Текст книги "Вампиры пустыни (Том I)"

Автор книги: Хьюм Нисбет

Соавторы: Фрэнк Лонг,Орасио Кирога,Ги Мопассан,Ян Неруда,Френсис Флэгг,Стефан Грабинский,Ульрик Добени,Герберт Уэллс,Элджернон Блэквуд,Х. Херон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

– Хорошие слова! – не утерпел, чтобы не напыжиться снова в снисходительном одобрении, «Брюссельский франт».

– Мне ответил от имени всего племени дряхлый старик, – продолжал свой рассказ Мадай. – Он сказал коротко: «Хорошо! Теперь мы во все глаза будем следить за белыми!» В тоне его слышались покорность и даже робость, но нехорошим огнем блестели его глаза из-под седых бровей.

Я не придал этому особенного значения и повел отряд обратно в Мукурру.

Обратный поход был особенно нудным и скучным, так как впереди уже не было надежды на предстоящие хорошие потасовки. Поэтому я от скуки занялся охотой. Передав капралу свой тяжелый альбани, я взял льежскую двустволку и, свистнув Альфе, отделился чуть в сторону от шедшего цепочкой отряда. И мы с сеттером тотчас же попали в болото. Я хотел уже было вернуться на тропу, но в этот момент Альфа сделала стойку. Дальше все следовало, как всегда: я крикнул – «пиль», Альфа бросилась, из кустарника вылетел фазан, я выстрелил. Фазан, подбитый, но не убитый, свалился куда-то в дальний куст. Альфа бросилась за ним. Я остался ждать ее на том же месте, с которого стрелял, и вдруг почувствовал тупой и тяжелый удар в голову. Заросль джунглей, в которую бросилась Альфа, вдруг почему– то метнулась вверх, к небу. Но в действительности это я падал вниз, на землю. Помню, что мое сознание вспыхнуло последней мыслью: «Солнечный удар! Дело дрянь…»

А затем – тьма, словно кто-то, дунув на солнце, сразу погасил его, и забытье…

III

– Обычно романисты-приключенцы приводят в сознание своих обеспамятовавших героев или лучами жгучего солнца, или, наоборот, ночным холодком, – растягивая сухие и темные свои губы в улыбке, заговорил снова Мадай. – Большой популярностью у них пользуются также голоса людей, укусы москитов, но самым шикарным считается вернуть героя к сознательному бытию жгучей болью, наносимой озверевшими врагами. Не буду хвастать, мое пробуждение от забытья произошло без этих непременных эффектов. Просто сила нанесенного удара ослабела, испарилась, кровь снова нормально заструилась по жилам, и я, подняв с земли голову, сел. Не увидел я перед собой и ничего страшного: ни толпы врагов, ни блеска стали у моего горла. Перед глазами моими была полянка, обычная, прозаическая полянка, совершенно безлюдная, и все-таки холодок страха струйкой пробежал меж моих лопаток. Это не была та поляна, на которой я упал без памяти. Значит, и тот удар не был солнечным? Значит, на меня напали?

Но я цел и невредим, при мне мое оружие: и двустволка, и патроны к ней, и револьвер в кармане, и даже нож за поясом. Больше: даже Альфа была здесь, со мной, тоже невредимая, лишь как-то странно притихшая и перепуганная. Что за чертовщина! Что за странный враг напал на меня? Я поглядел себе под ноги и все стало понятным.

Вязкий жирный гумус поляны был истоптан множеством босых ног. По характерному вывертыванию пяток при ходьбе я понял, что здесь были тоба, мои недавние противники. Но зачем они затащили меня сюда? Я огляделся. Полянку нельзя было назвать большой – две цирковых арены, не больше, и очертаниями она напоминала арену, почти идеально круглую. С одной стороны к ней полукольцом примыкала густая и высокая заросль деревьев, опутанных темными и толстыми лианами; с другой тоже полукольцом прильнуло болото, ровное и жутко-спокойное в своей обманной неподвижности. Я поднялся и в сопровождении Альфы направился к болоту, так как к нему шли и следы, оставленные воинами тоба.

