Текст книги "Личное время"

Автор книги: Хуан Мирамар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

Он пошел от гостиницы налево, а можно было и направо – куда идти, было совершенно неясно. Он шел наугад и тупо повторял про себя, а иногда и вслух:

– Елки-палки, вот тебе и елки-палки.

Фамилия Хойнка в запасном паспорте по-польски означала елка, вот и застряли в голове эти «елки-палки».

Кроме «елок-палок», ничего в голове у него не было, и он бездумно шел по узкой улице прямо на огромную мутно-белую луну, висевшую низко над землей в ее конце. Пройдя так с квартал, он остановился, отхлебнул из бутылки и стал хлопать себя по карманам в поисках зажигалки – сигареты он обнаружил в кармане рубашки, там, где лежал паспорт, и только когда закурил и бросил взгляд на пачку, в голове у него появились кое-какие мысли или, точнее, не мысли, а вопросы, ответов на которые у него не было.

Сигареты, которые он нашел в кармане, были «Ротманс», и эти сигареты он курил только последние лет десять-пятнадцать.

«Значит, – решил Рудаки, – это проникновение, а не то, что было тридцать лет назад. Хотя, – вспомнил он, – вещи-то я бросал в чемодан сирийские». Особенно хорошо помнил он пижаму, в которой спал, кремовую с коричневыми карманами – не было у него больше такой пижамы, да и вообще пижам в его жизни было мало, не любил он спать в пижаме. «Ну да, так и должно быть, – продолжал он размышлять, – вещи и должны быть сирийские, из того времени, а одежда на мне современная, – он усмехнулся, подумав о том, что это слово совсем утратило свое значение в его ситуации. – Да, но как же тогда паспорт в кармане и деньги? И когда я с Гусевым говорил, сейчас или тогда? И когда в маршрутке ехал?»

Вопросов было много, и не на все были у него ответы. Хорошо еще, что вспомнил он, куда ему теперь надо идти: Хамад посоветовал, и помнил он, что там отсиживался и в первый раз (если это был второй раз, конечно). Надо было идти ему в квартал возле Сука,[6]6
  Сук – восточный базар.


[Закрыть] где обитало городское отребье: нищие, проститутки, воры, где можно было в любое время купить спиртное, где открыто курили кальяны с гашишем и где был у него «контакт» – то ли армянин, то ли айсор по имени Якуб Айвазов. Он уже встречался с ним, когда город взяли в оцепление правительственные войска, думал, что поможет он ему выбраться, но айсор сам дрожал тогда от страха, говорил, что идут повальные обыски, и его вот-вот заберут как советского шпиона, и никогда не осуществится его мечта – вернуться в родной Ереван, откуда его вывезли еще мальчиком.

Так он и шел, загребая мягкую пыль улицы туфлями Экко – недавним подарком дочери и еще одним доказательством того, что было это проникновение – повторная реальность.

«Римейк», – вспомнил он современное (опять это бессмысленное слово) определение всяких переделок старого на новый лад и тут увидел патруль, который вдруг появился из-за угла. К счастью, это были не жандармы. Два солдатика и капрал шли по середине улицы, громко разговаривая. Он прислонился к забору, отхлебнул из бутылки и неуверенно протянул бутылку капралу.

– Андак! Илейкум…[7]7
  Эй! Пожалуйста (араб.).


[Закрыть]

Капрал нахмурился и сурово посмотрел на него, а один из солдат замахнулся на него прикладом.

– Йалла, рух![8]8
  Пошел прочь! (араб.)


[Закрыть]

Рудаки отшатнулся и чуть не выронил бутылку. Солдаты засмеялись и пошли дальше, изредка оглядываясь и продолжая смеяться. Рудаки подождал, пока патруль скрылся за поворотом, и пошел в ту же сторону.

Когда он добрался до Сука, уже совсем рассвело: луна побледнела и почти слилась с порозовевшим небом, а на улицах появились люди, главным образом курды-мусорщики с тачками, собиравшие мусор, выброшенный вечером на улицу из домов и лавок. Они не обращали внимания на Рудаки, видимо, принимая его за подгулявшего хабира (так называли в Сирии иностранных специалистов – «демократических» немцев, чехов и поляков – насколько он помнил, советских специалистов в Хаме не было).

