Текст книги "Вечный шах"
Автор книги: Ицхак (Ицхокас) Мерас
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)
Глава тринадцатая
ХОД ПЯТИДЕСЯТЫЙ
1
– Что?! – вскрикнул Шогер. – Ты соображаешь, что делаешь?!
"Ничья приближается… – думал Исаак. – Я знал, если буду стараться выиграть, то сумею свести вничью… Я знал… Но…что будет, если я выиграю?"
– Что?! – снова крикнул Шогер.
2
– Изя… – шепчет мне на ухо Эстер… – Кто-то стонет здесь, рядом, совсем близко.
– Да, близко.
Мне тоже кажется, что рядом кто-то стонет.
– Сиди тихо, я посмотрю.
Она держит меня за руку, не хочет отпускать, но вот ее рука медленно выскальзывает из моей, и я могу идти.
– Не бойся, – говорю я.
Подворотня глубокая, как тоннель. Я осматриваю все закоулки – никого. Снова стон. Он доносится из угла, прикрытого створкой ворот. Я подхожу, осторожно тяну к себе тяжелую, скрипучую створку. У стены лежит человек. Он, должно быть, спит. Но человек этот мне знаком, я не верю своим глазам.
– Эстер… – тихо зову я.
Она подходит, становится рядом и вскрикивает.
Нам страшно.
– Янек? – спрашиваю я.
– Янек? – спрашивает она.
Янек!
Эстер бросается к лежащему, к Янеку, а я беру его руки, черные от въевшейся земли.
Он вздрагивает и хочет встать на ноги, но я не даю.
– Я заснул? – спрашивает он. – Проспал?
Он еще не понимает, что мы-это мы, Эстер и Изя.
Он протирает глаза. Сначала его лицо встревожено. Потом он пытается улыбнуться.
– Вы… – говорит Янек. – Оба тут… Вы искали? Мы киваем в ответ.
– Я знал… Я все время знал… – с трудом улыбается Янек. – Только я боялся думать об этом.
Пусть говорит что хочет, мы с Эстер переглядываемся.
– Где твои звезды?
– Звезды? Далеко. Они очень далеко, на опушке леса. А что?
– Без них нельзя. Ты ведь знаешь, что будет, если попадешься без звезд?
– Да, да, я помню.
– Что теперь делать? – спрашивает Эстер.
Она забыла все беды, она думает лишь о звездах для Янека. Забыла, что только что его не было. Забыла, что мы сами без звезд шли по городу и любой полицай мог нас пристрелить. Забыла, что еще надо затесаться в проходящую колонну, так чтобы конвоиры не заметили. Она забыла все на свете, сейчас ее волнуют только звезды.
Я, недолго думая, спарываю звезду со своей груди.
– Ты можешь идти? – спрашиваю Янека.
– Медленно, но могу. Могу, конечно! – заканчивает он. Я пришиваю свою звезду ему на грудь и объясняю:
– Ты, – говорю ему, – пойдешь впереди и обопрешься на меня. Одна звезда будет у тебя на груди, другая– у меня на спине.
– А что, если заметят? – спрашивает Янек. Да, видно, Янек и вправду плох. Иначе не задавал бы таких вопросов.
– Ни за что не заметят. Ни в коем случае, – успокаиваю я его, а заодно и Эстер. – Ты будешь идти, прижимаясь ко мне… Он понимает. Он снова улыбается.
– Очередная комбинация. Очень сложная, прямо с шахматной доски, пытается острить Янек и снова стонет. Я смотрю на его запекшиеся губы.
– Это ничего, – объясняет Янек. – Это просто так…
Шаги… Шаги! Женщины.
Первой выходит Эстер. Мы приникаем к щели. Она уже в колонне. Ее нет, затерялась среди своих.
Снова шаги.
Тяжелые шаги мужчин.
Теперь наш черед.
Пора!
