Текст книги "Солдатские сказы"
Автор книги: И. Ермаков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)
Уйдет он, а мне ни на печи, ни под сараем места нет: на что решиться? Сапоги или танки? Одно мило, в думках прилелеяно, а другое – надо, говорят. Дошло – хоть на «орла-решку» мечи.
Окончательно сагитировала меня дочка. Букварь ей был куплен. Водит она по нему пальчиком и складывает тоненьким голоском: «Не-си-те, де-ти, сво-и ко-пей-ки. День-ги со-бе-рем и ку-пим за-ем». А, быть по сему! – решаю. – Раз уж в ребячьих букварях об этом, раз уж про копейки разговор, значит, действительно надо. Быть по сему! Остался я опять без сапог.
А там и пошло. На домны, на шахты, на электростанции… Так и не поглядела на меня моя Татьяна Алексеевна, каков я гусар мог быть в хромовых. В самодельных постолах прощеголял да вот в кирзовых.
А сейчас… А сейчас и головой вот, и душой, и сердцем… Если живой он, тот секретарь, подойду и низкий, низкий поклон отдам: «Спасибо тебе, друг, – скажу. – И за домны, и за танки. А особо за то, что пофорсить мне не дал». Шел бы я сейчас в хромовые разобутый, в рябенькие ситчики разнаряженный, а фашист нас таких для полного параду кнутиной бы перепоясывал да подвеселивал: «Эй-гей, славяне! Бороздой! Бороздой!» Именно так бы и получилось! И не для того только, чтобы я ему сотку вспахал, а и для того, чтобы я поскорее на этой сотке подох. Пространству бы ему освободил. Вот он от чего увел меня, секретарь нашей деревенской ячейки. Почему и ценные они мне, кирзовые мои победители! – вскинул опять дряхлый свой чеботок Ефим. – Почему и погодил я их в заграничные музеи отдавать. Не всю ихнюю кирзовую славу поймут там, не всю зачтут… Да еще, по своему обычаю, в насмешки пойдут. Русь, мол, фанера… куфайка… койка… балалайка… А там это ни к чему. Не шибко-то смешно мне перечитывать тот дочкин букварь, где чуть ни с первых страниц призывалось: «Не-си-те, де-ти, ко-пей-ки».
Я сапоги в индустрею вложил, рубашки лишней не износил, а она – медячки… конфетки свои туда несла. Ребячью радость отдавала. Пусть они, музеи, поймут сперва… Поймут – куда идем, через чего шагаем и чему жертвуем.
А посмеяться мы и сами… Сошлепаем голенищу об голенищу. «Вот он, наш ценный „зверь-кирза“! Оно и по-домашнему, и министерству загадано, и душе юморно. Ценнющий зверь… хе-хех… Забайкальских степей… хе– хех…» Ефим еще раз взметнул сапожишки и собрался освободить трибуну.
– А поблагодарить-то! – зашикали на него старшие возраста. – За трактора-то!..
– Вот тебе и с голенищи… – испуганно забормотал Ефим. – Говорил – бумажку надо!
Командир полка между тем шептал что-то на ухо начальнику штаба. Через минуту тот попросил тишины и с расстановочкой сообщил:
– Чтоб могла увидеть Татьяна Алексеевна, какой гусар у нее Ефим Григорьевич, приказал командир полка… выдать ему со склада… пару хромовых сапог!
– Ура! – взревел не своим голосом Жора. – Урр-а-а-а! Качать дядю!
И полетел наш Ефим под немецкие небеса. С уханьем, с гиканьем, на дюжих размахах да повыше!
– Потрох… – задыхался он. – Потрохи, ребята, растеря-ю… – Вместе с ним взлетели – пара на ногах, пара в руках – четыре его кирзовых сапога. Далеконько эти сапоги было видно!
– …Вот так-то, Аркадий Лукич! – повернулся Левушка к ветерану-соседушке. – Так-то вот люди про свои сапоги понимали. А теперь случай возьмем, Пауэрса этого, с первого выстрела… Сверзяйся, архангел, отеребливать будем. Кто тут, думаешь, наводящим был? Она послужила. Кирза.
Левушка сошлепал себе по голенищу и продолжал:
– А насчет таблички ты говорил, так я тебе вот что доскажу.
