Текст книги "Грация и Абсолют (СИ)"

Автор книги: Игорь Гергенрёдер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Люда, поднявшаяся под утро, чтобы накормить мужа горячим, вдоволь посетовала, почему «Зарницу» не проведут в мае: «В такую стужу детей в поле тащить!» Виктор покончил с калорийным завтраком, бодро пробежал по хрусткому снегу к автоклубу, потолкался там, а через полчаса на станции сел в электричку, уходящую в город.

Как и следовало в выходные, Алик встала в девять, не спеша пила с Лонгином Антоновичем кофе, неторопливо занималась внешностью и едва не захлёбывалась страхом, что от усилий, которых ей стоит спокойствие, её вот-вот затрясёт, предметы станут падать из рук. Сказав, что заглянет к одной-двум подругам, она, наконец, вышла и припустила бегом ловить такси.

Таксист привёз её к обшарпанному желтоватому зданию, перед которым накатанный снег заледенел от извержений носоглоток. Она стояла, нерешительно глядя на дверь: входили и выходили люди, вдруг выскочил увидевший её в окно Виктор, проскользил на каблуках к ней, обнял, приподнял, чтобы закружиться, но толкающийся народ не дал, и они ушли за пельменную.

Объятие возобновилось, на нём был полушубок, на ней шубка, но оба сквозь одежду обоюдно ощущали тепло упругих сильных тел. Их неуёмность слилась в поцелуе, который всё же должен был прерваться, чтобы они вдохнули воздуха, и тогда оказалось, что у них под ногами мутно-жёлтый лёд. Здесь возникло отхожее место взамен уборной, закрытой на ремонт. Подошедший мужик расстёгивал ширинку. Виктор сжал ладонями лицо Алика, повернул к себе:

– Дать ему по мусалам? Милиция будет тут как тут.

Она в испуге повлекла его прочь, он выдохнул с отчаянием:

– Ядрёный пейзажик любви!

В пельменной они взяли по порции и, стоя с подносами, караулили миг, когда освободится один из столиков. Усевшись, повели по сторонам глазами, посещённые одной и той же мыслью.

– Его знакомые не бывают в таких заведениях, – тихо сказал Виктор, – хотя назло всё может быть.

Алик подумала о своих знакомых. Мысленно оглядывая прожитое с профессором, произнесла:

– Если он узнает, неужели донесёт на тебя? Чем он тогда меня удержит? Я прокляну его и уйду.

– При его связях он сделает так, что на меня выйдут как бы совсем с другой стороны, и он останется чист.

– Но я всё равно… лишь тебя тронут… – она ощутила слёзы в горле.

– Придвинь к себе тарелку, – прошептал он, – нам всё удастся.

Они обсудили, чем располагают. Итак у профессора во время войны была в Пскове любовь, не забытая до сих пор. О любимой он сказал Алику: «Если бы ты знала, что с ней сделали…» Вероятно, её помучили и убили. Фраза: «Уж ты за неё отплатил!» – необыкновенно ему польстила.

Можов попросил Алика детальнее передать это.

– Он старался понять по мне, насколько я серьёзна, и сказал: «Если ты так думаешь, я вознесён!»

Виктор кивнул удовлетворённо.

«Знал бы ты, что было потом…» – со сжавшимся сердцем подумала Алик.

– Его любимая либо была немкой – военнослужащей, к примеру, – предлагал версию молодой человек, – и партизаны убили её. Либо была своей, ребята с ней побаловались. Только не говори, что партизаны такого не могли.

Она не сказала, не очень веря в доброе вечное. Обронила:

– Может, полицаи?

– Да нет, он бы не молчал. Своим он отплатил! Этим и объясняется, почему не хочет рассказывать, – заключил Можов. – Случай непростой, его должны помнить.

Он считал: Алику надо попасть в Псков и действовать обаянием. Память о Великой Отечественной в цене, пионеры разыскивают могилы героев, радио, телевизор взывают: «Никто не забыт, и ничто не забыто!» Вот и она, скажем, хочет отыскать следы её дедушки, который партизанил в псковских лесах и погиб.

