Текст книги "Буколические сказы"

Автор книги: Игорь Гергенрёдер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 13 страниц)

Игорь Гергенрёдер
Буколические сказы

Вступительное слово
Личное и космическое в соитии. Впечатления Восторженного Человека

До сих пор не определю чувство, ошеломившее меня, когда из темноты выбежали с хохотом девушки, буйно раскованные, сильные, совершенно нагие. Сверканье ядрёных икр, ягодиц, мелькание торчливых грудей, огненные дерзкие взгляды – буря возбуждения смешала, смела мысли. Я восхищён? Безусловно! Сконфужен? Очевидно. Мы в огромном сарае, под потолком пылают мощные лампы, два прожектора укреплены на балке. Двери распахнуты в тёплую июльскую ночь.

Начинается завораживающий праздник деревенской молодёжи, кратко называемый: гульба. Празднество негласно дозволено местными властями по случаю постройки двух сараев. Они возведены в поразительно сжатый срок. Вряд ли это произошло бы, не намекни начальство на гульбу по окончании строительства. Молодёжь развила столь горячую энергию, что обошлось без помощи так называемых шабашников. Бич местности – прогрессирующая нехватка рабочих рук. Но тут их нашлось достаточно – перед самой-то уборочной!

До того продуктивным оказалось обещание гульбы: дерзких народных игр с потрясающим любовным озорством, с откровенными актами совокупления. Парни, девчата, подростки в предвкушении безумно счастливой ночи стекались на строительство сараев и с дальней округи. Я видел группу из соседней Башкирии (из русской деревни). Девять пареньков и семь девушек проделали на мотоциклах путь в двести тридцать километров.

Местные власти, решаясь в удавке хозяйственных забот прибегнуть к гульбе, идут на немалый риск. Областная парторганизация, прокуратура и КГБ проявляют интерес к неофициальным сборищам молодёжи, в особенности же к тем, что связаны со старинными местными традициями. Даже в хрущёвскую так называемую «оттепель» совершеннолетних участников гульбы настигали длительные тюремные сроки. При этом обязательно попадал за решётку и кто-либо из начальства – за халатность и попустительство.

В то лето 1973 мне до чрезвычайности посчастливилось. Я присутствовал на празднике, подобного которому не было в южноуральских краях, по меньшей мере, лет двенадцать. Как выразить всю пылкость впечатления?.. Несколько парней играют на аккордеонах, звучат балалайки, башкирские бубны. Обнажённые девы приплясывают на гладчайшем некрашеном полу, шаловливо вскрикивают, прячутся друг за дружку, зазывно шлёпают себя по бёдрам. Игруний – десять-двенадцать. Это опытные девушки с обольстительно вызревшими прелестями; на головах – венки из цветов, роскошные волосы распущены.

Ужимки, выплясы всё темпераментней, озорницы задорно затрагивают парней. Мы образовали круг, пока ещё довольно широкий. Вызывающе прекрасная нагота девушек, их неподдельный, стихийно-рвущийся азарт желания воодушевляют бунтарством. Страстность подъёма так головокружительна, что переносит в иной мир, где реально утоление нестерпимой жажды. Жажды свободы, беззаветного наслаждения и героизма. Искренность вызова и красоты – без этого огня герою не родиться. Героическое дарится любовью.

Девицы, смелея в телодвижениях, запевают, толпящиеся подхватывают:

Повернусь направо, повернусь налево:

Тут замедовело, там захорошело...

Брюнетка с шельмецки-лукавым прехорошеньким личиком, колыхая передо мной крупными грудями, спрашивает, отчего я не пою? Или не хочу ни одну из них победить? Её оттесняет коренастенькая прелестница с задумчивым, без улыбки, взглядом, произносит что-то, не слышное мне, – подружки хохочут. Взгляд опять и опять скользит от моего лица вниз – я чувствую, как краснею до корней волос.

Что ему петь? – и, указывая глазами, нагая девушка звонко поясняет: – Старичок торчком – победишь молчком!

