Текст книги "Ледяная западня"

Автор книги: Игорь Свиридов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

«Вайгач» понес серьезный урон. Корабль, выдираясь из плена, потерял лопасть гребного винта, кое-где разошлась обшивка, и в трюм хлынула вода. Правда, ее вскоре откачали, а течь быстро заделали.

Федор, улучив свободную минуту, забежал к Кирееву.

– Как там наш «сударь» на «Таймыре» поживает? – спросил Федор друга после обычных приветствий.

Аркадий поднял на Федора красные от бессонницы глаза. Видно, радиотелеграфист совсем не покидал рубку.

– «Сударь» наш пока здоров, но пережил Ефим, наверное, порядком, – отозвался Аркадий. – Флагман попал в настоящий переплет. Всей команде меховую одежду выдали, продукты и оборудование подготовили к выгрузке на лед. Ледокол вмятины сильные получил, пробоины, вода некоторые каюты затопила, добралась до котельной и машинного отделения. Если бы сжатие продолжалось, то взрыв случиться мог.

– А теперь-то как у них там?

– Недавно сообщили, что воду из кают откачали, в трюме сейчас работают...

Аркадий не успел докончить фразу, так как в наушниках раздался настойчивый писк. Киреев сделал Федору знак сидеть тихо, а сам, вращая ручку радиоприемника, пытался улучшить слышимость. Когда неизвестная радиостанция умолкла, Аркадий отстучал ключом условные сигналы, спрашивая ее местонахождение. Ответа не последовало. Несколько минут Киреев жадно вслушивался в шум эфира, потом снял наушники.

– Чудеса, Федя, какие-то творятся, скажу я тебе, – молвил наконец Киреев. – Вчера поймал в эфире станцию. Судя по тексту передач, находится она на судне. Я ее слышу, а она меня – нет. Никольский на «Таймыре» тоже засек эту волну. Подожди, кажись, опять работает...

Аркадий надел наушники и через минуту быстро застучал ключом, сообщая в эфир название экспедиции и местонахождение «Таймыра» и «Вайгача».

И вдруг – радость! Киреев принял долгожданный ответ: «ок», что означало – «ясно слышу». Но затем станция на несколько минут вовсе замолчала. Во время этой паузы Аркадий успел связаться со своим коллегой на «Таймыре». Теперь Киреев и Никольский оба с нетерпением ждали возобновления работы неизвестной станции.

Наконец-то, видимо, доложив новость своему начальнику, радист «рассекретил» себя. Оказалось, что радиостанция принадлежит русскому судну «Эклипс», которое вело розыск экспедиции Г. Л. Брусилова. Поисками руководит норвежский исследователь Отто Свердруп. Радист «Эклипса» Дмитрий Иванов все это время пытался связаться с мощной радиостанцией, находящейся на Югорском Шаре, чтобы с ее помощью передавать сообщения в Петроград. Пока сделать это Иванову не удалось, хотя его передатчик мог действовать в радиусе 800 километров. Но, как говорят, нет худа без добра. Мощные позывные «Эклипса», адресованные на Югорский Шар, помогли установить постоянную радиосвязь с ледоколами «Таймыр» и «Вайгач». Для экспедиции Б. А. Вилькицкого это обстоятельство имело исключительно важное значение, так как именно с помощью Иванова в конце концов удалось передать в Главное гидрографическое управление сообщение, что оба ледокола находятся во льдах. Родные и близкие членов экспедиции узнали наконец, что их сыновья, мужья, братья живы и здоровы.

Федор Ильин собрался уже покинуть Киреева, когда в радиорубку зашел лейтенант Жохов.

– А, старый знакомый! Здравствуйте, старшина! – улыбнулся Алексей Николаевич. – Струхнул нынче, когда сжатие началось? Да ты сиди, сиди...

– Никак нет, ваше благородие, – бодро отозвался Федор. – Не успел страх подобраться: пока мы у котлов шуровали, сжатие-то и прекратилось...

