись среди своего мира, тягостно спохватясь и дорожа каждым днем, всматриваемся мы в жизнь, всем существом стараясь разглядеть, не начинает ли сбываться Несбывшееся? Не ясен ли его образ? Не нужно ли теперь только протянуть руку, чтобы схватить и удержать его слабо мелькающие черты?

Между тем время проходит, и мы плывем мимо высоких, туманных берегов Несбывшегося, толкуя о делах дня».

Отец сказал об этих мыслях: «Какие гениальные слова найдены, чтобы выразить то, к чему мы внутренне стремимся, хотя и без толку, – Несбывшееся. Его высокие, туманные берега».

Он замолчал, думая о своём Несбывшемся. Я понял, о чём он думает, с догадками соваться не стал, но запомнил сказанное им тогда в Анапе, когда мы возвратились в нашу комнату из кинотеатра: «Грин приоткрыт, но всю подоплёку его творчества, то, почему он не писал о советской жизни, никогда не будут открывать».

К боевому прошлому

Благодаря сложной комбинации, наша семья обменяла жильё в Бугуруслане на двухкомнатную квартиру в городе Новокуйбышевске Куйбышевской (ныне Самарской) области. Переезд состоялся в декабре 1967 года.

Город оказался загазованным: нефтеперерабатывающий комбинат, завод синтетического спирта, нефтехимический комбинат отравляли своими выбросами атмосферу, но квартира, в отличие от бугурусланской, была «с удобствами»: имелись ванная и туалет. Располагалась она на втором этаже, и весной из окна мы разглядели вдали Волгу во время разлива. До неё от дома по прямой оказалось шесть километров. В окно виделась полоска леса у Волги.

Пойдя под гору по направлению к ней, окажешься на маленькой станции Липяги, за железной дорогой лежит деревня того же названия. А далее – поле, озеро, ещё озерки и Волга. Вот на этом пространстве между железной дорогой и рекой летом 1918 года были бои: с одной стороны чехословаки и Народная Армия КОМУЧа, а с другой – красноармейцы, их в то время разбили. В октябре через эти места мой отец с 5-м Сызранским полком, после боя под Иващенково, проехал в Самару.

Судьба в Великую Отечественную войну привела отца в Красноярск, в края, известные ему с Гражданской войны, затем в Оренбуржье, по которому он проходил белым добровольцем, а теперь определила ему жить у места других боёв белых с красными.

В Новокуйбышевске он стал временами, оставаясь на пенсии, замещать какого-либо учителя в школах N 15 и N 18, начал писать зарисовки, очерки для городской газеты «Знамя коммунизма», был принят в число её внештатных корреспондентов. Публиковала работы отца и областная газета Куйбышева (Самары) «Волжская коммуна». Он купил с рук пишущую итальянскую машинку Olivetti с русской, естественно, клавиатурой, которая не пылилась без дела.

На письменном столе перед ним, как в Бугуруслане, стоял в рамочке на подставке портрет Льва Толстого, на другой стене висел портрет Чехова. Рамки отец сам изготовил из дерева, покрыл краской. На стене над диваном висел арбалет его изготовления, привезённый из Бугуруслана.

В новокуйбышевском литературном объединении, куда приняли отца, он встретил Михаила Ивановича Л., вместе с которым учился в Москве в Литературном институте Союза Советских Писателей. Михаил Иванович рассказал, что, когда после окончания института вернулся к себе домой в Куйбышев, на него написал донос некий куйбышевский поэт, и оклеветанный человек отбыл в лагерях пятнадцать лет. При Хрущёве его реабилитировали, предложили вступить в партию, дабы он показал этим, что не таит зла на режим. Михаил Иванович вступил в партию, о пережитом в лагерях предпочитал молчать.

Папа нередко ходил к нему в гости, тот приходил к нам, они говорили о писателях того времени: к примеру, о так называемых «деревенщиках». Звучали имена Василия Белова, Валентина Распутина, Василия Шукшина.

Мой отец и его товарищ обсуждали, как пробиться к читателям. Михаил Иванович, одарённый прозаик, работал старшим бухгалтером автотранспортного пассажирского предприятия, имел дачу, где росли яблони, смородина. Он заготавливал наливки и на протяжении двух лет принимал на даче двух сотрудников Куйбышевского издательства, от которых зависело издание книг. Эти люди приезжали на дачу в пятницу вечером и до вечера воскресенья вкушали шашлыки, пили наливки, к которым хозяин «прикупал водочки». Итог: издательство стало выпускать сборники детских рассказов хозяина. По его словам, только гонорар за третий сборник восполнил истраченное им на дачные приёмы.