В сконфуженности не знаю, куда деться. Вот она, гнетущая закрепощённость: отравленный плод тотализированного воспитания. До чего сознание должно быть изуродовано, чтобы неописуемая прелесть естественного воспринималась как преступление против морали. Воздвигнутая ленинско-сталинским государством пирамида фальшивых ценностей высится вне здоровых основ народного мировосприятия. Под уродливым сооружением, поднятым на крови и лжи, нашли законное место массовая безмозглость, эмоциональное и духовное отупение, садизм в его разновидностях, мерзко-воровской «широкоохватный» разврат. Снующим внутри трухлявой пирамиды все эти явления – родные; просто правила запрещают о них распространяться. Но стоит кому-то выглянуть в мир разневоленных народных желаний – и у бедняги выпучиваются глаза; вот-вот его хватит кондрашка. Он истошно взывает к власти в невыносимом ощущении собственной обделённости. О, как ему жаждется, чтобы гнусность запрета, рождающая одичание и алкоголизм, омертвила и это чудом уцелевшее светлое озерцо естественно-чувственной жизни! Возмущение увиденным он передаёт посредством похабных сравнений и матерщины.

А как раз этому и нет места в поэтичных таинствах любовного восторга. Исполненные трогательного юмора слова «старичок», «приветень» (лиричное образование от слова «приветить») могут у кого-то вызвать усмешку, но повернётся ли язык назвать их циничными?.. Освобождённая искренность влечения ведёт к чистоте, а не в закоулки порока. Не утомлюсь утверждать это, вопреки замечаниям, будто я – как выразился некий критик – «рискованно впечатлителен». По мне, гораздо хуже – недооценивать первозданную волю к игре, присущую и людям и животным.

Стремление вырваться из пут и помочь в этом другим не пострадает, будь оно описано даже с некоторым – если угодно – пафосом. Мысль не более спорная, чем иная: нельзя раскрепоститься в каких-то полчаса. Услышав от девушки присказку, в которой слились смелость и доверительность, я понял, что происходящее – для меня ещё не сияние полдня, а, скорее, полыхание огня с пляской вокруг него неистово ликующих мотыльков. Наверно, мои глаза выпучились – иначе коренастенькая чаровница и её подруга-брюнетка не смотрели бы с таким насмешливым любопытством. Они обменялись репликами, прошептав их друг другу на ухо. Я напряг мои умственные способности, силясь изобрести блёсткую остроту, но всё, что приходило в голову, казалось пошлым или грубым.

Меж тем девицы повели хоровод, с вывертами притопывая босыми пятками. Волнующее пение продолжилось:

Хорошо медует приветень курчава,

Старичок налево, кутачина справа...

Ловлю взгляд коренастенькой, завидуя её властной дерзновенной открытости: как очаровательно торчат чуть в стороны её соски, напоминая рожки козлёнка! тёмный мысок растительности, подровненный бритвой, умилительно курчавится. Девушка в хороводе проходит с приплясом мимо меня, выкрикивает мне загадку:

Звёздочка пред месяцем, полюбил – не свесится!

Меня прошибает пот, теряю драгоценные мгновения. Брюнетка с шельмецким личиком, притопывая голой ножкой, бросает мне нетерпеливо:

Отгадывай, кто такие? Ну?!

Сбоку от меня выступает на шаг парень.

Месяц – это вам старичок, а звёздочка – приветень. Вот!

Хлопки в ладоши, взвизги, хохот; девушки расступились – парень в середине стайки. На две-три минуты его заслонили голые спинки, ягодицы – и вот он стоит разутый, на нём только рубашка. Игруньи нервно толпятся, возбуждённые его впечатляющей наготой. Лицо славное, почти детское – но он уже по-мужски кряжист. Красотка-брюнетка, крутнувшись, звучно шлёпнула его по бедру босой стопой. Несколько подружек повторили ловкую выходку.

Среди нагих шалуний появляется молодой человек с аккордеоном; громче и задорней наяривают бубны. Парень встаёт на принесённый табурет: озорницы награждают прикосновениями его выраженную мужественность. Меж тем из рук в руки передаётся довольно объёмистый чайник.

Ягодная медовина! – раздаются тут и там голоса зрителей-мужчин.

Ну, а если разольёт...

