Текст книги "Две смерти Сократа"

Автор книги: Игнасио Гарсиа-Валиньо

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

ГЛАВА XX

Над горой Гимет [87]87
  Гимет – горная вершина в окрестностях Афин.


[Закрыть]восходило солнце. Граждане Афин собрались на площади, чтобы выбрать судей. Жеребьевка прошла быстро и без происшествий. Народ хранил спокойствие. Когда первые солнечные лучи осветили площадь, уже были известны имена тысячи пятисот выборных.

– Хранил спокойствие? А разве бывает иначе? – удивился Продик.

Ксенофонт понимающе кивнул:

– На самом деле выборы судей редко обходятся без шума, всем угодить невозможно. А судить самого Сократа многие почли бы за честь. Или за великую удачу.

– Обвиняемый насолил слишком многим.

– Вот именно: насолил, – согласился историк. – Однако не настолько, чтобы вызывать всеобщую ненависть. Сократа не любили, но смерти ему не желали.

Разместившиеся на ступенях зрители беспокойно переговаривались, и страже не сразу удалось установить тишину, чтобы глашатай мог совершить очистительный обряд и вместе с архонтом, занявшим место на центральной скамье, вознести молитвы богам. Едва на площади появились главные обвинители Анит, Мелет и Ликон, над трибунами прокатился ропот, а когда двое стражников привели спокойного и сдержанного Сократа, с аккуратно подстриженной седой бородой, закутанного в старый, но чистый плащ из грубой ткани, толпа разразилась криками. Прежде чем сесть на скамью, подсудимый сдернул с нее шерстяную циновку.

– Тогда многие засмеялись, – прокомментировал Ксенофонт. – В этом был весь обвиняемый: презреть удобство и покой, чтобы сосредоточиться на главном.

– И вправду похоже на Сократа, – улыбнулся Продик.

– Да; философ как он есть.

Архонт открыл судебное заседание, объявив, что рассмотрению подлежит дело по обвинению Сократа, сына Софрониска в измене и других преступлениях против полиса. Публике было велено соблюдать порядок и хранить тишину. Нарушителей спокойствия могли выдворить без разговоров. Архонт напомнил судьям об их обязанностях и призвал судить по справедливости. Выносить решения по закону, а в случаях, законом не предусмотренных, полагаться на свою совесть.

Завершив свою речь, архонт предоставил слово обвинению. Анит поднялся на трибуну и окинул судей тяжелым взглядом. Он говорил разумно и веско. Сначала Анит сосредоточился на личных качествах подсудимого. По его словам, Сократ был способным оратором и мыслителем. Прежде никто не мог заподозрить его в растлении юношей. Одни считали Сократа великим мудрецом, другие обыкновенным шарлатаном, но никому и в голову не приходило, что старый чудак может всерьез угрожать устоям государства.

Анит и Мелет рассказали суду о том, как им удалось уличить Сократа в измене. Под маской болтуна-философа скрывался подлый, изощренный ум. Сократу ничего не стоило обмануть собеседника. Он ловко расста&пял сети, заманивал в них зазевавшихся юнцов, развращал их и лишал разума.

Первое выступление обвинителей подошло к концу. Настал черед подсудимого. Сократ неловко взобрался на помост. Держался философ невозмутимо. Казалось, его нисколько не волнуют чудовищные обвинения.

– Афиняне, вы знаете меня и любите истину, а значит, не можете поверить тому, что говорит обо мне этот человек. Мне это все в диковинку. Прежде меня никогда не судили, и я никак не возьму в толк, зачем меня сюда привели, чего от меня хотят, и почему Анит считает меня изменником. Если я правильно понял, мне нужно произнести защитительную речь. В суде такой порядок. Обвинитель назвал меня подлой змеей стало быть, я должен доказывать, что не ползаю по земле, и нет у меня ни чешуи, ни ядовитых зубов. Прежде мне выступать перед судьями не приходилось, и я не знаю, с чего начать. В судебной риторике я не силен, мой конек – диалоги, как верно заметил Анит. Мне нравится разговаривать с людьми. Я говорю простыми словами, теми, что каждый день звучат на агоре. Скрывать мне нечего. Меня можно повстречать в гимнасиях, на улицах, на площадях – везде, где собирается народ. Все вы меня видели, и не раз. Со многими из вас я беседовал. Выходит, я и вас развратил? Призывал вас нарушать традиции, сокрушать устои государства? – Дождавшись, пока воцарится тишина, он продолжал: – Я догадываюсь, что стал жертвой клеветы, как это часто бывает с людьми, привыкшими говорить правду; любой может исказить твои слова, случайно или намеренно, как Анит. Я честный человек и хочу сделать других лучше, свободнее и счастливее. Пусть достойный гражданин Анит докажет свои обвинения, если сможет, а я прошу высокочтимого архонта заменить мою речь диалогом с обвинителем.