– Я к Людке в библиотеку заходил – там отдельно собраны все книги о гражданской войне в нашей области. Маленькая книжечка, а в ней о том, о чём, может, больше нигде не написано. Как дети помогли красным раскрыть белого шпиона – указано, что факт реальный. Ну так ты зайди в главную библиотеку, полистай все книги о партизанах… – наставлял парень.

Приходилось прощаться: занятые не едой, а разговором, они раздражали людей, кому недоставало столика. Ей хотелось проводить его до перрона, но они решили не дразнить случай. Виктор усадил её в такси, вернувшее её мужу.

41

Не покидал страх: вот-вот откроется нечто и покажет беспочвенность версии Виктора. Неужели не может быть другого объяснения нескольких фраз, оброненных Велимиром-заде? А лишь на этих фразах и строятся надежды. Об этом было в каждом письме, которые слали друг другу разлучённые. Алик хотела, чтобы Виктор убеждал её в верности их плана, а иногда твердила себе о смехотворности надежд, чтобы тем самым «сглазить» смехотворность. Ведь то, что часто представляешь в страхе, не случается.

Весна, казалось, никак не хотела настать, но вот уже подступает и лето. Лонгин Антонович имел обыкновение отдыхать в бархатный сезон не только на черноморском, но и на каспийском побережье, где ему готовили осетровую икру способом, который позволял есть её наисвежайшей.

Когда Алик сообщила, что ей надо съездить в Эстонию – посмотреть национальные костюмы крестьян, – он насупился:

– Со мной на Каспий не хочешь?

– Почему? Мне отмерено – или Эстония, или Каспий?

Он увидел себя увальнем и любовно занервничал, исправляясь. Выяснив у Людмилы, что Виктор никаких отлучек не планирует, проводил жену в аэропорт. Алик улетала в Пярну на курорт министерства обороны и перед посадкой вздохнула:

– Млеть мне от любезности офицеров.

Лонгин Антонович, который охотно отправил бы её погостить в женский монастырь, беспомощно развёл руками.

Она не забыла телеграфировать ему из дома отдыха, что всё нормально, а на другой день поставила администрацию в известность о познавательной поездке на остров Сааремаа – меж тем как отправилась в Тарту с его идиллическими ивами над рекой. Заскользивший по ней «метеор» вымахнул в серую ширь озера, взял направление к устью реки Великой, чтобы доставить к псковскому причалу очаровательную путешественницу с двумя дорожными сумками. В гостинице, как и следовало ожидать, места не оказалось, особенно для неё, не имевшей даже командировочного удостоверения, и она, расспрашивая о дороге к церкви, направилась туда.

В Божьем храме Алик была раза три с бабушкой в детстве. Запомнились благолепие, ласковые старушки, отчего ещё до поездки в Псков возникла надежда, что церковь поможет уладить два дела: найти пристанище и познакомиться с кем-то, кто расскажет о партизанах. Входя в церковный двор, она заметила – на неё смотрят. По народным представлениям, она была «очень хорошо одета»: от превосходного портного жакет, юбка из дорогой материи, дань благопристойности – тёмная косынка.

Алик с поклоном перекрестилась на колокольню, смутилась, растерянно взглянула на зрителей и обратилась к старушке, которая оказалась поближе:

– Ради Бога извините, я приезжая. Не скажете, кто мог бы пустить меня на квартиру?

Кругом засуетились: казалось, все, кто тут был, хотят пригласить к себе непростую обходительную незнакомку, да куда? У одной теснота, у другой муж вечером пьяный, у третьей – то и другое.

– А вон к Нюре бы! – и Алику указали на сидящую в стороне на скамейке пожилую сутулящуюся женщину. – Одна в своём доме живёт.

Та пригласила приезжую присесть рядом.

– Какая нужда вас привела?

– Мой дед здесь был партизаном, – начала Алик и, не решившись «похоронить» одного из своих живых дедов, продолжила: – справка ему нужна, попросил похлопотать.

Нюра подождала, не скажет ли незнакомка ещё что-нибудь, и со вздохом произнесла:

– Отдельной комнаты для вас у меня нет.