Прелестницы принимают перед парнем беззастенчиво-притягательные позы, он поедает глазами гибких вожделеющих чаровниц. Миг – чайник повешен.

Держит! Держит, о-ооо!!!

– Есть почин!.. – громко и радостно объявил кто-то из публики.

– Будет гульба отменная!

И вот уже приятный тенорок ввернул присказку:

От этакой стати гульба при понятии!

Герой момента твёрдо стоит на табурете, выдвинув низ туловища. Девушки поочерёдно, наклоняя висящий чайник руками, отхлёбывают из носика, сладострастно причмокивают, потирают груди и надпашье; отходя, потягиваются. Сколько зовущей неги! Благоухание летней ночи льётся в распахнутые двери, в широкий проём с близкого неба сияют рог месяца и звёзды-звёзды-звёзды... Около меня народ рассуждает:

Братан сказывал, в Привольном, в пятьдесят девятом, парнишка ведро с молоком держал.

Было, знаем! Посадили парнишку. Но заметь – с молоком парным ведро!

Именно! А с водой бы, к примеру, ведро не удержал. Хоть семи задницами подопри.

Пусть парное благодарит! Уж как оно полезно – и старичку, и приветени – парное-то молочко!

А наши хорошие, гляди-кось, как сластятся клюквенной медовиной...

От дев, возбуждённых ритуалом, взбодрённых глотками сладостно-пенной медовины, исходят таинственно-окрыляющие волны. Восхитительная безудержность торжества воссоздала мир чарующих сказов, мы в самой его сердцевине, где нет гнёта, хамства, матерной ругани и тюремной морали, но где всевластна вечно влекущая народная мечта о доступности необычайного. Мы среди нежного и задушевного, что вдруг выплеснулось из гениальной памяти сказителей и стало зримым, сама деликатность воплотилась в трепетные девичьи формы, в юные лица.

Ликование бурливо-безбрежно: всё новые и новые девушки, разнагишавшись, подходят отхлебнуть из чайника, потирая и пошлёпывая разохотившиеся тела. Но вот чайник пуст. Озорницы с забористым смехом подхватывают парня, снимают с табурета.

Разгадка цветов! Бой любви! – разносится в гурьбе. – Собрание для обоняния!

Посреди сарая вновь образовался круг. На пол ставят корзинки с влажными пахучими цветами. Парень стоит в круге; чайник, теперь уже лёгкий, – на прежнем месте. Высокая девушка, постарше остальных, щёлкает пальцем по чайнику, сняв, бросает подружкам. Взяв то, что составляет предмет мужской гордости, ведёт парня за собой на середину круга. У неё тонкое стройное тело, но груди большие; она чересчур сильно повиливает бёдрами, и, однако, это идёт ей.

Игриво шлёпнув парня ладонью, раза два ущипнув, она поворачивает его спиной к цветочным корзинам.

Ну, теперь гляди! – говорит кто-то сбоку от меня. – Ихняя судьба решается!

Другой добавляет:

Не то что глупо щупаться или ещё глупей тереться, нет! Тут задумка, да притом с красотой. Это и есть – гульба при понятии!

Подружки подали высокой девушке корзинку с цветами. Выбрав цветок, она прижимает его к губам. Держит минуту-другую.

Хватит! – кричат подружки. – Не подыгрывай ему. Ишь, понравился до чего.

Она нехотя отнимает цветок от губ, аккуратно помещает его ниже мыска и зажимает стебель меж ног. Страстнее гудят бубны, исстарались балалайки. Аккордеоны сменили разухабистую мелодию на что-то сентиментально-лиричное. Парень оборачивается, он заметно взволнован. Мягко обняв милую, привлекает к себе. Оба одного роста. То, чем парень так горд, находит цветок. Напруженная плоть упирается, тычется туда, где он зажат. При этом нос парня – у губ девушки. Её руки нервно разминают его поясницу, спускаются ниже – пощипывают.

Переживает сколь за него! – воскликнула, не сдержалась одна из подруг.

Не смущай его, Валя! – вмешалась вторая.

Он принюхивается, на лице отражается внутреннее напряжение. Брюнетка с лукавой усмешкой подступает к обнявшимся:

Ну, где твоё обонянье? Разгадай!

