Текст книги "В алфавитном порядке"

Автор книги: Хуан Мильяс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

– Он умер, да?

– Нет, но лежит в больнице, и состояние его очень серьезно, – ответил он наконец, и никто из нас двоих уже не сумел добавить ни слова.

Потом я уютно свернулся под одеялом, чувствуя, как все мышцы разом и каждая в отдельности шлют мне благодарности. Я устал, но это было хорошее, живительное изнеможение, потому что благодаря ему при каждом движении наслаждался первозданной новизной ощущений. У меня даже мелькнула мысль, как хорошо было бы жить здесь, в этой стороне бытия, где так светло и ясно, есть столы, вилки, ножи и шкафы и мир – цельный, полный, совершенный. Но на той стороне оставались мои отношения с Лаурой. Да не только они, а и некое противостояние, затрагивавшее меня, и целый мир, который при всей своей ущербности был реальней всего, что я знал раньше.

Не успел я задремать, как проснулся от криков за окном. Открыл глаза – и оказался в собственной комнате, в пространстве, где не было ни столов, ни книг, а на полу валялись выброшенные из шкафов вещи. И понял вслед за тем, что нахожусь с внешней стороны сундука, и царивший здесь хаос был чрезмерен даже для меня, никогда не отличавшегося аккуратностью. Я поднялся с кровати, подошел к окну, и увидел, как по улице идет толпа людей с криками:

– Танки! Танки! Танки!

Там были все мои друзья, их родители и – мало того – мои родители тоже, которые, правда, держались чуть в стороне от ядра манифестации, как если бы все же немного стеснялись кричать эту чушь. Ну, или мне так показалось. Кто-то поднял голову, увидел меня за стеклом и знаками стал показывать: спускайся, мол, давай с нами. Я отступил в глубину комнаты и подумал, что за время моего отсутствия все пошло кувырком окончательно, иначе как объяснить участие моих родителей в этой невнятной акции? А может быть, утрата каких-то слов пагубно воздействовала на их достоинство или ум, хотя с уверенностью можно было утверждать только, что мы все потеряли малейшую связь с порядком, потому что я вот встал с постели одетым, а значит, спал не раздеваясь. Может быть, мы и вовсе ложились теперь спать не в определенные часы, а когда хотелось, точно так же, как некоторое время назад стали есть, руководствуясь исключительно требованиями желудка.

Тут мне захотелось есть, и я, покуда шел на кухню, преодолевая разнообразные препятствия – от велосипедных колес до сковородок, – встречавшиеся мне на пути, не мог не заметить, что исчезли все двери, причем особенно бросалось в глаза исчезновение дверей в ванную и в кухню. Из груды фруктов на полу я выбрал мандарин, содрал с него кожуру и, разделив на дольки, сунул одну в рот – и в ту же секунду выплюнул: вкус у нее был омерзительный. И со страхом подумал: а не могло ли случиться так, что от исчезновения буквы риспортились продукты, в названии которых имелась эта буква? Чтобы удостовериться, взял грушу и осторожно откусил кусочек. Да, в самом деле, это было похоже не на грушу, а на гушу– новый фрукт, сухой и такой кислый, что у меня тут же защипало язык. Чтобы отделаться от неприятного вкуса, я решил выпить воды, однако кран был теперь не кран, а кани действовал не так, как раньше. Когда мне все же удалось добыть несколько капель, выяснилось, что нет ни одного стакана, из чего заключив, что исчезло и это слово тоже (я попробовал было произнести его – и не преуспел), напился, сложив ладони ковшиком.

Я открыл морозильник и убедился, что и он превратился в моозильники выглядел жалко: часть продуктов замерзла до каменной твердости, а вот варенье, например, кипело от жара. Несомненно, так проявились все пороки и слабости электичества. Я зажег кое-где свет и убедился, что часть лампочек перегорела, а другие то вспыхивают, то гаснут.

