Текст книги "Грация и Абсолют (СИ)"

Автор книги: Игорь Гергенрёдер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Её странно, изысканно тревожило, каким глубоким врагом она богата. Начинали смыкаться веки, но глаз не хотел упускать силуэт хлопотуна, которым притворяется чернокнижник.

Вдруг она пережила какой-то торопливый испуг, и это оказалось пробуждением. Миг в глазах всё лучилось, а потом она увидела вблизи дерево, в чьей желтеющей листве так и кипел свет. По ту его сторону встало солнце.

Профессор, нагнувшись, помешал в костре угли обломком ветви, поставил на треножник сковороду – улыбчивый, в светленькой рубашке с короткими рукавами.

– Вы так сладко спали, Альхен.

Отчётливо вспомнилось то, что было, и всколыхнувшаяся жизнерадостность угасла. Девушка сбросила штормовку, профессорский пуловер и осталась в спортивной майке – его же. Ни слова не сказав, она пошла к речке умыться, привести себя в порядок. В ольховнике её напугала водяная крыса, едва слышно скользнувшая в воду. Крыса выбралась на полузатонувшее дерево: рыжеватая, с остренькой усатой мордочкой, она смотрела на девушку в неподражаемо лукавом интересе. «Здравствуй, Федора! – тихо сказала ей Алик. – С тобой поздороваться мне очень приятно». Было грустно-грустно, и вдруг стало чуточку вольнее.

Когда возвратилась к костру, профессор снимал с треножника шипящую сковороду. На предложение позавтракать девушка помотала головой – проглотив слюнки. От запаха яичницы, жареной ветчины можно было взбеситься. Лонгин Антонович положил часть яичницы с ветчиной на ломоть хлеба, поднёс ко рту девушки – рот открылся...

Они пили ароматный чай. Профессор влил ей в кружку маленькую порцию ликёра, раза в два поболе уделил себе.

– А улов-то наш – два окуня, лещишка и тринадцать ершей!

Алик подула на чай, отхлебнула и спросила:

– Это много или мало?

– Ну... для такого рыболова, как я, довольно умелого... мало, конечно. Но на даче щука замороженная на кило триста. Уха будет превосходная на четверых.

«На четверых», – повторилось в уме Алика. Она с прищуром смотрела в чай, злясь: он прочитал то, что у неё на лице.

35

Всю дорогу до дачи она переживала: Виктор, может быть, запил и никуда не поехал... Будет скандал с профессором. Какую снова придётся переносить нервотрёпку... Только бы стычка не довела до милиции! до последующего…

Вездеход лихо проскочил в ворота дачи. На прежнем месте перед домом стояла старая знакомая – чёрная «волга» с несущимся оленем на радиаторе. В мысли, что Енбаева напрасно прождала жениха, Алик выпрыгнула из «уазика». Профессор подошёл к ней, взглянул на часы:

– Третий час. Мы опоздали.

Она смотрела не понимая. Он потянул носом воздух:

– Берёзовые дрова! – и взял её под руку. Она подчинилась в страхе неизвестности... чего бы она не дала, чтобы неизвестность не была условной.

Они обогнули дом, её взгляд скользнул по участку: кочаны капусты, грядки зелёного лука. Дорожка убегала к кустам крыжовника, за ними возвышалось обшитое досками строение с белёной трубой, из которой выпархивал беловато-смуглый дымок.

– Баньку топят. – Лонгин Антонович взял девушку под руку, повлёк по дорожке, в пяти шагах от бани она стала упираться, остановилась. Он оставил её, тихо ступил в сенцы и, не закрыв дверь, возвратился. Алик уловила женский голос, ей казалось, она слышит сладострастное постанывание.

Профессор стоял перед нею – торжественный, ироничный.

– Помните, в день нашего знакомства я сказал, что осмысленная повседневность – война! – вскинув руку, он большим пальцем указал за спину на баню. – Извольте осмыслить факт повседневности.