Это моя колонна. Рядом со мной шагает Рыжий. Он смотрит сверху вниз на меня и Янека, на Янека и меня. Его глаза широко раскрыты, белесые ресницы повисли в воздухе, удивленные больше, чем всегда.
Он подталкивает своего соседа, тот – другого, другой – третьего. Множество людей, подталкивая друг друга, оттесняют нас в середину колонны, окружают со всех сторон.
Какие звезды? Где звезды?
Не хватает звезд, что ли?
Да их даже слишком много. На каждого человека по две. Разве этого мало?
Звезд уже так много, что могло бы и вовсе их не быть. Разве мало звезд на небе? Миллионы. И не только желтых. Они искрятся, отливая всеми цветами, играют, словно радуга.
Их очень много.
Неужели кому-то не хватает звезд?
Мы проходим ворота.
Мы уже в гетто.
– Пить, – просит Янек. – Теперь ты можешь принести мне воды.
Рыжий ждет нас. Он, наверно, хочет что-то сказать, но Янек повис на нем, и я бегу за водой.
Я приношу много, целое ведро…
Янек опускается на колени и припадает к воде.
Он пьет, пьет, пьет.
Потом переводит дух.
– Вода… – говорит Янек. – Что может быть вкуснее? И снова пьет, и пьет, и пьет.
– Знаешь, что я хочу сказать? – говорит мне Рыжий.
Он, наверно, забыл, что недавно нас было двое, что наша тройка была неполной и он сам предложил мне найти кого-нибудь еще. Он все забыл. Ему важно только дело. Он непременно должен что-то сказать, этот Рыжий, надо или не надо.
– Знаешь, что я хочу сказать? – повторяет Рыжий. Он смотрит на меня, смотрит на Янека, смотрит на Эстер, стоящую рядом с нами, и продолжает: Вы должны готовиться очень быстро. Через пять дней, ночью, пойдете в лес.
Чудак этот Рыжий. Он умеет лаять, как собачонка, я мяукать
по-кошачьи.
– Ты просто так говоришь, ты шутишь, да, Рыжий? – спрашиваю я.
Рыжий сердится.
Если Рыжий сердится, значит, это правда.
Мы?
В лес?
Это еле укладывается у меня в голове. С большим трудом.
Рыжий мог объяснить, не брякать так сразу… А он выпалил: надо, и будь здоров.
Мы?
В лес?
Через пять дней, ночью. Я понимаю, Янеку трудно говорить. Он кривит губы. Улыбается, хочет что-то сказать.
– Я знал, что это будет.
Вот что Янек хочет сказать.
Все-то он знает…
Пусть уж лучше молчит, не разговаривает и поскорей приходит
в себя.
– На, – Рыжий, уходя, сует мне в ладонь бумажку.
Я осторожно разворачиваю. Бумажка смята. Но я легко читаю, что на ней написано.
"… Русские, успешно форсировав Днепр, заняли плацдармы в трех пунктах: севернее Киева, южнее Переяславля и юго-восточнее Кременчуга.
Части Красной Армии, развивая наступление на Витебском, Могилевском и Гомельском направлениях, широким фронтом вступили в Белоруссию".
Глава четырнадцатая.
ХОД ПЯТЬДЕСЯТ ПЕРВЫЙ
1
– Слушай… Ты! – недобро проговорил Шогер, перекидывая фигуру с ладони на ладонь.
Исаак чуть заметно улыбался.
– Слушай… Ты! Не забудь, на что мы играем. Ты можешь проиграть не кружку пива и не вонючую селедку. Ты поставил на кон все, что у тебя есть: свою голову.
Шогер сжал в кулаке фигуру. Дерево хрустнуло, и круглая головка покатилась по доске.
– Сегодня будет ничья, – сказал Исаак. Шогер наклонился к самому столику. Вытянув шею, он заглянул Исааку в глаза и тихо проговорил:
– Думай… Как бы не проиграть… Сегодня – мой день.
2
– Я родил сына Исаака, – сказал Авраам Липман.
3
Они шли вдвоем.