Бедняга колеблется, принюхивается опять. Болельщики подбадривают его криками, девицы азартно взвизгивают, бьют в ладоши, хлопают себя по икрам, ягодицам. Он должен назвать цветок, что прижимала к губам девушка, цветок, которого касается отнюдь не носом. Раздаётся голосок, полный сочувствия:

Тихо, вы! Не мешайте!

Другие участницы гульбы неуступчивы:

Неколи нам ждать! Самим охота!..

Парень произносит беспомощно:

Щас скажу... – и без уверенности добавляет: – Куневата красавка вроде...

Брюнетка протянула руку к промежности подруги, бесцеремонно выхватила стебель:

Не угадано! – помахала бутоном над головой. – Драпач! Все смотрите – драпач-цветок!.. – и стала со смехом, безжалостно толкать парня к краю круга: – Иди, иди – мучайся!

Музыка смолкла, все разразились криками: подтрунивая, утешая, злорадствуя. Проигравший густо покраснел. Мужественность, благодаря которой он был героем события, разом сникла. Не угадав цветка по запаху, оставшемуся на губах милой, он лишался права на соитие с нею.

Валя, кого теперь выбираешь? – прозвенел вопрос бойкой красотки. – Иль я тебе изберу?

У меня похолодело и одновременно защекотало в горле, ибо шельмецкий взгляд прехорошенькой озорницы остановился на мне. К счастью (а может, и нет!), Валя заявила, что ни с кем, кроме того, кто столь драматично открыл гульбу, играть не будет. Под вздохи: «Любовь! Любовь!» – она бежит к своему единственному. Вопреки неудаче, ему отныне безраздельно принадлежит её сердце. По неписаным правилам, им нельзя соединиться в эту ночь. До конца гульбы (позднего утра) они останутся терпеливыми зрителями.

А на середине круга – ладно сложённая смуглая участница с огромной шапкой иссиня-чёрных, как вороново крыло, кудрей; мелкие, рассыпчатые, они великолепным руном ниспадают на гибкую спину. У девушки страстно-привлекательное, с высокими скулами лицо, глаза полыхают из-под стреловидных бровей. Недлинные, с лёгкой кривизной, ловкие ноги исполнены остро-чувственной прелести. Игрунья пляшет в неистовом темпе балалаек и бубнов; мелькание икр, изумительно подвижных бёдер завораживает.

Приблизившись в пляске к краю круга справа от меня, танцовщица выбросила руку, указывая на молодого человека без рубашки. Выкрикнула загадку:

Гонял – упустил, упал – загрустил, шапка лилова: молодчиком снова!

Оголовок-посошок! – восклицает спрошенный; он заметно спешит, чтобы какой-нибудь соперник не опередил с разгадкой. – Всяко его зовут – кутак-напарье, старичок, теплюша!

Толпящиеся взволновались:

Больно простую дала загадку!

Кто хлопает в ладоши с одобрением, кто – свистит.

Понравился! Сговорились!

Коли в сговор – могла в и потрудней задать...

Да вы чего ополоумели? Её право – без загадок выбирать!

Она ведёт избранника на середину, он уже успел сбросить всё мешающее. У него копна пшеничных волос, приятно женственное лицо, усики, концами вниз, подчёркивают сочность губ; выражение несколько сладкое. Небольшого роста, сложения отнюдь не мощного, однако мужественность весьма внушительна. Девушка с силой шлёпает его по круглой ягодице, он не остаётся в долгу. Тогда она награждает его шлепком, от которого зарозовела метка. Страстный смех, поощряющие возгласы. Кто-то из участниц кричит:

И так-то оголовок соколом! А от шлёпа ещё соколистей стоит!

Девушка грубовато повернула молодого человека спиной к себе. Подали цветочную корзину. Выбрав цветок, она не целует его, а втыкает в свою чёрную шапку буйных, роскошных кудрей. Встряхивает головой: стебель держится в мелких плотных кудрях. Помедлив, она вынимает цветок, слегка приседает, чтобы удобнее зажать его. У неё гибкая тонкая талия, большой зад, кошачья грация движений. Она опускается на колени, принимает позу тигрицы, что встаёт ото сна, томно потягиваясь.