Она наотмашь влепила ему пощёчину, несколько секунд смотрела на него, склонив набок голову, словно бы изучая, потом повернулась, побежала в дом. Над Виктором повисло остриё меча: то, что малый так поторопился привезти Енбаеву – спозаранок помчался за ней! – обливало кровью сердце Алика, которая счастливо захохотала бы, загорись сейчас баня. Она готова была крикнуть профессору: ей плевать на всё! пусть он выдаёт убийцу. Она собрала свои вещи, закрыв дверь комнаты, переоделась. В распахнутую фортку проникал запах дымка. Выскочив на крыльцо, увидев Лонгина Антоновича около «волги», сказала со звенящей злостью:

– Я домой!

Представился Виктор ночью на этой даче. Профессор увёз её, и парень не сомкнул глаз… «Ему так и виделось, как старый негодяй ебёт меня, – с болезненным удовольствием мысленно произнесла она матерное слово. – Он не мог не рисовать себе, как мы ебёмся! До чего, должно быть, разыгралось его воображение». Она думала: парню досталось – мало не покажется, – и как было ему не помчаться чуть свет за Енбаевой? Вывод был неприятен, и Алик старалась больше думать о том, как малый помучился и помучается ещё… Она открыла заднюю дверцу «волги», со вздохом села. Профессор, усевшись за руль, сказал:

– Мы едем к нам.

Девушка не отвечала. «К нам». Он включил зажигание.

36

Раздавался ровный шум мотора, спидометр отсчитывал километры, молчание в машине не нарушалось. Лонгин Антонович за рулём поднимал глаза к зеркалу – девушка на заднем сиденье демонстративно смотрела в окно вправо или влево. День разгулялся солнечный, тёплый. Голуби, галки садились на поле, стаи воробьёв, случалось, летели вровень с машиной, похожие на брошенную меняющую очертания сеть. Притормозив на перекрёстке, профессор повернул голову к Алику, пристально взглянул ей в глаза – она вдруг сильно смутилась, опустила их. Его настроение явно поднялось.

Она стала поглядывать в зеркало на его лицо, ожидая, что он заговорит – такой словоохотливый обычно. Но он молчал, похожий на творческого человека, который собрался осмотреть свою новую работу и не хочет преждевременно распространяться о ней.

Алик мысленно приговорила его к беспощадному унижению. «Будет повод – о, как я уколю тебя, старый потаскун!» – смаковала она мысль, подбирая слова, которые ещё никогда вслух не произносила.

Вот и знакомый переулок; листва деревьев, у которых остановилась машина, была густа, как и в первый приезд девушки, но теперь тронута желтизной. Алик в злой грусти от сравнения того часа с теперешним засмотрелась на внушительное здание с барельефом над парадным и не успела, как собиралась, выйти и избежать галантности Лонгина Антоновича, который не замедлил открыть ей дверцу. «Спокойно привёз меня ебать», – мысленно произнеслось в упрямой тяге к цинизму. И подумалось: «Даже самая высоконравственная особа сейчас была бы за то, чтобы дать, а поскольку я, как ни крути, таила испорченность, мне и подавно остаётся лишь пуститься в разврат».

Она шла за профессором к дому, чуть приотстав, зная: в парадном он захочет пропустить её вперёд, чтобы, когда она будет подниматься по лестнице, любоваться её попкой в тесных брюках. Он обернулся, шагнул в сторону, освобождая ей путь, она искоса с презрением взглянула на него и остановилась. Он беззаботно улыбнулся, словно сказав: «Да ещё насмотрюсь!» – и стал не спеша подниматься по ступеням.

Она следовала за ним – «ведёт ебать» – и видела себя и его со стороны, словно бы чувствуя, как от них веет бесстыдством; представляла грязненькое любопытство, с каким сейчас впивались бы в них глазами Дэн, Данков или Гаплов. В каких романтических предположениях всходила она по этой лестнице в прошлый раз, как было волнующе интересно!.. Алик ни за что не призналась бы себе, что интерес, хотя и иного рода, тлеет в ней и теперь. Она молила на голову старика наказания позором, но вместе с тем само её существо чуждалось отвращения и пустоты.