Якуб спал под своей телегой, которая служила ему и домом, и рабочим местом. На этой телеге-платформе был сложен его товар – чешские стаканы из небьющегося стекла. Во время торга, рекламируя их уникальные свойства, Якуб бросал их на землю или осторожно стучал ими об окованный железом край телеги. Сейчас для торговли было еще рано, и он спал на мешках под телегой, высунув из клетчатого головного платка свой выдающийся ассирийский нос.

– Якуб, – тихо позвал Рудаки, подойдя к телеге, стоявшей среди других подобных ей в крытом павильоне рынка. Под всеми телегами спали люди, поэтому Рудаки спросил по-арабски: – Якуб, лязем арак, Якуб. Фи арак?[9]9
  Якуб, надо арак. Есть арак? (искаж. араб.)


[Закрыть]

Просьба для загулявшего хабира была вполне естественной, поэтому Якуб вылез из-под телеги и коротко ответил:

– Фи, иншалла.[10]10
  Есть, если на то будет водя аллаха (араб.).


[Закрыть]

Они вышли из павильона, и Рудаки сказал шепотом:

– Облава в гостинице. Ты меня устрой где-нибудь пока, ладно? А то некуда мне идти. Надо пересидеть, пока все это не закончится.

Якуб опять замотал голову платком, который снял, вылезая из-под телеги, и сразу же стал похож на носатую армянскую старуху. Он посмотрел на Рудаки искоса, по-птичьи, своими черными глазами умной дворняги и покачал головой:

– Тебе надо Ливан ходить через границу. На базаре облавы каждый день. Ночью ходить надо. Потом поздно будет.

– Надо где-то хотя бы до ночи пересидеть. Днем меня точно схватят. Фавваз говорил: вчера двух чехов повесили как израильских шпионов, и консул их не помог. Будто бы фотографировали они, как жандармы в шиитских кварталах орудуют, – Рудаки хотел сказать: фотографировали зачистки в шиитских кварталах, но вовремя вспомнил, что слово это из другого времени, и так не ясно было, понимал ли Якуб все, что он ему говорил, поэтому он повторил: – Мне день пересидеть надо, а ночью я, наверное, попробую в Ливан уйти.

– Ливан надо, – Якуб поцокал языком. – Йалла.[11]11
  Пошли (араб.).


[Закрыть]

Дом, в который привел его Якуб, напоминал старые грузинские дома, которые Рудаки когда-то видел в Сухуми и в Тбилиси, на берегу Куры. Был он двухэтажный, из потемневшего от времени дерева, с длинным крытым балконом на втором этаже. Они вошли в темную прохладную комнату с земляным полом, по которому разгуливали куры. За низким, покрытым ковром столиком сидел, как показалось Рудаки, старик, хотя было темно и точно сказать было трудно.

– Мархаба,[12]12
  Здравствуйте (араб.).


[Закрыть] – поздоровался Рудаки, но старик не ответил.

Якуб присел возле старика на корточки и шепотом заговорил с ним на незнакомом языке.

«По-армянски, должно быть», – подумал Рудаки и осмотрелся. Глаза привыкли к полумраку, и он увидел, что в комнате есть еще люди: на низких, покрытых коврами лавках сидело несколько женщин в черных балахонах, головы и нижняя часть лица были у них закрыты хиджабом – традиционным мусульманским головным платком.

«Наверное, не армяне это, – решил Рудаки, – армяне хиджаб носить не станут – они ведь христиане».

Тут подошел Якуб и сказал, чтобы он дал деньги.

– Сколько? – спросил Рудаки.

– Двести, – ответил Якуб.

Якуб отдал деньги старику, и тот повел их по крутой лестнице на второй этаж в комнатушку без окон, в которой не было ничего, кроме топчана возле одной стены и огромного зеркала на другой.

– Шукран,[13]13
  Спасибо (араб.)


[Закрыть] – поблагодарил Рудаки старика, тот опять не ответил и молча вышел.

– Ночью Ливан идти надо, – сказал Якуб, – он скажет когда.

Якуб показал на дверь, за которой скрылся старик, и вышел за ним.