Повела к себе, по дороге зашли в магазин: Алик хотела купить съестное на ужин. Выбор был неширокий, она взяла кило свежемороженой ставриды и, по просьбе Нюры, бутылку красненького. Пришли к домику, вросшему в землю меж двух двухэтажек, в сенях пахло гниющим деревом; дверь открылась в кухню, за нею была комната: кровать, диван, посреди стол и у стены на тумбочке телевизор. Угол занимали иконы.

Хозяйка указала взглядом на диван:

– Будете давать рубль за ночь, скажу вам спасибо.

– Очень хорошо, мне подходит, – приветливо сказала Алик.

Рубль в сутки за койку брали на черноморском побережье в сезон.

День истекал, хозяйка в кухне, готовя ужин, отвечала на вопросы о партизанах:

– Слыхали мы о них, но я никого их не видела. Ездила в одну деревню, промышляла, там у меня знакомые были. С попутной машиной проедешь с час, а там ещё час пешком пройти. В один-то день прихожу – вместо деревни зола. Нападение на немцев в той местности было, немцы и сожгли деревню.

– Вы меня ради Бога простите, – Алик старательно выказала смущение, – я разговоры слышала и не знаю, верить или нет. Не было такого, чтобы партизаны насиловали своих русских девушек?

Нюра, словно забывшись, сказала о другом:

– Солёная капустка осталась с прошлого года, а редьки нет. – Налила в солёную капусту подсолнечного масла и вернулась к вопросу постоялицы:

– Девушки тогда молчали, кому охота себе хуже делать…

Алик понимающе кивнула и вставила:

– Хватало того, что немцы творили.

– У немцев содержался дом, и наши, какие собой получше, сами туда просились, локтями друг дружку толкали. А потом с немцами уехали, – поведала Нюра и, будто защищаясь от обидного упрёка, заявила: – Я их не сужу! Богу их судить, не нам.

Накрывая на стол, сказала:

– Про то, как немцы лютовали, кому не известно? И ваш дед должен был вам рассказать. А мы жить хотели.

Она открыла бутылку, налила стаканчики:

– Со знакомством.

Вино показалось Алику отвратительным, она принялась заедать сделанный глоток, помалкивая, не теребя хозяйку расспросами. Та степенно закусывала и лишь, выпив одна ещё стаканчик, заговорила:

– У вас молодые самые лучшие годы, и вам хочется побольше хорошего. Так и нам в вашу пору хотелось – будь тут наши или немцы. Не мы их сюда пустили, – она ела жареную ставриду с макаронами и хлебом, подбирая его мякишем подливку с тарелки. – При немцах жизнь была много добычливее. Кругом частники открылись, кто мебель делает, кто костюмы шьёт, кто одежду перекраивает, чинит. Купишь у них и на толкучке торгуешь. Чего только я не продавала. Колбасу, мыло, вязаные носки, самогонку. Конечно, и при немцах были запреты, но до наших – куда немцам! При них я торговлей сыта была, дочь растила, жили мы в хорошем доме. Потом уж пришлось его продать и этот купить.

Алику было сосуще-тоскливо в тесном безотрадном прибежище; чувствуя, что о партизанах пока больше не узнать, она спросила женщину, что ей судьба послала после войны.

– Мужа, – ответила устало Нюра. – Взял меня с дочкой и куда как хорош был бы, если б не пил. Сын от него родился. С двумя детьми я состарилась, у дочери свои дети пошли, а сын служил в армии в Подмосковье, там женился и остался.

– Муж давно умер? – спросила Алик, поддерживая разговор.

– Заболел давно, а умер – ещё года нет.

О войне хозяйка больше не говорила, теперь она расспрашивала постоялицу о том, о сём, и та выдумывала что попроще.

42

Поднялись спозаранок. Нюра, кондуктор автобуса, ушла совершать первый рейс, и Алик принялась за макияж, донимаемая холодящим: их с Виктором затея требует долгих поисков, для неё одной непосильных. Но так хочется добиться своего! Услышь она вещий голос, что сегодняшний день ничего не принесёт – ей не остановиться.