Тут я услышал очень странный, прерывистый шум, доносившийся от входных дверей. Вышел в прихожую, несколько секунд подождал и, когда этот непривычный, какой-то плаксиво-жалобный звук повторился, понял: это трель дверного звонка, сделавшаяся телью. Я отворил дверь и впустил родителей, вернувшихся с демонстрации в защиту танков. Меня удивило, что они не поцеловали меня, войдя.

– Почему ты не пьишелна демонстацию? – спросил отец.

–  П’оспал, – ответил я.

– М-м, – безразлично промычал он и уселся рядом с мамой перед телевизором.

Я внимательно разглядывал обоих и, помимо общей для их лиц усталости, отмечал еще какие-то перемены: может быть, потому, что выажение– совсем не то же самое, что выражение. Более заметные изменения произошли с формой чеепа: лбы стали гораздо более покатыми. Я побежал в ванную, посмотрел в зеркало и увидел, что и мое лицо выглядит теперь иначе. Ушные аковины, потеряв вместе с буквой рсвои изгибы, стали совсем почти гладкими и плоскими. Я подумал о Лауре (о Лауе, если точнее), и мысль о том, что и у нее теперь покатый низкий лоб и бесформенные уши, исторгла из меня ыдание, а это было нечто совсем иное, нежели рыдание, потому что из глаз, застревая на есницахи обжигая веки, вместо гойкихслез скатывались какие-то студенистые зеленоватые шарики.

Никогда и представить себе не мог, что утрата одной-единственной буквы может так преобразить мир вокруг меня. Это я тогда подумал, что язык есть цельная экосистема, где даже самый ничтожный звук имеет решающую роль. И еще меня осенило, что в этом биопространстве крупные животные (слова) менее важны, чем мелкие (буквы). Однако время поджимало, потому что странностями, которые ощущались вокруг, я был обязан тому, что сию минуту пришел с другой стороны. И прежде чем окончательно забыть, кто мы такие, я должен был хоть немного привести все в порядок.

И вот я вышел в коридор и принялся сортировать и раскладывать по кучкам все, что валялось на полу. Потом вернулся в гостиную и там немного прибрался, меж тем как родители время от времени поглядывали на меня весьма сурово, хоть это и получалось у них ненамеренно. Я так объяснял эту новую манеру смотреть: после того, как буква рисчезла из слов ресницаи роговица, глаза их потеряли возможность двигаться. И было очевидно, что и сами они теперь – одителии гажданеи в этом новом мире может случиться такое, чего и представить нельзя.

Устав от уборки, я сел рядом с отцом и матерью перед телевизором. Шла передача, посвященная исчезновению офисов, и выступал приглашенный в студию писатель. Меня поразил его измученный вид, явно объяснявшийся тем, что он страдал от унижения, назвать которое не мог. Он казался ровесником моему отцу и манерой держаться чем-то неуловимо напоминал его, но вымолвить сумел лишь, что в ту пору, когда еще были книги и он писал оманы, старался расставлять слова так, чтобы они говорили не только то, что они говорили, но и кое-что еще.

– Если я вас павильнопонял, когда вы пишете, к пимеу: «Я п’оголодался», то подазумеваетенечто иное? – с нескрываемой игривостью осведомился ведущий.

– В общем, да, – ответил писатель.

Мои родители покатились со смеху, так же как зрители. Однако слышать этот смех было просто страшно, потому что в студии не грянули, а гянулине раскаты, а аскатыхохота, показалось, что в них мало человеческого. Чтобы не выделяться и избежать вопросов, я тоже попытался выдавить из себя улыбку, но вышла у меня гримаса тревоги и смятения. Ну, а писатель сначала принялся озираться с таким видом, словно вдруг попал в середину собачьей своры, а потом тоже засмеялся – или уж не знаю, что это было, – прямо в камеру. Впрочем, мне показалось, он сам не знал, над чем смеется.