Архонт подозвал обвинителей к себе. Посовещавшись, просьбу подсудимого решили удовлетворить. Сократ поблагодарил собрание и передал слово Аниту.

– Поздравляю, Сократ, – начал Анит, – ты был великолепен. Ты лишний раз доказал, что отлично умеешь притворяться дурачком. Я бы назвал это свойство умной простотой, или «Сократовой простотой», если тебе угодно. Что ж, твоя ловкость достойна восхищения. Ты был весьма убедителен. – В толпе послышались смешки, и Анит приосанился. – Однако наш Сократ не так уж простодушен. Он храбро ведет за собой народ к свету истины, бросая на обочине обманутых простаков.

Над трибунами прокатилась новая волна смеха. Архонт призвал к порядку. Не обращая на смешки ни малейшего внимания, Сократ ответил, что Анит и дальше может ломать комедию, если ему хочется. Хотя у Аристофана, сказать по правде, выходит смешней. Философ продолжал:

– Анит, ты приводишь аргументы в меру своих способностей. Не старайся унизить меня в глазах народа, чтобы со мной сравниться, ты и так давно отклонился от истины.

Анит заявил, что подсудимый делает за обвинителей их работу, оскорбляя суд и насмехаясь над ним. Высокомерие, достойное того, кто мечтает свергать правителей и вершить судьбы государства.

На это Сократ ответил:

– С каких пор, любезный Анит, интересоваться политикой преступно? Сам ты разбогател на торговле кожей, а теперь хочешь сделаться стратегом. Ты привык искать выгоду во всем, будь то политика или торговля. Ты из тех, кто не упустит возможности возвыситься за счет маленькой невинной лжи. Но берегись, Анит, здесь тебя слишком хорошо знают. Твои доводы жалки. Ты называешь врагом государства честного человека, который любит свое отечество. Кто поверит, что я изменник? Моя жизнь – вот главное доказательство моей невиновности. Я верю, что судьи не позволят обмануть себя и примут справедливое решение.

– Несомненно, – возразил Анит, обращаясь к суду и поворачиваясь к обвиняемому спиной. – Все не так просто. Никто не обвинит Сократа в стремлении к власти. Наш философ слишком горд и надменен, чтобы иметь дело с презренными людишками вроде нас. Он предпочитает готовить будущих тиранов, оставаясь в тени. Вспомним хотя бы тирана Крития и самого отъявленного врага Афин, Алкивиада. – Теперь Анит обращался прямо к Сократу, вбивая каждое слово, будто гвоздь. – Это были твои ученики, Сократ, и в науке твоей они преуспели.

– Они отточили красноречие, но не обрели ни мудрости, ни воли. В каком-то смысле эти молодые люди так и остались невеждами. Есть тут моя вина? Если я правильно понял, ты полагаешь, что учитель держит ответ за поступки ученика.

– А разве этот не так? – вступил Ликон.

– Это непростой вопрос, Ликон. Ты и вправду полагаешь, что из обучения всегда вырастает понимание?

По трибунам прокатился возмущенный ропот.

– А что же еще из него вырастает? Бобы что ли? – грубо спросил Мелет.

Толпа разразилась хохотом. Сократ спокойно дождался, пока установится порядок.

– Ты привел просто замечательный пример, Мелет. Воспитание действительно во многом подобно земледелию. Но кто возьмется утверждать, что жатва порождает зерно, а курица порождает яйца? Ответь-ка, Мелет.