Она надела американские джинсы, коротенькую замшевую куртку, вышла в прохладное псковское утро и бросила вызов неизвестности, найдя справочное бюро и запросив адрес городской центральной библиотеки.

Читальный зал не пустовал. Неслышно переступая на носках, чтобы не беспокоить публику, Алик приблизилась к библиотекарше, которая за своим столиком за перегородкой оторвалась от каких-то записей, сняла очки и стала протирать их платком. За незнакомкой она наблюдала искоса. Та оперлась на перегородку и произнесла приглушённо:

– Я очень надеюсь на вашу помощь.

Глаза библиотекарши потеплели. Услышав, какая литература нужна пришедшей, она авторучкой прицелилась в полки:

– О партизанах вон там!

Алик взяла полдюжины книг, села за стол, открыла первую и начала просматривать оглавления. Судя по названиям глав, в трёх из них могло быть сказано о ликвидации военнослужащей немки. Ушёл почти час, чтобы убедиться: этого там нет. Она чуть не плакала. Их с Виктором план – нахальная и жалкая авантюра. Сколько ещё искать убитую немку? И даже если она найдётся, не конец ли на том? Любимая Лонгина вполне могла быть русской.

Ни в одной советской книге не прочтёшь, что партизаны кого-то изнасиловали, но Виктор надеялся – попадётся упоминание, как среди партизан обнаружился негодяй, который перебил столько-то своих и скрылся. «Будут предположения, что да как, возможно, окажутся фамилии свидетелей, а там уже легче копать», – писал ей отчаянный оптимист после их встречи в пельменной.

Не ясно ли, что у них заколебался рассудок, после того как с ними поступили столь чудовищно, и иллюзия стала для них наркотиком. Алик замерла в кошмарном чувстве: она осознала истину?

Тем временем библиотекарша, у которой новая здесь читательница вызвала симпатию, заметила неладное и подошла к ней:

– Какой конкретно вопрос вас интересует?

В голосе седенькой деловитой женщины была участливость, и Алик, с признательностью ей улыбаясь, не скрыла, как расстроена:

– Я – помощник режиссёра Свердловской киностудии, мне велели найти факты для фильма, а я не ориентируюсь…

– Вы недавно на этой работе?

Алик простодушно кивнула и объяснила:

– Мне нужно узнать о девушках в партизанском движении, о том, как к ним относились… – она умолкла, и библиотекарша задумалась.

– Была ли любовь, какая… – сказала, лукаво поглядывая из-под очков. Сменив тон, спросила: – Вам известен писатель Дульщиков? Нет? Ну это ничего. Он друг нашей библиотеки, часто у нас выступает. Подполье, партизаны – его тема, он много лет собирает материал. Хотите, я ему позвоню? Может быть, он вас примет.

43

Писателя не сразу удалось застать дома, зато как только он там появился, встретиться захотел безотлагательно. Алик с непритворной сердечностью поблагодарила библиотекаршу, которая вручила ей листок с адресом. Недолгое время спустя самозваная помощница режиссёра, пересиливая страх разоблачения, подошла к типовому пятиэтажному дому, стоявшему торцом к тротуару; в окне второго этажа мелькнуло чьё-то лицо. Войдя в подъезд, Алик не без удивления обнаружила половичок. Квартира писателя оказалась на втором этаже, коврик был и перед дверью с глазком.

Её открыл мужчина средних лет в заправленной в брюки свежевыглаженной светлой рубашке, в галстуке. Гостья, знакомясь, назвала свою девичью фамилию. Мужчина сделал рукой приглашающий жест, с каким говорят «Прошу!», но промолчал, и, когда Алик вошла в прихожую, представился:

– Дульщиков Виталий Анатольевич.

У двери комнаты стояла сравнительно молодая располневшая женщина.

– Моя Ольга Ивановна, – сообщил, как сообщают приятное, писатель и заявил гостье: – Вы останетесь у нас обедать. – Возражения пресёк: – Сочтём за обиду!

Он улыбался хитрой многозначительной улыбкой соблазнителя:

– Не думайте, что будут разносолы, у нас простенько – бигус. Но какой!