Передача закончилась, но родители даже не пошевелились. Казалось, ничего другого они вообще не делают, только смотрят телевизор. Потом мать раза два все же поднималась с дивана, уходила в кухню и возвращалась, что-то дожевывая. После выпуска рекламы началась передача о здоровье. Вышел доктор в белом халате и объяснил, что из-за тех изменений, которые претерпевает в последнее время язык и, значит, действительность, люди перестали умирать (разумеется, он сказал умиать)как полагается, а потому необходимо оказывать находящимся при смерти помощь непосредственно перед самой кончиной.

– Потому что иначе, – добавил он, – похоонные бюоне сумеют сп’авитьсяс таким количеством недопокойников.

И вслед за тем продемонстрировал некий инструмент, который, по его словам, очень просто изготовить в домашних условиях, чтобы затем граждане использовали его на недопокойниках.

После этого на экране возник министр обороны и культуры и донес до телезрителей бесценные сведения: судя по всему, книги оказались способны выживать в неблагоприятных условиях и перестали разлагаться с прежней скоростью, создав себе нечто вроде особого укрытия. Их, значит, можно собирать и до окончательного распада еще какое-то время использовать. Однако, добавил министр, посуровев лицом, обнаружены шайки браконьеров, которые потрошат найденные книги и продают слова и буквы на черном рынке. И напомнил гражданам, что подобное деяние, равно как и индивидуальное владение книгами, категорически запрещено по закону, так что каждый сознательный член общества, обнаружив книгу, обязан сдать ее в министерство обороны и культуры, где компетентные специалисты решат, можно ли использовать ее в тех или иных целях.

При этих словах мои родители переглянулись и заговорщицки усмехнулись. И я догадался, что запрет они преступают уже довольно давно. А в завершение министр похвалил граждан за манифестации в защиту танков и призвал выступить также и в поддержку пистолетов.

Тут мама наконец поднялась с дивана и попросила меня сходить с нею на рынок.

Мы спускались пешком, потому что с тех пор, как электричество стало электичеством, лифт работал с перебоями. А лестница, хотя и лишилась пеил,а ступени на многих ма’шахбыли выщерблены и поломаны, все же казалась безопасней. Когда выбрались на улицу, я сразу заметил, что вокруг что-то неуловимо, но непреложно сместилось, исказилось – без сомнения, потому, что слово реальностьосталось без буквы ри было теперь еальностью. И навстречу нам шли не прохожие, а похожие,и взоы,которыми они нас окидывали, были по-змеиному неподвижны и так же вселяли тревогу. И все двигались по тротуарам безмолвно, никто ни с кем не заговаривал, как будто это были животные, а не люди. Мама спросила, смогу ли я отличить существительное от прилагательного, а местоимение от наречия. Мне бы хотелось без уверток и экивоков ответить: «Нет!», но вид у нее был такой озабоченный, что пришлось уклончиво сказать, что с грамматикой я не очень в ладу.

Когда пришли на рынок, направились сразу же, времени не теряя, в мясной ряд и встали там в очередь. Вскоре я заметил, что под видом мяса там более или менее откровенно торговали словами. И какая-то дама средних лет, потребовавшая десяток существительных, шумно возмущалась тем, что ей хотели подсунуть наречий. Мясник объяснял, что, мол, достает товар всякого рода и к каждому десятку существительных прицепляет пару наречий – точно так же, как на каждый килограмм отбивных должен докладывать два-три кило толстого края. Дама не унималась и твердила, что от наречий нет ни малейшего прока, а мясник тогда продемонстрировал их очереди – это были любезнои достаточно– и объяснил, что если поставить одно или другое на выбор рядом с каким-нибудь существительным вроде цыпленка, то еда получится очень даже вкусная и сытная, особенно по нашим-то нелегким временам.