Побывали мы как-то в замке у одного немецкого генерала. Генеральского, конечно, там и духу не осталось, а старичок, служащий его, не убежал. Любил картины и остался их оберегать. Он же нам и пояснения давал. Какие римские, какие голландские. Потом родовые портреты давай показывать. «Вот этот бывшему моему хозяину прадедом доводится – в таких-то сраженьях участвовал. Это – прапрадед – такому-то королю служил. Это – прапрапра…» Чуть ли не до двенадцатого колена генералов.
В другом зале пистолеты, сабли, каски – доспехи, одним словом, всякие по коврам развешаны. Там же, замечаю, громадный бычиный рог висит. Серебром изукрашен, каменьями. Заинтересовал он меня. Что за трофей такой. Если Тараса Бульбы пороховница, то почему без крышки, если на охоте в него трубили, – почему мундштука нет, отверстия. Спрашиваю. Оказывается, что?
Один из прапрадедов у «русской» родни гостил. А родня в нашем мундире, в генеральском же звании, на Кавказе в то время служила. Ну, гулеванили, с князьями куначились. Куначился, куначился гостенек и допустил на одной пирушке недозволенную Кавказом шалость. Княжну ущемил или что… Ну, народ горячий! Развернулся один чертоломадзе да как оглоушит прапрадеда этим рогом. Стратегию-то и вышиб! Остальную жизнь потратил генерал на то, чтобы каким-либо способом данный рог у кавказского князя выкупить.
Видал, как родословную берегут? Даже чем их били, и то к семейным святыням приобщают! Так без футляра и весится… Вот и думается мне, Аркадий Лукич, что не будет большого греха, если я действительно оставлю «племю младому» поглядеть да пощупать, в какой обувке ихние прадеды по рейхстагу топтались. Остальное на бронзовой табличке можно вытравить. Подробности всякие. Мол, жил этот прадед в кирзовый век. И был он… чудной он человек был, между прочим. С бусорью чуток. Непостоянный, суматошливый!
Покует, покует – повоюет.
Ситцы латал, а на ремнях дырки прокалывал.
Дарил любимым цветы и сухари.
Пел возле люлек военные песни.
Пушного зверя: соболя, выдру, котика – «налетай ярмарка!» продавал, а голомехого «кирзу» – ни за какие жемчуга! Сам носил.
И вот вам его натура – видимость и образец – кирзовые мои сапоги. От них и прожитому мною нелегкому, суровому и гордому веку названье даю – кирзовый. Был такой героический на заре да в предзорьях… Не рота – держава в них обувалась! И в пляс, и в загс, и за плугом, и к горнам, и за полковым флагом.
Кругом победили! Ефим хоть и поостерегся, а стоять нашим сапогам в музеях, повыше, может, всяких мономаховых шапок стоять.
Костя-Египтянин
Стояла тогда победная его часть в немецком одном городишке. И чем-то этот занюханный, как прабабкина табакерка, городок знаменитым слыл. Не то обезьяну в нем немцы выдумали, не то какой-то ревнитель веры здесь в средние века зачат был… В доблесть городу даже то выдвигалось, что однажды на параде державный кайзеров конь воробушков местных облагодетельствовал. Против ратуши безошибочно почти историческая пядень асфальта указывалась. Народ немцы памятливый и всякую подобную подробность берегут и расписывают.
Под этим туманцем частенько испрашивали сюда пропуска заречные наши союзники. Особо по воскресеньям. Одни действительно поглазеть, другие поохотиться с фотоаппаратом, а основной контингент – с сигаретками. С открытками тоже. Ева Евы прельстительней, дева девы зазывистей… Только натощак их в первую неделю после войны мало кто покупал. На галеты мощней азарт был.
В городишке все больше танкисты стояли. Горячего копчения народец. Одному белые пежины на лбу «фаустом» выжгло, другому пламенным бензином на скулы плеснуло… За войну-то редко которому из огня да в полымя сигать не пришлось. Испытали, каково грешникам на сковороде. Почему и песенку своему роду войск сочинили: «Танкову атаку для кино снимали» – называлась. Снимали, снимали – и все неудачно. Танкист, оказывается, повинен.
Жора-кинохроник вовсе озверел:
Снял меня сгорелого, а я не догорел,
«Успокойся, Жора! – Жоре говорю. —
В завтрашней атаке до дыминочки сгорю».
Вот так – со смешком да с гордостью… Безобманно душу свою нацеливали.