Хозяин наградил жену взглядом, показавшим, насколько он ею гордится, она удалилась на кухню, и он пригласил гостью в комнату:

– А мы с вами поработаем…

Алик была усажена за столик с разложенными на нём книгами, писатель, сев рядом, проговорил вкрадчиво:

– Если мы найдём нужное для фильма, скажите шефу, что я мог бы написать сценарий.

Она пообещала сказать.

– Помогите мне наладить с ним продуктивный контакт… я буду вам всецело обязан…

– Я постараюсь.

Она пробегала взглядом названия книг на столике: «Лесными тропами к победе», «Разведгруппа «Псковитянка», «Пылающий тыл врага»…

– В библиотеке вы это не смотрели? – спросил Виталий Анатольевич.

– Нет, ещё не добралась.

– Мне сказали, вы ищете о девушках в партизанском отряде… о любви… – его голос наполнили ласковые нотки. – Конечно, было! Я не прохожу мимо такого. Героизм и любовь неразлучны! – продолжал писатель теперь уже с пафосом, подавая гостье книгу, с чьей обложки смотрел мужик в треухе, сжимающий в руках автомат. – Здесь есть фотографии… – Виталий Анатольевич перелистывал страницы, – девушка была рядовым бойцом, а парень командовал разведчиками отряда, его тяжело ранило… здесь он до ранения.

Алик увидела на снимке парня в ватнике, к его плечу прижималась в таком же ватнике девушка.

– Потом ранение, она его выходила, свадьбу сыграли в отряде – я тут описываю…

Гостья, как бы загоревшись интересом, склонилась над страницей. Не терпелось спросить о других девушках, но Виталий Анатольевич говорил:

– Материал богатый, найдётся нужное по разным темам, скажите это шефу. Фотоиллюстраций достаточно… немецкая техника взорванная и ещё не взорванная, работала на горючем местного производства, – он показывал фотографию.

На склон въезжал, буксируя пушку, броневик странного вида – на гусеницах и колёсах. Ближе к зрителям запечатлелись две фигуры: германский офицер вполоборота к фотографу и глядящий в объектив человек в штатском. Это был молодой Лонгин Антонович.

44

Если прошлое подобно ночи, уступающей свету, то не подобны ли чьи-то воспоминания маршрутам, по которым добираешься до неизвестных мест с пересадками при блеске луны и звёзд? В такую летнюю ночь разносился по лесистой местности рёв паровоза: могучей машины, носившей имя Феликса Дзержинского, преобразованное в кратенькое: эфде. Наспех сформированный, по причине войны, состав из пассажирских и товарных вагонов несколько часов назад вышел из Риги, увозя её гостей – московских студентов, – и вдруг вынужден был встать. Грянувшая война застала москвичей в Прибалтике, куда их команда приехала в рамках летней культурно-спортивной программы. Организаторов оглушила беспомощность в мгновенно поднявшейся волне неразберихи, лишь на пятый день студенты втиснулись в поезд, отправленный на Ленинград.

Один из них, первый по нефтяному институту в толкании ядра и отличник учёбы, вышел из вагона и побежал к голове поезда узнать, отчего остановились. Впереди в темноте ревели моторы. Молодому человеку объяснили: через пути проходит боевая техника. Когда студент вернулся в битком набитое купе и передал новость, пожилой бледно-тощий пассажир, чьи глаза заплыли жёлтыми припухлостями, сказал:

– А тут, Лонгин, уже слух прошёл, будто германский десант огнём из леса подбил паровоз.

Человек руководил в институте административно-хозяйственной частью и знал Лонгина как студента, отвечавшего за спортивный инвентарь. К спортсменам пристроился, дабы погостить в Риге, которая не столь давно была приманчивым европейским городом. В Лонгине он возбуждал жалостливую симпатию, умея держать тон неброского презрения к панике и кошмарам.

– Итак десант обезврежен, и паровоз починен, – сказал человек после того, как вагон дёрнуло и поезд возобновил движение.

Через некоторое время, однако, он замер, и стали доноситься гулкие удары, будто с крыши сбрасывали на камень пустые бочки. Немцы бомбили расположенную впереди станцию, и часть груза в любой миг могла достаться и поезду. Лонгин поторопил знакомого:

– Выходим, выходим, Яков Захарович!