Но у края трясины, дохнувшей на меня прелью, болотным газом и слащавой вонью торфа, я остановился пораженный. Следы босых ног чернокожих пропали, исчезли непостижимым образом, словно негры поднялись на крыльях и по воздуху пронеслись над болотом. Обескураженный и уже начавший беспокоиться, опустился я на траву. Но тотчас же вскочил на ноги. Солнце начало спускаться, оставаться же на ночь на этой проклятой поляне я не хотел: чего доброго – явятся снова им одним известными путями тоба и разделаются со мной уже по-настоящему. Не пускает болото, попробуем пробраться через чащу. Я свистнул Альфе и направился к заросли. Пес последовал за мной крайне неохотно, поджав хвост и полусогнув лапы, словно готовясь ежесекундно к прыжку назад.

Остановившись в нескольких саженях от заросли и окинув ее внимательным взглядом, я сразу же убедился, что передо мною та непроходимая и непрорубная чаща, которая даже со стеной может поспорить своей непобедимостью. Но здесь я надеялся на Альфу. Были уже случаи, когда она проводила меня, отыскав незаметную для человеческого взгляда тропинку, через подобные же тропические заросли. И снова послал пса в атаку:

– Альфа, иди! Ищи дорогу! Домой! Там! – протянул я руку в сторону джунглей.

Но к крайнему моему удивлению, пес, единственный раз на моей памяти, отказался исполнить приказание. Альфа слабо взвизгнула, словно прося прощения, и, сжавшись в комок, прильнула к земле.

– Иди, дьявол! – ударил я собаку ногой в бок. Она не отпрыгнула, нет, наоборот, – подползла ко мне еще ближе, тычась головой в мои ноги. Ясно, что это была просьба: «Раздроби мне голову твоими сапогами за ослушание, но не посылай меня в эту заросль…»

– Ну нет, проклятое животное, – подумал я, – ты все– таки пойдешь, куда я тебя посылаю!

И, стараясь ошеломить Альфу быстротой и неожиданностью своих движений, я, подняв с земли камень, запустил его в чащу, крикнув одновременно:

– Принеси!

Слишком уж неожиданно было отдано это новое приказание, а потому импульс послушания на этот раз победил страх. Сеттер сорвался с места, рыжим пламенем вспыхнул в зелени кустов, окаймлявших чащу, мелькнул еще раз, еще, и вдруг из кустов раздался отчаянный визг, почти человеческий вопль о помощи. Это кричала Альфа! Сунув в казенник патрон с разрывным «жаканом», я бросился на помощь моему бедному сеттеру.

Еще издали заметил я, что Альфа борется с какой-то неведомой силой, втягивающей ее в густую чащу. Но это не было животное, о, нет! Мне показалось, что собака опутана сетью черных веревочек, как будто кто-то накинул на нее множество стягивающихся петель и за концы их тащит Альфу в кусты. Но кто же, кто же тащил ее? По-видимому, люди. Я вскинул ружье и разрядил оба ствола в кусты, в невидимого врага. Никакого результата! Вернее, результат был обратный.

Таинственный враг, осмелев, оторвал Альфу от земли и, полузадушенную, слабо взвизгивавшую, потащил куда-то вверх. Бросив разряженное ружье и выхватив из кармана «мистера Браунинга», я выпустил в кусты всю обойму. Пес, слабо барахтаясь в сетях, по-прежнему поднимался.

Не помня себя от злости, я подпрыгнул, схватился за эти тонкие черные веревочки и сам уже, вися в воздухе, попытался их разорвать. Не тут-то было! Они обладали крепостью стальной проволоки. Тогда, освободив правую руку, вися на одной только левой, я выдернул из-за пояса нож и ударил им по веревкам. Боже мой! Концы обрезанных веревок отпрянули, как живые, как будто они почувствовали боль от удара ножа. Мне показалось, что я перерезал эластичные натянутые жилы, полные крови, а в следующую за тем минуту я упал на землю с пуком этих, не то веревок не то жил, не то черт знает чего в руках!