Покупательница нехотя выслушала объяснения и удалилась. А я мало-помалу стал сознавать, как важно различать разные части речи. Продавались еще и союзы, предлоги, причастия с деепричастиями, слоги и отдельные – россыпью – буквы. Когда очередь дошла до нас, мясник извлек из-под прилавка букву р, и все мы буквально замерли с открытыми ртами, вновь ощутив ее уже полузыбытый, подрагивающий на кончике языка вкус. Мясник, расхваливая товар, стал перечислять все, на что только может пригодиться эта буква. Поставленная между аи и,она вернет мандарину его первозданный вкус, а матеи, обретя ее, вновь станут матерями и обретут былую нежность к своим детям. При этих словах он посмотрел на нас с мамой. Она заколебалась было, но мясник сказал, что эта р– последняя и что она – свежайшая, только сегодня утром вырванная из книжкиного нутра, а потому до тех пор, пока не рассыплется прахом, будет пригодна для многократного использования. Я подумал, что поставлю ее в Лаууи верну Лауру.

Цена была умопомрачительная, но у мамы в сумке отыскались припрятанные обручальное кольцо и два серебряных браслета, и мясник, на глазок оценив, согласился принять их в уплату. И мы, стало быть, купили ри полдесятка существительных. Уже покидая рынок, в дверях, увидели торговца готовыми фразами, который задешево предложил нам В рот, закрытый глухо, не влетит мухаи Страх сидит во мне,но мухи были нам отвратительны, и потому мы купили вторую, имея в виду разобрать ее и извлечь важное и ценное слово страх.

И со всем этим добрались до дому. Отец, который по-прежнему сидел у телевизора, поначалу огорчился при виде наших покупок и заявил, что нам всучили ни на что не годные наречия, но, когда мы предъявили ему наше Р, забыл обо всем на свете. И эта буква, покуда жила, доставляла нам много отрады – мы вставляли ее куда только можно (включая ресницы, благодаря которым можно было моргать, как раньше), но уже через несколько часов она распалась: мясник наврал нам – она оказалась не первой свежести. Из существительных помню два – стакани поцелуй,потому что нам очень нравилось, что можно опять целоваться и пить воду, не ловя ртом струю из-под крана. Что же касается готовой фразы (Страх сидит во мне), то она оказалась хоть и твердой, но чересчур хрупкой и сломалась при попытке извлечь из нее слово страх.

Ну а когда мы все их истратили, все стало как прежде или даже хуже, потому что каждый час уносил какое-нибудь слово или букву и их исчезновение снова сужало горизонт реальности. Я понял, что все это – вроде прогрессирующей слепоты, и, покуда мои родители сидели перед телевизором, не моргая и дыша со свистом, потому что вместо бронхов теперь опять были бонхи, слонялся по квартире, пытаясь подсчитать последние потери. Не было ни трусов, ни ремня, ни шариковых ручек. Исчезли также двери и картины со стен, но, впрочем, я не мог точно вспомнить все, что было и чего не стало тут, хоть и часто наведывался сюда с другой стороны. И кроме того, думать одними картинками, не имея в запасе слов-обозначений, было очень изнурительно, и я скоро выдохся – прежде всего потому, что понял: поскольку мне некому представить мою инвентаризацию, я и сам скоро позабуду о ней.

Хотя путь по зыблющимся улицам был опасен, я решил все же отправиться к Лауре. На пустыре меня окликнули мальчишки с нашей улицы, зовя присоединиться к ним. Они прятались за кустами с духовыми ружьями ( ужьями, разумеется) и рогатками ( огатками,само собой), подкарауливая книги. Я постоял рядом минутку и видел, как в небе проплыло несколько толстых томов, но шли они чересчур высоко. А когда уже собирался идти дальше, появилась маленькая книжка, по формату – учебный словарик, и, отделившись от стаи, снизилась и приземлилась в нескольких метрах от нас. Все затаили дыхание и прицелились в нее. Те, у кого не было ни ружей, ни рогаток, подобрали камни, и вслед за первым зарядом, попавшим в корешок переплета, они целым градом обрушились на книжку и в считаные секунды погребли ее под собой. Мы выскочили из-за кустов, и самый проворный схватил книжку – это в самом деле оказался словарь – и с ловкостью рыбака, чистящего улов, или мясника, потрошащего дичь, вырвал ей внутренности. На землю посыпались предлоги, частицы, союзы, артикли и прочая мелочь, на которую никто не обращал внимания, потому что все жаждали добраться до полноценных слов. И мальчишки, с такими неимоверными трудами одолевавшие в школе премудрости грамматики, теперь удивительно споро и ловко отделяли глаголы от числительных, а прилагательные – от местоимений. Выше всего ценились существительные (а те, что обозначали конкретные понятия, шли дороже абстрактных). Наречие же было вроде печенки: гастрономическая редкость, деликатес на любителя, так что никто не собирался за него драться. Не прошло и четырех минут, как книжку поделили, оставив на земле вместе с переплетом никому не пригодившиеся слова, над которыми, слетевшись, как на кусок протухшего мяса, уже кружились мухи. Мне, хоть я и не участвовал в охоте, тоже выделили долю – дали два местоимения, одно мужского рода, другое – женского, и объяснили, что ими можно заменить любое существительное. И, судя по всему, они, пусть и не так эффективно, как заменяемое ими, с задачей своей справлялись вполне успешно. Я понял: это – нечто вроде того, как за неимением ремня подпоясываешься веревкой, спрятал их в карман и, потихоньку отделившись от остальных, отправился искать Лауру.

