Текст книги "Минувшее - пережитое"

Автор книги: И. Славин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Славин И Я
Минувшее – пережитое

И. Я. Славин

Минувшее – пережитое

СОДЕРЖАНИЕ

"Конец века"

Выборы 1901 года

Новый муниципальный режим

Разные события и происшествия

Выступая из пределов полномочий и компетенции

"Конец века" Какой год считать началом нового столетия? – Упущение городского головы. – "Легкая ревизия" министра юстиции. – Суд присяжных: расширять или упразднять?

– Граф Нессельроде Шли последние годы девятнадцатого столетия. По мере приближения к порогу двадцатого было пущено в оборот и получило широкое обращение выражение "конец века". Появились моды, духи, помады, папиросы и прочее с этикеткой и маркой "конец века". В печати возник спор – с какого года следует считать начало двадцатого века: с 1900 или 1901. Утверждали, что 1900-й является последним годом последнего десятилетия девятнадцатого века; поэтому началом двадцатого следует считать 1901-й; другие же доказывали, что раз в цифровом обозначении года появилась цифра "9", то этот год следует считать началом нового века.

Спорящие стороны не пришли к определенному соглашению, и самый этот спор не имел практического значения и носил чисто академический характер.

В 1901 г. истекал срок четырехлетия, на которое был избран в городские головы Н. П. Фролов. И с приближением конца этого срока его фонды падали все ниже и ниже. В этом направлении работал "Саратовский дневник", некоторые наши стародумцы, взаимный кредит. Нужно сказать правду, хороший материал им давал сам Фролов. Нервный, раздражительный, медлительный, рассеянный, крикливый, он, несмотря на все свои прекрасные свойства и качества как общественного деятеля, много вредил себе и своим сторонникам и защитникам.

По рассеянности и медлительности Н. П. Фролов в 1900 г. пропустил срок на обжалование в губернское по городским делам присутствие постановления Саратовского губернского земского собрания об обложении городских недвижимостей сбором в пользу губернского земства. Собственно говоря, обложение губернским земским сбором всех саратовских домовладений состоялось лет за 5 – 6 перед тем. В 1900 же году последовало значительное увеличение обложения вследствие увеличения оценки. Перенесение этого постановления земства в губернское присутствие не имело ни малейшего практического значения, так как земство в данном случае действовало в пределах своих законных прав, и присутствие, конечно, оставило бы протест и жалобу городского управления без последствий. Кроме того, оставалась полная возможность жаловаться непосредственно Сенату, куда все равно пришлось бы обратиться в случае отклонения присутствием жалобы города, что представлялось несомненным. Но все же, несмотря на это, для формы, для очистки совести нужно было заявить, в виде жалобы по инстанциям, против постановления земства об увеличении обложения.

Городскому избирателю и обывателю-домовладельцу, не разбирающемуся в юридических тонкостях и формальных нюансах, надо было показать, что городское управление стоит на страже его прав и интересов.

Поэтому противники Фролова ухватились за этот факт пропуска им срока и муссировали его в бурном заседании думы и в своей подвластной им местной печати, представляя положение дела в таком виде, что из-за этого пропуска обыватель-домовладелец обречен навсегда уплачивать усиленный земский налог. В "Саратовском дневнике" появился ряд статей и фельетонов, которые натаскивали городского избирателя в желательном направлении. И, конечно, умалчивали, что в существе дела все сводится к обходу одной первой инстанции – губернского присутствия и к переносу дела непосредственно в Сенат. А Сенат уже раньше разъяснил, что в делах подобного рода городское управление может только защищать свои интересы как домовладельца, но не имеет права ходатайствовать и представительствовать за всех домовладельцев городского поселения, из которых каждый должен, если желает, сам, помимо городского управления, защищать в подлежащих инстанциях свои права и интересы. Несмотря на все это, широкой мутной волной пронеслась весть о пропуске городским головой срока.

Однако было решено принести жалобу в Сенат от имени городского управления как собственника муниципальных домовладений и, кроме того, составить и напечатать в нескольких тысячах экземпляров проект жалобы в Сенат от имени частных домовладений каждого в отдельности и раздавать его бесплатно желающим воспользоваться своим правом. Все эти жалобы пришлось составлять мне как городскому юрисконсульту. Это было для меня нечто вроде обязательной казенной защиты. В полном осознании бесплодности такой работы я все же "приложил всю силу разумения своего" к ней и не для формы, "не токмо за страх, но и за совесть" исчерпал все доводы и аргументы, какие только были возможны и допустимы в данном деле.