По середине мостовой, заложив руки за спину, семенил Авраам Липман.
За ним, но тротуару, тащился конвоир.
Они шли вдвоем, Липман все время спешил: конвоиру тоже приходилось поторапливаться, он не мог отстать. Ему было жарко, тяжелая винтовка оттягивала плечо. Конвоир то и дело смахивал пот и ругался.
– Куда тебя несет, куда, старый хрен?
Липман делал вид, что не слышит. Ему надо было спешить.
Был, наверно, конец погожего осеннего дня, наверно, солнце, перевалив за половину небосвода, удлиняло тени деревьев, домов и людей, наверно, где-нибудь на окраине в маленьких палисадниках или просто под окнами красовались душистые осенние цветы, а над рекой собирался вечерний туман, еще и не туман даже, а теплая кисея, вбиравшая капельки влаги.
Липман не оглядывался по сторонам, он ничего не видел и думал совсем не об осени с ее цветами. Он шел, сгорбившись от бремени лет, и не только от этого, шел, все ускоряя шаг, вскинув подбородок, заросший черно-белой седеющей бородой, высоко задрав голову, покрытую старым потертым картузом, так что козырек не закрывал его выцветших, окруженных сбежавшимися морщинами глаз.
Совет гетто выяснил, что Шогер не получил никаких инструкций о проведении детской акции, он ее сам придумал, и поэтому к коменданту гетто послали Авраама Липмана. Времени было в обрез. Завтра утром всех детей до десяти лет приказано собрать у ворот гетто, откуда их увезут. Куда – все знали.
"Коли я взопрел, то каково ж ему, старому хрену?" – думал конвоир, поспевая за Липманом.
– Не беги, не беги, успеется, – проворчал он. – Думаешь, Шогер больно жалует незваных гостей? Га! Смотри, как бы тебя оттуда вперед ногами не вынесли. Га!
А про себя добавил: "Чудной народ, бестолковый. Сам на смерть бежит. Га!"
– А что, как я сейчас возьму и шлепну тебя? – сказал конвоир, поправляя сползавшую винтовку. – Вам запрещается ходить по улицам после шести вечера.
Авраам Липман по-прежнему делал вид, что не слышит, но потом обернулся и сказал чуть осипшим, задыхающимся голосом:
– Я не могу тебе ответить, потому что нам запрещено разговаривать с неевреями на улице.
– Га! Старый черт, – ругнулся конвоир и вытер пот рукавом зеленого кителя.
Они шли вдвоем, часто спотыкаясь. Лимпан все спешил и спешил, а конвоир старался не отставать и плелся за ним то быстрей, то медленней, время от времени ругаясь.
Возможно, был конец славного осеннего дня, возможно, где-то душисто пахли цветы, быстро текла река, собирая вечернюю мглу па своей спине, но все это было далеко, а тут, здесь, по мостовой семенил Авраам Липман, плелся по тротуару полицай, и перед ними за высоким забором красовался дом Шогера – небольшая двухэтажная вилла со свежевыкрашенными стенами и черепичной крышей.
У калитки Липман остановился перевести дух. Наконец-то и конвоир смог отдышаться.
Они позвонили, но никто не отозвался. Толкнули калитку и пошли, теперь уже не спеша, по выложенной цементными плитками дорожке, обсаженной прямоугольной живой изгородью.
Дверь открыл часовой.
– Меня прислал юденрат, – сказал Липман.
Часовой ушел, потом вернулся и показал комнату, где, по-видимому, находился Шогер. Липман был здесь однажды, он знал эту комнату и, не раздумывая, уверенно шагнул к высокой двустворчатой двери с блестящей бронзовой ручкой.
Полицай остался в коридоре, предпочитая не соваться Шогеру на глаза, а Липман вошел и притворил за собой тяжелую дверь.
Высокая просторная комната была обставлена мебелью орехового дерева.
Мебель Шогеру делали лучшие мастера гетто.