Где-то высоко над моей головой раздавались странные звуки, похожие на характерное хрустение ломаемых костей, на треск разрываемой кожи. Там «кто-то» или «что-то» пожирало мою бедную Альфу! А я сидел на земле и тупо глядел на пук черных, гладких и эластичных веревок, лежавших на моей ладони. В этот-то момент я почувствовал, как что-то с силой захлестнуло мою левую руку выше локтя, а затем режущая боль полосами обожгла мою кожу. Ну, точь– в-точь, как если бы меня кто-то стегал кнутом. Я инстинктивно поднял нож и увидел… те же черные веревки, опутавшие левую мою руку.

Они тянулись откуда-то из глубины густого кустарника и, опоясав в нескольких местах мою руку, причиняли эту режущую боль.

Поэтому и чувствовал я боль полосами. Я быстро вскочил, но тотчас же неведомая сила снова свалила меня на землю. Эти же веревки, подползшие по-змеиному, опутали мои ноги и повалили меня. К счастью, правая моя рука, вооруженная ножом, была еще свободна, и я бил ножом по веревкам, рассекая их. Но все новые и новые пучки этих жутких щупальцев тянулись ко мне, опутали до колен ноги, тугой петлей захлестнули поясницу, оплели грудь, причиняя нестерпимую режущую боль. И вдруг живая толстая веревка, вернее – канат, до жути похожая на хобот слона, взметнулась около моего лица, легла на плечи и захлестнулась вокруг шеи. Но я успел просунуть в эту петлю правую руку и тем спасся от удушения. А затем щупальцы с силой оторвали меня от земли и потащили наверх. Я не мог сделать ни малейшего движения, – плотно и крепко опутала меня дьявольская сеть. Да. да! Это была она, «сеть дьявола»! Я понял это, понял, с каким врагом имею дело, лишь тогда, когда запеленатого, словно ребенка, оторвало меня от земли дерево-вампир.

Все новые и новые пучки этих жутких щупальцев тянулись ко мне…

Во время этого невольного воздушного путешествия я снова встретился с моей бедной Альфой, или, вернее, с тем, что от нее осталось. Ветви «сети дьявола» обмотали пса тесным клубком, рассекли ее шкуру и плотно впились в обнажившееся мясо. Тут только я увидел, что и моя одежда в крови! «Сеть дьявола» одним только прикосновением своих щупальцев, как ножами, разрезала мою одежду, исполосовала кожу, нанося глубокие прорезы. А выступившая кровь как будто еще более разъярила это дьявольское растение. Оно все крепче, все теснее сдавливало меня в своих объятиях и я начал терять сознание!

Полковник замолчал и, похлопывая по карманам, начал искать коробку с папиросами. На веранде по-прежнему стояла тишина, даже взвизги фокстрота и блек-боттом, несшиеся из танцзала, смолкли; лишь где-то на улице ныла надоедливо однострунная туземная гитара.

– Ну, что же было дальше? – нетерпеливо прервал молчание Иславин. Офицеры заметили, что глаза русского округлились, как у ребенка, слушающего «страшные» сказки.

– То, что я пережил вися в воздухе, опутанный «сетью дьявола», – заговорил снова Мадай, – можно сравнить лишь с мучительным кошмаром, бредовым видением героев Амедея Гофмана. Бороться я не мог и, сдаваясь, выпустил из руки ненужный уже мне нож. «Это „скис“[21]21
  Конец, «крышка».


[Закрыть] – как говорят авиаторы», – подумал я, начиная терять сознание. Но последнее, что я, увидел, была толпа черных людей, одетых в форменные голубые куртки, бежавших по болоту сюда, ко мне, к «дьяволовой сети», как мне показалось. Мои аскари! Но почему рост их увеличился до таких гигантских размеров? Нет, конечно, это бред!.. Больше ничего не помню…

IV

Я открыл глаза. Мой субалтерн-офицер лейтенант Гульд с помощью ножа выпутывал мои руки из ветвей «сети дьявола», брезгливо отбрасывая их в сторону.

– Лейтенант, – крикнул капрал Мбанги, – не разбрасывайте эти ветки. Они тотчас же пустят корни в землю и разрастутся в кусты. У этого растения истинно дьявольская живучесть!