А найти ее было не так просто. С прошлого раза улица, которая вела с пустыря в ее квартал, сильно изменилась и стремилась как бы закрыться сама собой, вроде того, как после удаления зуба затягивается рана в десне. Я догадался, что в такой ситуации оганизмбудет ближе к реальности (к еальности, точнее говоря), чем старый добрый и привычный организм. И не то чтобы я вдруг истаял как дым или сделался студенистым – нет, скорее стал похож на какое-то изменчивое, с непостоянными свойствами вещество и благодаря этому куда лучше вписывался в зыблющиеся, подвижные улицы. Тишина при этом стояла, надо сказать, мертвая, а окна практически исчезли в морщинах фасадов, как иногда скрывают пупок складки на животе.

Окружающий меня городской пейзаж напоминал скорее извивы какой-нибудь полости в человеческом теле, чем внутренности пустой улицы. И казалось, будто я иду не по мостовой, а по каким-то хрящеватым звеньям – может быть, по пищеводу. И думал, что, если, не дай бог, все это продлится и продолжится, самое скверное будет заблудиться не на улицах, вдруг ставших незнакомыми, а внутри собственного тела – мы провалимся, например, в почку и не сумеем выкарабкаться из нее, чтобы вернуться к мозгу, в том случае, разумеется, если раньше привыкли жить в этой мыслящей емкости. А каков будет мир, управляемый из поясничной области? И тут внезапно, будто в озарении, я понял, какой смысл заложен в городах, в переплетении его улиц, в этой сети, служащей для того, чтобы мы перемещались из одной части себя в другую. А оставаться внутри своих домов или в пределах своих кварталов – что, кажется, сейчас и происходит – людям будет так же опасно, как затвориться в собственных легких или печени и оттуда пытаться управлять миром.

Тут наконец в складках этой раздробленной, разбитой – притом наголову разбитой – реальности я различил улицу Лауры и с благодарным чувством человека, ощутившего, что к онемевшей ноге вернулась чувствительность, устремился туда.

Она стояла одна примерно на том же месте, где мы встречались раньше, и, когда заметила меня, на лице ее появились разом и облегчение и легкий упрек. Да, конечно, мы давно не виделись – а сколько именно, сказать не могу, потому что не знаю, как течет время в этом измерении, тем более что часовые и минутные стелки– это совсем не то же самое, что стрелки. Вслед за тем я заметил, какие произошли с ней перемены: лоб, как и у всех в этой стороне, стал более покатым, а веки почти не шевелились, причем это, как ни странно, пошло ей на пользу, несколько умерив волнение, которое вызывал во мне ее взгляд. Обняв ее, я пересчитал завитки каждой из ушных аковини убедился, что их стало на два меньше. Лаура – или Лауа, ибо таково было ее настоящее имя в эти дни, – тем не менее не утратила своей, только ей присущей атмосферы, плотно обволакивавшей все ее тело и создававшей, казалось, особый климат, отличавшийся от того, в котором пребывали все мы – все прочие. Я не знал, какое время года сейчас в этом мире, потому что и листки календая, и стелкичасов мелькали здесь стремительней и прихотливей, нежели в мире календарей и стрелок. Может быть, уже и декабрь, потому что было очень холодно, да к тому же мороз без буквы рпосередине пронизывал до костей и кусал злее, чем тот, к которому мы привыкли. И потому, прильнув к Лауре всем телом, я блаженно и благодарно ощутил окутывающее ее тепло. На ней был свитер с немного растянутым воротом, и мне хотелось уткнуться в него так, чтобы, увлажняя своим дыханием шерсть, как бы рикошетом почувствовать запах ее кожи.