Кроме того, дума поручила мне и Б. А. Арапову отправиться в Петербург и там на месте принять возможные меры к благополучному прохождению жалоб на усиленное земское обложение. Весною 1900 г. мы поехали в столицу и исчерпали там всякие возможности в этом направлении. Но все было безуспешно, Сенат оставил нашу жалобу и других без последствий, и город сделался довольно важным и серьезным данником губернского земства.

Об отношении губернского и уездного земства к обложению городских домовладений я уже говорил выше. Теперь замечу только, что это земское обложение обещало принять угрожающие размеры, с которыми после сенатского решения до поры до времени приходилось мириться. Наряду с оппозицией Фролову стародумцев и Ко не вполне доброжелательные к нему тенденции проявляла и губернская администрация в лице князя Б. Б. Мещерского, о чем уже тоже говорилось в одной из предыдущих глав. В конце девяностых годов эта тенденция проявлялась по следующему случаю.

Мещерский обратил внимание на то, что на богослужениях и молебнах в соборе в высокоторжественные царские дни совершенно отсутствуют представители городского управления, о чем он заявил Фролову, рекомендуя ему принять меры к тому, чтобы подведомые ему должностные лица исполняли свой служебный и патриотический долг. Фролов обещал. Мещерский заявил, что только при условии непременного исполнения этого долга он оставит без протеста увеличенное Городскою думою в то время только что избранным членам управы жалование.

Мещерский сдержал слово, и представители городского управления в мундирах и серебряных цепях в высокоторжественные официальные дни заняли свои места среди чиновничьего "синклита" на правой стороне в соборном храме.

К концу девяностых годов относится приезд в Саратов министра юстиции Муравьева для обозрения и "легкой ревизии" местных судебных учреждений. Приехал он, кажется, в мае или июне 1898 или 1899 г. Волгой сверху, сопровождали его некоторые министерские чины, среди которых находился директор департамента Шмеман. Собственно, никакой ревизии не было. Представление чинов судебного ведомства и присяжной адвокатуры происходило вечером в зале заседаний судебной палаты. Я был на представлении. Все прошло чинно, казенно. Муравьев не обмолвился ни одним словом – в форме речи или обращенной к собравшимся напутственной беседы.

Ему очень понравился наш город. Как раз перед его приездом прошел дождь, который прибил пыль, освежил воздух и омыл зелень уличных деревьев и городского бульвара; проглянуло горячее солнце, под лучами которого и улицы, и деревья, и дома засветились яркими свежими красками. Муравьев был в восторге и долго после того, назначая кого-либо в Саратов, говорил: "Вы будете жить в прелестном городе".

Приезд Муравьева и его "ревизия" не оставили никаких ощутительных последствий, но некоторые из должностных лиц были представлены ему не в общей массе, а отдельно, наособицу. Таковыми были член суда А. С. Маслов и мировой судья Франц Адрианович Роговский. Маслов вскоре был назначен товарищем председателя, а Роговский – членом нашего саратовского суда. Больше никаких перемен не последовало.

К этому времени относилось введение суда присяжных заседателей в Оренбурге, Троицке и Астрахани. Открыв этот суд в Оренбурге и Троицке, Муравьев направлялся через Самару в Астрахань с тою же целью. Надо отметить, что в конце девяностых годов, с назначением Муравьева, в министерстве юстиции проявились новые, свежие веяния в смысле возврата к коренным началам судебных уставов 1864 г. К таким проявлениям следует отнести и введение суда присяжных в Оренбурге, Троицке и Астрахани. Был поставлен на очередь вопрос о введении такого суда в сибирских губерниях и даже на инородческих окраинах (Польша, Кавказ). До этих окраин суд присяжных не дошел. Но в первые годы XX в. Сибирь в значительной своей части уже имела суд присяжных заседателей. Чтобы оценить по достоинству эту меру, нужно только вспомнить, что незадолго перед тем в министерстве юстиции возбуждался вопрос о совершенном упразднении повсеместно суда присяжных заседателей.