Если бы не они, читатели не узнали бы о талантливом писателе.

Приятное и неприятное на турбазе

В Новокуйбышевске нашлась и знакомая моей матери, эта женщина жила с дочерью, которая была замужем за добрым человеком Николаем Семёновичем. Семья подружилась с нашей семьёй. Николай Семёнович в летнее время заведовал туристической базой нефтехимического комбината и летом 1968 пригласил на турбазу моего отца, меня и Сергея. Катер, который назывался «пээска» (ПС: пассажирское судно) доставил нас и других отдыхающих по реке Кривуше до её впадения в Волгу, которую пересёк, и мы оказались на лесистом берегу с песчаным пляжем. Неподалёку была пристань Шелехметь, за нею виднелись Жигулёвские горы. Впоследствии я описал эти места в повести «Стожок на поляне».

Нам дали палатку и раскладушки с постельным бельём. Хлеб на турбазу ежедневно доставляла пээска, на ней же приплывала мама, снабжая нас картошкой, пшеном для каши, макаронами, консервами и прочим.

Утром искупавшись, папа, я и Сергей отправлялись за ерик в Жигулёвский заповедник, где в лесу открывались идиллические поляны со стожками сена, в выси кружили ястребы. Мы собирали грибы, потом около палатки жарили их в сковороде на костре, а иногда варили суп с ними и с консервами.

На турбазе отдыхали деловые мужики, ночью они заходили с бреднем в Волгу, безнаказанно занимались браконьерством. От них мы узнали в подробностях то, о чём слышали раньше. После того как Волгу поперекрывали плотинами, в ней не стало белуги, севрюги, белорыбицы – того, чего в детство, к примеру, моей мамы, выросшей на Волге, имелось в изобилии. А какой вред нанесли реке недалёкие от турбазы предприятия нефтепереработки и нефтехимии Новокуйбышевска! Поначалу после их пуска отсутствовали очистные сооружения, и отходы сбрасывались напрямую в реку Кривушу, которая несла их в Волгу.

Купаясь, беря из реки воду для чая и приготовления еды, мы успокаивали себя тем, что подобного уже нет.

Рыбакам попадались окуни, подлещики, карпы, щуки. Отец спросил, ловится ли волжская селёдка. Они, по их словам, о ней только слышали.

Отдыхавшие на турбазе матери семейств, располневшие тёти в трусах, разделившись по двое, ходили с отрезами марли по отмелям, методично вылавливали мальков, которые были не длиннее спички, и стряхивали их в вёдра с водой. Мой отец, подойдя, мягко сказал:

«Через год это была бы рыба, а сейчас это что же?»

«Хорошая рыба!» – непреклонно возразила тётка.

«Да что же там есть?!» – сдерживаясь, сказал папа.

«Заготовим, засолим и будем класть в суп!» – заявила она.

Отец уговаривал женщин прекратить их занятие – ответом было упрямое враждебное молчание, на него не глядели. Он отошёл и в сердцах сказал мне:

«Какой страшный народ! С такой алчностью уничтожать природу и индустриально, и вручную! Не могу это видеть, хоть беги, куда глаза глядят!»

Кому досталась река, которая должна бы быть прекраснейшей на земле.

Река истории

Когда мы с отцом прогуливались вдоль Волги, он вернулся к известному уже мне воспоминанию о том, как 6 октября 1918 года Александр Рогов на станции Самара устроил прощание с Волгой, как ели свежую селёдку, тушённую в чае с луком. В то время, сказал отец, на берегу Волги прямо-таки пахло рыбой. Вяленой воблы было – завались!

Незаметно разговор перешёл на полыхавшее в Поволжье пятьдесят лет назад – папа по доступным источникам изучил, что происходило на участках, где сам он не был. Воевали одна с другой белая и красная флотилии, а какие победы одерживала Народная Армия КОМУЧа! 22 июля Каппель, тогда ещё подполковник, взял Симбирск, а 7 августа – Казань, окружив немало красных, они сдались. «Латышский полк с командиром сдался! – с торжеством произнёс папа. – А латыши у красных слыли самыми стойкими бойцами».

