Текст книги "Грация и Абсолют (СИ)"

Автор книги: Игорь Гергенрёдер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Виктор встал с кресла. Казак, наклонив голову, качнул ею в его сторону:

– Римма Сергеевна, это тот художник...

Небольшие зоркие глаза с прямотой оглядели молодого человека, и в них прочлось: «Да, заинтересована». Она произнесла безапелляционно, будто ожидая неизбежных возражений и заранее отметая их:

– У меня ремонт квартиры – я ищу, чтобы делал художник!

Он постарался выражением лица показать ей: «А мне плевать – художник так художник! и нашла же начало!..»

Она пристукнула пальцем по золотым наручным часикам:

– Полседьмого. Вы посидите у нас в ресторане, я освобожусь – и поедем посмотрим квартиру...

Съев на даровщинку салат с крабами и лангет, выпив сто пятьдесят граммов молдавского коньяка «Дойна», он сел к ней в белые «жигули». По дороге тоном вежливой чиновницы она задала вопросы: когда он родился, кто родители. Не женат? А был? Что он студент и какого вуза, она уже знала от Казака. Во время остановок перед светофором неизменно посматривала на Виктора изучающе, а раз, глядя ему в глаза, произнесла чуть дрогнувшим голосом:

– Я не страдаю от одиночества… мне нужен только нормальный отдых после работы.

Как и следовало ожидать, квартира оказалась уютной, с импортной мягкой мебелью и коврами, и в спальне, куда его провели, фотообои представляли взору красочные виды на море. Римма Сергеевна, встав перед облитой солнцем синевой и раскинув руки, стала похлопывать ладонями по морским волнам:

– Это всё заменять! полностью обновить...

Он приблизился сзади, прикоснулся пальцами к её шее, пальцы заскользили по её спине вниз. Она замерла и, не оборачиваясь, сказала грудным полушёпотом:

– Разденься.

Он водрузил пиджак на спинку стула, разулся, сложил на стул остальную одежду. Когда Римма Сергеевна повернулась, Виктор стоял на ковре нагишом, с поднявшимся фаллосом.

– Хорошо… – выдохнула она, суетливо оправляя на себе платье, улыбаясь, и, словно прося прощения, добавила: – Сейчас я приду, ладно?..

Возвратилась в спальню в халате, под которым оказалась голой, а когда молодой человек, отбросив халат, хотел распластать её на кровати, напомнила ему о презервативе.

Любвеобилие Виктора перекрыло её ожидания. Он рьяно щупал, целовал груди и, повернув женщину ничком, исщекотал губами, языком её спину, побудил приподнять зад, развести пошире ноги, после чего резко вошёл в изнывающий зев и принялся ярыми толчками сотрясать её упоённо отдающееся тело.

Она раньше него достигла финиша, но продолжала в полузабытьи чуть встанывать, а когда он застыл, прижав пах к её ягодицам, нежно пролепетала:

– Полежи на мне…

До этой встречи ему виделось неприятное: как может выглядеть женщина, готовая платить за любовь? Теперь он находил: ему повезло, дама, при её возрасте, его порадовала.

– Я приму ванну, а ты найдёшь на кухне выпить, поесть… – сказала она просяще-смущённо, потянулась за халатом и, встав с постели, надела его.

Он, по-прежнему нагой, сидел за кухонным столом, попивал прикумское вино, ел яблоко. Римма Сергеевна после ванны вошла, обёрнутая банным полотенцем, томно попросила:

– Пусти меня к тебе…

Он помог ей устроиться у него на коленях, полотенце с неё соскользнуло.

– Дай мне глоточек.

Виктор поднёс стакан к её губам, она чуть отпила и лизнула молодому человеку уголок рта. Спросила:

– Как вы с Казаком нашли друг друга?

Можов спокойно ответил:

– Я искал такую, как ты. Мне сказали, чтобы я с ним поговорил.

– А зачем ты искал? Чего тебе не хватало? – она окрасила вопрос осторожной игривостью.

Ему хотелось быть проще, он объяснил кратко:

– Надоело! В училище была столовка, теперь – столовка, общага, а настоящей жизни не пробуешь.