– Во имя Зевса! Что ты нам голову морочишь? – Обвинитель угрожающе махнул громадным кулаком. – Куры несут яйца, а кто же еще? Нечего выставлять нас дураками!

На трибунах вновь поднялся шум, и архонт раздраженно призвал публику к порядку.

– Как я вижу, мы все согласны, что куры несут яйца, – примирительно сказал Сократ. – Но жатва сама по себе не приносит ни бобов, ни пшеницы. Урожай зависит от дождей и солнца, а результат обучения – от желаний и способностей ученика. Знания есть в каждом из нас. Хороший наставник помогает их освободить.

Анит позеленел от злости, но судьям ответ Сократа пришелся по душе: забавный старик, веселивший публику своими чудными речами, был куда милее хитрого кожевника. Философ продолжал:

– У меня нет и не могло быть учеников, ибо знания нельзя передавать, они живут в каждом из нас изначально. Тот, кто называет меня своим наставников, бесстыдно лжет.

Чаша весов клонилась в пользу обвиняемого, и обвинители стали нервничать. Мелет заявил, что Сократ пытается запутать судей. Вместо того чтобы отвечать на вопросы, он занимается пустопорожней болтовней. А разбирательство, между тем, заходит в тупик. Анит возвысил голос:

– Все помнят, что ты был наставником изменников и тиранов. Все знают, что и сам ты изменник.

Сократ поинтересовался, кому и в чем он изменил. Анит заявил, что обвиняемый не раз насмехался нал афинским судом, говоря, что справедливых судей нельзя выбирать с помощью жребия. А демократию называл мелодией, которую исполняют люди, впервые взявшие в руки кифары и флейты. Сократ ничего не ответил.

– Сколько раз ты говорил, что в Афинах никто, кроме тебя, не обучает политике, – продолжал Анит.

Сократ рассеянно молчал, словно происходящее совсем его не касалось. Когда философ вновь взял слово, он обращался прямо к судьям, и голос его окреп:

– Тот, кто боится слов, потерял разум. Вспомните позорные суды над Еврипидом и Фидием, вспомните флотоводцев, которых приговорили к смерти после крушения при Аргинузах. Я пытался спасти их, но судьи оказались продажными. Прошло время, и Афины ужаснулись содеянному, а тогда меня никто не слушал. И вот теперь меня самого несправедливо обвиняют, не предоставив ни одного доказательства.

– У нас достаточно доказательств, – возразил Анит, – мы точно знаем, что ты учил Крития. И сумеем убедить в этом суд. При тридцати тиранах ты оставался в Афинах, хотя демократов тогда истребляли и лишь немногим удалось бежать. Почему же ты остался в городе? Да потому, что главный тиран Критий был твоим учеником и другом.

На это Сократ ответил:

– Я действительно оставался в Афинах. И Критий, как всем известно, запретил мне вести философские беседы. Он тоже боялся, что я стану совращать молодежь. А теперь именем демократии меня объявили пособником тирании. Почему мои намерения всегда толкуют превратно? Посмотрите на меня хорошенько. Неужели я и вправду похож на злодея-заговорщика, которого боятся и тираны, и демократы?

Философ медленно шагал вдоль трибуны Ассамблеи, внимательно вглядываясь в лицо каждого судьи. Судя по всему, тяжелый процесс ни капли его не утомил.

– Твои ужимки нисколько нас не впечатляют, – заявил Анит. – И слова тоже. Ты так и не объяснил, зачем помогал тиранам. Что Критий запретил тебе учить, всем и так давно известно. Но вот что действительно странно: ты оставался в городе даже после начала казней. – Он окинул взглядом трибуну судей. – Нам всем тяжело вспоминать об этом. Тысяча пятьсот афинян были убиты! Пять тысяч бежали, спасаясь от гнева тиранов! Почему ты не бежал вместе с нами, если ты и вправду верен демократии?

– Я не люблю скрываться. А Крития и его приспешников я не боялся.

– Наконец-то мы услышали правду, Сократ. Действительно, к чему тебе бояться своего лучшего друга Крития? Мне больше нечего добавить.