Наряду с этими веяниями, имели место и распоряжения, которым трудно найти разумное основание. Так, в конце девяностых годов у нас, в Саратове, праздновался какой-то судебный юбилей – кажется, тридцатилетие введения и открытия выборного мирового института. По этому случаю, кроме официальной, казенной программы чествования, был в залах Коммерческого собрания устроен многолюдный обед по подписке. Обед был разрешен и состоялся. Но со стороны высшей губернской администрации последовал строгий приказ: "Не говорить никаких речей за этим обедом". О запрещении застольных слов и речей своевременно предупредил всех участвующих старший председатель судебной палаты. Так мы и прообедали, "положив хранение устам своим и дверь ограждения о устах своих".

Новые веяния, правда слабые и очень тонкие, к концу века проявлялись и в нашем министерстве внутренних дел. Чуялось несколько иное, более мягкое отношение к земскому и городскому самоуправлениям. Разрабатывался новый проект городового положения для Петербурга. Этот законопроект был окончательно утвержден и обнародован в 1903 г. Он положительно узаконял выборы гласных думы по участкам и лишил городского голову председательства в заседаниях Городской думы, установив особую должность председателя думы по всем вопросам и делам, подлежащим ее ведению и решению.

Это последнее новшество вносило радикальную перемену в общем строе городского управления. Давно, часто и многими указывалось на неудобство совместительства в лице городского головы председательства в распорядительном и исполнительном органах – в управе и думе. Но министерство упорно держалось такого порядка, по-видимому, усматривая в нем одну из гарантий благонамеренного поведения городских управлений, дающую возможность иметь под рукой в лице городского головы ответственного за ход дел и направление в работах городского управления. В 1903 г. оно отрешилось от этого предрассудка для Петербургского городского управления, оставив во всех остальных городах старый порядок совместительства. Невольно возникал вопрос: почему новшество признано возможным и удобным в Петербурге и не вводится в Москве, Киеве, Одессе, Саратове и т.д? На него никто не смог бы дать ответ, и нам в 1901 г. пришлось проводить выборы на новый срок по правилам городового положения 1892 г.

Прежде чем перейти к этим выборам, считаю нужным остановиться на одном из местных общественных деятелей, игравшем некоторую роль в этих выборах, – на незаурядном во всех отношениях деятеле графе Анатолии Дмитриевиче Нессельроде.

Родовитый, знатный, с историческим именем, богатый и большой землевладелец в Вольском уезде (с. Царевщина) граф А. Д. Нессельроде появился на саратовском горизонте в начале девяностых годов и вскоре сделался одним из самых крупных домовладельцев нашего города: он приобрел покупкой ряд смежных дворовых мест, сплошь капитально застроенных и в совокупности составивших домовладение, захватившее полквартала и выходящее на 3 улицы: Московскую, Приютскую и Царицынскую. Кроме того, он приобрел еще целый незастроенный пустопорожний квартал на окраине города, проданный им впоследствии казне под устройство винных складов.

Помимо своей родовитости, знатности и богатства, граф был человек особенный.

Внук известного канцлера, чисто русский по матери, урожденной княгини Друцкой-Соколинской, православный по вере, он детство, отрочество и раннюю юность (до 16 – 17 лет) провел за границей – во Франции, где в Париже и получил чисто французское воспитание и первоначальное образование. Французский язык был для него родным языком, на котором он лепетал с младенческих лет.

Русскому языку он обучился впоследствии – в юношеские годы. Говорил по-русски без заметного акцента, правильно; но, вслушиваясь в его русскую речь – медленную, тягучую, нельзя было не заметить, что он думает и соображает по-французски и переводит свои думы и мысли на русский язык, допуская иногда галлицизмы и своеобразные выражения (например, вместо "однородный" – "единородный"). Все же ко времени переезда в Саратов, когда ему было около сорока лет, он обладал вполне достаточным знанием русского языка и русской грамоты. Какой он имел русский образовательный ценз – я не знаю. Но надо полагать, что на правах экстерна он имел какой-либо диплом русского высшего учебного заведения.