Узнав, что Киреев установил связь с судном, которое ищет экспедицию Георгия Брусилова, лейтенант оживился, забросал Аркадия вопросами: кто начальник экспедиции? Где она находится сейчас? Известно им что-нибудь о Брусилове? Радист сумел ответить только на первый вопрос. Остальное обещал узнать у Иванова, с которым договорился выйти на связь утром следующего дня.

– Можно задать вопрос, ваше благородие? – спросил Федор, выбрав удобный момент. – Что с нами-то будет? Сумеем ли пробраться в Архангельск?

– Забудьте пока про Архангельск, – после минутной паузы, поскучнев лицом, ответил Алексей Николаевич. – Мы в западне. Зимовка, я думаю, неизбежна... Не повезло нам, Федор. Не повезло. Прошлые плавания проходили куда удачнее.

Слова лейтенанта Жохова оказались пророческими.

Вскоре начальник экспедиции утвердил строгое расписание и рацион питания на время вынужденной зимовки кораблей. Зимовка экспедиции началась.

В первые дни команды ледоколов жили и действовали почти в обычном ритме. Забот и у офицеров, и у матросов было, как говорят, по горло. Машинисты занялись разборкой и консервацией главных машин и всех вспомогательных механизмов. Федор Ильин и другие нижние чины кочегарных отделений принялись за чистку котлов. Матросы сооружали на верхней палубе тенты для защиты от ветра, заделывали запасные выходы. Борта кораблей, обложили для утепления слоем снега, а с верхних палуб сделали деревянные сходни.

В конце сентября старший офицер флагманского корабля Николай Александрович Транзе отобрал группу матросов для работы на берегах залива Дика, близ которого находился в ту пору «Таймыр». На берег вместе с Транзе высадились Ефим Студенов, Михаил Акулинин и еще десять матросов. Они доставили на холмистую местность большие ящики, в которых хранились ранее детали гидроплана. Ящики устанавливали не очень далеко от моря, на тот случай, если сжатие льдов заставит команду покинуть корабль. В ящики-домики сложили такое количество мясных консервов, которых хватило бы для питания 50 человек в течение 40 дней. Затем матросы собрали в кучи весь найденный на берегу плавник, чтобы зимой его не занесло снегом. Аварийная «квартира» была готова.

Только в середине октября Б. А. Вилькицкий издал приказ о ведении научных работ во время зимовки. 18 октября Аркадий Киреев принял радиограмму начальника экспедиции командиру «Вайгача». В ней говорилось:

«Благоволите приступить к составлению полного самостоятельного отчета согласно инструкции отчетности по гидрографическим работам, в первую очередь проложите промер и съемку, зимой займитесь обработкой журналов. Научные наблюдения ведите возможно шире и разностороннее, постройте дождемер, ведите наблюдения над образованием льда, возможно обстоятельную регистрацию сияний, установите минимальный термометр на расстоянии от корабля и организуйте все, что найдете нужным и интересным».

Указания Б. А. Вилькицкого многие офицеры приняли с удовлетворением, так как им было известно, что самое губительное для любых зимовщиков – праздность. Безделье вызывает уныние и тоску. Надо заставить людей двигаться, работать физически, чаще выходить на свежий воздух.

Для личного состава ледоколов все эти полярные правила имели особо важное значение, поскольку экспедиция не была рассчитана для многомесячной зимовки во льдах. Во-первых, на пароходах просто не было помещений для нормальной жизни всей команды в таких условиях. Во время плавания не ощущалась теснота, поскольку треть экипажа находилась на вахте. Во-вторых, многие офицеры и матросы не были морально подготовлены к зимовке, к борьбе с трудностями и лишениями, которые в условиях Арктики неизбежны.

На кораблях было разработано специальное расписание, в котором предусматривалось, чтобы экипажи ледоколов не менее четырех часов были заняты полезным трудом и прогулками на свежем воздухе. Но такой распорядок дня в какой-то степени выполнялся, пока стояли светлые дни. После 31 октября, когда наступила долгая полярная ночь, которая длилась 103 суток, сильные морозы, пурга и густые сумерки очень часто заставляли людей сутками проводить время в холодных, темных и тесных жилых помещениях. Тяжести зимовки усугублялись еще и тем, что с августа 1914 года и практически до февраля 1915 года отсутствовала какая-либо связь кораблей с Большой землей. Родные и близкие все это время ничего не знали о судьбе полярников. Ничего толком не знали и зимовщики о событиях на германском фронте.