Костя с Кондратьем Карабазой из одного района призваны были, в одном экипаже числились. В злопамятное то воскресенье случились они в комендантском наряде. Патрулями ходили по городу. К полудню так пересекали они нелюдную одну улочку и привиделся им тут в канавке чемодан. Крокодиловой кожей обтянут, замки горят.
«Крокодила» крестьяне наши, конечно, не опознали – кожа и кожа, но, независимо оттого, у Кондратья трофейная жилка занервничала.
– Давай вскроем, – Костю подогревает. – Вот финкой замочки свернем и…
– И скажем – так было?.. – давнул его взглядом Костя. – Не пройдет, землячок!
– Да не за ради шмуток, барахла всякого… Из интересу. Увесистый больно… Посмотреть…
– У коменданта посмотришь. Если допущен будешь…
Кондратий бдительно изогнул горелую свою бровь, и, не зная сего молодца, побожились бы вы, что взаправду испуганным голосом, сам отпрянуть мгновением готов, своим видом и шипом таинственным… разоставил он Косте такую ловушку:
– Тшш… А ежель?.. А вдруг как он заминированный?! Смерть своими руками понесем коменданту? Да лучше допрежде я сам восемь раз подорвусь!! Дай финку – и отойди!
Раздвоил-таки здравый смысл старшине. Подстрекнул. Ну, сковырнули легонечко финкой замки, откинули крышку и действительно спятились в первый момент. Череп на них оскалился человеческий. Рядом с ним от ноги вертлюговая кость.
– Ничо – калым… – испуганно переглянулся с командиром Кондратий.
Когда осмелели, обнаружили под этими останками карты. Шестьдесят шесть колод карт насчитали. У каждой колоды особый отдельный футлярчик имеется. На футлярчиках, как потом комендант пояснил, англо-американской прописью обозначено: где, когда и у кого та или иная колода закуплена и какая именно нация с ней свой досуг коротала.
Вот и вся трофея.
Череп обследовали – непростреленный. Кость тоже неповрежденная. Давние, пожелтелые…
– Посвежей черепа не нашлось, – сбрезгливил ноздри Кондратий.
Пробормотал и отвлекся. Бубновых дам принялся в колодах наискивать.
Тут у них опять разногласия возникли. Костя торопит: немедленно это добро к коменданту снести… Не иначе, предполагает, заречный союзник какой обронил. Запрос оттуда может случиться. Притом череп неведомо чей. Может, уголовный какой?
Втолковывает так-то Кондрашечке, а тому – в одно ухо влетело, в другое просквозило. Устным счетом занялся. Дам умножает:
– Шестьдесят шесть колод… По четыре дамы в колоде… Шестью четыре?.. Еще раз шестью?.. Итого… Двести шестьдесят четыре! Каких только шанцонеток не нарисовано. С живых же, наверно, натуру писали? – рассуждает.
– А ну прекрати! – оборвал его Костя. – Засоловеил опять! Шан-цо-пе-точ-ки… Давно ли тебе всем взводом медикамент разыскивали?
– Теперь уж и на бумажную не взгляни! – вздыбил губы Кондрашечка.
– И не взгляни!! Кабы ты не такой яровитый был! Сын полка…
Сыном полка Кондратку за искренний маленький рост прозвали. Против Кости-то он – пятая «матрешка» из набора. Белобрысенький, востропятый, нос, что у поисковой собачки… Все бы он шевелился, принюхивал, обонял, раздразнивался. После, смотришь, бойцового гуся в танке у себя Константин обнаруживает.
– Откуда гусь?
– Бродячий циркач подарил. За пачку махорки…
– Поди-ка, отеребить уж надумал? К «особняку» захотел?
– Зачем теребить? – зачнет выскальзывать. – Пусть живет. Почутко спит. Тревогу нам подавать будет. Зря, что ли, евоные прадеды Рим спасли?!
Строят в танковом парке клетушку для гуся.
На трофейной цистерне со спиртом как-то изловленным был среди ночи.
Тут уж не Костя его опрашивает:
– Зачем? Почему на цистерну взобрался?
– Дедушка у меня лунатик был.
– Ну и что?
– Ни одной ярмарки не проходило, чтобы он на чужой лошади не проснулся… Его и били, и к конским хвостам привязать грозились – не совлияло. Деда на лошадей тянуло, а меня, наследственно, должно быть, на цистерну заволокло.