Молодому человеку разрешено обернуться. Расставив колени, он удерживается на пальцах ног. Охватив ногами игрунью, склоняется над ней; пальцы его рук коснулись пола – крепко опёрся ими. Нос притронулся к иссиня-чёрному руну. Дионис, собирающийся объездить вакханку. Умелые движения туловища... фаллос – под крутыми толстыми выпуклостями; очевидно, нашёл цветок. Молодой человек погружает нос в плотные колечки руна, делает медленный вдох и, вскинув голову, выкрикивает хрипловато, с еле сдерживаемой страстью:

Черлок колючий!

Девушка расставила колени – бутон упал на пол. Цветок тут же подхватывает подскочившая бойкая красотка:

Угадано! Колючий черлок!

Экстаз всколыхнул толпу.

Не носом – напарьем опознал, по шершавости! Колюч-то черлок!

А то нет? Оголовком коснулся – и ясно!

Сколь говорено – на черлок не играть!

Она нарочно выбрала черлок: аж два отгада!

Сговорились!

Вы чего ополоумели? Шершавость! А то там, помимо черлока, ничего колючего нет?!

Споры перекрыл крик: сперва сдавленный, потом – разнёсшийся во всю силу. Восторженно-бешеное соитие! девушка, сладострастно прогибая спину, запрокинула голову – шапка кудрей скрыла от меня профиль счастливца, который безоглядно старателен. Заразительно-жаркая спешка самозабвенно действующих тел! Кругом молчание. Сколько минут прошло? Пять? Больше?.. Вдруг тихий голос произносит слева от меня:

Зачем об загадке сговариваться? – коренастенькая знакомая смотрит мне в глаза задумчиво, без улыбки. – Надо – я с месяцем сговорюсь! Буду его просить, почувствую себя звёздочкой горячей, и он пошлёт мне отгадчика желанного – на любую загадку, на любой цветок!

Мужчина рядом с ней одобрительно смеётся, переминается с ноги на ногу от желания.

Поглянь, как пахтают масло! Насчёт загадки, может, и сговорились, но черлок он сам честно отгадал. Главное – вон как оба-то довольны. Заяц с топотком, гусь с гоготком, а скок до упора – завсегда не от вора! – мужчина, встав позади девушки, обнимает её, покряхтывая, прижимает к себе выпуклые ягодицы, но она высвобождается, берёт меня за руку, увлекает к выходу.

Оборачиваюсь: пара завершила действо и застыла. Моя спутница глядит на блаженно изнемогших со жгучим сопереживанием; до чего меня тянет поцеловать её! Мы выходим наружу, впереди вырисовываются широкие смутные пятна. Глаза после яркого света не сразу схватывают очертания кустов.

Воздух невозмутимо тих, нас обволакивает густая душноватая теплынь. С озабоченно-деловитым гудением пролетел жук. Мне представляется, что он подвыпил, но крепко помнит о некой важной цели. Девушка приблизилась к кустам и, отстраняя рукой ветви, вошла в прогалину; иду следом. Где-то близко в листве ворохнулась, чуть пискнула птица.

Я несколько раз уже прикоснулся к телу моей спутницы, теперь тронул ладонью её плечо, но она не остановилась. Путь нам преградил плетень с одичало разросшейся по обе стороны высокой травой. Девушка осторожно пошла вдоль плетня, открыла калитку, мы оказались среди яблонь.

Добро пожаловать или от ворот поворот! – было вдруг сказано со зловещей издёвкой.

Я страдал, не понимая, отчего отношение ко мне стало иным. Хотелось думать: нет-нет, это не всерьёз! Ночь дышала истомой и что, казалось бы, могла сулить, как не упоение? Нас обступал сад, за деревьями темнел дом, чью шиферную крышу выбеливал свет луны. Та, кого я в мыслях уже страстно ласкал, направилась к постройке: по виду, летней кухне. У двери порывисто прошептала мне:

Не злись, но не нравишься ты больше!

Что я сделал не так? – мой голос дрожал, и я едва не выругал себя от досады.