Только 20 января радисту «Эклипса» Д. И. Иванову удалось в конце концов установить связь с радиостанцией на Югорском Шаре. Первым делом в Петроград передали сообщение с указанием места зимовки ледоколов и «Эклипса». В ответ получили телеграмму Главного гидрографического управления, написанную еще в августе 1914 года... Связь с Югорским Шаром оборвалась так же неожиданно, как и возникла. Только от случая к случаю удавалось получать телеграммы и передавать сообщения в центр через «Эклипс» и Югорский Шар.

В последний день января разразилась пурга. Она выла так, словно тысячи волков, сменяя друг друга, соревновались по части голоса. Пурга хватала за лицо, забиралась под бушлаты зимовщиков, студила кровь. Выходить в такую непогодь из кубрика, где горит уголь в печурке, было сущим наказанием. А выходить надо. Потом потеплело. С 4 февраля вновь ударил мороз.

Федор Ильин появился в кубрике вместе с облачком холодного воздуха.

– А морозец нынче точь-в-точь, как у нас на Тамбовщине на крещение!

Федор стряхнул снег с бушлата, снял рукавицы, плюхнул на печурку ведро со снегом, подсел к камельку, протянув к огню озябшие руки.

– Тебя, старшина, только за смертью посылать, – с обидой упрекнул Федора Иван Ладоничев. Он давно мучился болями в животе. – Мы уж тут решили, что тобой белый медведь закусил.

– В таких местах даже медведи не живут, – усмехнулся Федор.

Федор ходил за куском слежавшегося снега. Питьевая вода кончилась, а пить всем хотелось страшно. Опять в обед ели щи с солониной, а на второе – горох с солониной.

– Солонина воду любит, – сказал Иван Филиппов. – А у меня, к сведению некоторых любителей, сахарок имеется.

– А у меня заварка есть! – сообщил Федор.

– Чаевничать, значит, будем? – спросил Киреев.

– Чайку? Это можно. Но сперва надо снегу натаять, – перебил Киреева Филиппов.

– А чья нынче очередь? – спросил Федор.

– Твоя, Федя! Твоя.

– Неужто моя? – притворно удивился кочегарный старшина. – Да я совсем недавно бегал...

Ходил за снегом Федор и в самом деле долго, так как по пути заглянул на камбуз. Несколькими словами перебросился с коком Иваном Ханявкой.

– Пятый месяц зимовки пошел, а кажется, годы минули, – с тоской произнес Иван. – Спасибо, что у меня работенки хоть отбавляй. Скучать некогда, на всякие мысли времени не остается. А как ты, Федор? Маешься? В кочегарке своей, наверное, с осени не был?

– Туговато всем нынче, – вздохнул Федор. – Лучше бы мы с Семеном на своем миноносце «Смелом» лямку тянули. Там, конечно, не мед, но все-таки лучше этого ледяного царства. В кубрике дышать нечем и проветрить нельзя, по утрам и так больше пяти градусов не бывает.

– Вот так, браток, и учит жизнь уму-разуму...

– Ведь как Вилькицкий обещал. К зиме, мол, или во Владивосток вернемся, или в Архангельске якорь бросим. А получилось, что с льдинами в обнимку время коротаем. Тоскуют братишки. Я тебе про моих кочегаров скажу. Сам знаешь, как трудно им во время рейса, а сейчас у всех одно желание: плыть, делать что-то полезное, готовы по двенадцать часов в сутки уголек в топку бросать, лишь бы не сиднем сидеть. Намедни группу подбирали для всяких научных опытов. От добровольцев отбоя не было. Одно только и сердце греет – ждет Россия, когда мы самую северную дорожку проложим. Без этой веры в нужность нашего дела и руки на себя наложить недолго.