Лейтенант Гульд, не обращая внимания на слова Мбанги, возился с моими пораненными «сетью дьявола» руками. Но ветви Гульду приходилось срывать вместе с моей кожей, так плотно присосались они к телу. Порезы, нанесенные мне ветвями растения-вампира, я лечил очень долго, но следы от них остались и до сих пор. Вот, смотрите! – засучив рукава кителя, положил на стол обе руки Мадай.

Офицеры, поднявшись со стульев, сгрудились у стола. На руках полковника ясно видны были глубокие шрамы, сплошными кольцами опоясавшие предплечья и даже запястья.

– Точно такие же шрамы имеются на всем моем теле, – сказал он. – Это работа дерева-вампира. Хотя немало лишних ран нанесено мне и Гульдом, неумело, вместе с кожей срывавшим стебли «дьяволовой сети». Я заметил при этом, что срезанные ветви «сети» свертывались, как длинные пальцы, цепляясь за ближайший предмет, стягивая его или снова освобождая, если он не годился в пищу. Мне показалось, что каждая из этих веток жила своей собственной жизнью, жизнью – цепкого, клейкого и прожорливого до отвращения червяка. И они смердели, эти щупальцы, смердели, как тронутое, прелое, начавшее разлагаться мясо.

Я лежал на земле с солдатским ранцем под головой недалеко от «сети дьявола» и теперь-то мог рассмотреть ее как следует. Это было громаднейшее дерево, которое своей тенью покрыло бы даже и брюссельский кафедральный собор. Вообразите, какой же силой обладало оно? Мне кажется, что «сеть дьявола» справилась бы с лошадью, не только с человеком. По внешнему виду оно напоминало вербу, или, скорее, пожалуй, плакучую иву, только ее густые, перепутанные ветви и веточки черно-бурого, как запекшаяся кровь, цвета лишены были листьев. Они походили скорее на щупальцы животного. Щупальцы эти пребывали в вечном медленном движении, тянулись в разные стороны, ощупывали землю, словно готовясь расползтись.

Пока я, лежа, рассматривал «сеть дьявола», труп моей бедной Альфы, также освобожденный из «сетей дьявола», начал уже разлагаться под горячим солнцем, и Мбанги приказал одному из аскари зарыть его, оттащив куда-нибудь подальше от нашей стоянки.

– Нет, я в это не верю! – вскрикнул нервно Иславин. – Не дьяволом же было, в самом деле, это дерево?

– Спокойствие, ротмистр, – сказал холодно капитан Гарднер. – Мистика здесь ни при чем. Вспомните мой рассказ о росянке: ведь и она ловит насекомых, производя собственные движения. Видимо, к этому же разряду плотоядных, то есть активно ловящих свою добычу, принадлежала и «сеть дьявола». Как видите, все это можно объяснить и без всякой чертовщины.

– Я не обижаюсь на слова ротмистра, – сказал полковник Мадай, – действительно, во все рассказываемое мною трудно верится. Но я рассказываю лишь то, чему сам был свидетелем. Итак, продолжаю! Я не утерпел и крикнул аскари, несшему труп собаки: «Брось ее в эту дьяволову пасть!»

Чернокожий стрелок размахнулся и запустил труп Альфы прямо в чащу щупальцев дерева-вампира. И тотчас же, на наших глазах, собака превратилась в бесформенный комок, туго обмотанный щупальцами «сети дьявола». Затем затрещали кости животного, и труп начал быстро уменьшаться в размерах. А через полчаса растительные пиявки распрямились и собачий остов свалился в глубину куста неузнаваемым комком переломанных костей. При всей этой операции сдавливания и пожирания, ни одна капля крови или крошка мяса не упали даром на землю, – так тесно, так искусно обмотали свою жертву стебли «сети дьявола».