Прежде мы непременно зашли бы в подъезд, но сейчас, когда исчезли двери, предпочли остаться на улице. Люди, с вороватым видом проскальзывавшие мимо, почти не обращали на нас внимания. Какой-то мужчина остановился на мгновение рядом, коротко принюхался, отчего вмиг приобрел сходство с неведомым зверьком, но сейчас же, немного смутившись, вновь принял прежний вид и торопливо двинулся дальше. Мы с Лаурой уселись на тротуар, прислонясь спинами к стене дома, и сидели так молча. Я взял ее руку и, поглаживая, пересчитал пальцы: сперва от большого к мизинцу, а потом назад или от среднего – в стороны, и в сумме неизменно оказывалось пять. Это занятие успокаивало меня, хотя я никак не поручился бы, что это – те самые пальцы, которые я держал в руках прежде, потому что я, пусть и принадлежал сразу к двум сторонам бытия, тоже ведь начинал забывать какие-то вещи, да и могло ли быть иначе?

Я протянул ей два местоимения, доставшиеся мне на пустыре, и она, не поблагодарив, схватила их с удивившей меня жадностью.

– Сможешь пименятьих вместо существительных, – сказал я. – Это не совсем авноценнаязамена, но все же.

– Знаю, знаю, – кивнула она. – Откуда они у тебя?

Я рассказал, что мы извлекли их из словаря, который подбили на пустыре невдалеке от моего дома, а когда добавил, как мы погнушались союзами и другими маловажными частицами, Лаура ответила, что здесь же, на ее улице, старый сапожник, известный своей редкостной ручной умелостью, мастерит из этого мусора значимые полноценные слова.

– Еще он может п’ев’ащатьбесполезные пилагательныев существительные, но родители говорят, что это жутко доого.

Казалось немыслимым жить в этом мире без понятий – пусть хоть самых первоначальных – о грамматике, однако люди, вместо того чтобы учить их по книгам, как бывало раньше, овладевали этими знаниями на практике, как если бы мясник пластал топором тушу и наглядно показывал отличие сердца от печени, а печени – от легких и откладывал в одну сторону хорошее мясо, а в другую – то, которое в лучшем случае сгодится на похлебку. Я понял, что сама Лаура способна здесь же разделать сперва всю фразу, а потом и ее разделить на части, зная, как урвать кусок побольше от наречий, герундиев или союзов. От этого у меня слегка закружилась голова. И потому, закрыв ей рот поцелуем, я едва ли не с отчаянием спрашивал себя, к какой части речи сейчас приникают мои губы. Так или иначе, я перецеловал все существительные у нее на лице и все, до чего мог дотянуться во рту, меж тем как мои руки, забравшись под свитер, ласкали то, что казалось мне прилагательными.

Когда же эта взаимная жажда была утолена, мне захотелось убежать к себе, в свои края. Я не забыл еще непостоянство улиц и испытывал животный ужас при смутной мысли о том, чтобы остаться одному здесь, в этом чужом месте, с которым я был связан исключительно через Лауру (или Лауу). Я знал, что этот ужас – животный, потому что он один стоял на страже выживания и потому был начисто выведен за рамки морали, которую я имел в своем распоряжении (я ее или она меня – вопрос другой) до сей поры. Словно высвеченные мгновенной вспышкой, мне вспомнились те времена, когда реальность была гораздо больше улицы или квартала, когда у нас в головах, да и не только в головах, а и за пределами их, имелись города и страны, чьи названия я теперь не могу даже вспомнить. И потребность бегом бежать назад, к себе явно была как-то связана с этим сужением. И я поднялся, попрощался и бросился искать улицу, из квартала Лауры выводившую на пустырь. Я знал, что, увидев ее, почувствую себя уже дома, и гнавшая меня необходимость умеряла стыд от того, что я покинул Лауру.