Каппель заполучил огромные трофеи: вооружение, боеприпасы, амуницию, а, главное, золотой запас государства: слитки золота, платины, миллионы золотых рублей в монетах и миллионы рублей кредитными знаками. Все эти громадные средства оказались в распоряжении Колчака, когда он был объявлен Верховным правителем России, и он не сумел употребить их на пользу делу. Раненые, выходя из госпиталей, не получали никакого пособия. Если при царе семьям убитых на первой мировой войне солдат назначалась пенсия, то при Колчаке семьи павших за белое дело не получали ничего.

Вышло так, будто Колчак сберегал золотой запас для кремлёвской власти – весь он попал в руки Иркутскому совету и был доставлен эшелоном в Москву.

Отец хвалил Дутова, Войцеховского и с особенным восхищением вспоминал своих непосредственных командиров: штабс-капитана, с которым познакомился у села Кузоватово, и с капитаном, кому представился после возвращения на фронт из омского госпиталя.

Пробыв на турбазе до середины августа, мы с папой отправились на теплоходе «Семнадцатый год» вверх по Волге в Чебоксары, в гости к тёте Лине (тёте моей матери) и её мужу Александру Андреевичу Рожкову. Он много лет руководил леспромхозами в Вурнарах Татарской АССР, в Козловке Чувашской СССР, а когда вышел на пенсию, семья поселилась в Чебоксарах.

Рожковы имели дачу у Волги, в этих местах ещё водилась стерлядь. На даче мы более недели ели стерляжью уху, причём раз тётя Лина приготовила её по тому рецепту, о котором рассказывала моя бабушка: стерлядь варилась в курином бульоне. Когда мы съели по тарелке этой замечательной ухи, хозяйка, разлив остальное в тарелки, поставила их на столик в прохладу. Уха превратилась в желе – обильно поперчённое, оно оказалось, по выражению моего отца, первейшего вкуса.

Отец и Александр Андреевич говорили о лесе, о разведении пчёл в нём, рассуждали, можно ли в одиночку прожить в глухом лесу. Александр Андреевич подарил папе свой внушительный яркий значок отличника лесной промышленности.

Ещё папа увёз из Чебоксар складной ножичек, имевший два лезвия, штопор, напильничек для ногтей и маленькие ножнички. Почти из каждой поездки отец привозил складные ножи для собираемой коллекции.

Летом следующего 1969 года мы с ним поплыли на «метеоре» в Ульяновск к дяде Воле (дяде моей матери) и его жене тёте Нине. Дядя Воля был ровесником отца, который знал от моей матери, что её мать и другие родные при царе и во время Гражданской войны жили в Камышине на Волге. Когда в городе установилась советская власть, у моей бабушки отобрали дом, где она жила с моей матерью, тогда ещё ребёнком, и с другой дочерью.

Летом 1919 года Камышин заняла Кавказская армия белых, и дяди моей матери, Воля и Ваня, гимназисты, вступили в неё. В августе белые под натиском красных начали отходить, дядя Ваня в отступлении заболел тифом, попал в больницу в Царицыне (ныне Волгоград). К городу приближались красные, белые не успевали вывезти всех раненых и больных, им сказали: «Кто может идти, уходите! Или коммунисты убьют на месте!» Дядя Ваня кое-как поплёлся из больницы, на улице его сбил и переехал трамвай. Брат же дядя Воля сумел затеряться в городе, а затем вернуться в Камышин.

Моему отцу он не говорил об уходе с белыми, но сказал, что хорошо помнит отца моей матери Якова Вебера, которого запомнил кавалерийским офицером, уезжавшим на Первую мировую войну. Потом, во время Гражданской войны, он воевал на стороне белых и пропал без вести. Его отец, мой прадед Лукиан Иванович Вебер, был расстрелян красными как весьма богатый человек, основатель хлеботорговой компании «Вебер и сыновья».

Вернувшись из Ульяновска, мы с отцом, взяв Сергея, опять отправились на турбазу. На сей раз во время похода по Жигулёвскому заповеднику мы видели лося: он зашёл на просторную поляну с другого её края, постоял и не спеша удалился в лес.