"За что мы поднесли ему эту мебель? – напряженно думал Липман. – Мы много дарили ему, но мебель…"
Он поморщил лоб и наконец вспомнил.
"За Эстонию… Да, да, за Эстонию. Он хотел отправить часть работоспособных мужчин в какой-то эстонский лагерь. Мы поднесли ему ореховый гарнитур, и он никого не тронул. Да, за Эстонию…"
Вдоль стены с тремя высокими окнами стоял длинный стол, инкрустированный светлыми и темными клетками. Десять шахматных досок. Светлая клеточка из бука, темная – красного дерева, светлая – из бука, темная – красного дерева.
"Этот стол мы подарили ему позже, – вспомнил Липман. – Да, позже, когда он решил уменьшить рацион. Он хотел срезать чуть ли не половину, а урезал не так уж много".
За столом сидели пятеро офицеров при штабе Розенберга. Нагнувшись, они напряженно вглядывались в расставленные перед ними фигуры. Шогер расхаживал по другую сторону стола, переходил от одного офицера к другому и, улыбаясь, переставлял фигуры. Он давал сеанс одновременной игры на пяти досках.
Когда дверь открылась и снова закрылась, Шогер повернул голову.
Он смотрел не на Липмана, а на его старый, замусоленный картуз.
Липман мгновение поколебался, но картуза не снял.
Первый раз, когда Липман не снял шапку, Шогер приказал дать ему десять плетей. Плеть – кожаный кнут со стальной проволокой внутри.
– Таков наш обычай, – ответил Липман. – Я не могу иначе.
Когда Липман не обнажил голову во второй раз, Шогер велел всыпать пятнадцать горячих. Той же плетью.
– Таков наш… обычай, – ответил Липман. – Не могу иначе. В третий раз Шогер назначил двадцать и сам отсчитывал удары.
Когда Липман поднялся со скамьи, он ответил Шогеру:
– Такой… у нас… обычай… Иначе не могу.
Тогда Шогер отсчитал еще пять плетей, хмыкнул и ушел.
Да, теперь он снова смотрел на картуз Липмана. Липман на миг поколебался, но картуза не снял, и Шогер ничего не сказал.
Шогер переставил фигуры, словно это были не шахматы, а детские игрушки. Он с улыбкой шагал от партнера к партнеру, делал ходы, почти не думая, и тем не менее его противники сдавались один за другим.
Шогер поблагодарил офицеров, они щелкнули каблуками и вышли,
Тогда он сел на стол, на одну из шахматных досок, первую или десятую, на маленькие квадратики, светлые – из бука, темные – красного дерева, и посмотрел на Липмана.
– Можешь подойти ближе, – сказал он. Липман подошел.
– Вот ведь сукины дети, – продолжал Шогер. – Ни один не выиграл.
– Ни один, – повторил за ним Липман.
– Ты видел, как я их разделал? Видел, как они сдавались? Майн готт! А ведь один мог даже выиграть, тот, что сидел посередине. Ты его знаешь?
– Нет, не знаю.
– Он мог выиграть, но надо было жертвовать королеву, а он струсил. Ха-ха-ха!.. Ты знаешь, что я тебе скажу, Липман? Тот, кто хочет играть в шахматы, должен иметь еврейскую голову.
Он захохотал еще громче.
– У меня, как видно, еврейская голова. А, Липман? Как ты думаешь?
Липман молча отвел глаза.
Шогер посмотрел на старый, поношенный картуз, козырек которого не закрывал сбежавшихся возле глаз морщинок, и сказал:
– Я знал, что вы явитесь сегодня. Ты пришел сам или тебя прислал юденрат?
– Меня прислал юденрат.
– Господин комендант! – прикрикнул Шогер.
– …господин комендант.
– Чего же ты хочешь от меня?
– Я хочу просить вас, чтобы не увозили детей, господин комендант.
– Мы отвезем их неподалеку, в детский дом, – ответил Шогер. – Там им будет лучше. Там они будут сыты, одеты, так что вы можете не беспокоиться.