– А почему котелок с собой оказался?
– Пригрезилось, будто уздечка позвякивает.
– А гаечный ключ зачем?
– Подковы отнять. Дедушка, бывало, даже портянками копыта кобылам обматывал, чтобы по следу не пошли…
– Ловки вы ребята с дедушкой!
Все веселее и веселее идет допрос.
Другому бы за такие проделки с гауптвахты не вылезать, а то и со штрафной ротой знакомство свести – он же словесностью отойдет. Такой вьюн, такая проныра…
– Ну, кончай, – изъял Костя дам у Кондрашечки. – Отогрел глазки – пошли теперь к коменданту.
Шагают… Медведь с горностайкой… У сына полка разговор – щебеток, слово бисером нижется, а у Кости с перемогой, неспешно, вроде бы по-пластунски ползет. Оттого и немногоречив – лишний раз улыбнется лучше. Силушка изо всех швов выпирает. Правую руку на локоть поставит – иным двоим не сломить.
– Думаешь, допустят нас к самому? – спрашивает он Кондратья.
– Будь спокоен, – загадывает землячок. – Пропуск у нас в чемодане.
– Не забыть про «вервольфа» спросить.
– Спросим. Чихнуть не успеет…
Про коменданта вели разговор, что правая его рука, почти по сгиб локтя, из чистой литой резины сформована. В финскую еще осколком отняло. Но, невзирая на частичную убыль и трату, все равно строевым он и кадровым числится. В последние дни ходит по гарнизону упрямый и повсеместный слух, будто намертво и доразу захлестнул он в одном рукопашном запале резиновым этим изделием нечистую силу-«вервольфа». Оборотня, по-нашему. Из тех чумовых, что и после войны оружия не бросили.
Из развалин постреливали, в подземельях таились.
Дежурный по комендатуре, как Костя и предполагал, попытался их не допустить к «самому» – тогда Кондратий череп ему показал:
– Тока лишь к «самому». Или направляйте нас в вышестоящую разведку.
Через минуту старший патруль Константин Гуселетов докладывал коменданту:
– Товарищ майор! При несении патрульной службы обнаружен нами в канаве чемодан…
– Мин нет! – заполнил Костину передышку Кондрашечка. Перебрал комендант содержимое, зубы черепу осмотрел, надписи на футлярах перечитал – сугубо себе переносицу трет:
– Мда-а… Кто-то крепко запасся, – на карты указывает.
– Так точно, товарищ майор! – цокнул проворненьким каблуком сын полка. – Кто-то войну тянул, а кто – «короля за бородку». Я в госпитале такого встречал… Бритовкой кожу с пальцев сводил. Козырей осязать… Блохе – переднюю-заднюю ножку опознавал. В меру ли суп посолен – пальцем определял!! Кожица…
– Я не про своих. Не про наших, – остановил его комендант.
– Ясно, что не про наших! – опять каблуком сыграл солидарненько.
Комендант поднял телефонную трубку и отдал команду соединить его с заречной комендатурой.
Танкисты и уши, как лезвийки, напрягли.
– У меня к вам не совсем повседневный вопрос, – заговорил с союзным коллегой своим комендант. – Скажите, есть ли в доблестных ваших войсках любители картежной игры?
– А через одного! – весело гнусит трубка. – А вы не партийку ли нам предлагаете, русский коллега?
– С удовольствием бы, – засмеялся комендант. – С удовольствием бы, да недостойный я вам партнер. Рука у меня резиновая. Каучуковая…
Дает намек: не только, мол, передергивать, а даже тасовать по-людски не могу.
– Тогда действительно… – посочувствовала трубка. – С резиновой – неискусно. К чему же тогда разговор ваш затеян?.. По… Погодите-ка, – всхрапнула трубка. – Вы не про карты ли в крокодиловом чемодане?..
– Есть такой трофей.
– И череп цел?!
– И череп и прочая кость.
– Пфух… Пфух… – заотпыхивались на том берегу. – Магомет с плеч… То есть гора к Магомету, надо сказать. А мы уже всех собак собирались…
– А чьи карты? – интересуется комендант. – Штабные, музейные или шулера ловите?
– Тсссс… – испустила дух трубка. И далее – чуть слышок:-Вы про шулера иносказанием, пожалуйста… Зашифрованно… Ши-ши-ши, шу-шу-шу… Сделайте на шлагбаум распоряжение – он и будет владелец.