Только полезь... – произнесла она с угрозой и повернула голову в сторону дома, – окна открыты, отец и брат спят чутко – сразу вскочат.

Я молчал, невыразимо страшась одного: что придётся уйти. Она шептала:

Сперва не нахальничал, смотрел на нас, будто перед тобой незнамо какие бесстыдницы. А как никто не видит, начал прилипать. Ишь! Я этого не люблю!

Милая... – прошептал я покорно и елейно и принялся нанизывать одно ласковое выражение на другое...

Она следила за мной: обнажённая, ладная, угрюмо насторожившаяся.

Не улестишь! Мне твои слова – против души! Вы, городские, – люди притворные.

Не городской я вовсе! В маленьком посёлке вырос.

Но теперь-то в институте учишься...

Это вина моя?.. – прошептал я жалобно.

Она бросила запальчиво:

Студент-умник! Будешь в институте своим подружкам рассказывать, какие деревенские девки бесстыжие, да и дуры ещё! как ты им головы кружил.

Негодующая прелесть вошла во флигелёк, включила электричество и плотно закрыла дверь перед моим носом. В отчаянии я невольно возвёл глаза к небу. В нём стоял твёрдо очерченный месяц, лучились звёзды, испуская волны какого-то сладко будоражащего магнетизма. Смятение и горчайшая тоска внезапно родили во мне позыв к творчеству, стало слагаться стихотворение... Минуло минут десять, четверть часа. Я легонько постучался.

Скребёшься, как котяра! – прозвучало ехидное. – А запора-то нет у двери.

Я нажал на неё и попал в летнюю кухню. Сбоку у окошка стоял стол; у стены напротив, на покрытой тулупом лавке, полулежала моя любовь, она опоясалась чистым кухонным полотенцем.

Студент-студентяра! – произнесла с наигранной враждебностью.

Вдохновение, владевшее мной, пробудило во мне отвагу. Я стал решительно делать то, чего хотелось. Снял, уронил на пол рубашку, за нею – брюки; предварительно извлёк из заднего кармана и положил на стол записную книжку с авторучкой, которые всегда имею при себе.

Моя пригожая легла на тулуп ничком, приподняла свою развитую попку и сделала вид, будто пытается рукой натянуть на ягодицу краешек полотенца. Волевым усилием я оторвал взгляд, присел на табуретку и принялся записывать мою импровизацию. Девушка смешливо наморщила носик.

Поросячья ножка торчит, а он пишет!

Что, что? – вырвалось у меня. – Как ты сказала?

Подруга называет такие поросячьими ножками.

Какие – такие? – спросил я обеспокоенно.

Эдакие! У неё узнай! – и насмешница искушающе-игриво повиляла попкой.

Подавив стон, я неимоверным напряжением заставил себя сосредоточиться на стихе; зачеркнув несколько слов, вписал новые. Ненаглядная села на лавке, развела ноги и, перед тем как прикрыть её ладошкой, продемонстрировала мне.

Дай, что написал!

Я вырвал из записной книжки листок, встал перед хозяйкой, прошептал заискивающе, как только смог:

Хорошая... дотронься – и дам...

Она прикоснулась к моему стоячему фаллосу, кратко и дразняще потеребила, затем, завладев листком, стала читать вслух:

Пара лун взволнованно-устало

В душной ночи жаждет опахала,

Хочет и боится тонкой ласки

Привередливо-застенчивая сказка.

А упрямства крепкое копытце

Победить её стыдливость тщится:

Нежности с обидой вперемежку

Искушают сказку-сладкоежку.

Но она с собой играет в прятки —

И, на таинство заманчивое падки,

Продолжают препираться глупо

Сказка и упрямая за-а-а...агадка.

Произнеся последнее слово, девушка зажмурилась от остроты эмоций – я заметил движение губ и помог её ручке найти то, что было безмолвно названо. Подушечки пальчиков замерли на налитой зудом головке. Моя рука, несмотря на увёртку чаровницы, с которой она несколько запоздала, добралась до промежности, тронула волосяной покров. Неудержимо повлекло затейливо понежничать с переполненной нектаром, но теперь её владелица умело сопротивлялась, предпочитая пока пиру чувств их дегустацию.