Нелегко оказалось найти вход в эту улицу, превратившуюся в трещину, расселину или рану, куда попасть можно, лишь разведя немного ее края, а потом рывком протиснувшись внутрь и рискуя при этом, что окажешься там, откуда нет выхода. Уже сильно смеркалось, но наступавшая темнота была какого-то странного, как бы органического свойства – такая, наверно, царит в утробе животного. Давным-давно брошенные у обочин автомобили тоже, конечно, лишились дверей, но своим бедственным состоянием обязаны были не столько непогоде, сколько тому разъедающему воздействию, которое оказывал на них какой-то загадочный процесс пищеварения. Я видел, как сползают вдоль темных фасадов и из водосточных труб какие-то струи, и не знал, как назвать их, пока не понял, что это всего лишь дождь. Пространство сузилось и до такой степени изменило мои отношения с окружающим меня миром, что я мог воспринимать его только, как будто переваривал что-то одно и в свой черед одновременно переваривался сам.

Как только восстановилось понятие дождь, хаос немного упорядочился, однако положение все еще оставалось тяжелым. Я вглядывался в улицу, силясь понять, узнаю ли ее, но она уже перестала быть улицей, потому что, хоть еще и связывала воедино разные части пространства, уже не в состоянии была привести во взаимодействие части меня самого. Стены домов, сделавшись подвижными, как стенки желудка, волнообразно подрагивали, морщинились, собирались в складки, внутри которых исчезали автомобили или то, что от них еще оставалось. Я шел вперед, держась середины улицы, чтобы и меня не всосала в себя одна из этих складок, но вскоре понял, что не дойду до пустыря по крайней мере до тех пор, пока не наступит утро и не исчезнет томящий меня страх перед пустыми глазницами окон, провожающих меня цепким оценивающим взглядом. И остановился, чтобы сообразить, что делать, и заметил, что струи дождя стекают по моему телу, уже набрякшему влагой. Заметил с каким-то животным безразличием и, удивившись, что в этой ситуации мне не хочется искать утешение в слезах, догадался, что способность плакать осталась где-то там, на недосягаемых для нашего нынешнего положения высотах, откуда мы теперь свалились. Спасаясь от холода, я инстинктивно придвинулся ближе к обочине, а покуда искал укрытия в подъезде, складчатая стенка ухватила меня и втянула в себя.

И сейчас же я оказался внутри дома, если можно назвать его так, потому что он больше напоминал пещеру, нежели человеческое жилье, – люди сидели у включенного телевизора, словно от него тянуло теплом, как от раскаленных углей в очаге, и можно было согреться. Под их дружный смех по экрану с утробными воплями носились странные существа. Я посмотрел по сторонам и понял, что все переходы и коридоры исчезли, и пространство дома съежилось, и все, что было прежде разными квартирами и комнатами, оказалось заключено в это помещение посередине. Мне захотелось есть, и, оглядевшись, я заметил на ящике полуразложившееся наречие, из которого две крупные синие мухи высасывали сок. Я уж собирался схватить и съесть его, хоть и знал, что наречия в пищу не употребляются – ну, или так считалось вплоть до последнего времени, но тут какая-то старуха перехватила мою руку, защищая от меня падаль, которую явно считала своим достоянием.