Отпирая дверь квартиры, он хотел встретиться с ней взглядом – Алик встала к нему боком, словно вовсе не замечая его. Вошли в коридор, он открыл дверь в комнату, в которую она не заглядывала в её прошлый приезд, это была спальня, судя по просторной кровати со спинками карельской берёзы. Над изголовьем висела написанная маслом картина: вышедшую на берег из воды нагую купальщицу, изображённую вполоборота к публике, уводил в лес козлоногий сатир. У купальщицы был сдобный зад, она через плечо глядела на публику с напускным наивно-растерянным выражением.

Лонгин Антонович пояснил:

– Не копия – подлинник. Автор не из знаменитых, скорее, из гонимых, каким и положено быть у нас художнику, берущему такие темы… И талантлив же, каналья! – профессор прошёл вдоль кровати к изголовью, протянул руку к картине: – Посмотрите, как передал на её лице игру в невинное изумление.

– Мне хватит того, кто там с ней. Я терпеть не могу старых сатиров. – Алик с удовольствием отметила, что задела его. Как бы раздражённо распорядилась: – Приготовьте мне ванну.

Выкупавшись, она облачилась в халат, заботливо оставленный хозяином в ванной, всунула стопы в хозяйские же домашние тапочки, прошла в спальню и окинула взглядом приготовленную постель с двумя взбитыми подушками. Окно было занавешено тюлем, профессор сидел на стуле в двух шагах от кровати, положив ногу на ногу. Он переоделся в домашние брюки жёлтого полотна и в белую безрукавку. Алик задержала на нём взгляд на долю секунды, а затем уже боковым зрением увидела, как он сложил на груди руки.

Она сняла халат, небрежно уронила его на ковёр и, встряхнув головой с распущенными волосами, шагнула к кровати. Встав на неё коленом, оперлась рукой, грациозно занесла другую ногу и оказалась на кровати на четвереньках попкой к Лонгину Антоновичу, у которого перехватило дух от дерзкой прелести ещё чуть влажного после купания тела. Она помешкала, слыша, как он сбрасывает одежду, улеглась навзничь, развела ноги и, невольно напрягшись, прижала ладони к простыне. Хотелось нарочито повернуть голову вбок, закрыв глаза, – не смогла. Взглянула на него в миг, когда обнажённый, он наклонился над ней, её глаза мгновенно полоснули его торчащий член. Ранее природа говорила в ней: его орудие непременно впечатлит – заматеревший фаллос многоопытного из сатиров. Так и было.

Профессор на постели прилёг так, что его голова оказалась над пахом девушки. Он запустил ладони под её ягодицы, приник ртом к её паху, который она регулярно брила, в последний раз сделав это в позапрошлый вечер. Мужчина нежно облизывал лобок, покрывал его поцелуями, чмокал гребешок, упруго вставший заветной кнопкой меж пухлых лепестков, касался его привередливым носом интеллигента. Раскрыв рот, провёл нижней влажной губой, выворачивая её, снизу вверх по гребешку, затем прошёлся по нему языком, смачно присосался и стал лизать, усиливая нажим, – при этом страстно пощупывая ягодицы Алика. Они непроизвольно напрягались, ляжки раздвинулись шире – её тело не могло не пить наслаждение, как бы ни желала она обратного. Он погрузил нос в полнящийся соком зев, принялся распаляюще играть языком с лепестками; носом и полуоткрытым ртом проводил по зеву сверху вниз и снизу вверх, запуская язык как можно глубже; энергично двигая головой, он убыстрял лижущие движения.

Алика ещё никто не ласкал так самозабвенно. Она не думала, что может быть так, собираясь показать ему, что всего-навсего вытерпела близость с ним. Но он-то знал, за что взяться, чтобы её плоть запросила ещё и ещё, в его власти была кнопка исступления, и он заставлял время работать на себя, приберегая стоячий наготове. Принялся правой рукой щекотать копчик девушки, поясничку, рука легла на её грудь, стала ласкать её, левая его рука продолжала пощипывать разгорячённые окорочки, тем временем его язык «драил кнопку». Тело Алика вздрагивало, она едва подавляла стон, низ её туловища невольно начал подскакивать. Профессор нагнетал и нагнетал в ней наслаждение, и неумолимо пришла минута, когда он почувствовал, что её тело сделало переполнивший его глоток ликования.