На некоторое время оба приумолкли, каждый думал о чем-то своем. Федор вспоминал товарищей по миноносцу, веселый кубрик, летние улицы Владивостока. Какими незначительными и мелкими представлялись теперь трудности, которые там, на миноносце, казались невыносимыми... Даже вахта во время шторма выглядела сущим блаженством по сравнению с «отдыхом» в ледяном царстве.

– Аркадий ничего нового про военные действия не слышал? – спросил кок.

– Вроде наши наступают.

– Куда, брат, наступают? Зачем? Вот вопрос.

– А этого не передают по телеграфу. Может быть, шифр какой есть, специально для офицеров. Для них даже во время зимовки особые условия.

– Ну, браток, тут ты хватил через край, – перебил Ильина кок. – Зимовка на севере для всех трудна. Питание для всех одинаковое. Было, правда, кое-что повкуснее, чем горох с солониной. Но... теперь почти ничего не осталось. Тают запасы продовольствия, а пополнять их нечем. Надежды на охоту оказались обманчивыми. Мяса бы нам свежего сейчас. Доктор Арнгольд никаких каш есть не может. Впроголодь живет, а сладить со своим организмом не в силах. И с лейтенантом Жоховым совсем плохо...

– А что с ним? – встрепенулся Федор Ильин.

– Нездоров. В чем только и жизнь держится: одни кости да кожа остались...

– Неужто нельзя для него ничего сделать?

– Почему нельзя. Докладывал я врачу. Прописал он из своих резервов для лейтенанта банку сгущенного молока на два дня. Больше, говорит, не могу...

Распрощавшись с коком, Ильин заторопился выполнить поручение товарищей. Выбравшись на верхнюю палубу, увидел, как в белом одеянии спит «Вайгач», засыпанный снегом. Снасти заиндевели. Реи, сходни покрыты хлопьями инея.

Федор быстренько сбежал на лед, скорым шагом миновал сделанные из снега и брезента метеорологические будки, набрал полное ведро лежалого

 

снега, крепкого, как лед. Потом залюбовался северным сиянием. На самом горизонте светилось золотисто-желтоватое зарево. От него во все стороны и к зениту расходились неяркие малиновые, зеленые, розовые лучи-полосы. Они то разгорались, то меркли, постоянно меняя цвет и очертания. Казалось, что невидимый волшебник освещает тысячами разноцветных прожекторов прозрачный небосвод. Впечатление сказочности северному сиянию придавали необыкновенная прозрачность лучей. Сквозь их нежное свечение проглядывали яркие звезды.

– А морозец нынче точь-в-точь, как у нас на Тамбовщине в крещение, – повторил Федор, грея руки у камелька. – Аркаша, поди на два слова.

В кубрике, в двух шагах от печурки, было очень холодно, светильники отбрасывали на белые от инея стены подвижные тени сидящих. Стекла иллюминаторов толстым слоем наглухо запечатал лед. Естественно, что те, кто спал вдалеке от печурки, утром дыханием отогревали застывшие руки. Сюда, в морозильник, и подвел друга Федор Ильин, чтобы рассказать о беде, в которую попал штурман Жохов.

– Дело дрянь, – рассудил Киреев. – Но ума не приложу, чем и как мы сумеем помочь лейтенанту.

– Как чем? – удивился Ильин. – Надо обязательно сходить к судовому врачу.

– Можно, конечно, но какой смысл в этом. Не думаю, что просьба кочегарного старшины и телеграфиста сможет что-либо изменить в судьбе лейтенанта. А потом... Потом... Дней двенадцать назад я сам видел Жохова. Худой он – это верно. Ну, а кто нынче не худой на «Вайгаче».

– Тогда сделаю так: поговорю с фельдшером Мизиным, – сказал Федор.

– Это другое дело! Василий Мизин нам ровня.

Мизин несколько успокоил Ильина.

– Болен, Федор, ваш земляк, – сказал он кочегарному старшине. – Слег второго февраля, а за медицинской помощью обратился шестого. И это, думаю, потому, что отношения штурмана с доктором Арнгольдом плохие. Больной жаловался на тошноту, рвоту и головокружение. Доктор предполагает, что у лейтенанта катар желудка.

– Это очень опасно?