Она деланно всхохотнула, но он был уверен – рано считать его примитивом. Да она и не считала. Римма Сергеевна оценила честность его ответа.

– Отнеси меня в постель… – проворковала, лениво ластясь.

Исполнив веление, он отпустил щедрую порцию нежности раскинувшейся навзничь даме, продемонстрировал класс в оральном ласкании её сладкоежки, и доведённая до предела пылкости Римма Сергеевна отменно показала себя в подмашке.

15

Потекла новая жизнь Можова. Римма Сергеевна, закончив в гостинице хлопотный рабочий день, приносила домой импортных кур, шматы тамбовского окорока, стерлядей. Частенько Виктор отправлялся обедать в ресторан гостиницы. Расслабился, разнежился от довольства, каким его ещё не баловали, безбожно пропускал лекции в институте.

Он просил Римму приискать ему доходное занятие – у неё, разумеется, имелись нужные связи. Она обещала, но не спешила, сомневаясь в деляческих способностях Виктора, в его изворотливости, без какой так нетрудно попасть под пяту государства.

Морозным декабрём в поздний час она и Можов возвращались в её «жигулях» с балета и были остановлены гаишниками, собиравшими мзду. Дама выскользнула из авто, держа в руке сумочку, содержимое которой, в ходе негромкого разговора, должно было поубавиться. Но Виктор, привыкший к самоуважению, не смог остаться безучастным. Тоже выйдя из машины, вскинув подбородок, заявил: правила движения не нарушались!

Двое гаишников окинули его взорами, переглянулись, затем один вызвал по рации милицейский патруль. Римма делала безумцу знаки, подскочила к нему, потребовала, чтобы он сел в «жигули» и проглотил язык. Виктор же по своему характеру был способен лишь независимо и гордо произнести, глядя на двоих:

– Это вы нарушаете!

Его спутница шагнула к ним:

– Не слушайте его!.. Пожалуйста… я всё объясню… с моей стороны никаких претензий! Всё, что нужно…

Можов неукротимо повысил голос:

– Ну зачем ты унижаешься?

– Заткнёшься ты, наконец?! – сорвалась она на визг.

Виктор понимал уже: благополучного исхода ждать не приходится. Но он был бы не он, если бы пошёл на попятный.

Гаишники поспешили к подкатившему милицейскому «москвичу», до Можова донеслось «пьяный…» А он позволил себе в буфете театра лишь пару рюмок мятного ликёра. Его возражения восприняли с весёлым безмолвием, милиционеры, резко поднажав, поместили опрометчивого человека в «москвич», доставили в отделение, где он был встречен старшим лейтенантом с ехидно-цепкими глазами. Тот с явным удовольствием принял фразу одного из милиционеров:

– Бросался на инспекторов ГАИ, угрожал: «Убью!»

– Вы же видите, что я не пьяный… – начал Виктор, но был прерван:

– Пройди!

Его повлекли в камеру, и он получил неизгладимое впечатление о том, что такое отработанный удар сзади в правую почку. С полминуты им владело неистовство сопротивления, но двое заломили руки, а ещё двое принялись тюкать его по грудной клетке, животу, бокам, потом кинули на пол и предоставили корчиться от пинков. Тут скользнувший в камеру милиционер зашептал что-то старшему лейтенанту, который со взмахом руки бросил:

– Хватит!

Римма Сергеевна, последовав на своих «жигулях» за милицейской машиной, сумела добиться в приёмной отделения, чтобы её выслушали, и назвала фамилию знакомого чина МВД. Уведомлённый старший лейтенант вышел к ней, спросил, кто она такая. Дама скромно сообщила о месте работы и попросила:

– Могу я позвонить …

Офицер услышал имя, отчество одного из начальников и озабоченно проговорил:

– Может, не стоит его ночью беспокоить на дому?

Римма Сергеевна и сама была не прочь обойтись без этого. А взгляд старшего лейтенанта обрёл прозрачность человека самых честных намерений:

– Пройдёмте ко мне…

Несколько минут спустя дама вышла из кабинета со своей фасонной сумочкой, которая только что открылась и закрылась. Офицер с видом предупредительного старого знакомого обогнал женщину, устремился в камеру, и оттуда вывели под руки Можова, который переступал весьма нетвёрдо, но на лице не имел ни синяка, ни царапинки.