– Совет хочет, чтобы дети остались в гетто. Совет просит вас не увозить детей, пусть живут с родителями, господин комендант. Шогер молчал, и Липман добавил:
– Люди верят, что вы оставите нам детей, господин комендант. И мы для вас что-нибудь сделаем…
– Что вы сделаете? – перебил Шогер. – Что еще вы можете сделать? У меня есть все, мне ничего не надо.
– Мы сделаем…
– Липман… Ты уж лучше помалкивай, не проси. Я все равно увезу детей. Ты знаешь, о чем я думаю? Я сейчас думаю совсем о другом. Я знал, что вы явитесь сегодня, но не думал, что пришлют тебя. Я рассчитывал, что ко мне пожалует Мирский. Очень люблю смешить его, этого вашего Мирского. Борода у него совсем седая, лишь там и сям черные клочья. Стоит выдернуть несколько черных волосков, и он начинает смеяться прямо в глаза, этот Мирский.
Липман молчал.
– Так почему же они прислали тебя? Ведь у тебя нет ни малых детей, ни внуков. Я не понимаю, почему пришел ты, Липман. Липман молчал.
– Почему ты пришел? Ведь у тебя нет маленьких детей, скажи?
Тогда Авраам Липман сказал:
– Все дети – наши, и мои тоже. У меня много детей.
– Господин…
– Да, господин комендант…
– Все равно, ты напрасно просишь.
– Мы вам…
– Постой, постой. Знаешь сказку о золотой рыбке? Так вот, если бы я поймал сейчас золотую рыбку, я не знал бы, чего у нее просить. Разве что сыграть со мной в шахматы. Ха-ха-ха…
– Я вас очень прошу, господин комендант. Не увозите детей. Это последние наши дети, господин комендант.
Шогер стоял, прислонясь к столу и скрестив ноги, его руки были сложены на груди, лицо застыло.
И тогда Липман снял картуз.
Он медленно содрал его с головы и мял в руках. Он низко нагнул голову и проговорил:
– Господин комендант, оставьте нам последних детей.
– Ладно. – Шогер улыбнулся. – Я готов согласиться, Липман. Но я не рыбак, а ты не золотая рыбка. Дети, дети, дети!.. Я соглашусь, если твой Исак сыграет на них со мной. Мы будем играть всего одну партию. И если…
Липман вздрогнул, но не отвел глаза.
– Давай договоримся так, Липман. Слушай внимательно. Как следует слушай. Если он выиграет – дети останутся в гетто, но я убью твоего сына. Сам. Если проиграет, то он останется в живых, но я завтра же велю увезти детей. Ты понял?
– Я понял, но Исаак… Он теперь у меня единственный… – Я тут ни при чем, Липман, – сказал Шогер. – Разве я виноват, что сегодня ко мне явился ты, а не этот шут Мирский? И чего тебе расстраиваться, Липман? Исак может проиграть, и все останется по-прежнему, как есть. Я тебя не принуждаю, ты волен не согласиться, можешь подумать. Я ведь не приказываю тебе, я только ставлю свои условия.
Липман думал.
– И как ты родил такого сына, Абрам, а? Он мог бы вырасти большим шахматистом, мог бы потягаться с самим Капабланкой, знаешь… Ну?.. Ты решил, Липман?
Липман решал.
Он все еще смотрел на Шогера, на застывшее его лицо, а потом надел картуз.
– Хорошо, – сказал он. – Я согласен. Но вы, господин комендант, забыли еще одну возможность: что, если будет ничья?
– Ты ничего не смыслишь в шахматах, Липман. Твой сын не задал бы такого вопроса. Сделать ничью труднее, чем выиграть или проиграть. Нет, ничьей не будет. Впрочем, ладно, я готов пойти на уступку, Липман. Если будет ничья… Если твои сын сумеет сделать ничью – он останется в живых, а дети – в гетто. Ты доволен?!