– Сожгите, сожгите скорее это чертово дерево! – закричал я, вне себя от ужаса и брезгливости. Послушные моему приказу аскари натаскали вороха горючего материала, обложили им «сеть дьявола» и подожгли. Но жуткое дерево это разгоралось с большим трудом. Сгорели дрова, хворост, сухие лианы, а его ветви оставались целы, только покрывались копотью. Когда же, наконец, после долгих усилий оно занялось, то распространился запах до того отвратительный, что спасения от него приходилось искать в бегстве. Мне этот смрад живо напомнил запах горелого мяса, исходящий от костров, на которых сжигаются трупы. Этой прелести я вдоволь нанюхался на берегах Ганга, в Индии, во время службы моей в армии магараджи Муран-Сурато. «Сеть дьявола» сгорела окончательно лишь к утру. И лишь после этого мы двинулись в дальнейший путь. Вот и все! – закончил свой рассказ Мадай.

– Позвольте, полковник, – запротестовал Ван-Слипп. – Дакеко не все! А как же?..

– Да, да, конечно, – улыбнулся Мадай, – в рассказе моем масса неясностей. Но я заранее знаю, о чем вы будете спрашивать меня, а потому и отвечаю на ваши вопросы. Во-первых, затащили меня на эту проклятую полянку, обрекая тем самым на ужасную смерть в щупальцах «сети дьявола», мои недавние противники – тоба. Спасли же меня мои аскари, вернее – лейтенант Гульд. Обеспокоенный моим долгим отсутствием, он повернул отряд обратно и натолкнулся на бивуак тоба, не ждавших такого молниеносного маневра. Гульд нюхом почувствовал, что мое исчезновение – дело их рук, и пообещал изжарить их на медленном огне, если они не скажут, где я нахожусь. Один из тоба, почти мальчик, не выдержал и повел отряд на поляну, где я в это время уже боролся с «сетью дьявола». Через болото они прошли, как вы, наверное, уже догадались, на ходулях. Поэтому-то не оставили чернокожие своих следов и поэтому же я, вися в воздухе, опутанный щупальцами «сети дьявола» и увидав своих аскари, бегущих по болоту, удивился их гигантскому росту. Ну, теперь, кажется, все ясно, не правда ли?

– Нет, я все-таки не понимаю еще одного, – сказал «Брюссельский франт», – какое же отношение ваш рассказ о «сети дьявола» имеет к нашему предыдущему разговору о взаимоотношениях рас?

– Не понимаете? – со снисходительной небрежностью переспросил Мадай. – Чего же здесь не понимать, г-н лейтенант? Судите сами, сколько же ненависти, сколько упорства и дьявольской настойчивости надо иметь, чтобы после долгой кровопролитной войны, после поражения снова напасть на меня, белого и офицера, как это сделали тоба? Это же был новый повод к новой войне. Так, в сущности, и случилось! Война снова началась и носила крайне затяжной и жестокий характер. А теперь скажите, если при своем нечеловеческом упорстве, при своей жгучей ненависти к белым колонизаторам все черные племена Африки объединятся, что будет? О, это будет такой могучий взрыв, который сразу же сбросит всех нас с «черного материка» в океан! Боюсь, как бы Африка для нас с вами тоже не оказалась «сетью дьявола», из которой нам уже не выпутаться и которая переломает наши кости! Вот все, что я хотел сказать.

Мадай замолчал и, побарабанив по столу пальцами, запел вдруг вполголоса «казарменную песенку» Киплинга:

 
Мы идем, мы идем – пятый день по Африке.
Мы идем, мы идем – все по той же Африке…
 

Офицеры молчали. Откуда-то из тьмы, словно из таинственного жерла, тянул теплый, душный ветерок, насыщенный пряными ароматами «Черного материка». Ротмистр Иславин, подставив лицо ветру, широко раскрытыми глазами смотрел в темноту, словно хотел взором своим окинуть всю эту таинственную страну, враждебную ему, северянину и чумаку – страну, полную тайн, скрытых угроз и опасностей.