– Так помногу больше не пить! – строго-шутливо сказал ему старший лейтенант и, показывая всю снисходительность к провинности молодого человека, благодушно улыбнулся Римме Сергеевне.

16

В «жигулях» Виктор, привалясь к спинке сиденья, отвечал на вопросы сквозь стиснутые зубы:

– Рёбра целы… ну, конечно, пинали… туда – нет.

Римма сострадающе нервничала:

– Завтра отвезу тебя к врачу! У меня очень хороший знакомый врач!

Можов, морщась, рычал:

– Легавые! Ненавижу…

– Зачем, зачем ты влез?! – вырывалось у дамы. – Кто тебя просил?!

Дома она помогла ему раздеться и, увидев кровоподтёки, прижала пальцы к вискам:

– Ужас!.. – суетилась вокруг него, принесла обезболивающую таблетку, а уложив в постель, не легла рядом: – Тебе нужен полный покой! Не дай Бог что-то внутри повреждено…

Присев на край постели, поправила под его головой подушку:

– Разве можно было соваться? Чего ты добился… кому это надо?

– Но они тебя внаглую грабили! Как я мог спокойно смотреть?!

О-о… – она с гримасой отчаяния мотнула головой. – Хочешь мир перевернуть?.. А сам ты – за честный рубль?!

Он хотел бросить ей в лицо, что не намерен обирать какого-то конкретного человека, но смолчал.

– Ты – трудный, – говорила она, приняв успокоительное. – У меня муж тоже был трудный…

Виктор знал от неё, что она разведена, но в подробности брачной жизни Римма не вдавалась. Известно ему было, и что у неё есть дочь-студентка, которая живёт у бабушки, – «чтобы не стеснять маму в личной жизни», – заключил Можов. Он не питал интереса к родным своей дамы, к её прошлому, но сейчас она, видимо, не могла не сказать о бывшем муже:

– Он нарывался на конфликты с начальством! И все проблемы волок домой. Ему раз дали пятнадцать суток. Я знаю точно: он не нахулиганил, но начальник так устроил, что его посадили на пятнадцать суток за хулиганство. И мой нисколько потом не успокоился, нет! В конце концов мне обрыдло: «Всё! Ты конфликтный, с тобой нельзя жить! Сыта по горло!»

Виктор попытался улечься так, чтобы избитое тело поменьше болело. «Намекаешь? – мысленно вопросил он даму. – Я раньше уйду».

Происшествие поселило в Можове глухую обиду на Римму Сергеевну. Он понимал: в той ситуации, которую он навязал ей, она сделала для него всё возможное. И, тем не менее, его корёжило при воспоминании, как она старалась найти общий язык с легавыми: «Сама послушность! Сучонка угодливая!»

Она оказывалась виновной в том, что ей не было дано действительностью, в какой они жили, вести себя иначе, чем она вела себя. У него не лежала душа взвешивать обстоятельства, ибо тогда пришлось бы учесть то, что говорило в её пользу, и оправдать её. А его чувства восставали против этого.

Тем более что с каждым днём он убеждался: теперь уж она ни за что не пристроит его где-либо снимать сытный наварец, она уверена – он её подведёт.

17

Зимнюю сессию Можов завалил. Его ждали дома на каникулы, но он мысленно воздевал кулаки оттого, что придётся отчитываться… Да и денег на билет недоставало. Приходилось просить у Риммы, что теперь глубоко его задевало, и кипятясь он вернулся в общежитие. Там ему сообщили о звонке отца: тот вылетает в Москву в командировку, остановится в ведомственной гостинице.

Когда Виктор вошёл в номер, отец приподнялся на кровати, на которую прилёг в обуви, в галстуке, сняв лишь пиджак. Морщась, словно от нестерпимо кислого, произнёс:

– Ну, что там у тебя?

Он успел поговорить с деканом факультета, и, лишь только сын вяло начал о «неуспехе», крикнул:

– Так позорно провалиться на всех экзаменах! Чем ты занимался? Я узнал – ты не жил в общежитии, прогуливал лекции…

Отец резонно полагал, что сынок связался с жульём. Посыпались ругательства, которые в устах невежественного в мате человека оборачивались насмешкой над ним. Виктор представил себя на его месте и, ожидая ощутить сострадание, почувствовал, что страдает. Всё-таки он любил этого воинствующего дикобраза.