– Нет. Арнгольд сказал, что угрожающих жизни явлений он не обнаружил. Кушать надо лейтенанту. Ослаб он...

В тяготах и невзгодах проползли пять долгих месяцев ледяного плена. Однообразная и мертвая снежная страна со всех сторон окружала два ледокола, вмерзших в мутно-синеватую глыбу льда. Мир стал совсем маленьким, когда солнце, подмигнув зимовщикам лучистым взглядом, на сто с лишним суток покинуло царство снежной королевы. У холода, тесноты в кубриках, скверной пищи появился могучий союзник – полярная ночь. Мрак. Его гнетущую силу в той или иной степени испытал на себе каждый участник зимовки. От мрака в щемящей тоске сжималось сердце, от мрака делались раздражительными самые веселые и жизнерадостные.

Полярная ночь обнажила характеры людей, отбросила все наносное и искусственное. И в самом деле, какой смысл рассказывать байки соседям по кубрику о собственной храбрости, если все знают, что вчера ты не смог заставить себя на сто шагов отойти от ледокола.

Перед угрозой повторной зимовки (а такое вполне могло случиться, так как вырваться из объятий льдов своим ходом ледоколы сумели бы только при определенных температурных условиях) несколько сократились различия между матросами и господами офицерами. Перед лицом смерти все были равны: ни дворянское звание, ни золотые погоны сами по себе не могли согреть или накормить.

– За жизнь надо бороться! – внушал своим больным судовой врач «Вайгача».

– Бороться хорошим настроением? – в тон врачу произнес его любимую фразу лейтенант Жохов.

– Вы совершенно напрасно злословите, господин Жохов, – обиженно поджал губы Арнгольд. – Именно для вас хорошее настроение – лучшее лекарство.

– Так дайте мне его, черт побери! – воскликнул больной, поднимаясь с койки.

– Ради бога, успокойтесь, – перепугался врач.

Сил у больного хватило как раз на эту вспышку. Жохов в изнеможении упал на подушки, облизывая пересохшие губы.

– Дайте воды, – тихо проговорил он. Утолив жажду, лейтенант попросил прощения у врача за резкий тон. – Не обращайте на меня внимания. Нервы...

Положение больного было очень тяжелым. Вот что свидетельствует по этому поводу главный врач экспедиции Леонид Михайлович Старокадомский:

«Перевод сильно подействовал на Жохова. Он стал нервничать, часто впадал в мрачное настроение. От прежнего жизнерадостного Жохова, каким мы его знали на «Таймыре», не осталось и следа. Он сделался угрюмым, молчаливым, чувствовал себя на «Вайгаче» чужим человеком. Постоянно держался особняком. Одиночество его очень угнетало.

С наступлением полярной ночи состояние Жохова резко ухудшилось. Избалованный в пище, он никак не мог привыкнуть к консервам. «Наш стол, – писал мне впоследствии о нем врач «Вайгача» Арнгольд, – сделался для него противным, и он перестал совершенно есть или ел несуразно... С первых чисел января у него началось, в сущности говоря, голодание... Он начал проводить все время в каюте, просыпая целый день... К обеду он совсем не появлялся, к ужину выходил, но почти ничего не ел».

В половине февраля Жохов до того ослаб, что слег. Он упорно не хотел обращаться к врачу. Только через других лиц удалось наконец переубедить больного. Врач Арнгольд, осмотревший больного 19 февраля, отметил: «Решительно ничего не нашел, но общий вид отчаянный».

Спустя пять дней было произведено исследование, показавшее, что у больного тяжело поражены почки.

27 февраля с «Вайгача» на «Таймыр» передали радиограмму, в которой сообщалось, что лейтенант Жохов серьезно болен и судовой врач «Вайгача» рассчитывает на мою консультацию. Новопашенный вместе с тем предупредил, что сейчас консультация еще не нужна, так как «пока непосредственно угрожающего не заметно». Однако я не стал дожидаться специального вызова и начал готовиться к походу на «Вайгач». (Ледоколы находились друг от друга в шестнадцати милях. – И. С.)

Дул сильный восточный ветер. Мела поземка. Потеплело до —27 градусов.