В молодые годы, в 1880 – 1881 гг., он состоял при сенаторе Шамшине, ревизовавшем Саратовскую губернию. Затем некоторое, весьма короткое, время состоял товарищем прокурора Петербургского окружного суда. Но там он не поладил с своим высшим начальством. Рассказывают, что разлад принял очень острый и настолько оригинальный и своеобразный характер, что возбуждался вопрос о дуэли. После этого он оставил судебное ведомство и Россию и переехал в Париж, где купил себе дом (коттедж). Прожил он там около 10 лет, а затем появился в Саратове.

Что могло побудить этого русского аристократа, но европейца до мозга костей оставить Францию, о которой еще во времена Фамусова и Чацкого говорили: "нет в мире лучше края", – и предпочесть Парижу Саратов? Можно ответить только гадательно и предположительно. Может быть, этого требовали хозяйственные дела по имению, может быть, явилось желание поработать в качестве общественного деятеля на пользу родного края, а может быть, приближаясь к порогу старости, граф почуял зуд честолюбия и рассчитывал, идя по ступеням общественной и дворянско-сословной службы, сделать видную "государственную" карьеру.

Допустимо также предположение о желании устроить бывшую при нем дочь Нину, барышней-подростком прибывшей в Саратов. (Старшая его дочь была уже замужем за местным помещиком и дворянином Н. Д. Юматовым.) Может, вся совокупность вышеуказанных причин побудила графа перебраться с берегов Сены на берега Волги.

Приспособив и отделав "по-царски" приобретенный им дом на углу Московской и Приютской улиц, он занял в нем весь верхний этаж и часть нижнего. Это обширное и роскошное помещение было изукрашено, обставлено и убрано солидно, изящно, с тем вкусом, который присущ европейцу и аристократу чистой воды. В течение зимнего сезона здесь устраивался ряд балов, танцевальных костюмированных и всяких иных вечеров, на которые приглашался саратовский бомонд и танцующая молодежь – студенты, офицеры, юнцы-чиновники и даже гимназисты старших классов. Все это веселилось, танцевало, играло в карты, флиртовало и насыщалось питиями, бращнами и яствами, которые в обилии предлагались всем гостям.

В сентябре и октябре избранное общество съезжалось в Царевщину на псовую и всякую иную охоту. Охотничий сезон длился недели 2 – 3, в течение которых все собравшиеся, конечно, пользовались помещением, кухней и винными погребами радушного и гостеприимного хозяина. Эти увеселения и съезды напоминали старое былое время помещичьего житья-бытья при крепостном праве. Tempi passati...

С первых же лет пребывания в Саратове граф Нессельроде был избран в уездные и губернские земские гласные; попал в состав ревизионной комиссии губернского земства и состоял ее председателем. В середине девяностых годов он был избран вольским уездным предводителем дворянства. В выборы 1897 г. граф прошел в гласные Городской думы. Левая фракция нашей думы намечала его в председатели думы, и он, по-видимому, сам желал занять этот пост. Но большинство записок получил кандидат стародумцев Л. С. Лебедев, который один и баллотировался и был избран на эту должность.

Как городской гласный граф Нессельроде внимательно и добросовестно относился к принятым на себя обязанностям. Он аккуратно посещал заседания думы и тех комиссий, в которые его избирали. В заседаниях думы он редко и всегда кратко выступал с речами и заявлениями. Городское хозяйство было для него совершенно новым и мало ему знакомым делом. Поэтому он прислушивался, присматривался, вникал в это новое дело, знакомился с ним. Он не был красноречивым оратором, но его заявления всегда были ясны, дельны и давали определенный, прямой ответ на поставленный вопрос. В Городской думе он с самого начала примкнул к партии, которая называлась "новодумцами" и в которую входила почти вся думская интеллигенция и некоторые из торгово-промышленников.

Среднего роста, плотный, но не полный, всегда изящно, "с иголочки" одетый, с скудной шевелюрой на голове, гладко и чисто выбритый, с маленькими, чуть заметными усиками на верхней губе, всегда, при обращении к другим, с приветливой, доброжелательной улыбкой, скользящей по его лицу, граф Нессельроде производил очень доброе впечатление. Всегда корректный, сдержанный, вежливый, симпатичный, с мягкими плавными манерами, щедрый, всегда готовый помочь другим, он невольно располагал к себе. Казалось, он имел все данные, чтобы занять пост губернского предводителя дворянства.