Матери удалось раздобыть пятнадцать банок дефицитной говяжьей тушёнки, и отец варил с нею пшённую кашу, рассказывая, как в свою солдатскую юность радовался, если бывала эта еда. Он вновь вспоминал, сидя у костра и понизив голос, о первых боях, о переправе через Волгу, об отступлении к Оренбургу, о нескончаемо страшном походе к Иркутску.

В это лето я, инвалид, научился грести и катал отца на лодке, вызывая его похвалы.

Братья

Мой отец переписывался с братьями Николаем и Константином. Весной 1956 года мой отец с моей матерью и со мной ездил в гости к Константину Филипповичу. Вскоре для меня была получена путёвка в санаторий Озеро Горькое в Курганской области, и на пути туда отец, мать и я опять побывали у дяди Кости.

Зимой 1958-59 годов, когда я находился в Москве в Центральном научно-исследовательском институте протезирования и протезостроения, дядя Костя с женой и с сыном Александром (по-домашнему Шурой) приезжал погостить к моим родителям в Бугуруслан.

В августе 1963 года к нам в Бугуруслан приезжал Николай Филиппович, гостил с неделю. Мой отец, благодаря школьным каникулам, был свободен, братья подолгу сидели за столом с нарезанным ломтями арбузом. Дядя Коля рассказывал, как медленно погибал в лагере, пока вдруг его руки не пригодились начальнику. После освобождения, в начале правления Хрущёва, дядю Колю восстановили в партии. Обе его дочери стали детскими врачами, вышли замуж, поселились в Новосибирске. Племянник Владимир, окончив техникум в Краснотурьинске, уехал в Забайкалье, в Шелехово, поближе к местам, где погибла в лагере его мать, память о которой он свято хранил.

Дядя Коля, рыболов и охотник, описывал, как вершами ловит щук, хариусов в реке Каква, как однажды ему попался таймень. Вместе с другими охотниками он в конце осени – начале зимы «ходит» на лосей, осенью по чернотропу охотится на зайцев, ставит капканы на барсуков. Он приглашал нас с отцом к себе зимой, обещая угостить студнем из лосиных ног. К тому времени он, овдовев, жил со второй женой.

Приглашение, хоть и нескоро, мы приняли: в зимние каникулы, в начале 1970 года, приехали с отцом к дяде Коле и его жене Полине, на балконе квартиры ждали замороженные лосиные ноги. Студень мы вкушали с хреном, с солёными помидорами и огурцами. Попотчевали нас хозяева и зайчатиной, нашпигованной свиным салом и чесноком. Мой отец сообщил, что ел её в Бессоновке и в Кузнецке, и дядя Коля кивнул: «В Кузнецке ели, точно!» Жизнь в Бессоновке он не помнил, был слишком мал.

Отец спросил его, нет ли в здешней тайге отшельников. Дядя Коля ответил, что в здешней нет, а «подалее на север» есть одиночки, от знакомых слышал.

Я сфотографировал застолье. Мне была подарена шапка из шкуры зайца-русака, и отец заснял меня в новой шапке, при этом напомнив мне наедине, что заячьи шапки носили добровольцы Народной Армии КОМУЧа. В Новокуйбышевск мы вернулись преисполненные впечатлений.

Летом к нам приезжал Константин Филиппович, они с отцом договорились съездить в Кузнецк – посмотреть, сохранились ли дома, где они жили, и здание, где находилась булочная. Возвратившись, рассказали, что уцелел лишь каменный дом на улице Конопляновской. Следов кладбища, на котором был похоронен их отец, не нашли.

Вспоминая разговоры моего отца с братьями, а говорили на самые разные темы, замечу: никогда не было произнесено ни слова об участии отца в Белом движении и ни разу не упоминались Павел, Фёдор, сестра Маргарита.

Сравнение наград

Весной 1970-го, по инициативе директора школы N 15 Михаила Григорьевича Будылёва, моего отца наградили Юбилейной медалью «За доблестный труд. В ознаменование 100-летия со дня рождения Владимира Ильича Ленина». Я помню, как отец, сидя дома за письменным столом, выдвигал ящик, доставал именной орден, которым наградили Филиппа Андреевича Гергенредера, и ленинскую медаль, держал обе награды на ладони, будто взвешивая, задумчиво смотрел на них и убирал в стол.