– Пойми – меня регулярно обкрадывали, папа!

И папа услышал – сына обворовали четыре раза. Скупо, но искренне он объяснил, что «жил у симпатичной женщины».

– Если бы ты сравнил то, что она готовит, и то, чем я давился в столовке, ты меня бы понял, папа.

– Ты что – язвенник?

– Я бы стал язвенником. У меня были приступы гастрита.

Отец, естественно, не отступил, речи его длились два с лишним часа. Не поверив, что у сына, помимо знакомства с «симпатичной женщиной», нет каких-либо иных отнюдь не безобидных знакомств, он почёл за лучшее, чтобы Виктор не пересдавал экзамены, а покинул Москву. «Неплохие вузы есть и на Урале!»

Можов-старший любил «не скрывать преданности батюшке-Уралу» – «колыбели рода», с напускной отчасти растроганностью произнося, что «Урал – и кладовая, и кузница, и во всех смыслах – сердцевина России». Извечная потребность заявлять вышестоящим о своём значении приискала для себя форму «доброкачественно-оппозиционного» уральского патриотизма. В верхнем слое уральской интеллигенции предавались настроению как бы некоего вызова Москве. Почему бы «не оставить» её столицей СССР – «при естественном, по праву вклада», стольном граде России Свердловске? Здесь открыть и Академию наук, которой почему-то нет у России, тогда как у каждой союзной республики – имеется.

Кремль пока воздерживался от окрика, поскольку забавлялась порода почитающих, и зачем повышать голос на тех, кто чтит подозрение к собственному голосу? Таким образом, Можов-старший мог наслаждаться ролью наседки на яйцах уральской самодостаточности. Виктор же теперь был рад услышать, вместо разноса, много раз слышанные размышления о значении Урала, о его истории и о его будущем.

18

Возвратившись домой, он, прежде всего, показал основательность сугубо практичного человека: пошёл учиться вождению автомобиля и получил права. Напрягшись в подготовке к экзаменам, в конце июля отправился в Свердловск, где жила старшая сестра матери, и поступил в Уральский политехнический институт.

Тётя и её муж, крепенький хозяйственный пенсионер, обитали в собственном бревенчатом доме: три комнаты, чуланы, кладовые, пристройки. Тётя в давней домашней манере частенько называла мужа по фамилии: Хритин.

Григорий Федотович Хритин ездил на своей старой, но хорошо отремонтированной «победе» за город на дачу, где разводил пчёл. Супруги прибыльно торговали мёдом и, как принято было говорить, питались с базара. Тётя кормила Виктора наваристым борщом непременно с густой деревенской сметаной, а также супами: куриным, с бараньим потрохом, с горохом и домашней ветчиной. Само собой разумеется, подавались сваренные в костном бульоне пельмени. Не переводились пироги, беляши, пончики, ватрушки.

Можов блаженствовал взатяжку. Родители ежемесячно высылали сумму на его содержание, он получал стипендию. У отца, который заставил себя сделать выводы и помягчел, не приходилось теперь просить денег, он каждое первое число отправлял сыну двадцатку «на карманные расходы». Григорий Федотович позволял Виктору катать на «победе» девушек и иной раз вдвоём с подругой поужинать на даче и заночевать, что бывало так кстати, пока не прижали холода.

Выдалась поистине счастливая полоса жизни. Можов, не слишком отлынивая от учёбы, выжал из своих способностей необходимое и сдал зимнюю сессию на «хорошо» и «отлично». Отец увидел малого в свете воскресших надежд и решил укрепить его на «волевой стезе». Настоял, чтобы сын провёл каникулы «по-спартански – в мужественной обстановке гор». Виктор был включён в группу лыжников, и ему из сурово-романтической дали улыбнулась Черкесия.