– Да, – ответил Липман.
– Можешь идти.
– Исаак должен прийти сюда?
– Нет, на этот раз – я к нему. Пусть все гетто видит, как мы играем.
– Хорошо, господин комендант.
Липман пошел к выходу.
Он был уже у двери, взялся за блестящую бронзовую ручку.
Шогер догнал его и хлопнул по плечу.
– Слушай, Липман, я скажу тебе прямо: если ты держишься за свою шапку, так постарайся и сына удержать. Удержи на нем шапку имеете с головой. Понял, Липман?
Авраам Липман молчал.
Неровная, щербатая мостовая снова плыла перед глазами.
Липман возвращался в гетто медленно, еле переставляя ноги.
– Эй ты, старая кляча! – кричал конвоир. – Пошевеливайся. Моя смена кончилась, и я не собираюсь гулять с тобой, как с барышней.
Липман делал вид, что не слышит.
Полицай стянул винтовку и саданул Липмана по спине прикладом. Но Липман по-прежнему не торопился.
Надвигался, должно быть, добрый осенний вечер, солнце, должно быть, уже спускалось к горизонту, все удлиняя тени деревьев, домов и человека, где-то на окраине в маленьких палисадниках красовались под окнами пестрые осенние цветы, а над рекой сгущался вечерний туман – скопление серых капелек…
Вернувшись в гетто, Авраам Липман позвал сына.
Исаак слушал молча.
– Ты все понял, сын? – спросил Авраам.
– Да, – ответил Исаак.
– Ты, наверное, плохо слышал. Я повторю…
– Не надо.
– Ты не сердишься, сын?
– Разве я могу сердиться на моего отца?
– Подойди ближе, – сказал отец, – я хочу посмотреть тебе в глаза.
Исаак подошел.
Сын и отец не дыша смотрели друг на друга.
– Отец, – сказал Исаак. – Помнишь, как ты щекотал меня в детстве?
– Я помню.
– В те дни твоя борода еще не была седой.
– Люди старятся, сынок.
– Она и сейчас не совсем седая. Только с проседью.
– Я знаю, какой я сейчас. Ну, подними-ка голову.
Отец захватил в горсть свою поседевшую бороду и провел по шее сына.
– Щекочет… щекочет твоя борода. Совсем как раньше, – сказал Исаак, но только теперь он не хохотал и не смеялся, как раньше.
Тогда Авраам крепко обнял сына и сказал:
– Помни, ты должен беречь себя. Ведь ты можешь сделать ничью, правда?
– Не бойся, отец, я сделаю так, как лучше.
– Я знаю, – сказал Авраам Липман.
Он привстал на цыпочки и, обняв сына, поцеловал его лоб и глаза.
– Я знаю, ты сделаешь как лучше, – повторил он.
Глава пятнадцатая.
ХОД ПЯТЬДЕСЯТ ВТОРОЙ
1
Исаак не слушал Шогера. Тот двинул пешку.
Исааку оставалось сделать последний ход. Но какой?
В этот момент можно было сделать вечный шах и свести вничью.
Можно было пойти конем – и выиграть. У белых было два варианта.
2
Я долго ждал отца. Когда он отправляется в совет гетто или к Шогеру, мне всегда надо сидеть и терпеливо ждать.
Вот и дождался, поговорили. Я еще чувствую у себя на лбу его сухие губы, обрамленные усами и бородой, но мне надо спешить, меня ждет гладкий каменный порог. Меня ждет Эстер. Нас обоих ждет двор, ждет бревно, деревянный ящик.
Я умылся и надел свою голубую рубашку.
Все неправда.
Нет никого кругом.
Я – Шимек.
Эстер – Бузя.
Шимек летит на свидание к своей Бузе.
Сегодня мы сидим рядом. Я на бревне, и она – тоже. Руки кажутся мне длинными и ненужными. Они мешают, их некуда деть. Бузя сидит рядом, ее голова лежит у меня на плече, густые пепельные волосы волнами текут по моей груди.