– Захарьевич – разрешите поправить, – сказал тот, последним покидая купе.

Студент помог ему сойти с площадки. Над чернильно-чёрным массивом леса трепыхались всполохи пожара. Толпившийся вдоль состава люд подался в сторону от железнодорожной насыпи, чтобы обойти горевшую станцию.

Молодой человек и его больной знакомый всё более отставали и, наконец, оказались одни в лесу. В эти часы пройденная немцами территория Латвии стремительно расширялась. 56 танковый корпус, проделав от германо-советской границы трёхсоткилометровый рейд по прямой, захватил Даугавпилс, чтобы вскоре при поддержке других частей ринуться на северо-восток в ленинградском направлении (1).

Два человека, помня, в какую сторону удалились пассажиры, шли туда же, ноги вынесли их на дорогу. Лонгин был мрачен: он не смог бросить попутчика и сомневался, позволительна ли ныне такая роскошь? Тот, идя еле-еле, напряг силы и проговорил:

– Есть старое безумие, оно прозывается «добро» и «зло». Всё вращается вокруг него и лебезит перед большой мудростью: «Ты должен, ибо так надо!»

Лонгин быстро обернулся – спутник стоял и едва не пошатывался от изнеможения. Студент вдруг подосадовал на себя, что взялся нести его портфель, а не чемодан.

– Я читал этого философа...

Попутчик недоверчиво заметил:

– В самом деле? Я вам ещё прочту, а вы попробуйте добавить, – и, переведя дух, произнёс: – Горе ли нам? Благо ли нам? Всесокрушающий ветер подул!

Лонгин подхватил с неожиданным чувством:

– Когда перила и мосты падают в воду, кому и как держаться за «добро» и «зло»?

– Браво! То-то я чувствовал в вас глубинную гордыню, прислащённую тактом и притворством, – похвалил спутник. – Но только не внушайте себе, что вы со мной исключительно из сострадания. Стадо, разинув рты, бежало, уверенное, что бежит к лучшему. Но вы не из стада. Вы сейчас думаете – достойны ли получить винтовку и заслонить широкой грудью маму Родину.

Замечание было не беспочвенным, молодой человек искал ответа у философа – самой вдохновляющей привязанности в его жизни. И к спутнику обратился кратко:

– Так вы идёте?

Тот с трудом держался на ногах, но не умолкал:

– Вы, Лонгин, не полковник, которого ждёт генеральское звание, и не снабженец, в ком сейчас так нуждаются кладовые. Но если надо – идите! Желаю вам и после войны разламывать вашу пайку двумя руками.

Он сел на землю и, достав из чемодана шприц, сделал себе укол в ногу:

– Морфий! Не прихоть, а боли сделали меня морфинистом. Утешает слабо. Как рано дал я себе выгореть – жалею до стенаний! Ведь только на пятьдесят первом моём годке видите меня!

Поднявшись, он предложил поискать где-нибудь в деревне приюта и – это слово произнёс врастяжку – «обождать...» Лонгин его вполне понял, но он был глубокой натурой, и всё прозрачное в своей простоте не нравилось ему. Он заявил, что нужно двигаться «туда, где должны быть наши».

– Надо бы вас бросить, но я этого не сделаю, – лихо объявил его спутник и заметил, что им не остаётся ничего иного, как подождать рассвета.

Они выбрали в чемоданах по рубашке, в которые увязали самое необходимое, после чего уселись на брошенные вещи. Якова Захарьевича обуревало горячечное возбуждение:

– В ваши годы я был учителем земской школы в уездном городишке. И не было похоже, чтобы царский режим собирался мне отпустить что-то получше. Но я искал – да-с! – кое-что понял и сделался большевиком. Шла война, и я с товарищами действовал в интересах противника на его деньги. Ленин преспокойно получал их от кайзера. Подписали похабный Брестский мир, и немцы заняли Крым, пришли в Ростов-на-Дону.