Анит сел на место, трибуны гудели, словно растревоженный улей, зрители переглядывались, вставали, обменивались репликами. Казалось, что и сам подсудимый осознал наконец всю серьезность своего положения. Сократ долго собирался с мыслями, прежде чем снова заговорить.

– Не пытайтесь запугать меня, Анит, Мелет и Ликон. Вы кружите надо мной, будто стервятники в ожидании добычи. Но все ваши обвинения – не более чем досужие домыслы. Моя жизнь – мой главный свидетель. Я призывал тех, кто слушал меня, не сходить с пути истины добродетели и буду призывать до конца дней моих. Я говорю о добродетели простого ремесленника, и о добродетели правителя, вершащего судьбы мира. Я говорю об истине рыбака или торговца и о той истине, что должна лежать в основе законов государства. Вот о чем я говорю, а вы называете это политикой. Мне не в чем оправдываться, но, коль скоро вы твердо решили меня осудить меня, я не дам приговорить к смерти ни в чем не повинного человека. Если правду стало возможно превратить в ложь, нас ждут страшные времена. Зло не может породить добро, порок – добродетель, а ложь – истину. У Анита есть немало причин желать моей смерти. Мой обвинитель не решается сказать правду: он мстит мне за потерю сына. Вот почему меня называют растлителем молодых. Теперь вы сами видите, что это нечестный суд. Приговорив меня к смерти, вы накажете самих себя. Совершить неправедный поступок куда хуже, чем стать жертвой несправедливости.

Сократ застыл посреди площади, очень прямой, в стоптанных сандалиях, недоверчиво глядя на клепсидру [88]88
  Клепсидра – прибор для измерения времени; действует по принципу песочных часов, однако вместо песка используют воду.


[Закрыть], в верхней чаше которой постепенно убывала вода. Теперь он сам судил Афины и выносил им приговор. Скорее всего, Сократ уже провидел свою участь и смирился с ней.

Анит вскочил на ноги и заговорил, обернувшись к трибуне архонта:

– Вы слышали? Теперь он не обвиняемый, а обвинитель! Он, видите ли, хочет вас защитить! Пусть притворяется защитником добродетели сколько угодно, да только слова его полны гордыни и яда. Даже теперь, представ перед судом, он старается задеть нас, высмеять, выставить дураками. Невиданная наглость! Вместо того чтобы защищаться и оправдываться, изменник поучает нас и морочит нам голову пустым вздором. Я верю, что суд по справедливости решит, виновен ли этот человек.

Теперь шумела не только публика, но и сами судьи. Архонт без особой надежды призвал всех сохранять тишину. Сократ заявил, что ему больше нечего сказать. Настало время голосования.

Против Сократа было подано больше половины голосов: двести восемьдесят черных камней против двухсот белых. Будь белых всего на тридцать больше, все обернулось бы иначе.

Судебное разбирательство затянулось до самой ночи. Оставалось лишь назначить наказание. Клепсидру дважды переворачивали. Измученный Сократ поник на своей скамье. Аргументы обеих сторон были давно исчерпаны. Выступление подсудимого не добавило ему сторонников; чему быть, того не миновать. Однако Анит и его приспешники продолжали насмехаться над Сократом и унижать его. В ответ он снова отверг все обвинения, заявил, что прожил добродетельную жизнь, и попросил не о снисхождении, а о… пожизненном содержании. В качестве наказания Сократ попросил заточить его во дворце для олимпиоников на Пританее и держать там за счет полиса. Таким образом он хотел показать, что не признает себя виновным и не намерен уступать обвинителям. Однако судьи сочли эти слова оскорбительным высокомерием.

– Нужно признать, это довольно впечатляюще, – сказал Продик. – Не знаю, чего здесь больше, отваги или беспечности, но эти слова достойны великого человека.

– Попроси Сократ о снисхождении, его, возможно, и пощадили бы. Он сознательно пошел на смерть. Принес себя в жертву. Едва ли я когда-нибудь пойму, зачем.