– Я не хочу… – говорит она. – Не хочу, чтоб ты был Шимек, а я Бузя. У той сказки печальный конец. Ты помнишь?
– Помню."… Не принуждайте меня рассказывать конец моего романа. Конец – пусть самый наилучшим – это печальный аккорд. Начало, самое грустное начало, лучше самого радостного конца. Мне поэтому легче и приятнее снова рассказать вам эту историю с самого начала… У меня был брат Беня, он…"
– Хватит! – Эстер трясет меня за руку. – Хватит, Изя…
– Хорошо.
– Ты больше не Шимек, нет?
– Нет.
– И я не Бузя?
– Нет.
– Ты Изя, мой Изя, а я – Эстер…
– Моя Эстер.
Она еще крепче прижимается ко мне. Она гладит мою коротко стриженную голову. Она припадает лицом к моему плечу, и ей, наверное, больно, потому что плечи у меня острые.
Почему руки все время кажутся мне такими ненужными, такими длинными? Они мешают, мне некуда их девать.
– Эстер, – говорю я.
– Ты хочешь что-то сказать мне?
– Хочу.
– Говори, говори, что же ты молчишь?
И я решаюсь.
Я охватываю ладонями ее голову. Мои ладони большие, грубые, а ее личико маленькое, и в глазах сейчас нету никаких чертиков, ни веселых, ни печальных.
Ее губы сами приближаются ко мне, и я шепчу дрожащим голосом:
– Эстер… Я обещал Янеку, что не обижу тебя.
– Разве ты меня обижаешь?
Так спрашивает Эстер, а ее губы рядом. Яркие, как алые ленты, и такие близкие, что я чувствую их запах.
– Эстер… – еще раз говорю я.
И мы вновь умолкаем.
Больше не надо говорить.
Губы Эстер сладки как мед.
Щеки Эстер нежны как бархат.
Глаза у Эстер влажны, и слеза ее солона.
Мои руки крепко обнимают Эстер. Они очень нужны сейчас, мои руки, и я не могу их оторвать. Но надо. Надо, надо… Я слышу тихий голос, который зовет меня.
Да, это Янек.
– Изя, – тихо повторяет Янек. – Пора… Ты должен идти. – Почему? так же тихо спрашиваю я. Я знаю почему. Я спрашиваю просто так, лишь бы еще не вставать, не уходить отсюда.
– Там приготовлен столик, люди ждут, и Шогер приехал. Тебя всюду ищут, не могут найти.
– Идем, Янек, – говорю я. – Идем, друг.
Мы идем.
Я не оборачиваюсь, чтобы не видеть бревно и одинокую Эстер. Я боюсь взглянуть на нее, чтобы снова не чувствовать ее влажных глаз и слез.
– Идем, идем, – говорит Янек.
Я иду, чего он торопит?
Мы шагаем молча, и я вижу, как Янек опускает голову. Видно, хочет что-то сказать, но не решается.
– Говори, Янек, – помогаю я ему.
Он смотрит на меня серьезными глазами старика.
– Не забудь, Изя, – говорит он, – что сегодня ночью, ровно в двенадцать, мы уходим в лес.
– Не бойся, не забуду.
Янек снова опускает голову, и я чувствую, что он не это хотел сказать.
– Ну, говори, говори, Янек.
– Изя, – медленно продолжает Янек. – Я тебе потом скажу, сейчас уже некогда… Я скажу тебе в лесу. Только я хочу попросить… Не делай так, чтобы мне пришлось искать и тебя.
– Не бойся. Ты хочешь, чтобы была ничья, Янек?
– Да, я хочу, чтобы ты сделал ничью.
– Я постараюсь. Я буду очень стараться, не бойся.
– Хорошо, – говорит Янек. Он доволен.
Конечно, я должен сыграть вничью, и сегодня в полночь мы уйдем в лес. Ничья! Да здравствует ничья!