Рудаки хотел остановить его, дать ему денег, но потом передумал: Якуб рисковал ради светлой цели – возвращения в родной Ереван и деньги вряд ли взял бы, кроме того, денег уже оставалось немного, а если идти через границу…

Он сел на топчан, а потом, немного поколебавшись, лег, предварительно отвернув в сторону грязное покрывало, простыня под ним была еще грязнее, но делать было нечего. Бутылку с синим крестом он поставил на пол, и через какое-то время стало ему так тошно от всего этого: от комнатушки убогой, скорее всего, убежища продажной любви, грязного белья, запаха плесени и навоза, которым пропитался топчан, так тошно, что сделал он последний большой глоток швейцарского зелья, хотел было закурить, но вдруг заснул.

Приснился ему Босфор. Он смотрел на морщинистую воду широкого пролива, по которому сновали юркие, как жуки-водомеры, паромы, сверху, с высоты Генуэзской башни Галата, где был ресторан, в котором они сейчас сидели с Сериковым и красивой девушкой Вероникой. Вероника смотрела на панораму Стамбула восхищенными синими глазами и слушала Серикова, заливавшегося соловьем.

«Зачем я ее взял? – тоскливо спрашивал себя Рудаки. – Ведь она совсем мне не нравится – не мой это тип, и молодая слишком, и умом, похоже, не удалась». Сегодняшний ее вклад в синхронный перевод был, мягко говоря, неудачным. Начальство выражало неудовольствие, а Сериков, тот вообще грозился морду ему набить за такого партнера. А впереди было еще три дня работы, и работать, похоже, придется вдвоем, а Сериков заказывал уже третью порцию ракии и был сильно подшофе.

Рудаки уныло ковырял свой кебаб и вполуха слушал саги Серикова о стамбульских его приключениях. Сериков рассказывал о теракте вблизи той гостиницы, где они сейчас жили, а потом неожиданно переключился на рассказ о землетрясении, и получалось у него, будто и теракт, и землетрясение произошли чуть ли не одновременно и они чудом спаслись от этих двух бедствий. Рудаки усмехнулся – и теракт, и землетрясение действительно были, но землетрясение они просто не заметили, так как ехали в это время в машине, а теракт действительно был жуткий, но спустя года два после землетрясения. Он хотел было уже вмешаться и уточнить хронологию, но потом передумал – пусть заливает.

– Ну что? – сказал он вместо этого. – Давайте закругляться. Пешком до гостиницы прогуляемся – покажем Веронике Константинополь.

Сериков открыл было рот, собираясь возразить, так как свою дозу еще не принял, но тут оглушительно ударили бубны, завыла зурна и на маленькую сцену выскочили танцоры фольклорного ансамбля, развлекавшего туристов в этом популярном ресторане. Разговаривать стало невозможно. Били барабаны, ревел какой-то пронзительный рожок, на сцене, громко топая, прыгали дюжие танцоры. Гремели барабаны, от прыжков сотрясался пол.

«Это уж слишком! – подумал Рудаки. – От этих прыжков башня упадет». И проснулся.

Он лежал на топчане в узкой комнате с зеркалом, и старик тряс его за плечо, указывая на дверь.

– Тамам, тамам,[14]14
  Хорошо, ладно (тур.).


[Закрыть] – сказал он старику по-турецки, не совсем еще проснувшись, но старик его понял, трясти перестал и сказал тоже по-турецки:

– Заман.[15]15
  Пора (тур.).


[Закрыть]

Рудаки окончательно осознал окружающее. Он встал и пошел по узкой лестнице за стариком, они прошли комнату с земляным полом и оказались на улице. Было темно.

– Дугри,[16]16
  Прямо (араб. диал.).


[Закрыть] – сказал старик и показал рукой в конец пустой улицы.

Со сна Рудаки соображал медленно. Он хотел спросить старика, что значит «прямо», куда же ему идти, чтобы выйти из города в сторону Ливана, но пока он собрался с мыслями, старик уже исчез. Возвращаться и искать его в незнакомом доме едва ли имело смысл, и он побрел по темной улице, косясь на собак, рывшихся в отбросах у заборов.