И вдруг русский вздрогнул, нащупал свой стакан и выпил залпом виски, даже не разбавив спирт водой. Офицеры сделали вид, что ничего не заметили. Они поняли русского. Точно такое же чувство щемящего ужаса и они заливали спиртом в первые годы своей службы на «Черном материке»…

Фил Робинсон
ДЕРЕВО-ЛЮДОЕД

Пер. В. Барсукова

Прежде, чем предать эти бумаги издевкам Великой Заурядности – ибо многие, боюсь, склонны будут счесть эту историю неправдоподобной – осмелюсь высказать свое мнение в отношении доверчивости, подобного которому мне прежде встречать не доводилось. Оно заключается в следующем. Представим себе высшую Мудрость и высшую Глупость как две противоположности, а меня самого как срединную величину между ними. В этом положении я с удивлением обнаруживаю, что по мере приближения к одному из полюсов доверительность моих ближних увеличивается. Как ни парадоксально, будь человек глупее или мудрее меня, он более доверчив. Я привожу это наблюдение во благо тех представителей Великой Заурядности, каковые могли не заметить, что доверчивость сама по себе не является постыдной или достойной презрения; все зависит от характера, а не предмета веры, пусть верующий и тяготеет к мудрости или наоборот. В соответствии со своим восприятием невероятности сказанного ниже читатель, таким образом, может оценивать свою мудрость или глупость.

З. Ориэль

Перегрин Ориэл, мой дядя по матери, был великим путешественником, что и предрекали ему крестные у купели. И действительно, он более чем усердно обшаривал все уголки и закоулки земли. Но в рассказах о своих странствиях он, к сожалению, не придерживался благоразумных взглядов Ксенофонта, разделявшего «виденное» и «услышанное». Потому-то городские советники Брюнсбюттеля (каковым он показал утконоса, пойманного им живьем в Австралии, заработав славу «импортера искусственно выведенных зловредных хищников»), не были одиноки в своем скептицизме по поводу рассказов старика.

Кто, к примеру, поверит в историю о высасывающем людей досуха дереве, едва не лишившем дядюшку жизни? Сам он говорил, что оно «страшнее, чем анчар».

– Это ужасное дерево простирает свою величественную смертную тень в дебрях густых зарослей центральной Нубии; в соседстве с ним, страшась его отвратительных испарений, не произрастают никакие другие растения, питается же оно дикими животными, которые, спасаясь от погони или полуденного зноя, ищут убежище под его толстыми ветвями; птицами, которые, порхая над поляной, оказываются в заколдованном кольце его власти и, ничего не подозревая, пытаются освежить себя нектаром из чаш его огромных воскоподобных цветков; и даже людьми, когда редкий заблудший дикарь ищет укрытия в бурю или, исколов ноги о колючую серебряную траву поляны, бросается к чудесным плодам, висящим среди удивительной листвы. Какие же у него плоды! Великолепные золотистые овалы, подобные громадным медовым каплям, вытянутые под собственным весом в форме полупрозрачных груш! Листва поблескивает от странной росы, что целыми днями капает на землю, орошая влагой траву; местами напоенные кровью, ярко-зеленые травянистые острия вздымаются так высоко, что теряются среди густой листвы чудовищного дерева и, словно ревностные стражи, хранят страшную тайну сокрытого в нем склепа, обвивая черные корни убийственного дерева непроницаемой и живой зеленой завесой.

Так он описывал растение. Заглянув позже в ботанический словарь, я узнал, что натуралистам и впрямь известно семейство «плотоядных» растений, но большинство из них очень малы и питаются лишь мелкими насекомыми. Мой дядюшка, однако, ничего об этом не знал, так как умер еще до открытия росянки и растений-ловушек. Его познания основывались на лично пережитом им жутком столкновении с деревом-кровососом. Существование его дядя объяснял оригинальными теориями. Он отрицал неизменность всех законов природы, кроме одного: сильные всегда будут стремиться съесть слабых. «Считая и эту неизменность саму по себе только средством более существенных общих изменений», он утверждал, что – поскольку любой изъян в способности к самозащите предполагал бы недостойную пристрастность Творца и поскольку инстинкты зверей и растений без сомнения аналогичны – «весь мир должен обладать одинаковыми ощущениями и восприятием». Развивая эту теорию (ибо для него она была чем-то большим, нежели «гипотезой») и продвигаясь на шаг или два далее, он начал верить, что «при наличии неотвратимой опасности или необходимости выжить любое животное или растение способно в конечном итоге революционизировать свою природу; тогда волк станет питаться травой или гнездиться на деревьях, а фиалка вооружится шипами или будет ловить насекомых».