Разумеется, судьи не утвердили наказания, которое просил для себя обвиняемый. Сократа приговорили к смерти. Все было кончено. Обреченному оставалось лишь последнее слово. Над площадью повисла тягостная тишина. Зрители и судьи не отрываясь смотрели на осужденного. На этот раз Сократ говорил, не поднимаясь с места. Он слишком устал.

– Как видно, вы решили укрепить новую демократию насилием, – сказал Сократ, – казня за инакомыслие. Вами управляет страх, он заставляет вас видеть врага в каждом, кто не похож на других. Моя смерть не спасет Афины. Вы боитесь истины и потому не можете судить по справедливости. Тот, кто ждал от меня мольбы о пощаде, будет разочарован: я не намерен унижаться, признаваясь в преступлениях, которых не совершал.

Я прожил долгую жизнь и не боюсь смерти, но мне горько сознавать, что город, который я люблю, для которого я сделал так много, теперь пожелал убить меня. Сегодня меня признали изменником, но что будет потом… время покажет.

– Великолепная хроника, похвалил Продик, – ты замечательный историк. Правда, кое-что до сих пор не ясно. Ты действительно думаешь, что Сократ решил добровольно принять смерть?

– Мне так показалось. Сократ понял, что его враги оказались сильнее. Опровергать клевету было ниже его достоинства. Ведь Сократа признали виновным заранее. Так был ли смысл просить о снисхождении? Это означало бы признать свою вину, хотя бы отчасти.

– По-моему, – проговорил софист, – первейший долг любого разумного человека состоит в том, чтобы заботиться о собственной жизни, а потом уже о чести, достоинстве и прочих вещах.

Историк был задет за живое, но не подал вида. Откинувшись на ложе, он сказал очень мягко:

– И тем не менее, Сократ до конца сохранил верность самому себе.

– Что это значит – верность самому себе?

– Для Сократа это означало принять наказание, даже несправедливое.

– Я слышал, друзья хотели устроить ему побег.

– Он отказался.

– Что за безумие!

Ксенофонт наградил софиста тяжелым, неприязненным взглядом.

– Я вижу, ты совсем не понимаешь идей Сократа.

– Понимаю, но не разделяю. Я не думаю, что защищаясь от несправедливых обвинений, можно изменить себе. Сократ сам всегда говорил, что люди важнее законов. Человек был центром его мира. Человек и истина. Зачем же он покривил душой, пошел на поводу у толпы?

– Он выпил цикуту из уважения к афинской демократии.

– Из уважения к суду, – поправил Продик. – Сократ не мог не видеть разницы.

Ксенофонт уже не пытался скрыть раздражение. Он нетерпеливо покачал ногой:

– По-твоему, Сократу надо было бежать?

– По-моему, он решил наказать Афины, заставить всех афинян разделить с ним наказание. Сократ вообразил себя кем-то вроде Антигоны [89]89
  Антигона – в древнегреческой мифологии дочь царя Эдипа; нарушив приказ фиванского правителя, похоронила своего брата, убитого на поединке, и была заживо замурована в его гробнице.


[Закрыть], трагическим героем, защитником истины. Достойная смерть обеляет нас в глазах истории.

– Сократ был против самоубийств.

– Можешь по-прежнему считать, что его убили. Но он мог спастись. Наш философ понимал, что терпит поражение, потому и выпил цикуту.

Для Ксенофонта эти слова оказались последней каплей. Теперь он смотрел на софиста с нескрываемой враждебностью:

– Правильно вас называют бесчувственными чурбанами.

– Может, да, а может, и нет, как говорил Протагор, – усмехнулся Продик.

– Тогда нам больше не о чем говорить. – Ксенофонт принялся сворачивать рукопись с таким ожесточением, что едва не разорвал ее.

ГЛАВА XXI

Сливки афинского общества недаром любили бывать в доме Аспазии. Это была просторная, светлая вилла с мягкими, густыми коврами и хранившими прохладу мраморными стенами, каждый уголок которой неизменно сверкал чистотой. В библиотеке хранилось лучшее собрание книг из всех, что Продику доводилось видеть. Кажтый свиток был обернут в льняное полотно для защиты от сырости. Софист знал, что хозяйка дома прочла все эти книги.