А впрочем, мое появление не навлекло на меня никаких неприятностей, словно исчезло или, по крайней мере, ослабело понятие неприкосновенности жилища. Время от времени кто-нибудь приближался ко мне, бегло обнюхивал между ног – так же, как это делали собаки на пустыре, и отходил прочь, в худшем случае – выругавшись, причем я чаще всего не понимал ни слова. Голод мне утолить было нечем, так что я побродил по этому странному, неправильной формы помещению, ничего не нашел, кроме двух противительных союзов, немедленно вызвавших изжогу, и подсел к тем, кто смотрел телевизор. Вскоре на экране появился министр обороны и культуры и произнес речь – совершенно невразумительную, по крайней мере для меня. То ли мы лишились, кроме Р, еще каких-то согласных, то ли гласных, но в его тарабарщине, которую все слушали с чрезвычайным вниманием, я разбирал только отдельные слова. Во всяком случае, тон его, по обыкновению, был угрожающим. Завершив свою речь, он тоже издал несколько утробных звуков, с восторгом встреченных зрителями, и скрылся.

Тут я заметил в углу беленькое слово, при виде которого у меня заурчало в животе. Я осторожно подошел и убедился, что это существительное яйцо. Взял его, забился в угол и, хоть не знал, как полагается лущить существительные, все же справился, добыл из нутра белок и желток и с жадностью проглотил. Давешняя старуха заметила мою гастрономическую активность и кинулась ко мне с явным намерением вырвать из рук то, что там имелось. Я отдал ей пустую, еще влажную внутри словесную скорлупу, и старуха отстала, удалилась, обсасывая ее и бормоча что-то бранное.

В том же углу я прикорнул, но, прежде чем закрыть глаза, подумал, что с той минуты, как расстался с Лаурой, не испытывал ни единого чувства, которое не было бы связано с потребностью выжить. Ни разу не вспомнил о родителях, например. И, охваченный внезапным приступом печали – очень благотворным, замечу, потому что он помог вспомнить, кто я такой есть, – сумел расплакаться.

Поначалу это мне не очень удавалось: возникали неполадки механического свойства и в грудной клетке звучал только какой-то скрежет, вроде того, какой издает, не желая заводиться, автомобильный двигатель. Но постепенно стало казаться, будто до меня откуда-то издали, из другой стороны реальности долетает плач, и я решил подражать ему – и после нескольких попыток слезы потекли сами собой, увлажняя и смазывая всю машинерию, предназначенную для производства рыданий. Я испытывал при этом чувство какой-то высвобождающей беспомощности, а еще – полной расслабленности, объяснить которую можно было только наличием матраса. И тогда я понял, что нахожусь уже на другой стороне бытия, и даже не открыл, а резко распахнул глаза, опасаясь, что все эти чудесные ощущения мне привиделись во сне. Но нет: вокруг меня, без сомнения, была родительская спальня, а тот, кто в мятой пижамной курточке испуганно смотрел на меня из зеркала напротив кровати, был я. От влажного, сырого холода, столь свойственного жизни по ту сторону, я промерз до костей и с головы до ног дрожал в ознобе, который медики называют «потрясающим».

Между тем где-то по-прежнему слышался тот самый плач, благодаря которому и мне удалось поплакать так самозабвенно и сладко. Приглушенный и немного искаженный расстоянием, он доносился из коридора, но источник этих слез явно был в гостиной. Несколько подавленный тем обилием впечатлений, что обрушивались на меня на обеих сторонах реальности, я выскользнул из постели и бесшумно прокрался по коридору до дверей в гостиную. Там были столы, стулья, книги и все прочее, что должно стоять в помещениях такого рода. Отец сидел на диване, совершенно раскиснув от слез, а мама стояла рядом и, утешая, гладила его по голове, но на лице ее, кроме сочувствия, я заметил еще и скуку – а может быть, мне это почудилось. Я помню, как поблескивали ее покрытые лаком ногти, которые я всю жизнь так любил рассматривать и чувствовать их покалывающие прикосновения к моему лицу. Прежде всего мне пришло в голову, что я умер, однако я отбросил это предположение при виде того, как безмятежно спокойна мать. Потом, вспомнив про деда, который был в тяжелом состоянии, я сообразил, что, наверно, наступившая развязка прекратила их общение.