На «Вайгач» сообщили: «Доктор выйдет при первой благоприятной погоде, зажигайте фонарь». Тотчас же с «Вайгача» ответили, что просят не беспокоиться – «пока нет необходимости».

У нас все было готово к походу: вещи собраны, подготовлены маленькие санки. Я с тремя матросами собирался выйти, как только утихнет ветер. Но весь день 28 февраля ветер дул с еще большей силой. А на другой день пришло печальное известие, что утром лейтенант Жохов скончался от уремии».

За несколько дней до официального сообщения Арнгольда своему медицинскому руководителю на флагмане о положении Жохова радист «Таймыра» Никольский принял радиограмму: Алексей Николаевич просил к себе Николая Александровича Транзе. Тот немедля пошел к начальнику экспедиции за разрешением взять двух-трех матросов-добровольцев для похода на «Вайгач». Разрешение было получено. Тогда лейтенант отправился в кубрик, где прочитал матросам радиограмму. Старший офицер не скрывал трудностей похода в полярной ночи. Расстояние между кораблями было всего шестнадцать миль. Но каких миль! Пространство, почти сплошь изрезанное торосами, образовавшимися еще поздней осенью.

И все-таки охотников разделить с Транзе трудности похода нашлось так много, что лейтенант оказался в затруднительном положении, кому из энтузиастов отказать.

Шли очень долго, на ходу подкрепляя силы сухарями и шоколадом. Наконец, когда по расчетам лейтенанта они прошли все расстояние, а огня с «Вайгача» все еще не было видно, сделали привал. Разбили палатку, поели, согрелись горячим чаем. После этого начали обсуждать свое положение. Курс на «Вайгач» держали верно. Пройденное расстояние определили точно. В этом ошибок быть не могло. Оставалось предположить, что ледяное поле во время перехода несколько развернулось, а потому и курс изменился. Николай Александрович решил идти на запад.

Однако, не считая себя вправе подвергать своих спутников опасности, он предложил матросам такой план: они остаются в палатке на месте. Из связанных лыж делают мачту, на который крепят керосиновый фонарь. Транзе один идет прямо на запад в поисках огня «Вайгача». Если увидит его скоро, он вернется на огонь и они вместе пойдут на «Вайгач». Если не скоро, но расстояние до «Вайгача» для него будет ближе, он пойдет на «Вайгач», а за матросами придет партия с корабля. Если же он огня вообще не увидит, то возвратится обратно.

«...Взяв шоколад, сухари и винтовку, а также кинжал из своего мешка – браунинг для этого похода у меня был в кармане, – я пожелал моим товарищам «до скорой встречи» и пошел один в темноту на запад, – писал через несколько лет Н. А. Транзе. – Отсутствие теней сильно мешало: не видно ни впадин во льду, ни выступлений на льду. Часто падал.

При сильном морозе раздавался порой треск льда и торосов. Шел целый час, не видя огня по курсу... Если взятое мною направление верно, то «Вайгач» уже недалеко от меня. Решил идти дальше. Чаще и чаще всхожу на вершины торосов – огня нет. Вдруг мозг неожиданно прорезает краткая фраза телеграммы с «Вайгача», полученная нами накануне выхода: «Будьте осторожны, сегодня впервые видели следы медведей».

Холод пробегает по спине, нервное воображение разыгрывается. При неожиданном треске льда вблизи невольно сжимаешь винтовку, трогаешь кинжал, браунинг. Рисуется нападение медведя и как я, пустив в ход кинжал и браунинг, хотя и с сильным повреждением для себя, справляюсь с ним. Вот когда я пожалел, что не было со мной моей чудной чукотской лайки Чукчи, которую я оставил на «Вайгаче» при переводе на «Таймыр». Ведь медведь меня может почуять издалека, в то время как я узнаю о его присутствии уже будучи под ним. Время течет убийственно медленно. Проходит еще полчаса, а огня нет!