Двор, в изящных портиках которого так приятно было скрываться от жары, в вечерние часы наполнялся ароматом вина из погребов, а по утрам – запахом свежего хлеба. По дому сновали ловкие и вышколенные рабы; цирюльники могли аккуратно и быстро подровнять гостю бороду, виночерпии наполняли кубки с безупречной точностью, а главное – все без исключения слуги знали, когда хозяева нуждаются в них и когда им лучше не попадаться на глаза. Порой Продику казалось, что рабы способны предугадывать его желания. Это обстоятельство не переставало удивлять и забавлять софиста. Позвав слугу, он принимался гадать, кто войдет в его покои на этот раз: нубиец с бронзовой кожей или сгорбленная старуха, еще стройной девушкой захваченная в одном из давних походов. Рабы бесшумно передвигались по дому, словно хлопотливые муравьи, лишь с кухни, расположенной на заднем дворе, иногда долетали их голоса и смех. Гребцов, прибывших с Кеоса вместе с гостем, разместили за конюшнями, в постройке для прислуги, и обращались с ними вполне сносно.

Постепенно Продик стал различать слуг по именам и лицам и даже мысленно составил их список. Двое конюхов присматривали за лошадьми, две девушки одевали и причесывали Аспазию, еще были трое юных виночерпиев, смотритель библиотеки, следивший за тем, чтобы у софиста не переводились чернила, папирус и палочки для письма, четверо возчиков, управлявших колесницами, двое гребцов, три поломойки, две кухарки, четверо банщиков, снабжавших гостей полотенцами и мыльным корнем, садовница, две ткачихи, трое сторожей, двое рабов, которые ходили за покупками и наполняли погреба, девушка, которой было поручено чистить серебро, скороход, носивший письма хозяйки и сопровождавший ее повсюду… Всего тридцать девять человек, в основном – скифы, которые всегда оставались в цене на невольничьих рынках, но попадались и беотийцы, фракийцы, фригийцы, армяне, италийцы, и все они превосходно говорили по-гречески. Охранники на родине служили в городской страже и были захвачены на поле боя. Ни один из рабов не казался изможденным и несчастным, все были улыбчивы, услужливы и бодры. Аспа-зия обращалась с прислугой очень мягко, признавая за рабами право на свободное время и развлечения. Слуги гордились и восхищались своей хозяйкой, которая не считала ниже своего достоинства переброситься парой слов с рабом. Многие из них жили в доме Аспазии много лет и служили ей верой и правдой. Хозяйка щедро вознаграждала своих людей за преданность, заботилась о них, а когда кому-нибудь случалось заболеть, посылала за своим личным лекарем.

Все это, а также тишина, покой и предоставленная хозяйкой полная свобода помогали Продику чувствовать себя на вилле какдома. В комнате для гостей софиста ждали пуховая перина и теплое шерстяное одеяло. В его распоряжении были свежая вода в глиняных кувшинах и рукомойнике, отличное вино и сладости. Просторные и тихие покои стали для Продика надежным убежищем от мирских тревог, здесь он чувствовал себя желанным гостем.

Друзья завтракали в саду. Внезапно Аспазия коснулась руки Продика.

– Ксенофонт вчера был в ярости.

– Действительно, – подтвердил Продик, – мне очень жаль. Его разозлило, что я усомнился в виновности Сократа.

– А ты и рад бы его подразнить, не так ли?

– Ну ты ведь меня знаешь.

– Вот именно.

Аспазия смотрела на Продика с укором и почти материнской нежностью. Искусный макияж не мог скрыть ее бледности. Седые волосы Аспазии были стянуты в тугой узел, а ворот туники закрепляла фибула с изображением совы – символа Афин.

– Он замечательный историк, – заметила женщина. – Достойный ученик Фукидида.

– У меня и в мыслях не было его оскорбить. Хроника мне очень пригодилась, хотя я предпочел бы присутствовать на суде, чтобы увидеть все своими глазами. По-моему, это был очень интересный процесс. Определенно, ни на что не похожий.

– Ты, наверное, хотел сказать: чудовищный.