– Чин, значит. Шишка, – притиснул трубку левшой комендант. Потом снова поднял ее и отдал распоряжение на зональный пропускной пункт:
– Этого помимо утрешней заявки оформить.
Расспросил ребят, где найден чемодан, в какое время, почему вскрыт оказался.
– Думали: мина – «сюрприз», – защебетал Кондрашечка. – Неужто нести непроверенный. У вас и так вон рука…
– А что рука? – как-то озорновато глянул на него комендант. – Рука – кок-сагыз.
После этого открывает свой сейф, достает оттуда парочку белых перчаток и опять же к Кондрашечке:
– Помоги-ка вот мне обмундировать ее. Впервые в белых перчатках воюю. Какую-никакую парадность блюсти приходится.
«Парадность! – усмехнулся Костя. – Знаем мы эту парадность! „Вервольфа“ замертво… Не пикнул, сказывают».
С этой мыслью и подступил:
– А удар, товарищ майор… Удар этим коком-сагызом вы можете нанести? Говорят – из одуванчика сделан?..
Молодежь. Не понимает еще, что калеченому человеку про его калечество… Ущербляет всегда. Константин на «вервольфа» нацеливал, а выстрелилось по медведю.
Стоял тот со сморщенным пыльным носом полуфронтом к дверному проему. Чучело. В лапах у него держался иссохший и тоже уже изветшавший пчелиный сот. По замыслу бежавшего прежнего домовладельца вроде бы меду входящему гостю он предлагает откушать или бы сладкую жизнь предсказывает.
– Удар, говоришь? – заприщуривался на Михайла Ивановича комендант. – Из одуванчика, говоришь?
С этими словами подходит к медведю и настораживает поперек поясницы изобиженную свою правшу. Схватился здоровой рукой за резиновое запястье и – наоттяг его, наоттяг. Какие-то пружины под рукавом заворчали, крепежные ремни на локтю заскрипели, а он наоттяг все ее, наоттяг. Вроде бы на боевой взвод ставит. Дотянул до возможных пределов и отпустил. Сагыз в белой перчатке– ровно молния воссияла. И… гром! Мишутки на постаменте как не бывало. Пылища на весь кабинет взвилась, моль на крыло взлетела… Стеклянный медвежий глаз от трех стен срикошетил – волчком теперь на полу поет.
– Вот так… наши одуванчики, – погладил перчатку комендант. – Выставьте его вон от меня, – сробевшим парням на простертого Мишу указывает. – Двум медведям в одной берлоге не жить, – посмеивается. – Я тут некоторым военным срок гауптвахты определяю, а он, душа, меду подносит.
– Уставов не изучал, – продлил комендантову мысль сын полка.
Приподняли парни медведя и вот так, по-шутливому да по-хорошему, и разошлись.
Разошлись – забавляются. На постамент опять же медведя восстановили, окуляру ему наладили. «Во что бы еще поиграть», – размышляют. Солдат – он ведь, часом, дитя. Немецкую каску рогатую на башку ему уравновесили, метлу с белым флагом в лапы пристроили.
– Парламентером, Михайла Иванович, назначаетесь. Союзника мы вам поручаем встречать.
У коменданта и окна настежь. Суточники с гауптвахты пыль выгоняют, моль настигают, пол протирают. С полчаса не прошло – вот она, глядь, и машина с американским флажком. Притормозила за колючими кустами-шпалерами и двигается по направлению Михайлы Ивановича с пузатой портфелью в руке владелец утерянных карт и костей. Такой громоздила мужик, что в самую пору бы вживе с этим медведем бороться. Румяный, упругий, лобастый– само заглядение союзничек. По званию американский майор. Танкисты примолкли, откозыряли. Он тоже – взаимно. Увидел медведя во фрицевой каске, с метлою и флагом меж лап – улыбку изобразил.
– Капитуляц? – танкистам союзнически подмигнул.
– Безоговорочная! – Кондратко ощерился. – Полны штаны…
– Э-э… Можете продавать мне эта фигура? – оглядел союзник танкистов.
– А что давайт? – потер троеперстие сын полка.
– Если вы есть хозяин на этот медведь?..
– Еще бы я не хозяин! Я на нем воду возил… Сено сгребал… В одной церкви крестились, – добавлял озорства Кондрашечка.
Танкисты смеются.