Но, насколько мне известно, за все время пребывания графа в Саратове его кандидатура ни разу не ставилась и не упоминалась. Мне кажется, это происходило оттого, что общественные и государственные идеалы графа, в свои ранние годы питомца и вскормленника французской демократической республики, были слишком далеки от политических тенденций, доминировавших в нашем дворянстве. Он оставил Саратов в 1903 г.; поэтому не было случая и возможности для проявления его политической физиономии во всей определенности и полноте.

Но, судя по его поведению в Париже в 1905 – 1906 гг., его нужно причислить к правой фракции кадетской партии, если только верны газетные сведения правых органов печати о его поведении.

Во всяком случае граф Нессельроде был, по-видимому, совершенно чужд узкосословных тенденций и предрассудков. Среди его добрых знакомых, приятелей и, пожалуй, даже друзей, с которыми он был на "ты", было немало разночинцев, недворян, не занимавших важных постов; среди таких приятелей называли даже одного некрещеного еврея. Это, конечно, не могло не шокировать исконное дворянство, хранящее свои старые сословные заветы. Конечно, и среди дворяства было немало таких, которые мыслили и жили так же, как и граф. Но эти сравнительно мелкие, рядовые члены благородного сословия никогда и не могли быть кандидатами в губернские предводители. К ним не предъявляли таких требований, как к "первому дворянину в губернии"... Noblesse oblige. Дворянам могли не понравиться и некоторые выступления графа. Так, он не только устраивал разные балетные и драматические спектакли, но даже сам выступал на театральных подмостках в качестве артиста-любителя. Например, он выступал в роли генерала в пиесе "Первая муха". Могли игнорировать и простить амикошонство с "проходимцами", но публичное "комедийное действо", хотя и в "благородном" любительском спектакле, является "действом", совершенно не подходящим для кандидата в губернские предводители. "Первый дворянин" губернии должен исповедывать стародворянские заветы, идеалы и традиции и воплощать исконные "прадедния" доблести благородного сословия. Noblesse oblige...

Знакомые с тайнами кулуаров дворянского собрания говорили, что граф очень желал попасть в губернские предводители и в тайниках своей души лелеял эту мечту. Это возможно и вероятно: пост губернского предводителя – такая ступень общественно-сословной службы, с которой открываются широкие горизонты "государственной карьеры" в большом масштабе. Но те же знатоки кулуарных дворянских тайн говорили, что граф Анатолий Дмитриевич был слишком либерален и чужд саратовскому дворянству как новый, пришлый человек. Другие кандидаты, уже испытанные, хорошо и давно знакомые, стояли ему поперек дороги к этой цели:

это были князь Л. Л. Голицын и П. А. Кривский. Есть основание предполагать, что граф Нессельроде был непрочь пойти в саратовские городские головы. Но горожане находили, что он слишком большой барин и мало знаком с нуждами города и его хозяйством.

Граф был не чужд городской филантропии и принимал живое и деятельное участие в возникшем в девяностых годах "Обществе пособия бедным" с очень широкими, большими заданиями и с очень малыми средствами.

Когда я вспоминаю состав Саратовской городской думы конца прошлого века и начала нынешнего, в моем представлении ярко вырисовывается франтовитая, элегантная фигура графа Нессельроде с моноклем в одной руке и с душистой дымящейся регалией в другой. Следует, впрочем, отметить, что моноклем он пользовался очень редко и вообще был совершенно чужд хлыщеватого фатовства.

2

Выборы 1901 года Ожесточенная вражда "стародумцев" и "новодумцев". "Маркович может удалиться". – "Дело" Немировского. – До таких узоров фантазии не додуматься ни одному беллетристу За время моего почти сорокалетнего непрерывного пребывания гласным Саратовской городской думы ни одни выборы не были так шумны и страстны, как в 1901 г. Ни в одни предшествующие и последующие выборы борьба и вражда "стародумцев" с "новодумцами" не имели такого острого, ожесточенного характера.

Выборам гласных предшествовали деятельная и горячая газетная агитация и несколько предвыборных собраний обеих партий. Из местных печатных органов "Листок" был на стороне интеллигенции и "новодумцев", а "Дневник", вдохновляемый пайщиками, которые его финансировали, и руководимый Б. А.

Марковичем, горячо и яро защищал "стародумцев".