Мысли его разбегались, и думал он сначала совсем не о том, о чем следовало в его положении, не о том, как попасть ему в Ливан, границы которого вклинивались здесь глубоко в сирийскую территорию, думал он о том, почему старик понял, когда он ответил ему по-турецки, – решил, что старик все-таки армянин, несмотря на женщин в хиджабах, что бежал он из недалекой Турции во время геноцида и потому понимает турецкий; потом он стал гадать, почему на небе нет луны, хотя еще вчера, если это было вчера, полная луна висела в небе и было светло, почти как днем; потом все мысли вылетели из головы и осталась одна, не мысль, а скорее безмолвный крик, что-то вроде «пронеси, господи!», хотя оформить его в слова он едва ли смог бы.

Начались шиитские кварталы. За растрескавшимися, завалившимися дувалами стояли обгоревшие остовы домов, от них поднимался в небо и стлался по улице белый то ли дым, то ли пар, и лишь изредка по обгоревшим балкам пробегали золотистые змейки пламени. Живых нигде не было видно, но почти у каждого дома лежали трупы – мужчины, женщины, детей, правда, не было. Он шел, глядя себе под ноги, и в голове крутилось то «пронеси, господи!», то не известное еще в том времени слово «зачистки».

Сколько времени он так бездумно брел, стараясь не глядеть на мертвых, спотыкаясь и кашляя от дыма, сказать трудно – может быть, час, а может быть, и два или три – во всяком случае, когда эта бесконечная страшная улица наконец закончилась и перед ним открылась окружавшая город пустыня, стало светать и на темном небе у горизонта появилась узкая голубая полоска. И тут же, недалеко от последнего дома, он увидел первого живого человека – закутанный в бурнус старик стоял, опершись на палку, и молча смотрел, как он ковылял к нему, увязая в песке.

Когда он подошел ближе, то увидел, что позади старика, почти сливаясь с сероватым песком пустыни, прижимаясь друг к другу, стоят и лежат овцы – отара сплошной шевелящейся серо-черной массой покрывала пространство за спиной старика. Вскоре откуда-то из недр этой массы материализовались две огромные, как показалось Рудаки, собаки, подбежали к старику и, оскалив зубы, зарычали.

Рудаки подошел к старику, и поздоровался по-арабски. Старик прикрикнул на собак и, не отвечая на приветствие, спросил:

– Шу биддак?[17]17
  Что надо? (араб.)


[Закрыть]

– Лебанон, – ответил Рудаки почему-то по-английски. – Лязем Лебанон,[18]18
  Ливан, надо Ливан (англ., араб.).


[Закрыть] – и протянул старику сто долларов.

Старик спрятал деньги в складках своего бурнуса и показал рукой куда-то на восток, где небо уже порозовело и чувствовалось, что вот-вот взойдет солнце:

– Гон, – сказал он. – Вахад саа, вахад унус.[19]19
  Там. Час – полтора часа (араб.).


[Закрыть]

Рудаки кивнул старику и под настороженными взглядами собак стал обходить отару. Так он шел довольно долго по краю этой серой, казавшейся сплошной живой массы, пока она не поредела, и тогда он стал пробираться между овцами, иногда расталкивая их руками, стараясь не сбиться с указанного стариком направления на восток, хотя казалось ему это направление странным – насколько он помнил карту, клин ливанской территории должен был быть где-то на западе. Но думать не было сил, и он тупо брел на восток, увязая в глубоком песке. Так он шел довольно долго, то поднимаясь на высокие барханы, то спускаясь в глубокие, усыпанные валунами русла пересохших рек пустыни – вади.

Скоро взошло солнце, и сразу же стало жарко. Вокруг не было ни души – один только песок до самого горизонта.

– Час уже прошел, наверное, – думал он, взбираясь на очередной бархан, – должно быть, я уже в Ливане, но как проверишь?

Однако на вершине бархана ситуация прояснилась: этим барханом песчаная пустыня заканчивалась, и внизу, у его подножья, уже была привычная щебенка, а за ней не дальше чем в километре виднелись пальмы и какие-то строения.

То, что он оказался в Ливане, Рудаки понял почти сразу, как только добрался до оазиса: в начале узкой улочки за невысоким глинобитным забором он увидел маленькое кладбище, а за ним – крохотную церквушку с покосившимся крестом. Такое могло быть только в Ливане – наполовину христианской стране. Он сел в тени у церкви, прислонившись к прохладной каменной стене.