Союзник открыл тогда свой пузатый портфель и преподносит Кондрашечке пару бутылок каких-то вин:
– Выпивайт по маленька.
– А куда вам скотинку прикажете? – обтиснул горды бутылкам «медвежий владелец».
– Там… Машина, – кивнул на колючую заросль союзник. – Там Джим…
В последний момент комендант на крыльце появился. Кондрашка к танкистам за спину. Сникнул, укрылся – велика ль тень ему, прокурату, нужна. Военачальники представились, поздоровались, ушли в кабинет.
– Давайте его в машину скореича, – пнул медведюшку в окорок начинающий бизнесмен. – Пусть везут остатнюю моль в свою зону.
И тут произошла у них еще одна удивленная встреча.
Шофером-то у союзника – негр! Черный, как головешка. Или как крага танкистская. Глаза на ребят вызвездил, зубы, что твой млад месяц, сияют, губоньки за три приема не обцелуешь…
Кондрашечка и про медведя забыл.
– Угнетенный, а улыбаешься… – оторопел он на первый момент. А оторопь отошла, озирнулся с бутылкой, как с курой ворованной. – У кого, ребя, ножик со штопором есть? – шепоток испустил.
Ну… Штопору как не найтись!
Ввинтил Кондратко его по заклепку, поднатужился – всхлипнуло, ойкнуло в горлышке. Огляделся опять, оценил безопасность и смущает негритянскую глотку:
– Дерябни! Оказачь маненько. Попьем, поворотим, в донушко поколотим, век себе укоротим, морду искосоротим, – заприпевал.
Негр отрицается.
– Ты, может, подозреваешь – отравленное? – вывел догадку Кондрашечка. – Подозреваешь, может?! Гляди тогда, мать твою кочеты!!
Развернул бутыль донцем к солнышку, и загулял, загулял повдоль шеи востренький, как соловушкин клюв, кадычок.
Отдышался. Отнюхался атмосферой. Глаза на место установил.
– Не хватало еще, чтобы пролетарь пролетарью яд подносил, – укоризну свою негру высказал. – Да я лучше сам восемь раз отравлюсь! Видел? Без трепету!!! Лопни моя кишка… Рвани для обоюдности?! – подсунул опять негру горлышко. – Интересно, пробросит тебя в румяны… черного…
По негру стало видно – колеблется негр.
А сын полка, ну… себя превосходит:
– У нас сам Пушкин от вашего негритянского колена примесь имеет. Позавчера на концерте артист евоную песню пел:
Поднимем бокалы и выпьем доразу,
И пусть побледнеет лампада.
– Во, как призывал! Свечи тухнули!
Обкуковал-таки, прокурат! Вдохновил негра.
Ничего. Без особого содрогания выпил. Остатнюю даже слезинку с лиловой губы подлизнул.
– Вот что значит – понятливую девку учить!! – соколком оглядел сослуживцев своих сын полка.
– Умри! Идут!! – даванул ему пальцы Костя.
Танкисты опять в позвоночники хрустнули, грудью взреяли, ладонь к шлемам… Кондрашечка за их спинами той секундою белым флагом медведюшку застелил.
Распрощались военачальники.
Комендант к себе воротился, ну а Косте с Кондратьем обратно на патрулирование надо идти. Час какой-то остался – и смена. Прямо от комендатуры косячок танкистов в одной гурьбе с ними тронулся. Про карты идет разговор, про череп…
– Столько колод – мать с отцом проиграешь.
– С которой же он войны, ежели желтый?
За угол вывернулись – что за причина? Стоят союзники. Оказалось, машина забарахлила. Рычит, скоргочет, простреливает, а настоящего рабочего гулу не соберет. Негр ящеркой туда и сюда снует. Свечи проверил, горючее шлангом продул – нет ходу. Танкисты окружили машину, советы негру маячат, на помощь посовываются.
Картежник нахмурился.
А наши, недолго подумав, с простой нелукавой души рассудили: «Поможем, братва! Берем ее нараскат». Ну, и кто плечьми, кто руками, кто грудью подналегли:
«Пошла, пошла, пошла, союзница! Пое-е-ехала-а!!»
А она не пошла. И не поехала.
Добра не сделали, а лиха накликали.
От конфуза ли, как ли, а только свернул картежник резиновый шланг в два хлыста и оттягивает шофера по чему попади. Из носа кровцы высек, из губ. Мгновенного и взъярел. Без ругани. А негр не то чтобы от удара где извернуться, а даже не заслоняется. Улыбками повиняется. Улыбки под шланг подставляет.