Попутно замечу, что хлесткие статьи Марковича оказались его газетной "лебединой песнью": после выборов, закончившихся победой "стародумцев", "Дневник" перешел в руки и распоряжение известного популярного земского деятеля Николая Николаевича Львова (балашовский крупный землевладелец-дворянин), бывшего одно время председателем Саратовской губернской земской управы. Новый собственник "Дневника" категорически и настойчиво потребовал удаления из состава редакции Марковича, который предлагал свои услуги – работать в газете в том направлении, какое ему укажут.

Но Львов не поддался на эти обещания и безусловно и твердо отказался от его услуг. Получили такой же отказ и те, которые ходатайствовали за оставление Марковича на прежнем посту.

"Стародумцы" почему-то не озаботились пристроить своего бывшего сподвижника:

"мавр сделал свое дело и может удалиться"... Этой репликой шекспировского Яго "стародумцы" ответили на просьбы Марковича о работе и службе, в которых он нуждался. Впрочем, в портфеле Общества взаимного кредита, председателем правления которого был Н. И. Селиванов, а председателем совета – А. О.

Немировский, к концу года оказались, кажется, два или три протестованных векселя Марковича (не помню векселедателя), из которых видно, что кто-то от Марковича получил каким-то "товаром" сполна. Каким "товаром" газетный работник мог снабдить своего векселедателя? Векселя эти были на очень скромные суммы: в общем не превышали нескольких сотен рублей. Не найдя работы и службы, Маркович в 1901 г. оставил Саратов и переехал в Петербург, в котором он где-то пристроился.

Удаляясь с насиженного места из Саратова, Маркович отчасти расплачивался за чужие грехи: многим вполне достоверно было известно, что целый ряд статей, фельетонов, заметок и пр. агитационного и полемического по городским выборам характера, печатавшихся в "Дневнике" под газетным псевдонимом Марковича, принадлежали не ему, а А. О. Немировскому. Таким путем и услужливым заигрываньем с торгово-промышленным классом тот подготовлял и ковал свою кандидатуру в городские головы.

Многолюдные и оживленные предвыборные собрания избирателей в течение января и февраля происходили неоднократно. На бирже собирались "стародумцы", руководимые Н. И. Селивановым, А. О. Немировским и Л. С. Лебедевым. На этих собраниях подвергался жестокой критике пишущий эти строки; доставалось и А. В.

Пескову и другим "новодумцам", но главные и самые острые стрелы, со стороны Немировского в особенности, были направлены на меня. "Новодумцы" собирались в зале Коммерческого собрания (клуба) под председательством графа Нессельроде; деятельное участие в этих собраниях проявлял А. В. Милашевский. Одну из моих полемических и отчасти защитительных речей я закончил с указанием на источник словами одной из проповедей св. Иоанна Златоуста: "Опять беснуется Иродиада, опять требует главы Иоанновой...". Я не простирал своих желаний на пост городского головы, и мы решили поддерживать кандидатуру Н. П. Фролова. Никаких других кандидатов у нас не было. По этой причине выборная кампания и кончилась победой "стародумцев": как я уже говорил выше, наш кандидат был сильно дискредитирован.

Сомневались в утверждении Немировского, так как у него в прошлом, кроме дела Саратовско-Симбирского банка, были и другие дела и делишки, которые в глазах общественного мнения нуждались в... некоторой "дезинфекции". Дела эти не носили явно криминального характера, но шли вразрез с элементарной не только адвокатской, но и общечеловеческой этикой.

Немировский, помимо своей талантливости и знаний, обладал замечательной и завидной способностью срывать большие, почти сказочные куши с разных дел и разными средствами и путями. Причем, как рассказывают люди осведомленные, в этих случаях нередко прибегалось к таким средствам, которые стоят на грани, отделяющей гражданское право от уголовного.

Чтобы не быть голословным и устранить всякие подозрения в пристрастии с моей стороны, я расскажу одно весьма интересное и длившееся продолжительное время "дело" Немировского, по которому он и... его брат Григорий заработали колоссальный куш. Излагая его, я буду стоять только на почве бесспорных, несомненных и всем известных фактов, предоставляя оценку их другим. Многие из фактов и событий этой длинной истории мне поведал в свое время сам А. О.