19

Уносимый скорым поездом Можов чувствовал себя похожим на лист, которому объясняется в любви могучая воздушная струя. Он постаивал в коридоре купейного вагона в нарастающей тоске по взмаху крыльями свободы. А поезд, проехав станцию Волгоград, никак не мог проехать длинный змеевидный город, незамёрзшая река тянулась и тянулась. За тёмно-серой Волгой немного возвышался коричневатый, местами побелённый снегом берег, а выше всевластвовало небо сизо-железного цвета.

Душа малого молила об отдохновении. Покашляв, он сказал руководителю группы, как в сортире выворачивала рвота и ноги подкашиваются: видимо, отравился варёным мясом в топлёном сале, которое продают в банках бабки на перроне. Руководитель, не любивший Можова как навязанного «по блату», догадался и, маскируя радость пренебрежением, спросил:

– Где сойдёшь?

Так и подмыло подразнить спортсмена.

– Может, обойдётся...

Сошёл в пятом часу вечера на станции Тихорецкая. За перроном высились пирамидальные тополя с дождевыми каплями на голых ветвях, снега нигде ни следа, температура плюсовая, голуби купаются в лужах. И это – в последней декаде января, в самый разгул морозов в «сердцевинной России».

Чуть в стороне от здания вокзала смирно переносили малолюдье гниловатые столы базарчика. Пора не ранняя, и Виктор спрашивал себя, не припозднился ли он с желанием проверить свою догадливость, что связывала базар с домашним вином, предлагаемым на разлив. С чемоданом в руке он приблизился к торговому рядку и, увидев полиэтиленовую канистру, сделал приятное торговке, томящейся под открытым небом:

– Не нальёшь, мать, стакашек?

– И налью, молодой человек, и налью...

Мутновато-красное вино показалось подкисленной водичкой, но оно омыло представления о сладких вещах. В то время как тётка уговаривала его купить и пирожок, он ухватился мыслью за всё то, чего поднабрался в ресторане гостиницы у Риммы Сергеевны, где деляги, приезжавшие отовсюду, не всегда безмолвствовали в подпитии, да и сама директриса не могла не просветить настырного молодого друга насчёт способов заработать.

– А что, мать, можно тут на квартиру на время? – сказал Виктор в неком предвкушении, прислушиваясь к действию второго стакана и к сердечному шуму врасплох объявшей весны.

– А на что вам? – вопросила пронырливость голосом малосильной стяжательницы, и малый стал приоткрывать себя в соответствующем ракурсе:

– Пирожок с яйцом?

– С картошечкой, хлопец, со своего огороду картошечкой... и откуда вы будете, такой гарний молодой человек?

– Остыл пирожок. Они только горячие хороши.

– И-и-ии какие разговоры для хлопца! Нехай старики горячие пирожки щупают. А жить я бы пустила – до лета дача пустая стоит. Чего тильки здесь шукает москвич?

– С севера я, из Воркуты. Чеснок буду у вас закупать: конечно, не по госценам, – использовал Можов кое-какой, пусть и умозрительный, опыт.

– Так приезжал же пожилой!

– Было. А теперь ребята меня прислали.

И малый заполучил ещё одно женское сердце: на этот раз как деловой мужчина, который играет в кости с государством, завозя чеснок туда, куда оно его не завозит, но всегда выигрывает на костях.

– Я и сама уступила бы чесноку... – сказала женщина, как бы ещё не решившись и приглашая к уговорам. Она хотела знать его осведомлённость о ценах.

Виктор тоже стремился к знаниям:

– Тепло на даче? Постель есть?

Его заверили в наличии постели, калорифера и электроплитки и в том, что он мог бы всем этим немедленно насладиться, если бы купил непроданные четыре литра вина. В канистре не было и трёх литров, но он уплатил и направился с тёткой к дачному посёлку. Они шли у края обширного пространства, устланного железнодорожными путями и гудливо-гулкого от тяжёлого густого движения составов и маневровых локомотивов, в том числе, пыхтящих, сопящих паровозов, которые не спешили в утиль. Станция Тихорецкая – мощный узел пересечения нескольких железнодорожных направлений, и каждое загружено и перегружено.

Дощатый настил перекидного моста убегал далеко вперёд, а внизу неслись, плыли, стояли цистерны, открытые платформы, товарные и пассажирские вагоны. Потом Виктор увидел сверху дымчато-сумеречную голь садов и множество угнездившихся в ней безлюдных летних домишек.