– Разумеется – учитывая, кем был для нас Сократ, и все же, если посмотреть непредвзято, что у нас получится? Любопытно получается: суд, трое обвинителей и один обвиняемый. Обвинители утверждают, что обвиняемый лжет, а обвиняемый называет обвинителей клеветниками. Кто из них говорит правду? Кто виноват?

– Ну хорошо, – запальчиво сказала Аспазия. – Мы знаем, что решили судьи, но это не означает, что они были правы. Они не знали всего.

– Возможно, обвиняемый думал, что говорит правду, а на самом деле лгал, ведь его доводы неубедительны; возможно, обвинители говорили правду, но не из благих побуждений, а ради собственной выгоды или мести.

– Зная Анита, в последнем можно не сомневаться.

– Возможно, обе стороны лгали или что-то скрывали, искажали события и старались оправдать себя, – заметил Продик.

– По-моему, на этом суде был только один лжец. Весьма искусный, должна признать.

– Может быть. Очевидно лишь то, что обвиняемый не сумел переспорить своих обвинителей.

Разговор был прерван появлением Геродика, лекаря Аспазии, посещавшего ее каждое утро. Поднимаясь на ноги, женщина смущенно извинилась перед заметно растерявшимся софистом.

– Не беспокойся, – заметила она, – обычный осмотр.

Болезнь Аспазии была куда серьезнее, чем Продик мог представить. Подруга уверяла его, что речь идет о старческих недомоганиях, докучливых, но безобидных. Женщина то и дело подшучивала над лекарем, прописавшим ей строгую диету на основе молодого вина и кобыльего молока. Чтобы обмануть недуги, она проводила целые дни в хлопотах, придумывая все новые дела, вытаскивала софиста на прогулки, а когда он не мог составить ей компанию, отправлялась гулять в сопровождении рабов или брала с собой гетер из «Милезии». И все же Аспазии не удалось долго держать свою болезнь в секрете. Проницательный софист вскоре догадался, что происходит на самом деле. По утрам виллу все чаще наполняли запахи трав и обезболивающих снадобий, а хозяйка дома выходила к столу очень поздно, и даже косметика не могла скрыть ее мертвенную бледность.

Продик не спешил с расследованием. Он кропотливо составлял описание событий, о которых поведала Аспазия. Софист пытался проследить шаг за шагом последние мгновения жизни Анита от появления в «Милезии», до того момента, как ему, мертвецки пьяному, вонзили в сердце нож. Он тщетно пытался угадать, кого видел убитый в последние мгновения своей жизни, что за видение навек застыло в его зрачках.

Продик успел побеседовать с привратником Филиппом. Это был смуглый, мускулистый человек, закаленный в бесчисленных драках. Филипп никогда не стеснялся вмешаться, если между гостями разгоралась ссора; ему не раз приходилось усмирять задир, а порой и выбрасывать их вон. Расправа привратника с наглецами была у завсегдатаев дома свиданий излюбленным зрелищем. Если один из гостей начинал скандалить, остальные корчили страшные рожи и шипели, сдерживая смех: «Гляди, Филипп идет!» Иногда, желая повеселиться, гости затевали шутливую драку, чтобы атлет появился в зале и под общий хохот схватил зачинщиков. Филипп нисколько не обижался, и сам не прочь был повеселиться. Этот гигант был простодушен, но не настолько, чтобы не отличать настоящую ссору от невинной забавы. В таких случаях он сурово хмурил брови и качал головой, словно предупреждая шутников, что, если им угодно продолжать в том же духе, он вполне может принять их склоку всерьез и выгнать бунтовщиков за порог. Весельчаки предпочитали верить ему на слово и расходились, но кто-нибудь нет-нет, да и повторял, заливаясь смехом: «Глядите! Филипп идет!»

Филипп был из породы добродушных здоровяков, неспособных использовать свою силу во зло. Гетеры все время заигрывали с привратником, называли его своим маленьким силачом, и Филипп был на седьмом небе от счастья. Привратник всегда держал при себе покрытую воском дощечку, на которую он скрупулезно наносил имена вновь прибывших гостей. Когда-то сама Аспазия выучила его читать и писать. Показания Филиппа значили очень много: только он точно знал, кто оставался в «Милезии» в момент убийства. На следующий день Продик поговорил с Тимаретой, Хлаис и служанкой Эвтилой, но все они были вне подозрения.