Он прилёг, уперев локоть в пустой чемодан:

– Я и товарищи были предателями отечества. А русские солдатики? Они братались с немцами, убивали своих офицеров и массой текли домой делить барскую землю. Но разве они были не правы? Если их погнали подыхать за отечество, которое вовсе не их щедро наделило землёй, почему не поменяться ролью с его любимцами?

45

Край неба вдали стал белеть и не для того ли, дабы ещё раз напомнить о тёмных душах, чью цель не всякая рука способна ухватить лишь потому, что у неё пять пальцев?.. Во всяком случае, прояснилось, где восток, и было решено не сворачивать с дороги, которая забирала к северу. Поживший человек говорил:

– Предав отечество, я и мои соратники на самом деле проявили верность себе, своим собственным интересам. Мы добыли неизмеримые возможности добиваться целей. Я устроился на должность по распределению продовольствия и зажи-и-ил! Тогда, в голод, чего только я не мог! Но не опускался до такой пошлости, как некоторые. Видная большевичка Лариса Рейснер – слышали про такую? – купалась в ванне с шампанским. А товарищ Зиновьев после Октября принялся так обжираться, что буквально за год из тощего мозгляка превратился в тушу.

Яков Захарьевич обессиленно упёр руку в сосну на обочине, но не оставил свою историю, интересную историко-показательными подробностями:

– Вчерашние русские солдатики, убийцы русских же офицеров, открыв немцам фронт, тоже разжились на предательстве. Поделили барскую земельку и познали разгул сытости в благословенном двадцать третьем и в пяти последующих годах. Но мы не могли быть с ними едины в удовольствии, мы стали их сажать, ссылать, расстреливать, голодной смертью учили любить коллективизацию. И им под колхозным ярмом стало тяжелее, чем их предкам при крепостном праве. Так теперь бы и предать отечество! Ведь есть же опыт. И если в семнадцатом году были правы, так теперь тем более!

Лонгин, подозревая, что спутник его провоцирует, сказал:

– Народ не знает хорошего, кроме советской власти. А то, что вы о своей позиции объясняли, это – крайний индивидуализм.

– Не крайний, а высший! – брюзгливо-строго произнёс Яков Захарьевич.

Сумерки рассеивались, вскоре двое добрались до деревни, где не замечалось никакого признака, что подкатывает война. Получив за плату по миске щей и по ломтю хлеба, они уговорились с хозяевами, что отдохнут под навесом сарая. Старший расположился в санях, стоявших там в ожидании зимы, молодой устроился подле. После сна и укола Яков Захарьевич возобновил речи, то ли агитируя, то ли провоцируя:

– На партию я не в обиде, хотя она меня переместила далеко вниз, сунула ведать хозяйством вуза. Причина – мой морфинизм. Пока сию слабость терпели, каких девочек я щипал за попки! Профессорские дочки были у меня. А сколько было замужних красавиц! Но кое-что мешало усладам – наша власть была слишком тяжела. Женщины даже в верхнем слое ощущали давление, боялись безоглядной раскованности. Удобные постели не спасали. Ты с ней играть, а она подмахивает сдержанно – мешает давление власти. Ну, мыслимо так? Может, от этой неполноты я и того, к морфию…

Он присел у ведра с водой, стал пить, а потом смотрел из сарая на облако пыли над дорогой: удирал армейский обоз. Лонгин лежал на соломе, размышлял. Яков Захарьевич промолвил глубокомысленно:

– При немцах что хотите, но бояться подмахивать не будут. Не верите? А вот пойдёмте к немцам, и вы увидите!

Студент представлял: попадись им не немцы, а взвод красноармейцев, не сдаст ли его им заботливый товарищ? После привала пошёл на восток, товарищ потащился следом, твердя: первый же наш военный комиссариат погонит вас воевать. Если, что крайне сомнительно, останетесь живы-здоровы и война кончится в пользу наших, что будет у вас в активе? Потерянные годы. Спортивная карьера – прощай. Доучиваться переростком в институте, а дальше – так себе, будни... какая-такая может ожидать вас удача?.. А у немцев – языком худо-бедно владеете – будете переводчиком, уже не под пули идти. А там и карьера: при территориях, которые они займут, русские администраторы им нужны. И мне и вам дел хватит, только держись друг за друга.