Он лёг на бок слева от неё, взял губами набухший сосок её левой груди, левой рукой накрыл правую грудь. Подсунув другую руку под лопатку девушки, он впился в её сосок так, что она сладострастно запрокинула голову. Алик – тут ничего не поделать – потеплела к нему, телу была угодна безраздельность его желания. Заласкав левой рукой её грудку, он погладил пальцами её пах, стал пощупывать и массировать залитую влагой промежность. Опять время – его союзник, а жертве в удел – лишь стоическое терпение. Ей остаётся призывать на помощь всю злость, чтобы в изводящем голоде по фаллосу вымаливать ему посрамление осечки. Только кого это обманет?

Профессор поднялся, расположился меж ног Алика, руками задрал круто её ноги, стал задоряще раз за разом сильно сжимать её задние булки, потом ввёл в зев «луковицу», вогнал черен целиком, с силой кинув низ туловища, – нанёс «кабаний удар». Тело девушки затрепетало в остром чувстве распирающей наполненности, на второй толчок она дала подскок попки. Сотрясаемая толчками мужчины, она безоглядно подмахивала, пока не испытала неописуемое торжество плоти. Затем ощутила, как мужчина излил, – её пятый.

37

Он мягко прилёг на неё, поцеловал в плечико, тронул носом прядь её волос и улёгся на спину рядом с ней. Она смотрела в потолок и не могла опомниться. «Теперь ты знаешь, что такое – развращение», – сказала себе в обиде: почему всё сложилось так безвыходно для неё. Мерзавцу – счастье! Как он балдеет сейчас! Ещё бы: заставил её взахлёб принять от него наслаждение, дважды довёл до финала. Она ждала – он произнесёт что-либо самодовольное.

– Я сварю и принесу тебе кофе, – сказал с ласкающей улыбкой.

– Не хватало мне вашего кофе! – произнесла она грубо, доставив себе этим удовольствие.

Ей было приятно, что он распереживался, когда она заявила: я хочу домой! Но нынче только суббота, увещевал её он, а я сказал твоим родителям – пикник будет до воскресенья.

– Угомонитесь вы! – бросила она с уничтожающим взглядом.

Он вёз её к ней, она, сидя теперь с ним рядом, думала, сколько уже раз он мог бы ковырнуть её самолюбие. Но он лишь виновато улыбается время от времени, привычно храня мину замеченного в чём-то нехорошем опустившегося интеллигента. «Смилуйся, будь ко мне снисходительной!» – казалось, говорил он всем своим видом и поведением. Представить только: чтобы кто-то другой на его месте не дал себе труда поизгаляться над ней?.. В глубине её души крепло что-то вроде уважения и симпатии к влюблённому негодяю.

– Могу я спросить… – промолвил он осторожно, с просительной улыбкой, – что дальше?

– Я сейчас подготовлю родителей, а ты завтра позвонишь им и скажешь, что на неделе зайдёшь, – впервые произнесла она мирным тоном.

– Я сегодня вечером позвоню!

– Как хочешь, – обронила она.

«Кто бы сказал, что такая фигура вообще встретится, а я верчу им – и терпит!» – думала в некотором запоздалом изумлении Алик, идя домой и вспоминая, как держала себя с Лонгином Антоновичем. По физиономии ему дала! Ей стало на миг почти весело, она едва не прыснула.

Маменька, услышав, что он предложил дочери руку и сердце, воскликнула:

– Это серьёзно?!

Алик была уверена, что такую вероятность родители обсуждали вчера после телефонного разговора с профессором.

Мама, волнуясь, продолжила:

– Он был выпимши?

Дочь отрицательно помотала головой.

– Что ты ему ответила?

– Что мне надо подумать, услышать, что скажут родители, – произнесла Алик с видом благоразумной воспитанной девочки.

Заговорил папа:

– Староват, конечно… – вернувшись полчаса назад с предприятия, куда его частенько вызывали и в выходные, Батанов допивал бутылку пива.

– А у меня такие милые поклонники, Пятунин тот же! – язвительно сказала дочь.

Вмешалась мама:

– О таких, у кого своей квартиры нет, никакого разговора.