Парни даже подрастерялись. Вчуже дико и зябко сделалось. У Кондрашечки зубы дрожью потронуло. И, невзирая, что росточком «сын полка», невзирая, что звание против майорского – вшивенькое, кинулся с двух копытц, выбодрил мелконький, пустяковый свой кулачок на картежника и беззаветно завыкликал:
– Брось шланг!! Брось, не то в нюх закатаю! Будку сверну!!
Ну и подскокнул.
Картежник ему на лету легонький бокс в подбородок.
Как легонький?..
Спикировал Кондрат метров несколько и недвижим лежит. Не то-в забытьи, не то – в праотцы… Тут Костеньку и приподняло!..
Оно еще с богатырских времен запримечено: нет сильному большего постыжения, как если на его глазах слабых-маленьких бьют. Совесть его угрызает нейтрально при этом присутствовать. Хоть в чистом поле такое случись, хоть на вечерках, хоть на уличном происшествии. А тут – удар, да еще удар с поднамеком. Сшиблен Кондрашечка, а пощечина всему братству горелому. Не то – и выше бери…
– А барнаульскую бубну пробовал? – ринулся Костя к картежнику.
И открылась здесь межсоюзная потасовка.
Картежник, похоже, с приемов бьет, а Константин «бубной». Тоже славно получается. Как приложат который которому, аж скула аплодирует. Ровно по наковальне сработано.
– Еще не все танкисты погорели!! – веселится и сатанеет на весь околоток Костенькин клич.
Слава богу, потронул у негра мотор!
Прянул картежник от Кости в открытую дверцу и воткни, боже, пятую скорость.
Кондрашечка кое-как воскрес до присеста, поместил на асфальт ягодички свои, три зуба, один за другим, на ладошку повыплюнул и завсхлипывал:
– Ко-о-онского даже веку не прожили…
Константин носовые хрящи прощупывает и единовременно свежую гуглю под глазом исследует.
– И как это я промахнулся? – спрашивает танкистов Кондрашечка.
– В законе, Кондрат, в законе… Один на один Костя вышел, мосол на мосол. Пусть не пообидится, союзник. А ты промахнулся, ясное дело.
Через полчаса из заречной комендатуры звонки.
Требуют ихней выдачи. Маленького и Большого.
Оказались наши крестьяне на гауптвахте. На родной. На отечественной.
* * *
– Яровитый ты человек, – рассматривал Костя через один глаз обеззубленного Кондрашечку. – Кто, вот скажи, кроме тебя, трофейного медведя мог запродать? «Что давайт?» – сразу. Вино увидал – слепая кишка, поди, вскукарекала?
Кондратий молчал.
– И почему тебя завсегда вперед батьки за сердце куснет? – медленно, по-пластунски, допекал своего подчиненного старшина. – Я бы мог заслонить негра – и прав, как патруль. Даже забрать мог их обоих. Комендант разобрался бы… А ты – «в нюх». «Будку сверну!»
Кондратий молчал.
– Теперь вот доводят: неправильно я тебя воспитал. А сколько, вспомни, я тебя пресекал, сколько предупреждал? Как самоблизкого своего земляка! И за гуся. И за цистерну. Как, скажи, тебя можно еще воспитывать?
– Правильно ты меня вошпитал! – шепеляво взревел Кондрашечка. – В нашей шлавяншкой жоне, на твоих глажах, тот же наглый фашижм мне под шамые нождри толкают, а я внюхивай?! А я – шделай вид – отвернишь?! Я, жначит, не видь, как пролетария иштяжают? На кой тогда в танках горели?!
– Это ты в цилиндру, Кондрата, – обласковел сразу Костя. – Мне еще что жутко сделалось… Видал ты, чтобы наш офицер мордобоем солдат учил? Повинного даже! Штрафника? Уголовника? А тут своего водителя – как скотину. Кулак не хочет марать – шлангом. А он улыбается… раб, улыбается.
– Жапретить им проежд в нашу шону! – подхватился Кондрашечка. – Рапорт командующему!! У наш тоже центральная нервная шиштема ешть.
Так закончилось злосчастное то воскресенье.