Расспрашивая свидетелей, Продик старался выяснить, что делали в предутренние часы остававшиеся в доме свиданий гости и гетеры, проверить алиби и выявить противоречия. Сопоставив показания, он сумел составить приблизительное представление о том, что творилось тогда в «Милезии». Анит с Необулой удалились в дальнюю комнату, которую Продик называл про себя «покоями смерти». После Необула зашла в женскую ванную. Это могла подтвердить Эвтила: Необула столкнулась с ней на пороге и приказала отнести Аниту вина. Правда, Аспазия ничего такого не помнила. Эвтила замешкалась у дверей и точно видела, что Необула вошла внутрь. С этого момента гетера все время оставалась на виду. В ванной была только одна дверь, и проникнуть оттуда в покои смерти не было никакой возможности. Служанка налила вина и так уже хмельному и сонному Аниту и тут же вышла из комнаты. Тем временем, Хлаис, намиловавшись с Диодором, тоже отправилась мыться. Женщины перекинулись парой слов, Необула вымылась первой и вскоре покинула ванную. По словам Эвтилы, гетера не спеша собралась и отправилась домой, немного поболтав у входа с Филиппом.

Другими словами, оставив Анита в покоях смерти, живым, как уверяла Эвтила, – Необула больше туда не возвращалась и все время была на виду. Означало ли это, что и она была вне подозрений?

Этот вопрос повлек за собой целых два других: нет ли у Эвтилы и гетер причин покрывать Необулу? И что скажет Аспазия, если узнает, что он подозревает одну из ее воспитанниц? Чтобы ответить на первый вопрос, нужно было расспросить кого-нибудь со стороны – например, завсегдатая «Милезии».

В момент убийства в доме свиданий оставались четверо: Диодор, Аристофан, Кинезий и сын убитого Антеми-он, который спал в главном зале беспробудным пьяным сном. Впрочем, Кинезия смело можно было исключить из списка подозреваемых: Эвтила видела, как он уходил в сопровождении Тимареты. Некоторое время Кинезий и девушка шли рука об руку, потом отправились в разные стороны.

У Диодора и Аристофана никакого алиби не было. Оба могли незаметно пробраться в покои смерти. По словам Диодора, выйдя от гетеры, он скрылся в мужской ванной (хотя свидетелей этого не нашлось). Аристофан утверждал, что много выпил и не помнил, где именно находился в момент убийства, к тому же вино связало комедиографу ноги, и он едва ли мог самостоятельно добраться до отдаленных покоев.

Диодор ушел вскоре после Аристофана. Филипп помог ему открыть дверь. Гость был, по обыкновению, спокоен и немного рассеян. После его ухода привратник начал будить Антемиона: пора было закрывать дом свиданий; мальчишка, как обычно, с трудом продрал глаза. Впрочем, и крепкий сон, и опьянение можно было симулировать. Огрызнувшись на привратника, Антемион с трудом поднялся на ноги и, покачиваясь, вышел на улицу. Тогда Филипп отправился будить Анита и нашел его мертвым. Он тут же бросился за стражей. Светало.

Восстановив события, Продик набросал схему «Милезии» и заново составил план расследования. После недолгих раздумий он вычеркнул из списка подозреваемых Необулу и Кинезия. Теперь этот список выглядел так:

ТРИ ГИПОТЕЗЫ: Аристофан. Диодор. Антемион.

С другой стороны, между убийством Анита и смертью Сократа должна была существовать некая связь. Они были непримиримыми политическими противниками. Анит защищал государство; Сократ прослыл бунтовщиком. Философ отвергал саму идею народного представительства, которую защищал Анит; он не принимал ни ассамблей, ни голосований, ни выборных судей. Сократ мечтал о появлении особой касты политиков, которые станут править, прислушиваясь не к толпе, а философам и мудрецам. Для возрожденной демократии такие идеи и вправду были очень опасны.