– Я хотел бы знать, – сказал папа, – сколько раз он был женат, платит ли алименты, имеет ли взрослых детей. – Георгий Иванович требовательно смотрел на дочь: – Об этом не говорили?

Она выдохнула: «Не-е-ет!» – словно простонала от невыносимой скуки.

– О чём ты? Он видный учёный моей великой страны! – воскликнула с чуть ироническим пафосом.

Папа, любитель анекдотов и всевозможных подколок, усмехнулся, весьма довольный дочерью.

Немного позже он выслушал по телефону просьбу Лонгина Антоновича принять его, а через несколько дней тот явился с визитом – истый светский лев, по согласному мнению супругов Батановых. В заграничном костюме, пахнущий тонкими духами, гость подарил маменьке розы, папе – армянский коньяк и в пять минут, не дожидаясь вопросов, удовлетворил их любознательность. Помимо оклада в НИИ, он зарабатывает лекциями в вузе и получает, как он выразился, за участие в деятельности Всесоюзного научного учреждения. Женится впервые – да-с, хотите или нет вы в это поверить! Детей не имеет. В известном случае за вдовой сохранится его квартира, вдова наследует всё его имущество, включающее две автомашины, дачу, накопления на сберкнижке.

Позвали Алика, которая уединилась в своей комнате. Мама, поглядывая на профессора и боясь, неизвестно почему, скандала или какого-либо подвоха, обратилась к дочери с трепетом:

– Ты знаешь, мы с отцом всегда желали тебе только самого лучшего… – тут она заметила, с каким обожанием Лонгин Антонович глядит на её дочь, сущую овечку, успокоилась, всплеснула руками и обняла её.

– Всё ясно, – произнесла та.

Уходя, профессор оставил шкатулку, в которой обнаружилось жемчужное ожерелье с нефритом.

38

Свадебное застолье в банкетном зале Дома учёных разнообразили такие изыски, как мясо зубра из Беловежской пущи и коллекционное крымское вино «Чёрный доктор». Присутствовали два нерядовых работника обкома партии. Брат новобрачного по своей занятости не прилетел – прислал телеграмму.

Лонгин Антонович был молчалив, даже отчасти замкнут, как человек, уверенный: быстро освоиться с неслыханной удачей немыслимо. «Горько!» не кричали – таково было его пожелание, шёпотом переданное каждому. Звучали избитые дежурные тосты, такие, как «За прочность советской семьи!», «За радость в труде и испытаниях!», после них стали попадаться и цветистые, вроде: «прожить сто лет, деля любовь, плывя по морю счастья…»

Дородный с мешочками под глазами коллега Лонгина Антоновича, подняв рюмку, начал:

– За славу советской науки… – остановил на невесте смакующий взгляд знатока, добавил с особенной сочной ноткой: – И за лебедь-молодость!

Все захлопали. Алик большинству гостей, безусловно, нравилась как деловая умница, которая не опускается до пошлости изображать влюблённость. Достойно выглядели её родители. Мама была немногословна, демонстрируя скромность и спокойствие. Под стать ей держался папа. Он отдавал должное снеди, пил же весьма умеренно.

Галя завидовала выигрышу подруги в отношении материальных благ, почему, сидя за столом рядом с Дэном, не нашла ничего иного, как прошептать ему на ухо, имея в виду зрелый возраст жениха:

– Было ради чего наступать на сучок!

– Зато незрячий так удачно прозрел! – шепнул в ответ молодой человек.

Когда Алик, приглашая Галю на свадьбу, сказала, что профессор играл слепого, та поразилась:

– Не представляла, чтобы в его возрасте и положении таким фарсом заниматься.

А Дэн, услышав о розыгрыше, заметил:

– Вполне свободно живёт. Значит, действительно влиятельный. – И подумал: «А чем тогда балуются те, кто повыше?» Ему представились пузатые старички в ночном субтропическом душном парке, голышом бегающие за шестиклассницами, забывшими, куда они дели свои платьица.

Не радуясь замужеству Алика, он гораздо больше переживал бы, выйди она за блондина. И потому старался говорить о ней хорошее.

– Поплакала Цирцея в подушку, меняя парня на престарелого, – прошептала Галя.