«Вот и кончились мои страхи. Странно только, что в этот раз все иначе закончилось, ведь в прошлый раз меня ливанские пограничники подобрали», – подумал он и заснул.

6. Гроб не роскошь, а средство перемещения

– Опять ты во сне кричал, – сказала Ива, когда он утром вышел из своей комнаты, – кричал и по-арабски ругался.

– Сон мне приснился, – ответил он, – будто где-то в Сирии на меня собаки напали, вот я на них и кричал. Помнишь, сколько в Дамаске бродячих собак было?

Ива была с ним в Дамаске, правда, о поездке в Хаму ничего не знала – это еще до ее приезда было.

– Если собаки снятся, значит, с друзьями общаться будешь, собака – друг человека, – усмехнулась Ива. – Кстати, вчера вечером этот твой новый друг звонил – «гробовщик» этот, но я тебя будить не стала.

– И правильно, – сказал Рудаки и пошел в ванную.

В ванной на стиральной машине лежали его джинсы и рубашка – джинсы были все в каких-то сомнительного происхождения пятнах, рубашка мятая, и пахло от его вещей противно – кислятиной какой-то и вроде дымом.

«Где же я это так изгваздался? Неужели здесь? Или из прошлого притащил?» – подумал Рудаки, но ответить на свой вопрос не смог, так как ничего из того, что было с ним вчера в этой жизни, не помнил, а помнил отчетливо пожарище, через которое брел, трупы у заборов и вспомнил, что падал он несколько раз, спотыкаясь в темноте о бревна или, может быть, – он старался не уточнять даже мысленно – о лежащие среди улицы тела.

«Наверное, я в таком виде из проникновения вернулся», – решил он. Но тут опять возникал вопрос: как вернулся? Когда он возвращался, Дверь в этом не участвовала, просто заснул возле церкви в Ливане и оказался дома на лестнице, у своей двери, открыл дверь своим ключом – Ивы дома не было.

«Почему же она потом ничего не сказала про мои шмотки? Как я объяснил всю эту грязь?» Он брезгливо взял рубашку и понюхал – пахло бензином. Да, вопросы были… А вот ответов на них, ни стоя под горячими струями, ни вытираясь жестким полотенцем, он не нашел.

Когда Рудаки вышел после душа и присоединился к Иве, которая ждала его на кухне с дежурной овсянкой, Ива спросила:

– Видал, во что твои любимые джинсы превратились? И рубашка тоже – хоть выбрасывай.

– Бывает, – миролюбиво ответил он, так как тон Ивы не предвещал ничего хорошего.

«Не скажешь же ей, что только что из прошлого вернулся», – подумал он и усмехнулся. Ничего из того, что происходило с ним здесь накануне, он вспомнить не смог.

– Усмехаешься, герой, – между тем продолжала Ива. – Медаль тебе дадут за спасение на пожаре. Но вот скажи, почему ты мне ничего не рассказал, почему я от твоих друзей обо всем узнаю?!

– Нечего и рассказывать, – осторожно ответил Рудаки, надеясь, что Ива сама обо всем расскажет.

Так и получилось. Прерывая свой рассказ репликами вроде: «Люди в твоем возрасте… А ты?!», Ива поведала о его вчерашних (или не вчерашних, кто знает?) приключениях, и получалась, если опустить реплики, приблизительно такая картина. Оказывается, вчера (или не вчера?) загорелся неожиданно троллейбус, на котором он обычно ехал домой из Университета, причем загорелся на остановке напротив, и многие его коллеги оказались этому свидетелями – они и звонили. Троллейбус вспыхнул вдруг, как факел – слава богу, что водитель успел открыть двери. И он (в его-то возрасте!) мало того, что, по свидетельству очевидцев, не выскочил сразу, а помогал детям и старикам (это она понимает, это даже благородно), но вот зачем потом помогать тушить троллейбус и извозюкаться при этом в мазуте и еще какой-то дряни – это совсем уж не понятно.

«Так вот в чем дело, – подумал Рудаки, – выходит, что здесь я троллейбус тушил и поэтому испачкался, а там я (или не я?) испачкал джинсы и рубашку, когда шел через шиитские кварталы в Хаме. Одни и те же джинсы и рубашку?!» Получалось черт знает что, получалось такое, что и умом повредиться можно.