– Как можем мы, – спрашивал он, – приписывая человеку осознанное восприятие ощущений, одновременно отрицать, что звери, которые слышат, видят, осязают, обоняют и различают вкус, обладают принципом восприятия, соответствующим их чувствам? И если вся сфера «одушевленного» мира наделена даром защищать себя от истребления и нападать на слабого, почему «неодушевленный» мир, ведущий такую же ожесточенную борьбу за существование, должен оставаться беззащитным и безоружным? И я отрицаю это. Бразильский эпифит душит дерево и высасывает из него соки. Дерево же, пытаясь уморить паразитического вампира голодом, направляет свои соки в корни, пронзает почву в другом месте и питает течением соков новые побеги. Эпифит оставляет мертвые ветви и набрасывается на свежие зеленые побеги, прорастающие из земли под ним – и борьба продолжается. Взгляните на индийский фикус: чем ожесточенная устремленность его корней к далекому водоему отличается от вызывающих жалость усилий верблюда добраться до оазиса или армии Синаххериба[22]22
  …Синаххериба – Синаххериб – царь Ассирии, правивший ок. 705–681 гг. д. н. э.; известен своим военными кампаниями против Вавилона и Иудеи и строительными начинаниями.


[Закрыть] – до спасительного Нила?

Лишены ли сознания мимозы? Я исходил много миль по их полям, наблюдая за ними, пока не начал опасаться, что растения наберутся смелости и восстанут против меня. Под моими стопами зеленый ковер бледнел и съеживался, становясь серебристо-серым. Я ощущал такое повсеместное отвращение к себе, что готов был воззвать к растениям; но все было напрасно. Даже тень протянутой руки ужасала растения до бесчувствия; при первом звуке моей речи листья сворачивались, а большие, пышные кусты, на чью крепость я по глупости надеялся, увядали в беспомощной мольбе, заслышав мои шаги. Ни единый лист не желал оставаться со мной. Мое дыхание отравляло саму жизнь. Мое присутствие парализовало их, и я был рад наконец оказаться среди менее боязливых растений и почувствовать, как злопамятная колкая трава мстит мне, неосторожно придавившему ее. Да, растительный мир способен на месть. Можно держать в клетке морскую свинку, но как приручить василиска? Небольшая мимоза в вашем саду может развлечь детей (которые находят удовольствие и в разглядывании корчащихся на булавках майских жуков), но как вы отнесетесь к растению, способному схватить бегущую антилопу или высасывать соки из человека, пока его плоть не станет такой же размякшей, как разум, так что все качества «одушевленного» существа не помогут ему вырваться из ужасных объятий – Господи упаси! – «неодушевленного» дерева?

– Много лет назад, – продолжал дядюшка, – я, не имея привычки сидеть на месте, отправился в Центральную Африку. Мое путешествие началось там, где река Сенегал впадает в Атлантический океан; я достиг Нила, обогнул Великую пустыню и по пути к восточному берегу добрался до Нубии. Со мной были трое туземцев-проводников: двое из них были братьями, а третий, Отона – молодой дикарь с Габонской возвышенности, еще мальчишка. Однажды я оставил мула с двумя мужчинами, занятыми установкой палатки, взял ружье и вместе с мальчиком пошел в заросли, которые заметил в отдалении. Подойдя ближе, я обнаружил, что лес разделен надвое широкой поляной. На ней паслось в тени небольшое стадо антилоп – лучшей дичи на ужин и пожелать нельзя. Я стал подбираться к ним. Стадо не замечало настоящей опасности, но держалось настороже. Антилопы неторопливо перебегали с места на место и я не меньше мили следовал за ними вдоль зарослей. Неожиданно я увидел посреди поляны одинокое дерево – одно-единственное. Я сразу же с удивлением понял, что никогда не встречал такие деревья; но я был поглощен добыванием дичи на ужин и потому лишь бросил на него беглый взгляд, чтобы удовлетворить свое любопытство: странно было видеть одинокое дерево с роскошной листвой в этом месте, где не росло, казалось, ничего, кроме колючего кустарника и древовидных папоротников.