– Перестань! – остановил Пятунин и потом, танцуя с ней, принялся объяснять, до чего нелегко творить молодому таланту, у кого предостаточно завистников, и потому можно лишь восхищаться, когда замуж выходят по любви к делу. Именно!

У девушки на лице было выражение: ну и накрутил! Модельер растолковал ей:

– Влиятельного мужа выбрала не та, кто ищет благ, а художница, безмерно преданная своей работе. Её работам дорожка открыта.

Галя усмехнулась: ах, вот оно как! Есть что с восхищением сказать о подруге. Лебедь-молодость – наивность, чистота, романтика… Карьеристка! А и старик каков – так подстраховаться! От Боба было известно, что Виктор вдруг уехал с Енбаевой в посёлок у чёрта на рогах, и там они поженились.

– Я вся в слезах, – сказала Галя так, что Дэн решил: слёзы у неё в самом деле сейчас потекут. – Сирая я сирая, не разделась до трусиков, не подвернула ножку…

Она рассмеялась, и смех не отпустил, ей долго не удавалось успокоиться.

39

Женой профессора войдя в их общую теперь квартиру, Алик позволила, чтобы муж надел на её палец кольцо с крупным сапфиром, были преподнесены ей и серьги – также с сапфирами. В спальне она увидела появившееся на стене зеркало, где отражалась вся кровать.

– Будешь просить меня, чтобы я раздевалась догола и натягивала чёрные чулки? – сказала она мужу с обворожительно капризной ноткой в голосе.

– Если бы ты об этом промолчала, я бы попросил. А теперь не буду, – промолвил Лонгин Антонович с не совсем шутливым сожалением. – Но мольбу о туфлях на каблуке я за собой оставляю.

– И вкус-сы же у тебя! – Алик не пожалела высокомерия для реплики.

Освежившись душем, они начали, как в прошлый раз: она вытянулась на спине, муж устроился меж её раскинутых ног, припал ртом к источнику жажды. Осязая в упоении его губы, язык, она видела в зеркале его внушительную, с сединой в волосах голову из тех, которые – при иных обстоятельствах – вызывают у многих почтение. То, что эта состарившаяся маститая голова всецело поглощена ублажением её сладкоежки, возбуждало в Алике утончённое волнение. Она запустила пальцы в его волосы, потирала порывисто, сладко его темя, затылок, виски. А когда он поддал «кабаньим ударом» её тело и наяривал вовсю, прижала руки к его подпрыгивающим ягодицам, поощрительно нажимала на них и пощипывала.

Прочь стеснение! Если ты не пошла на то, чтобы был запытан и убит парень, и потому тебе ничего – ничего! – не оставалось, как сделаться женой растленного циника, надо пить самое хмельное, находя сладость в бесстыдстве.

На работе она представляла, чем они с Велимиром-заде займутся в постели. Ощущая тяжесть его тела, мощь толчков, обхватить его ногами. Сжать зубами его нижнюю губу, укусить его кончик носа. Если она кончит раньше, то непременно пощекочет его подмышками и смажет ему завершение. Обескураженный, он будет выглядеть осмеянным.

Хохоча, она шлёпала его по заду с возгласом: «Зад-дэ-э!» Побуждала лечь навзничь и садилась ему на лицо промежностью. Отвергала позу, в какой он хотел совокупиться, и предлагала свою. Насладившись, она поворачивалась к нему спиной и в то время как он устало целовал её в плечико, мысленно говорила: балдей, балдей – пока не отомстится! я смирилась, не правда ли? Ещё бы! Не зря же её осыпали подарками, предоставили ей жить сибариткой. Спальня, из которой она удалила картину с купальщицей, превращена в её комнату. Квартиру убирает приходящая прислуга. Еду готовит (опять же приходящий) бывший повар санатория партийной элиты Николай Юрьевич (Юрыч). Благообразный, с седым бобриком, он отсидел при Сталине десять лет по сфабрикованному обвинению. Юрыч неизменно знакомит Алика с меню на завтра, и она может вместо одного блюда заказать другое. Много ли жён в городе похвастают подобным? Когда ей надо куда-то съездить, а мужу везти недосуг, к её услугам служебная машина.