Хозяйка отперла калитку, и они прошли в глубину участка к времянке, обмазанной глиной и выбеленной известью. Ступеньки вели на высокое крыльцо под навесиком. В помещении стояли кровать, стол, три стула и посудный шкаф, тут же хранились и орудия труда: из-под койки выглядывал черен, похоже, лопаты, а сбоку от двери прислонились к стене две мотыги.

Вид старого, но достаточно толстого одеяла на постели отвечал настрою, и Виктор попросил включить калорифер, поставив на стол канистру с вином и доставая из шкафа посуду. Малому так и виделось молодое раскованное создание, и рука потянулась к чашке, чтобы ввести душу в преддверие завораживающей неги. Хозяйка всучила ему холодные зачерствелые пирожки, и он, раскошелившись, не чаял, когда она уйдёт.

Она же настропалилась содрать с него за полмесяца вперёд, зная, что с закупками не сладить в два дня, а он-то и рассчитывал на пару деньков приключений... Кое-как помирились на пяти сутках.

– Курвочки наши вам прохода не дадут – приводи. Жарко спать будет. Вино будете у меня брать, картошку: вон полный подпол, – она притопнула по доскам пола. – И чеснок там. Хотите посмотреть?

Отказ был бы подозрителен, и он спустился в подполье, поглядел и одобрил товар.

– Скильки даёшь за кило? – пытливо взглянула хозяйка.

– Пока не скажу, мать. Зависит, не захочет ли ваше здешнее начальство меня ободрать догола и сколько запросит железная дорога…

Когда вылезли наверх, в окне нудно задребезжало стекло: через станцию одновременно проходило несколько составов. Грохот давил на перепонки и мешал слушать, что говорила хозяйка. Она отдавала ключи: этот к замку на калитке, а два – для двери.

Они распрощались до утра, и Виктор, пожертвовав минут десять, дабы она достаточно удалилась, запер домик и зашагал к вокзалу.

20

Он полагал найти ресторан, что и удалось, попался и незанятый столик. К читающему меню гостю подошёл официант одних с ним лет:

– У нас идут солянка сборная, антрекот из говядины и бифштекс с яйцом.

– И всё? А тут стоит: паштет из печени, язык заливной?

Парень невозмутимо пояснил:

– Это как оформление меню. Надо читать не где напечатано на мелованном, а, видите, вложено, – он указал на узкий обрезок бумаги вроде папиросной. И тепло добавил: – Водка «кубанская» есть, очень мягкая.

Можов заказал к бифштексу триста грамм, а взор шарил по залу и отмечал личики, достойные того. Грянула музыка, он приглашал девушек на танец, отплясывал, знакомился, ухаживал: две согласились встретиться с ним назавтра, но до закрытия ресторана так и не нашлось заинтересованной в ночлеге.

Ночь ожесточилась нахрапистой непогодой. Грязь под ногами не замёрзла, но Виктор предпочёл бы стужу или метель этому противно-сырому разнузданно свистящему ветру. Урезанная луна наспех выскакивала в прорехах несущейся облачной мути, и тотчас снова бурей набрасывалась темнота. С прискорбием кричащего одиночества Можов шептал два-три слова, попадая ботинком в рытвину, и продолжал безотрадный путь меж огороженных глухих участков и покинутых на зиму домишек. Хоть бы где собака бреханула! Ненастье глушило живые звуки и время от времени само теряло голос в грохоте поездов.

Перед тем как войти в калитку, Виктор помочился, встав так, чтобы ветром не сносило брызги на брюки. В домике его обдало теплом: уходя, он оставил включёнными калорифер и электроплитку, чтобы привести предполагаемую спутницу в объятия разнеживающего жара. Прогоркло пахло жжёным, и, бросив ключ в замке, он кинулся к раскалённой электроплитке, отодвинул её от кровати: в образовавшейся на одеяле дыре затлевала вата. Он включил свет, схватил ковшик, плававший в ведре с водой, и залил припалину.