В последующие дни отсидки на все голоса защищал Кондратий Карабаза своего старшину. Подслушает у «волчка»: начальство какое-нибудь в коридоре или в дежурке басок подает, и огласится гауптвахта кликами:
– Правильно меня штаршина вошпитал!
– Не от улизливого телка произошли!!
– Шли в логово, а угадали в берлогу!!
Прослышали дружки-танкисты, что буйствует на «губе» сын полка, буйствует и непотребное говорит – озаботились экипажи. «Эдак-то он еще на тощенький свой хребет наскребет». Зажарили гуся, того, что недавно из танка изъяли. Старый сибирячок насоветовал крутого макового настою накипятить и под видом всеармейского лекарства от «куриной слепоты» по две ложки ему выпаивать. Рассчитывали в сонливость его вогнать, в непротивление. Шиш возьми! Гуся за два приема прикончили, настой выпили, а клики по-прежнему.
– Танкист видит, кто кого обидит!
Костя зажимал Кондрашечке рот:
– Тише ты, тронутый! Орешь политику всякую… трибуналу в ухи…
– А, мамонька моя, мамонька… – бормотали под Костиной ладонью Кондрашкины губы. – А, сибирская ты вдова, Куприяновна… А почему я титешный ручки у тебя не скрестил… А почему в допризывниках ножки не протянул…
– Пригодятся ишо, пригодятся, – гладит ему обгорелую бровь Константин.
Отсидели по четверо суток – является к ним комендант.
Дежурный быстренько стульчик ему.
Сел. «Кок-сагыз» на коленку сложил. Помолчал. Потом вздохнул, как перед бедой, и открытый повел разговор.
– Не удался маневр мой, ребята. Сберечь на гауптвахте вас думал… В той уверенности, что за один проступок – одно наказание, согласно Уставу, положено. Почему полной властью и всыпал в поспешности. Но… Не вышло. Не вышло на сей раз по Уставу. Уж больно маститый нос вы пометили.
– Неужто выдадите, товарищ майор? Им?.. – похолодевши, спросил Костенька.
– Здесь успокою. Не выдадим. Под трибунал пойдете. Меня с моей должности в отставные, а вам обоим под трибунал.
– А кто он такой, что и вас… что и вы из-за нас пострадаете?
– Отпрыск важной американской фамилии. В Белом доме известен. Не только военный чин носит – еще и дипломатический, департаментский. Неприкосновенность на него распространяется. А я, выходит, не обеспечил.
– А чего он тогда карты таскает, если неприкосновенный? Не знает, что шулеров в перву очередь бьют? И эти… шкилетины. Людоеду – сухой паек вроде… – огневался снова Кондрашечка.
– Ничего, оказывается, странного в этих костях нет. Я по долгу службы тоже поинтересовался. Тут такое дело… Невеста у него – англичанка…
Не все было понятно парням в комендантском рассказе. «Акции», «концессии» – все это неживое для них, чужое, далекое. Ясно стало одно: «картежникова» невеста наследует отцовские капиталы в Египте. Сейчас престарелый ее отец натаскивает себе смену – молодого вот этого бульдога, чтобы в отдрессированные уже клыки капиталы успеть завещать. Волк волка учит, акула с акулой роднятся.
– Был он, наследник, недавно в Египте, – теперь уж дословно, понятно рассказывает комендант. – Сообщил, раскопали тамошние его друзья могилу неизвестного фараона. А поскольку невеста его древности всякие обожает, прихватил он ей в подарок парочку этих мощей. По ребру, по звенышку скелет растащили. Теперь, говорит, в нашем фамильном музее древними пахнуть будет. Возможно, говорит, данный череп на горячей и знойной груди знаменитых восточных цариц возлежал. Сочинит биографию… Карты тоже для коллекций скупает. Более трехсот комплектов уже у него.
– Теперь еще нас, пару валетов, наколол, – всхлипнул Кондраша.
– Это тебя сыном полка зовут? – переменил разговор комендант.
– Меня. Для зубоскальства. Шутейно, – откровенно признался Кондрат.
– Если бы шутейно, – задумчиво потер подбородок комендант. – Если бы только шутейно… Прослышали, что требуют вашей выдачи, едва по машинам не кинулись. Объясняться пришлось с экипажами.
Кондрата заплакал.
– Все мы сыны полков у своей Родины, – погладил ему вихорок комендант. – Она и обласкает. Ей и розгу в ладони. Матерью ведь зовем.