В нескольких ящиках стола хранилась коллекция ножей – большей частью, складных ножичков, некоторые были в чехольчиках. Оглядывая коллекцию, отец говорил о ноже, который когда-то был у него в Кузнецке: «Золингеновская сталь, рукоятка из настоящего моржового клыка».

Из-подо льда

Прекрасно зная, насколько несвободны в своём творчестве писатели в СССР, мой отец отмечал тех, чей талант проявлялся, несмотря на условия. Любимым его писателем, к примеру, был Андрей Платонов, слово которого росло среди окружающей стужи, чтобы пробиться из-подо льда. Отец перечитывал его изданный в конце пятидесятых годов сборник рассказов «В прекрасном и яростном мире», где простым карандашом чуть заметно подчеркнул восхищающие его места и со вздохом говорил: «Вообще-то подчёркивания недопустимы».

В рассказе Платонова «Фро» отца приводила в восторг фраза: «– Посторонитесь, гражданка! – сказал носильщик двум одиноким полным ногам».

Как своеобразно, восклицал отец, выбрана деталь и как выразительно подана!

Он медленно повторял: «двум одиноким полным ногам». Деталь открывает нам полную сил и чувств молодую тоскующую женщину, оставленную мужем, захваченным его работой.

В рассказе «Такыр» отца потрясал смысл описания упорно растущей в степи

чинары, чья кора, «изболевшая, изъеденная зверями, обхватанная руками умиравших, но сберегшая под собой все соки, была тепла и добра на вид». Героиня рассказа «заметила еще, что на высоте ствола росли камни». Помню слова отца: «Ты вдумайся!» И он зачитывал далее: «Должно быть, река в свои разливы громила чинару под корень горными камнями, но дерево въело себе в тело те огромные камни, окружило их терпеливой корой, обжило и освоило и выросло дальше, кротко подняв с собою то, что должно его погубить». И вот, произносил отец с ударением, – венец! Он читал о мысли героини: «Пусть горе мое врастет в меня, чтобы я его не чувствовала».

Уже закрыв сборник, отец заключил – у кого, кроме Платонова, найдёшь подобное: «сказал двум одиноким полным ногам», «въело себе в тело»?

Греющие огни

Из писателей более позднего поколения отец выделял Юрия Казакова, чей рассказ «Арктур – гончий пес», увидевший свет в 1957, называл «прекрасной вещью, которую не устанешь перечитывать». Слепого от рождения бездомного пса накормил, а потом оставил у себя одиноко живший доктор. Отец сказал мне: «Исполнен романтики – ты только посмотри! – и полон значения момент, когда доктор дал имя собаке».

Я представил описанный деревянный дом с заросшим садом, террасу, вечер и прочитал: «Доктор задумчиво поднял глаза: низко над горизонтом переливалась синим блеском большая звезда». Человек пробормотал слово: «Арктур…» И далее: «Пес шевельнул ушами и открыл глаза». Глаза его, напомнил отец, не видят! Но он, услышав «Арктур», открыл их. Всё полно значения!

Нельзя переоценить другую чёрточку портрета собаки: «морде его и всему телу была свойственна сконфуженная вопросительность».

Попав однажды в лес, пёс, несмотря на слепоту, становится тем, кем родился: гончим. Его хозяин – не охотник, и Арктур в одиночку гонится за лисами, оглашая лес призывным лаем. Нет поощрения, нет похвалы, награды, а о том, какая у него слава среди местных охотников, гончий пёс не ведает. И одиноко погибает, верный открытому счастью предназначения.

Юрий Казаков не внёс в рассказ ни нотки идеологии, и необыкновенно задушевно звучат его слова: «наверное, никакая собака не была так достойна громкого имени, имени немеркнущей голубой звезды!»

Другой отмеченной отцом «за чистоту» книгой стала изданная в 1971 году повесть Гавриила Троепольского «Белый Бим Черное ухо». Да, писатель считается советским, рассуждал отец, но как виден сволочизм действительности, в которой скитается собака! Что за дрянь – наши советские люди! И никакого тебе хорошего конца – Бим погибает из-за них.

Арктур и Бим – греющие огни в потёмках знобкой жизни. В той действительности истинно восхищающие герои оказываются среди собак.