Как ты написал – копытце? – прошептала с горловым смешком.

Я прервал ласки и по памяти прочитал две строки.

Хочешь, – хихикнув, спросила она, – покопытить заливную?

Хочу-ууу!..

Велев мне пристроиться сверху нужным образом, она взяла штуку и, притронувшись ею к заветной, стала с моей помощью проделывать то, что я знал как «дразнение». Теперь процедура имела новое обозначение: моя возлюбленная с блеском показала творческий дар. Вознесённый на седьмое небо, я обогатился также выражением «пончик с разрезом»... Наконец-то мне дали угоститься им до счастливой отрыжки. Немного позже любимая сказала:

Чтобы скорей опять встал, поешь сметаны.

Я не без удивления обнаружил, что «сметана» – не иносказание. Мне в самом деле предложили густую деревенскую сметану. Мы ели её и, весело безобразничая, мазали друг другу щёки. Силы восстановились, но хозяйка потребовала:

Погоди! Посиди со стоячим и попиши что-нибудь...

Скрепя сердце, я исполнил её прихоть. Делая записи, спросил из неотвязного педантизма, не поделится ли моя любовь ещё чем-нибудь любопытным? Она, лукаво взглянув, произнесла «звёздочка» и «сигарить». Глагол означал известное действие, и я заинтересовался, не образован ли он от слова «сигара», которое, казалось бы, должно было оставаться чуждым лексике края. Моя милая не знала ответа, и впоследствии, несмотря на всё моё усердие в исследовании вопроса, я так и не пришёл к его окончательному прояснению. Зато выяснил, что «звёздочка» может относиться и вообще к девушке. Звёзды и месяц – это разгорячённые прелестницы и их возлюбленный...

Сколь поэтична душа народа, как восхитителен внутренний мир девушки, если в сладостные минуты перед соитием она чувствует себя беззаветно горящей звездой! Возлюбленный обретает черты месяца – не ясноликого ли богатыря, повелителя, божества? «Он пошлёт мне отгадчика желанного!» Месяц – это и прообраз суженого, вознесённый в космические пределы. Народное сознание свело в озаряющем миге соития личное и космическое, опоэтизировав повседневность. «Звезда из-под платья – ан месяц со статью!», «Отчего она горит? Больно месяц становит!»

Сколько лиричности вносится в обозначение интимного! «Кучерявка», «елок», «лукавый прищур»... Какие ещё слова-самоцветы приберегает мужское сердце для предмета желаний?.. Неменьшее богатство припасено и у девушки: «теплюша», «гусёк-тупорылец», «посошок»... Тепло, согревающее сердце, неизменно облагораживает акт: «Как он меня вытеплил!» О счастье разделённой любви, о пережитой судороге она скажет: «Я вздохнула...» Герой события произнесёт: «Я восхитил!»

Объезжая в 1972-75 годах сёла в бассейне реки, которая некогда звалась Яиком, изучая то, что поистине заслуживает определения «феномен русского Приуралья», я встречал среди грубостей и оголтелого цинизма озорно звучащее: «А мы – восхищаться! А мы – обожаться!», «Завелись в леске коренья – ищут девки восхищенья!» Как часто слышалось: «Помедуем», «захорошеем»! Однажды мне повезло стать свидетелем такого вот объяснения в любви: «Я тебя восхищу!» – «Ой ли?» – «Была в приветень добра – навздыхаешься до утра!»

Услышанное и увиденное я постарался, по мере возможности, передать в сказах.

Надеюсь, что, несмотря на катастрофические деформации природы и деревенского быта, и сейчас ещё жива в Приуральской Руси та неподражаемо образная речь, которая столь ладно лилась из уст сказителей: моложавых стариков, чей гений светился в каждой чудаческой ужимке. В свои семьдесят с лишком они делили усладу плотской любви с девушками, часто и у молодых крепышей вызывая зависть.