– А если Германия проиграет?

– Не в один же день! Успеем в Европе пристроиться.

46

Они избегали больших дорог, покупали в деревнях еду. Взгляд Лонгина искал даль впереди ли, справа или слева и жадно прощупывал горизонт, словно душа подталкивала и никак не могла подтолкнуть разум к внятному ответу: куда броситься по прямой? Жизнь при коммунистах с её обличениями врагов народа и арестами развила в нём умение приноравливаться, лицемерить и ловчить.

Он был родом из деревни, чьё название напоминало об известной поэме русского классика. Деревня на юге России звалась Голодаевка.

Шестнадцатилетний сын кузнеца обрюхатил девочку четырнадцати лет, дочь солдатской вдовы, и явившийся на свет крепыш громко оповестил, что не желает голодать. Родитель честно сказал дома о своём отцовстве, и кузнец взял под свой кров малолетку-мать с младенцем.

Гражданская война разоряла край, масса народа умирала и рождалась вне законного учёта. Когда же советские порядки поутвердились, было сочтено за лучшее записать Лонгина сыном кузнеца и его жены: благо, у них уже имелось тринадцать детей и незачем ему быть на особицу.

Подлинный его отец вступил добровольцем в Первую Конную армию, юная мать, как минула голодная пора, возвратилась к своей матери, позже поехала в Ростов-на-Дону учиться, что было бы невозможно с ребёнком на руках. В Ростове на ней женился молодой инженер.

От Лонгина не скрыли его происхождение, но он рос любимым и воспринял его скорее как выгоду, а не ущерб. Да оно так и было, для родни он стал «сынком», никто его иначе не звал. Все дети кузнеца были намного старше него, от работы никто не бегал, жили год от года сытнее, и подрастающего сынка баловали почём зря. Мать (бабушка), достав рогачом из печи горшок с топлёными сливками, звала его полакомиться румяной пенкой. Для него из варёных воловьих мослов выбивали мозг. Он, в свою очередь, угощал сметаной кота, собаке давал кости с остатками мяса. В другой семье за это ему разбили бы голову и для полного выхода чувств повесили бы кота и собаку.

Отец, числившийся братом, делая карьеру в Красной Армии, не забывал посылать сынку подарки: никто в школе не носил такого ранца, не ходил в такой обуви, а позже не имел таких книжек с картинками, как этот независимый крепыш. К книгам его приобщал и брат матери (бабушки) псаломщик, при царе тайно собиравший непристойный фольклор, а при советской власти принявшийся записывать контрреволюционные анекдоты, частушки, побаски. У него подросток пристрастился вчитываться в истрёпанный томик германского философа, выпущенный в 1911 году на средства давно канувшего в Лету общества «Самопомощь». Книга открывалась портретом автора с претенциозно-романтическими усами и с лихим взором.

Лонгин многого не понимал в произведении, псаломщик не скрывал, что и сам «ещё не разобрался» и повторял: тут под видом загадочной сказки дано наставление, как взять свою судьбу в собственные руки и не заплутать. Если тебе трогательно, ты гляди вокруг и сопрягай с тем, что «говорил Заратустра».

Лонгин научился видеть вокруг скудость умственной и душевной жизни, наблюдать неверное и убогое в лицах, в речах и в поступках и мог доказать: кто стал председателем комбеда? Наиподлый прощелыга. Подонки делались бригадирами, милиционерами. В комсомольские секретари кто вышел? Отъявленная сволочь. Однако (или посему?) Лонгин вступил в комсомол.

Он рано начал шалить с девчонками, а там и бабёнки взялись искать случая полюбезничать с ним на бесстыжий манер. Притом его не по возрасту уважали. Не рождалось ли уважение от того, что в нём чувствовали самоощущение: он достоин гораздо большего в любви?

Ему верилось, что он предназначен встать над теснотой низовой жизни, его ждёт открытие или изобретение – то, что непременно выдвинет его. Отец (брат) поселил его у друзей в Москве, нашёл ему репетитора, чтобы парень наверстал отставание в столичной школе и сумел поступить в нефтяной институт.