В Доме моделей отношение к Алику после замужества попахивало пиететом. Дружно отмечали достоинства её работы – женского брючного костюма из шёлка, – забыв, что он был назван «сексуально провокационным». Теперь костюм хвалили и за брюки-клёш, и за то, что блузон притален и оригинально украшен шнуровкой, и – за вырез «мысом».

Приходя с работы, Алик замечала, что мужа интересуют её успехи, однако не спешила отвечать на его вопросы, и он всё время нащупывал темы, на которые она не отказалась бы поговорить. Однажды заговорил о Викторе и Людмиле. Они в посёлке получили однокомнатную квартиру, Виктор работает заведующим автоклубом ДОСААФ, жена – библиотекарем.

Алик ответила молчанием, а могла кое-что и добавить. Покидая город, Можов оставил в Доме моделей вахтёру письмецо для неё, где указал почтовое отделение, куда будет посылать письма до востребования.

Болезненно взволнованная букетом чувств к парню, который был у неё отнят и жил с другой, она зашла на почту. Ожидали два письма. Первое начиналось проклятием в адрес «паскудника». Виктор писал, что профессор – наверняка извращенец и будет склонять её к групповому сексу, рассказал, откуда у того взялась манера изображать слепого. Он задуривает головы девчонкам. Девчонка слышит о большой любви, верит, что он страдает от своего чувства, и отдаётся ему. А тут оказывается: у него есть другая. Одна из ревности плеснула ему в лицо кислотой, но кислота попалась не та или плеснула неловко – старый гад не пострадал. Это не помешало его знакомым повторять, как если бы он ослеп: «Человеку плеснули кислотой в глаза!»

И ведь все знают, писал возмущённо Можов, он нормально видит, у него плюс два, в очках только читает, он без очков машину водит! И всё равно сочувствуют ему наперебой.

Гнев парня нарастал, из-под его пера являлась совсем уже зловещая фигура. «Я пишу тебе, чтобы ты поняла серьёзность и не была легкомысленной, в деле задействованы самые высокие верхи, – читала Алик. – Представь…» И она силилась представить отрасли: нефтепереработку, нефтехимию. Профессор обосновывает, что нужно купить за границей проект для внедрения, проект допотопно устаревший, который никто не купит. «А наши покупают! Отваливают за него государственные миллионы, потому что те, кто проворачивает дельце, получили от иностранцев жирную взятку», – и Виктор сообщал, что проходимцу-учёному всякий раз перепадает толстый бутербродик.

Алик поймала себя на том, так ли уж она негодует, что её муж – преступник, обкрадывающий народ? Впрочем, рядом с этой мыслью была другая: молодой человек преувеличивает, что естественно в его положении.

Он писал: припугнуть профессора разоблачением невозможно, так как тот знает, его спасут те, кто действует вместе с ним, кто берёт свою долю. Но я, грозил Можов, найду, чем его можно прижать, и мы с ним будем на равных. «Лишь бы ты, – перечитала несколько раз Алик, – не разочаровалась во мне».

Виктор, умоляя её ответить, «подать знак надежды», в целях надёжной конспирации указывал почтовое отделение не посёлка, а железнодорожной станции рядом с ним.

Во втором письме сообщал: квартиру им с Людмилой дали в так называемом коттедже, одноэтажном, четырёхквартирном. Вход отдельный, имеются все удобства. «Но как глупы надежды старика, что я удовлетворюсь этим и успокоюсь, – следовало далее, завершаясь строками-стенанием: – нельзя передать невыносимость той тоски, когда я не вижу тебя, но представляю тебя с ним».

Алик мысленно принялась за ответ. Она напомнила о сатанинском вечере на даче, о том, как старый циник, сыграв на её сострадании к парню, заставил её принять условия, а парень сразу после этого понёсся за Енбаевой, натопил для неё и для себя баню… Как хотелось найти самые обидные, самые уязвляющие слова, в то время как она видела себя перед баней с приоткрытой дверью в сенцы и слышала доносящиеся звуки… Кончился день, минула ночь, а слов, какие удовлетворили бы её, не нашлось. На работе наклонившись над листом бумаги, она написала: «Ты дрянь. То, что у тебя теперь есть, даже слишком хорошо для тебя».