«Надо будет с В.К. поговорить, – решил он. – Хотя толку от этого будет, скорее всего, мало – скажет В.К., что приснилось мне это. А может, и действительно приснилось?»

– А что «гробовщик» хотел? – спросил он Иву, чтобы переменить тему.

– Не знаю, – ответила Ива, – просил позвонить. Не люблю я этого твоего нового друга, – добавила она.

Рудаки и сам этого нового своего знакомого, который неожиданно и нагло ворвался в его жизнь, не любил и не просто не любил, а уже терпеть не мог, но позвонить было надо, потому что этот юноша вполне был способен учинить какую-нибудь внезапную пакость. Он решил позвонить ему потом, по «мобилке», как у современной молодежи было принято, и, кроме того, лучше было позвонить так, чтобы Ива их разговор не слышала, – расстраивалась она от этих разговоров, да и было от чего.

В задумчивости он занялся приготовлением кофе и потом, когда с чашкой кофе шел на балкон курить, продолжая пребывать в том же состоянии задумчивости, бросил взгляд на телевизор, где стояла у них с незапамятных времен ставшая уже антикварной фарфоровая фигурка львенка – под этого львенка клали они записки, под него же обычно подкладывал он заработанные гроши.

Лежали сейчас под этим львенком странные какие-то купюры. Он поставил чашку на телевизор и взял одну – это была купюра в пятьдесят сирийских лир с жизнерадостными крестьянами и ослом. Он хорошо помнил эти купюры – «душа моя в заветной лире» говорили, бывало, они, получая в таких и похожих купюрах зарплату у посольского бухгалтера с значимой фамилией Ососков.

– Ты откуда лиры взяла? – спросил он у Ивы, которая продолжала возиться на кухне.

– Из твоих штанов, откуда же еще? – ответила Ива. – А вот откуда ты взял, это действительно вопрос.

– А! – фальшиво спохватился Рудаки. – Это я у одного своего коллеги взял, нумизмата. Хотел тебе показать, чтобы ты вспомнила «заветные лиры».

– Понятно, – протянула Ива, и сомнения в ее голосе было много.

«Черт знает что! – мысленно восклицал Рудаки, стоя на балконе с сигаретой. – Получается, что в этих джинсах я был в Хаме. А в чем же я тогда троллейбус тушил, без штанов что ли? Или, может быть, мои штаны путешествия во времени совершали по мере надобности, так сказать? Черт знает что!»

Выходило, что самым простым и логичным объяснением был сон, выходило, что приснилось ему все это, все эти проникновения: Дверь, и Гусев, и Окунь-актер, и бидончик с пивом. Но слишком уж был этот сон реальным – он и сейчас отчетливо помнил, например, сирийского солдата, который замахнулся на него прикладом: и лицо помнил, и как блеснул лунный луч на его штыке-ноже, и как звякнула при этом какая-то пряжка в его амуниции, и запах помнил – кожи и пота. А банкноты в пятьдесят лир, как они в его кармане оказались? Это уже ни в какие ворота не лезло. Так и не придумав никакого объяснения, стал он собираться на лекции.

«Гробовщику», как звала его Ива, Рудаки позвонил по «мобилке» по дороге к метро.

– Надо встретиться, – патентовано бодрым тоном сказал тот, и Рудаки стал, как обычно в разговоре с этим нахально-энергичным племенем, мямлить и говорить, что он бы, конечно, с удовольствием, но вот дела: лекции, аспиранты, то да се. Очень не хотел он с ним встречаться, так как терпеть не мог его и ему подобных и не понравился он Рудаки с первого взгляда. А связано было это все опять с Хиромантом.

Рисунок с «ковчегом реинкарнации» довольно долго пролежал в кармане у Рудаки, пока как-то раз не наткнулся он на этот листок и не заела его совесть: что ни говори, а воля умирающего (хотя жив Хиромант или умер, он так и не узнал). И отправился он к своим знакомым в патентное бюро.

Он предвидел, что там будут смеяться, но чтобы так.

– Видала я разных сумасшедших, но такого еще не встречала, – сказала Таня Белова – старинная его знакомая, на понимание и сочувствие которой он рассчитывал больше всего. – Чистый бред, – добавила она, вытирая слезы.