Тем временем антилопы были уже на полпути между мной и деревом. Глядя на них, я понял, что они собираются пересечь поляну. Прямо напротив в лес уходила прогалина, где я непременно потерял бы свой ужин. Я выстрелил в середину стада, двигавшегося вереницей, и угодил в молодого теленка. Остальная часть стада в порыве ужаса кинулась в сторону дерева, оставив теленка дергаться на земле. По моему приказу Отона побежал за подранком, но маленькое создание, завидев его, попыталось последовать за своими собратьями и довольно быстро побежало в их направлении. Стадо успело достигнуть дерева, но вдруг, вместо того, чтобы пробежать под ним, на бегу резко свернуло и пронеслось в нескольких ярдах от дерева.

Не то я сошел с ума, не то растение действительно пыталось поймать антилопу! Краем глаза я увидел – или вообразил, что увидел – как растение пришло в бурное волнение. Кусты вокруг недвижно стояли в вечернем воздухе, не было ни ветерка, но ветви дерева в каком-то внезапном порыве потянулись к стаду и в этом резком движении склонились почти до земли. Я потер глаза, на секунду закрыл их и снова посмотрел на дерево. Оно было неподвижно, как и я.

К нему приближался мальчик, увлеченный погоней за маленькой антилопой. Он протянул руки, надеясь поймать ее, но она выскользнула из хватки пылкого преследователя. Он вновь потянулся к ней, и снова она увернулась. Еще один прыжок, и в следующее мгновение мальчик и антилопа очутились под деревом.

Теперь я уже не сомневался в том, что увидел.

Дерево конвульсивно содрогнулось, наклонилось вперед, опустило до земли свои толстые, покрытые листвой ветви и скрыло от моего взгляда преследователя и добычу! Я был меньше чем в сотне ярдов от дерева, и из глубины листвы до меня отчетливо донесся страдальческий крик Отоны. Всего один сдавленный, приглушенный крик, и больше никаких признаков жизни – только листья волновались там, где ветви сомкнулись над мальчиком.

– Отона! – позвал я. Ответа не было. Я попытался позвать снова, но сумел лишь издать хрип, похожий на хрипение зверя, внезапно получившего смертельную рану. Я замер, утратив всякое сходство с человеческим существом. Все ужасы мира вместе взятые не заставили бы меня оторвать взгляд от чудовищного растения. Ноги будто прилипли к земле. Я простоял так, вероятно, не менее часа: тени, выползшие из леса, наполовину скрыли поляну, прежде чем жуткий приступ страха отпустил меня. Мне хотелось убежать подальше, незаметно скрыться, но вернувшийся рассудок заставил меня подойти к нему. Мальчик мог попасть в логово хищного зверя; возможно, страшное подергивание листьев вызвала крупная змея, притаившаяся среди ветвей. Готовый к любой неожиданности, я приблизился к безмолвному дереву. Под ногами непривычно громко хрустела жесткая трава, цикады в лесу пронзительно пели, и воздух вокруг словно пульсировал звуковыми волнами. Вскоре мне открылась небывалая и ужасная правда.

Растение ощутило мое присутствие на расстоянии ярдов пятидесяти. Я заметил, что листья с широкими краями украдкой заволновались, напоминая дикого зверя, медленно просыпающегося после долгого сна или громадный, беспокойно извивающийся клубок змей. Приходилось ли вам видеть пчелиный улей на ветке? Пчелы льнут друг к другу, но достаточно потрясти ветку или рассечь рукой воздух, и все это скопление живых существ начинает угрюмо рассеиваться, и каждое насекомое обретает право двигаться. Ни одна пчела еще не покинула висящий улей, но целое постепенно наполняется мрачной жизнью, становясь ужасающим шевелящимся множеством…

Я остановился в двадцати футах от дерева. Все ветви дрожали от жажды крови и тянулись ко мне, беспомощно пригвожденные к месту корнями. Так «ужас глубин», которого страшатся моряки северных фьордов, укорененный на какой-нибудь подводной скале, тянет в пустое воздушное пространство свои изголодавшиеся щупальцы, прозрачные и идущие волнами, как само море – раненый Полифем, на ощупь ищущий своих жертв.