Добавлю от себя: что там советские люди, если Николай II, развлекаясь, убивал кошек и собак. Запись в его Дневнике за 1905 год.

«8-го мая. Воскресенье.

День простоял холодный и серый.

В 11 час. поехали к обедне и завтракали со всеми. Принял морской доклад.

Гулял с Дмитрием в последний раз. Убил кошку».

Иван Кемеров приводит данные: «Так, в тот же год мишенями Его Величества стало 899 бродячих собак и 1322 кошки!»

Жестокостью к животным Россия резко отличается от Запада. Например, в Германии жизнь кошек и собак охраняется законом, бездомных животных здесь спасают, а не убивают. Бима поместили бы в приют до возвращения хозяина, и никаких мытарств на долю собаки не выпало бы.

Серый Волк

Мой отец следил за печатным словом, выписывая «Правду», «Известия» (с приложением «Неделя»), «Комсомольскую правду», «Труд», «Сельскую жизнь» (ради печатавшихся в ней очерков), «Литературную газету», также получал областную газету «Волжская коммуна» и городскую «Знамя коммунизма». Он желал знать, хотя бы и по советской печати, о политике, о жизни страны, старался читать между строк.

Наблюдая литературный процесс в стране, выписывал так называемые толстые журналы «Новый мир», «Знамя», «Москва», «Октябрь», «Наш современник», газету «Литературная Россия». Скромный в потребностях, привыкший обходиться самым необходимым, он выкраивал деньги и на подписку, и на покупку вызвавших его интерес книг. Кроме того, брал книги в нескольких библиотеках Новокуйбышевска.

Чтобы передать, что он говорил о заметных произведениях, нужна отдельная объёмистая работа. Здесь же я коснусь его мнения о самых выделившихся вещах.

В журнале «Москва» в 1968 году вышли «Записки Серого Волка». Автор Ахто Леви. Мой отец, принявшийся читать их, проговорил с расстановкой: «Эстонец. Родился в буржуазной Эстонии, где говорили по-эстонски. Русского языка в школе не учил, а неплохо овладел литературным русским языком? Интересно!»

Я прочитал вещь вслед за отцом, и мы стали обсуждать её. Написана она от первого лица о том, что пережил Ахто Леви. Он мальчиком жил на острове Сааремаа, когда Эстония была занята германскими войсками. Его отец, оставивший мать ради другой женщины, пошёл воевать в эстонском легионе на стороне немцев. Мальчишке скучно учиться в школе, он, его друзья, читая книги о приключениях, играли в искателей сокровищ. Ахто Леви называет книгу о Виннетоу, также роман «Банда Желтого Дьявола», рассказывает об «известном испанском пирате» по имени Себастьян дель Корридос, о его быстроходном корабле «Черный Альбатрос».

Мой отец в его детство и я в моё этих книг не знали. Лишь взрослым я узнал, что Виннетоу (Виннету) – вождь апачей, герой книг немецкого писателя Карла Мая. А в буржуазной Эстонии эти произведения были переведены и изданы.

Мальчишки решили путешествовать, что понятно и естественно; они надеялись добраться до Африки, а, может, и до Америки. Для начала же отправились в Германию.

1944 год, герою тринадцать лет. В Германии он работал у садовника, бежал от него, бродяжничал, служил во вспомогательных частях люфтваффе. Ему очень мешало незнание немецкого, он не понимал команд. После разгрома Германии он менял там способы зарабатывать на жизнь. В конце концов вернулся на Сааремаа, где свои порядки устанавливали коммунисты, где все знали об НКВД. Отчий дом оказался занят чужими людьми, что с матерью паренька, они не знали. Он встретил приятеля своего отца, бывавшего некогда у них в доме, и услышал, что отец после прихода советских войск стал одним из «лесных братьев», которые, скрываясь в лесу, продолжали воевать с коммунистами. Отец погиб от рук коммунистов.

Рассказавший это человек, которого звали Роосла, нелегально жил в городе под именем Орас, он был связан с группой «лесных братьев», которую называл «12 апостолов», и сказал юнцу, что надо мстить за отца. Ахто пошёл в лес к «апостолам», стал их разведчиком, доставлял им продукты, обеспечивал их связь с Орасом. Автор описывает, как они вешали сельских активистов, насиловали их жён, а главное – грабили, стараясь набрать побольше колец, браслетов, других ценностей.