Второй его патентный знакомец, Боря Уваров, в назидание рассказал историю о сумасшедшем изобретателе, который предлагал в Москве, на площади трех вокзалов построить огромный пивной бар с общественным туалетом и при туалете гидроэлектростанцию и получаемую таким образом бесплатную энергию пустить на электрификацию ветки Москва-Коломна. Изобретатель представил все чертежи и расчеты и долго жаловался в разные инстанции, когда ему отказались выдать авторское свидетельство.

– Впрочем, – заметил Уваров, – сейчас времена другие, сейчас можешь патентовать все, что душа пожелает, – были бы деньги.

Такой патент, в котором изобретатель сам несет ответственность за свое изобретение, назывался декларационным и стоил относительно недорого. Правда, надо было еще заплатить патентоведам за помощь в подготовке описания изобретения. Вот тут и посмеялись опять.

За образец взяли патент на инвалидную коляску.

– Тоже средство передвижения, – пояснил Боря.

– Не передвижения, а перемещения, или перенесения, – поправил Рудаки.

После всеобщего осмеяния идеи Хироманта она и ему стала казаться идиотской, и думал он теперь лишь о том, чтобы поскорее от этого дела избавиться, исполнить свой, так сказать, долг и забыть. Но дел предстояло много, и главное из них было составить описание изобретения.

Сложности начались сразу, с заголовка.

– Устройство для перенесения в загробные миры, – предложил Боря и заржал, довольный.

Практичная Таня, правда, тоже иногда прыская, предложила: «Устройство, используемое в похоронном обряде в целях оптимизации последнего».

– А что? Класс! – сказал Боря.

На этом порешили и стали описывать дальше:

– Устройство, используемое в похоронном обряде в целях оптимизации, состоящее из…

И тут мнения разделились: Рудаки предлагал «из ящика и крышки», но его высмеяли коллективно как филолога и, следовательно, личность, от техники далекую и к ней не способную, и решили написать «из двух усеченных пирамид, верхней и нижней».

Рудаки на филолога не обиделся – ругали его и не такими словами – и призвал их не забыть про размеры, ведь вся суть замысла Хироманта была как раз в них. И тут ждал Рудаки сюрприз. Оказывается, в патентах точные размеры и вообще какие-либо точные данные указывать нельзя, чтобы нечистые на руку плагиаторы изобретение не воспроизвели, ничего не заплатив изобретателю.

Это открытие переполнило чашу терпения Рудаки, и он сказал, что умывает руки, что, в конце концов, это они патентоведы, а не он и что им деньги за это платят. Правда, деньги он Боре с Таней не платил – это была чисто дружеская услуга. В общем, он сказал:

– Сочтемся славою, – и пошел курить. Тут-то и настиг его «гробовщик».

Никаким «гробовщиком» он, конечно, не был – так его; Ива прозвала, а вслед за ней и сам Рудаки. Был он студентом! с юридического, специализировался по патентам и проходил стажировку в конторе Тани и Бори. Носил он звонкую и знаменитую фамилию Раевский, звали его Коля, и на угреватой его и, в общем, не лишенной миловидности физиономии крупными буквами написан был один вопрос: «Как наварить бабки?». И на вопрос этот, судя по новой модели БМВ, он часто находил положительные ответы.

– Вот вы образованные, типа, как бы, много знаете, а толку? – задавал он своим наставникам риторический вопрос и сам же на него отвечал: – Толку – чуть. Чтоб срубить бабки, как бы, образования не надо. В городе столько лохов, что только карман подставляй.

И вот сейчас «гробовщик» Раевский – правда, тогда Рудаки «гробовщиком» его еще не называл– вышел вслед за ним на площадку и, поморщившись от дыма сигареты, которую курил Рудаки, сказал:

– Сами травитесь, а зачем других травить?!

– Я вас сюда не звал, – взъерошился Рудаки.

– Ладно, это я так, – сказал Раевский. – У меня, как бы, дело к вам – продайте мне права на ваш патент.

– То есть как?! – опешил Рудаки – такого предложения он никак не ожидал, тем более от такого прагматика, как Раевский. – Это вообще не мое изобретение. Это я как бы одолжение делаю своему приятелю, – продолжил он и засмеялся – заразился, выходит, и он этими молодежными «как бы».