Теперь следовало нагреть воды, чтобы почистить зубы. И тут сквозь стенания стихии проклюнулись голоса. Это не понравилось, хотя он ни от кого не прятался, за ночлег уплатил и имел в достатке силы и ловкости. Однако одиночествовал он в чужом месте, и в подобные ночи инстинкт бывает на посту.

Голоса приближались – Можов потушил свет.

21

Справа от двери было прорезано узкое оконце: он отдёрнул занавеску и, пригнувшись, глядел. За изгородью остановились люди, потом калитка распахнулась – два мужика шли к домику, следом рослая молодо шагающая женщина несла в руке какую-то ношу.

Заскрипели ступеньки крыльца: тот, кто взбежал на него, пропал из поля зрения. Щёлкнул отпираемый замок, но во втором изнутри торчал ключ, оставленный впопыхах, и ключ пришельца наткнулся на него. Дверь с хрустом дрогнула от пинка.

– Вынь, чертяка! – гаркнул, бесясь, мужчина.

Виктору подумалось: раз есть ключи, то это родные или знакомые хозяйки. Не муж ли, обозлённый, что баба пустила жильца? Без охоты настраиваясь на объяснение и, кажется, драку, Можов в мрачной безвыходности собрался отпереть, но тут месяц озарил стоящих перед крыльцом мужика и женщину. На нём погоны, кобура, сапоги. «Старшина милиции!» – открытие тотчас окунуло в незабываемые хлопоты, которыми он в минувшем году обременил охранителей правопорядка.

В мозгу нарисовалось: тётка капнула, что приехал спекулянт с севера, и легавые заспешили подержать его за кисет. Обманувшись относительно ожидаемой суммы, они выразят ему разочарование – вдохновенно по-садистски. Они будут измываться над ним с тем, дабы он через них подал весть дружкам и те выкупили бы его.

У малого тело разверзло все поры, окатываясь свежим потом. Выпитая водка обострила импульсивность. Меж тем дверь наподдали ещё разок, но, видать, сочли излишним обивать носки новых сапог: вой ветра рассёкся сухим хлопком выстрела, негромким на шумовом фоне проходящего поезда.

– Сделаю решето из филё-о-нок!!!

Его кинуло к окну, у которого стоял стол: выбить раму, выпрыгнуть – но они обогнут домик и либо успеют сцапать, либо подстрелят. В дверь пальнули в упор – удар выстрела продолжился мгновенным свистом пули и острым стуком, с каким она въелась в стену.

– Сейчас... – он бросился в угол сбоку от двери, где стояли мотыги, и, уже не думая, но слушаясь кого-то в себе, выбрал тяпку, чей черен был короче и позволял размахнуться. Держа его правой, протянул левую руку:

– Открываю! – выдернул ключ из замка и плотно сжал черенок обеими руками.

Дверь распахнулась – входил милиционер. Прикрываемый дверью Виктор отклонился вправо до полу, занося в сторону мотыгу. Вошедший сделал шаг, и в миг, когда он поворачивал голову, осматриваясь, Можов резко распрямился, в развороте рубнул его снизу под шапку. Заточенный край тяпки проник в крыло носа и надбровную дугу, разрезав глаз, пистолет упал на пол: в дверной проём падали лунные лучи, и на рукоятке блеснула пятиконечная звезда.

Виктор схватил оружие и, в то время как раненый оседал и скрючивался, взглянул в дверной проём. Старшина, что стоял у крыльца, уже вырвал пистолет из кобуры и вскидывал его – Можов дважды нажал на спуск. Фигура сотряслась с какой-то стремительностью и грянулась оземь. В ту же секунду раненый в домике вдруг обхватил малого за ноги, едва не опрокинув. Виктор вжал ствол ему в спину ниже воротника шинели, выпустил две пули.

Теперь он видел женщину, которая держалась за голову, пятилась и припустила к калитке. Он чуть не выстрелил – то ли показалось, она уже далековато: не попасть, то ли ещё что-то не дало; он помчался и, настигнув в проулке, вывернув ей руку, привёл назад во времянку. Она не визжала – из благоразумия или оттого, что вконец обалдела. Сам он дрожал крупной ужасной дрожью и, сжимая одной рукой её запястье, водил по сторонам стволом пистолета.

Пойманная была не старше двадцати. Он хотел усадить её на стул, но она боялась обойти лежащего на полу.