Когда на Западе появились мои публикации об этих эпизодах, один американский учёный весьма неуклюже сыронизировал, высказав предположение: а не ловец ли я летающих тарелок? За меня вступился авторитетный германский специалист по России – вступился, напомнив человека, который путает честность с чесночным соусом. Профессор заявил в солидном издании, что я достоверно описал явление, известное как снохачество. К сему он присовокупил мысль, будто я показываю «развитие процесса». В советское-де время колхозные бригадиры, оделявшие вниманием своих снох, якобы получали, выходя на пенсию, право первой ночи: в отношении всех тех девиц, чьи родители и женихи не пользовались влиянием.

Вызывает недоумение, почему мои публикации оказались поняты именно так. Сказители, которых я встречал, не были колхозными бригадирами, и девушки приходили к ним сами. Начиналась трапеза, хозяин любезно потчевал гостью, рассказывал какую-нибудь историю, пел что-либо старинное, затем происходило неспешное, носившее характер обряда, раздевание – и в завершение торжествовала плотская любовь. Девушек вела к сказителям потребность в бесценном опыте или – если понимать глубже – в одухотворении соития. Я касаюсь категории познания, относящейся к тому синтезу чувственного и духовного, который привносил в бытие села устремлённость в космос.

Народное миропонимание Приуральской Руси полагает её местом, славным своими исполинами женолюбия и владычицами сладострастья. Бесконечно восхищаясь ими, народ самоутверждается в осознании непреходящей значимости края. Любовные отношения казака, казачки и персиянина в сказе «Лосёвый Чудь» преисполнены того эмоционально-духовного накала, который сопутствует Приуральской Руси в историческом утверждении её индивидуальности, когда то, что присуще России европейской, постепенно и непросто сживается с чертами Востока.

Поглощая влияние Востока, русское Приуралье охотно признаёт его оплодотворяющую силу. Но мужественное начало, воплощённое в казачестве, само хочет властвовать этой силой и сохранить самобытность.

Востоку, чьим представителем выступает персиянин, Приуральская Русь желанна, как бывает желанна многообещающая, с несравненными прелестями, любовница («коса толстая, талия тонкая и большой, очень белый зад. Тугой, крепкий, очень хороший»). Престарелый любовник, казалось бы, преуспевает – но высочайше-упорна ревность мужественного начала. В конце концов оно достигает вожделенной мощи женолюбия. И выживает – гонимое! действует – влекущее!

В сказе «Птица Уксюр» исполинское женолюбие не ведает недоступных пространств, «освоив» заокеанскую Бразилию. Владычица сладострастья – посланница бразильской императрицы – деятельно участвует в сбережении самобытного Приуралья.

По-детски непосредственно открываясь экзотике, народное сознание ждёт помощи отовсюду, ибо убеждено, что везде есть героические женолюбы и самозабвенные прелестницы. Их желание защитить естественность и значимость соития как исключительное достояние Приуральской Руси кажется само собой разумеющимся.

Аравийские жемчуга и африканские страсти переполняют истории о Степовом Гулеване и Форсистой Полиньке. Если в «Птице Уксюр» на помощь Приуралью приходит мировая женственность, то теперь Приуральская Русь осознаёт собственную, самодовлеющую волю к спасению, перед которой вынуждена приклониться высшая власть – Сталин и Хрущёв. Не постигший же сути местных поверий, глухой к евразийской ментальности Николай Бухарин кончает жизнь в подвале палача.

Приуральская Русь обличает в Бухарине пренебрежительное легкомыслие, которое выказывают советские либералы к источнику народных идеалов, к вере в исключительность своего края. В Бухарине воплощена та извращённая женственность, что жаждет овладеть женственным же началом, заменив собой доминанту мужественного женолюбия. Неприятие духа евразийства привело Бухарина к тому, что он так и не понял причин кары. Глухота к духовным «табу» выглядит в представлениях народа кощунственной попыткой низвести таинство на уровень скотоложества.

Не менее непримиримо изобличается и измена носителю спасающей силы – трансастральному исполину женолюбия – Степовому Гулевану, измена, на какую толкнул низы населения соблазн коммунистического рая. В наказание виновные лишаются радости совокупления, меж тем как соблазнившая их советская власть заискивает перед мужественной мощью исполина и упивается сладостью его достоинств.