Начинаю сомневаться в логике своего размышления, в постройке плана действий. Впервые закрадывается сомнение, а не на восток ли надо было идти. Подсчитанный в уме угол расхождения курса увеличивает сомнения. Не повернуть ли к палатке, пока не поздно? Решил, однако, пройти еще полчаса. Очень тяжелы были эти последние полчаса! Медведи, сомнения, ошибка в расчете, неизбежная гибель партии и самого себя, если теперь не найду ни того, ни другого огня – все это сильно и навязчиво сверлит мозг.

Взбираюсь на торос и испуганно от него отскакиваю, валюсь из-за раздавшегося за ним треска, точно из пушки. Психологически работая над своим воображением, успокаиваю свои нервы. Вновь взбираюсь на вершину и... прямо по курсу и невдалеке открылся огонь! Оставляю воображению читателя пережитое мной в эту секунду: ни медведи, ни треск льда, ни отсутствие теней уже не имели места в моем мозгу. Почти бежал я на огонь, постоянно от меня скрывавшийся за торосами, и часто падал.

Поднявшись на верхнюю палубу «Вайгача», я неслышно спустился в кают-компанию. Надо было видеть изумление моих друзей, увидевших меня одного!

Внеся с собой холод полярной ночи в помещение корабля, я, разоблачась, объяснил Неупокоеву, где я оставил своих компаньонов, расстояние до них, направление, огонь на мачте лыж, условия льда и т. д. Сейчас же партия с Неупокоевым и Никольским отправилась на поиски моих верных сподвижников этого незабываемого в полярную ночь путешествия. Ударный переход был сделан меньше чем за сутки.

Через несколько часов мы были все вместе, а до этого я уже сидел в каюте своего больного друга Жохова.

Застал я его в тяжелом положении и физически и морально, не потому, что он жаловался на что-нибудь, а потому именно, что он уже ни на что не жаловался и был в состоянии апатии почти все время, в течение тех дней, что я провел с ним до его кончины...

Ушел он в экспедицию женихом. Жил мечтой о невесте, свадьбе, встрече будущей жизни. Теперь же, когда мне порой удавалось навести его мысли на то, что так дорого и глубоко было на его сердце, – он на минуту оживлялся, чтобы еще глубже впасть в апатию, выявляя полное безразличие ко всему.

Он просил меня похоронить его на берегу и вытравить на медной доске написанную им эпитафию и повесить ее на крест, сделанный из плавника, с образом спасителя – благословение его матери.

Все это мною было свято выполнено.

Жохов был большой поэт, и еще в Морском корпусе он писал стихи и посылал их в периодические издания под разными псевдонимами, где никогда не отказывали ему в печатании их. Свою эпитафию Жохов написал еще до моего прихода на «Вайгач» и сам прочел ее мне, сделав последние поправки.

Пророческими оказались слова его: он умер, не видя восхода солнца после долгой полярной ночи.

Вечная память другу, честному человеку, недюжинному поэту, достойному офицеру!

По окончании приготовлений к погребению и с первой сносной погодой гроб с покойным А. И. Жоховым, покрытый андреевским флагом, со скрещенными палашом и треуголкой на крыше, нелегко было доставить сперва к «Таймыру», а оттуда к месту погребения на западном Таймырском полуострове.

Матросы «Вайгача» напрягали силы, таща тяжелые сани с гробом по торосистому пути. Все они добровольно вызвались этим воздать свой последний долг умершему. Мои матросы с «Таймыра» вместе со мной присоединились к общим усилиям этой драматической погребальной партии.

Подкрепление с «Таймыра», обнаружившего на горизонте погребальное шествие, было вовремя.

Первое желание покойного А. Н. Жохова было быть погребенным в море, подо льдом, на месте зимовки «Вайгача». Мотив его был: нежелание доставить какую-либо излишнюю физическую тяжесть экипажу корабля, а тем паче путешествие с его гробом по торосистому ледяному покрову до берега. Мои возражения этому мотиву, дружная и сердечная атмосфера последних дней его жизни, проведенных вместе в его каюте, изменили его желание – он попросил похоронить его на берегу.

Немедленно по прибытии на «Таймыр» я, Неупокоев, Никольский и несколько матросов отправились на берег приготовить могилу...».