– Тогда свяжите меня с этим приятелем, – попросил Раевский, – я хорошо заплачу.

– Я не могу вас с ним связать – я не знаю, где он, и, вообще, скорее всего, он умер уже.

– Вот и хорошо, – обрадовался Раевский. – Тогда выходит, что это, как бы, ваше изобретение и вы имеете право его мне продать.

– Не могу я его продать – не имею права, – Рудаки уже начал раздражать этот разговор. – А зачем оно вам? – спросил он, полагая, что молодой бизнесмен от ответа уклонится. Но тот с готовностью пояснил:

– Это – золотое дно, вы что, не понимаете, сколько лохов захотят своих родственников кратчайшим путем на тот свет отправить.

– Так зачем вам патент? – спросил Рудаки. – Можно ведь и без него – секрета я из этого никакого не делаю.

– С патентом солиднее, – ответил Раевский и предложил: – Не хотите продать, предлагаю долю в доходах, десять процентов.

Рудаки вспомнил Остапа Бендера и сказал:

– Хорошо, пусть будет пятьдесят.

Торг длился недолго, в конце концов он согласился на тридцать процентов и вернулся к приятелям-патентоведам, которые уже успели дойти до патентной формулы.

– Отличающийся тем, что стороны верхней и нижней усеченной пирамиды имеют размеры, оптимальным образом соответствующие целевому назначению устройства, – диктовал Уваров, а Таня за ним записывала.

Рудаки восхитился их крючкотворскими талантами, сказал, что он, по-видимому, тут явно лишний, и вскоре ушел, пообещав, что за ним не заржавеет и что сборы там всякие он заплатит, когда до них дойдет. А о предложении Раевского тут же забыл и, как вскоре выяснилось, зря.

Раевский позвонил через неделю, причем позвонил Иве и сказал, что приглашает их на презентацию «ковчега реинкарнации» в казино «Мечта».

– Что это за ковчег такой? – спросила Ива.

– Да так, – ответил Рудаки, – свой перформанс один мой знакомый авангардист так назвал.

Иву он посвящать во все эти дела не хотел и надеялся, что она на презентацию не пойдет, потому что как человек культурный все эти перформансы и прочие инсталляции не жаловала.

– Ты что, пойдешь? – спросила она.

– Надо бы пойти.

– Тогда и я пойду, – решила Ива, – а то знаю я эти ваши презентации.

Пришлось пойти вместе.

Презентация состоялась днем в воскресенье, вход был бесплатный и народу в зале набралось много, очевидно, по случаю выходного и неважной погоды. Руководил всем Раевский во всем великолепии черного смокинга с шелковыми отворотами, белой сорочки и темно-красной бабочки в горошек. Он тут же подскочил к Рудаки, и тому пришлось представить его Иве.

– Что же вы презентуете? – поинтересовалась вежливая Ива.

– Как? – удивился Раевский. – Разве Аврам Мельхедекович вам не сказал? Гроб, гроб особой конструкции, называемый «ковчег реинкарнации», – и вручил им по красочной рекламной брошюре.

– Куда ты меня привел?! – возмутилась Ива, когда «гробовщик» умчался на сцену.

– Ладно, – миролюбиво сказал Рудаки, – посидим немного и уйдем – не мог я отказаться, родственник это моих старых друзей, – соврал он, – помнишь Таню и Борю из патентной конторы – так это Борин какой-то племянник что ли.

– Ну хорошо, – согласилась Ива, – только недолго, а то противно все это как-то.

Противно все и было. Начиная с рекламной брошюрки, на которой был изображен роскошный гроб с кистями и под ним девиз «Гроб – не роскошь, а средство перемещения». Текст гласил, что фирма гарантирует быстрое и удобное перемещение покойников в другую жизнь, «жизнь после смерти», как там говорилось, с помощью «ковчега реинкарнации» – гроба специальной конструкции, на которую у фирмы имеется патент. Приводился текст патента, написанный стараниями Тани и Бори витиевато и звучащий потому загадочно и интригующе: «Устройство, используемое в похоронном обряде с целью оптимизации, состоящее из двух усеченных пирамид, верхней и нижней…»