Уже через пять минут после того, как она бросила конверт в ящик, ей стало худо: пересолила, и он не ответит… Страсть побольнее обидеть его уступала силе тяги к нему. И теперь приходилось страдать сутки, вторые, третьи… И до чего натянулись нервы, когда она взбежала по ступеням в почтовое отделение, так и слыша: «Вам ничего нет».

Письмо было. «Любимая, милая, ты во всём права! Хочешь добить меня, добей, если не веришь, что мы можем встретиться и сами распорядиться собой… – далее Виктор омывал ненаглядную самой трогательной нежностью, которой отвёл более страницы, а затем заявлял: – На паскудника можно надеть намордник, и я это сделаю, только бы ты была вместе со мной против него. Будешь?» Её ответ занял на листке немного места: «Да. Пиши мне».

И Можов поделился с ней замыслом. Известно, что Лонгин Антонович отличился, воюя в партизанском отряде. Однако он никогда об этом не рассказывает, разве что когда его прижмёшь, отделается скупой фразой. Алик должна помнить: в день их знакомства, за обедом, он не захотел двух слов сказать, как воевал. Он предложил: «Выпьем за псковские леса!» И покончил с темой. А ещё до встречи с Аликом был случай. У Виктора с профессором зашёл разговор, возможна ли верность мужчины в любви, и у старика вырвалось: «Возможна!» Он был поддавши, вопросы на него посыпались, и прозвучало: «Я никого не мог представить рядом с собой, кроме неё». – «Когда? Где?» – «В войну в Пскове». Виктор спросил: её убили немцы? Профессор ответил такой усмешкой, что стало понятно: немцы ни при чём.

«Может, его любовь и была немкой», – предполагал Можов в письме Алику и просил её «колупнуть тайну Пскова».

Она не дала подгореть жаркому. За вечерним чаем с мужем проговорила, блеснув на него глазами:

– Наверно, мне ты не соврёшь. С чего такой закоснелый холостяк решил жениться? Ты был женат и не раз, правда?

Он сказал без улыбки:

– Женат не был. Но невеста у меня была. Пожалуйста – я не хочу об этом говорить.

– А я хочу, – произнесла она едко.

– Если бы ты знала, что с ней сделали, ты бы так не говорила, – сказал он с тихой печалью. Печали было так много, что Алик мысленно попятилась.

Она молчала, трогая ложечкой кружок лимона в тонком стакане чая и вдруг сказала с искренней уверенностью:

– Уж ты за неё отплатил.

Он стал само внимание:

– Если ты так думаешь, я вознесён!

Ей остро захотелось близости с ним, и она не имела ничего против, чтобы он прочёл это в её глазах. Пара поспешила в спальню, где незамедлительно разделась. Алик легла на кровать ничком, Лонгин Антонович взялся баловать цепкими поцелуями и полизыванием её шею, плечи, спину, поясницу, добрался снизу рукой до соска; она лелеяла нетерпение. Но вот задик приподнялся, призывая мужскую руку в промежность к жадно ждущему гребешку, к губкам, чтобы затем нектарная со жгучей благодарностью ощутила входящий.

40

Зима застала Алика и Можова в поиске, как встретиться. Людмила не скрыла от Виктора, что профессор сказал о нём: у него детская душа, и ловкие дружки могут втянуть его в маложелательные приключения, его нужно беречь от них. Без сомнения, телефон служил свою службу, Лонгин Антонович был бы быстро извещён, отлучись молодой муж из дома; требовалось прикрытие.

В снеговых пухлых тучах Можову сверкнула «Зарница». Так прозывалась военная игра, в которую вовлекались школьники всей страны, чтобы сделать один из выходных февраля воскресеньем деревянного автомата. Зава автоклубом ДОСААФ обязывали руководить перевозкой детей в поле, к месту манёвров, и Можов, загодя поставив начальнику пару бутылок водки, попросил заменить его кем-нибудь. К Алику полетела весточка, что в её судьбе сыграет роль пельменная в трёх кварталах от привокзальной площади.