– Ты – легавая?

Она разинула и округлила рот, но попытка заговорить не удалась.

– Ты – свидетельница! Он начал стрелять – он! Хотел меня убить! – парень выкрикивал это в истерическом порыве высветлить свою очевидную невиновность перед теми, кто вот-вот набежит, и вместе со страшным осознанием, что ничем уже не обелиться, держалась мысль: а, может, и не набегут сию-то минуту...

Выглянул в дверь: шум унёсшегося состава затухал – мощнее буйствовал ветер, и кругом было всё так же безлюдно. Он помнил грохот состава при первом выстреле – значит, и последующая пальба глушилась.

Метнулся к девке:

– Зачем шли сюда-аа?

Отпрянув, она наступила на руку лежащего и не заметила:

– Меня Семенчук выгнал...

Девушка привносила радость в свободные ночи целого круга мужчин, однако с мужской благодарностью уживалось коварство. Один тип пообещал гостье тепло и уют до утра, но насладившись, выпроводил её на улицу.

– А тут идут они, Кущенко и Сушицкий Лёша.

– Эти два мента?

Она кивнула:

– Увидали меня: идём с нами, у нас вино. Дали мне сумку – вон она на дворе лежит: там бутыль вина, закусь.

Милиционеры, как выразилась девушка, «выбрали погреться» дачу тётки Ковалихи. Когда муж у той запивал, она спала во времянке, почему в ней и имелось необходимое обустройство, хорошая постель. Нынче вечером мужика видели трезвым – значит, Ковалиха ночует дома.

Теперь, когда Можов знал причину визита, пронзило: бесценное время!

– Переверни его! Жив?

Она, под дулом, нагнулась над лежащим на боку и повернула его кверху лицом.

– Не дышит... – бормотнув, шлёпнулась задом на пол, развозя ноги и протягивая руки к Виктору: – Смертынька моя... смертынька...

Он направил ствол ей в лоб:

– Лезь в подпол!

Мёртвое тело не давало открыть подполье, и он торопливо помог девке. Захлопнув, лишь только она спустилась, крышку, опять уложил на неё труп, передвинул на край крышки посудный шкаф. Как страшно доставались эти минуты, когда, умея не удариться в бег сломя голову, он вылавливал наиважное в беге сознания... Отпечатки пальцев! Надев перчатки, носовым платком обтёр дверную ручку, черен мотыги и пистолет, который так и тянуло взять с собой, но он положил его на убитого.

Хотелось запереть домик, но у крыльца на виду всё равно красовался второй. Застыл на земле, подогнув ноги и вывернув руку ладонью вверх. Проблеснул месяц, и на этот момент Можов предпочёл бы стать близоруким: лицо лежащего было погружено в ямку, полную крови. Недоверчиво следя за трупом, парень с чемоданом описал большое полукружье и лишь тогда побежал.

22

Вокзал почти несомненно означал ловушку: кто-то запомнит и подсобит розыску... Он обежал стороной перрон и, подныривая под стоящие составы, добрался до пути, по которому нешибко катил товарняк. Виктор понёсся по гравию, и нагрузка на мышцы, кажется, превысила давление на нервы. Он изловчился забросить чемодан на тормозную площадку цистерны, ухватился за поручни и взобрался сам. Себе он оставлял только желание удаляться и побыстрее, а вопрос «куда?» уступил обстоятельствам. Это великодушие было вознаграждено тем, что состав заметно увеличил скорость.

Малый поставил целью съёжиться так, чтобы чемодан заслонял его от ветра, меж тем как все мысли и чувства знали сейчас единственных благодетелей: меховую куртку и шапку из ондатры. Он упустил из виду засечь время, когда началась поездка и, поддерживаемый стуком колёс, глядя на проплывающие огни, полагал, что уже многие часы спасается упорным холодом духа от расточительно горячащего страха.

Огни стали множиться и тесниться, поезд сбавлял ход, и Виктор, до того как тело в окоченении скатилось бы под колёса, сбросил чемодан и сумел соскочить на щебёнку. Пришлось потоптаться и поплясать на месте, прежде чем ноги запросили рывка и махом взяли около километра до станции.