Немировский, а другие устанавливаются документально. Во всей этой истории нет ничего криминального, но все перипетии ее, вся совокупность фактов, очень икусно и последовательно проведенных, показывают, до каких пределов можно быть неразборчивым, небрезгливым в стремлении к наживе в большом масштабе.

В 1870-х и в начале 1880-х гг. проживал в Саратове некто Крицкий. Звали его, кажется, Иваном Дмитриевичем. Был он в прошлом, кажется, рыбный торговец, но уже задолго перед тем ликвидировал торговое дело, перешел в мещане и занялся банкирскими и дисконтерскими операциями. Операции эти шли удачно, и к концу 70-х гг. его капитал уже перевалил за миллион рублей. Но это было известно немногим. Мещанин-ростовщик Крицкий жил скромно, расчетливо, экономно.

Высокий, худощавый, слегка сгорбленный, с седеющей клинообразной бородкой, Крицкий всегда ходил пешком; одевался по-мещански, как мелкий базарный торговец. Трудно было в этой медленно шествующей и исподлобья озирающейся по сторонам согбенной фигуре разгадать большого капиталиста. Он был женат, но с законной женой своей не жил. Почему они расстались и когда – я не знаю. Но к тому времени, с которого начинается мой рассказ, Крицкий сожительствовал с своей бывшей прислугой, молодой и миловидной малоросской, от которой имел двух дочерей. Эта особа была полной хозяйкой в доме Крицкого и пользовалась всеми правами и положением супруги. Крицкому было уже более 60 лет, и он страдал какими-то серьезными хроническими, органическими недугами, от которых его пользовал доктор Юлий Исаакович Гальперн, упоминавшийся в одной из предыдущих глав, добрый знакомый и соплеменник Немировского.

Вращаясь среди коммерческого и вообще кредитующего люда, Немировский узнал о существовании Крицкого и его имущественном и семейном положении, а от доктора Гальперна – то, что Крицкий недолговечен. И вот, вероятно, тогда же у него созрел план, в который входило знакомство с Крицким, возможное сближение с ним и касательство к его денежным делам, на которых можно получить хороший заработок. К такому заключению приводит дальнейшее поведение Немировского по отношению к Крицкому.

Когда Гальперн окончательно установил недолговечность Крицкого, Немировский в один из летних сезонов начала восьмидесятых годов снимает для своей семьи дачу, соседнюю с той, которую снял Крицкий, и вместо обычной ежегодной поездки за границу решает провести лето под Саратовом. Я имею основание предполагать, что соседство не было случайным: через того же Гальперна Немировский мог узнать, на какой даче Крицкий с семьей будет проживать в предстоящее лето. Но если даже соседство и явилось счастливой случайностью, то это обстоятельство не изменяет, как мы увидим из дальнейшего, дела и оно нисколько не теряет своей характерной, специфической окраски. Надо было войти в доверие, влезть в душу больного старика-миллионера, вообще живущего замкнуто, вдали от всех. А нужно отдать справедливость Немировскому: он умел захватить человека, овладеть его душой, мыслями, симпатиями. Особенно когда нужно было запустить самым законнейшим образом руку в карман ближнего. Кречинский говорил: "В каждом доме есть деньги, только надо уметь их взять".

На даче завязалось и окрепло знакомство Немировского с Крицким. Живя рядом, стена о стену, они ежедневно встречались по несколько раз и подолгу беседовали. Беседы с умным человеком и образованным юристом пришлись очень по душе Крицкому. Его удручала мысль о том, что его кровные девочки, бывшие тогда еще в младенческом возрасте, носят не его фамилию, а как незаконнорожденные – фамилии крестных отцов. Сознавая возможность и даже неизбежность близкого конца, Крицкий крепко задумывался, как бы вернее обеспечить малюток и их мать.

Немировский обещал ему оформить законным порядком и то и другое. Получив полную доверенность, Немировский усыновил Крицкому его дочерей. В то время усыновление лиц податных сословий совершалось очень просто и скоро: подавалось заявление в Казенную палату о желании усыновить и с просьбой о включении усыновляемого в посемейный список по ревизским сказкам. Это требовало от поверенного получасовой работы. Через 3 – 4 дня палата выдавала просителю надлежащее удостоверение, в котором усыновляемый уже именовался по фамилии усыновителя.