Похоронили Алексея Николаевича Жохова на высоком и ровном берегу Таймырского полуострова, в нескольких метрах от обрыва. Возле могилы поставили высокий пирамидальный знак из металла. С моря он был виден издалека.

...Человек ко всему привыкает. Даже к самому плохому. Но особенно обидно, что быстро привыкает он к потерям друзей, родных, близких. Для умерших время остановилось, для живых оно продолжает свой бег. Работа, житейские хлопоты не оставляют времени для печальных размышлений. Мелькают дни за днями, об ушедших вспоминают все реже и реже. Жизнь идет своим чередом.

Так было в марте 1916 года и на «Таймыре». Ефим Студенов с болью в сердце наблюдал, как в кают-компании офицеры весело смеются, слушая веселые остроумные рассказы Николая Александровича Транзе. А ведь после похорон лейтенанта Жохова прошло всего дней десять. Группа матросов и офицеров «Вайгача», доставившая гроб с телом лейтенанта к флагману, еще гостила на «Таймыре». Своими мыслями Ефим поделился с Федором Ильиным.

– А нешто Алексей Николаевич хотел, чтобы мы век по нем слезы лили? – рассуждал Ильин. – Лейтенант был справедливым человеком и понимал, что живое о живом и думает. Одним воздухом, хотя бы и полярным, никто сыт не будет. Нужно что-то более существенное... Ты обиды на Николая Александровича не держи. Хороший он человек. Все матросы на «Вайгаче» так говорят. И мысли всякие дурные выкинь из головы.

– Жалко ведь лейтенанта, обидно за него...

– Перестань ныть! У нас одна нынче задача: во что бы то ни стало выжить.

...Перед возвращением на «Вайгач» ослабевшего Федора Ильина осмотрел Леонид Михайлович Старокадомский. Ослушивая и выстукивая старшину, врач покачал головой.

– Цинга у тебя, братец, – в итоге сообщил врач Федору. – Но все будет хорошо. Поправишься. Ты ведь вон какой крепыш! А нет, – пошутил он, – назовем твоим именем проливчик или мысик. Вечная память на географических картах.

– А чем мне лечиться-то, ваше благородие? – спросил Федор Ильин.

– Я могу прописать тебе лекарства. Но ты зайди лучше к твоему врачу. Он все сделает сам. А общий совет такой: чисть зубы каждое утро, чаще бывай на воздухе.

– Спасибо за лечение, ваше благородие!

– Счастливого, братец, пути! – отозвался Л. М. Старокадомский, сделав вид, что не заметил иронии в словах кочегарного старшины.

Трудная и печальная зима близилась к концу. С каждым днем увеличивалось светлое время. В конце апреля солнце перестало заходить. Наступил полярный день. Люди приободрились. Надежда на спасение зажглась в их сердцах. Матросы и офицеры, истосковавшиеся за долгую полярную ночь по работе, с радостным рвением принялись за ремонт кораблей: наглухо заделывались трещины в переборках, восстанавливались лопнувшие шпангоуты. Группы добровольцев помогали гидрографам измерять толщину льда, брать пробы воды, следить за направлением ветров. Михаил Акулинин помогал Старокадомскому собирать зоологические коллекции.

Хватало помощников и у матросов машинного и кочегарного отделений. Первым делом собрали машину и механизмы. Потом принялись заполнять котлы талой водой, накачивать ее про запас в цистерны.

Наиболее сложная задача выпала на долю Федора Ильина, Семена Катасонова и других кочегаров и матросов машинного отделения, поскольку командир «Вайгача» решил привести в порядок лопасти винта, которые были повреждены еще осенью 1914 года. У кормовой части корабля начали выпиливать лед. Однако полностью освободить винт таким образом не удалось, пришлось плавить лед паром. И тогда выяснилось, что одна лопасть вообще отсутствует, а другая сильно обломлена.

Инженер-механик А. Н. Ильинский собрал машинистов и кочегаров.

– На «Вайгаче» имеется только одна запасная лопасть, – сказал он. – Другую придется доставить с «Таймыра». Дело это не из легких. Лопасть весит килограммов пятьсот. Есть добровольцы?