Текст книги "Избранное"

Автор книги: Хуан Арреола

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

11 октября

Собачка Вирхинии стоит ее попугая. Вчера вечером, пока я слушал, как Вирхиния играла «Танец часов», эта бестия принялась упоенно расправляться с моей шляпой. Как только отзвучала музыка, собачка радостно ворвалась в комнату с остатками шляпы в зубах. Шляпа-то, конечно, была старая, но мне все равно не понравилось то, что Вирхиния так развеселилась по этому поводу.

На этот раз я не стал вдаваться в подсчеты и, поскольку мое стремление к экономии привело к обратному результату, пошел и купил себе шляпу моей старой любимой модели. В следующий раз, когда пойду к Вирхинии, буду все время настороже.

15 октября

Сеньор священник, с которым мы случайно встретились на улице, посоветовал приблизить день нашей с Вирхинией свадьбы. На этот раз он не стал прибегать к обычному для него языку намеков и околичностей.

Под конец он сказал, что, по его мнению, состояние Вирхинии нуждается в разумном контроле.

Я не вижу никаких видимых причин для того, чтобы переносить срок свадьбы; но, коли дела обстоят так, как сказал сеньор священник, я поговорю с Вирхинией. Что же касается ее состояния, я намерен быть чрезвычайно бдительным, но только в сугубо профессиональном смысле.

18 октября

Я только что узнал потрясающую вещь: покойный муж Вирхинии оставил после себя трех внебрачных детей.

Я никогда бы в это не поверил, если бы человек, который мне об этом сообщил, не был столь уважаемой и авторитетной личностью.

Мать их, оказывается, тоже умерла, и трое сирот оказались предоставленными сами себе.

Босые и оборванные, они бродят по рынку и стараются хоть как-то заработать себе на жизнь.

Меня жжет тягостная мысль: знает ли об этом Вирхиния?

И если знает, то как она может со спокойной совестью заниматься раздачей игрушек, в то время как дети ее мужа помирают с голоду?

О, этот муж Вирхинии! О, этот почетный член Общества Благочиния! И к тому же верный почитатель «Размышлений христианского рыцаря»! Неужели такое может быть?

Я решил все обстоятельно расследовать.

19 октября

Я не могу поверить в грядущее спасение супруга Вирхинии после того, как увидел три жалкие, убогие пародии на его облик. На этих, уже порченых голодом и нищетой, рожицах благородные черты лица покойного проступают хотя и в искаженном виде, но все же достаточно явственно.

На сегодня я не могу сделать ничего определенного для этих несчастных, но по заключении брака сделаю все возможное, чтобы выручить их. Во всяком случае, я должен срочно поговорить с Вирхинией – ведь кроме всего прочего, эта ситуация бросает тень на фамилию, которую она пока еще носит.

24 октября

Сеньорита Мария вызывает во мне все большую симпатию. Не проходит и дня без того, чтобы она не придумала чего-нибудь нового. Она совершенно изменила обстановку в нашей конторе. Видимо, у нее врожденное чувство порядка. Она внедрила новую систему классификации документов, которая оказалась значительно более удобной. Старую пишущую машинку я заменил на новую, работать на которой – одно удовольствие. Мы расставили мебель более разумным образом, и в результате все помещение приобрело обновленный и приятный вид.

Сеньорита Мария сидит за новым письменным столом и вся лучится радостью. Однако следы страданий не исчезают с ее лица. Я спросил ее: «У вас какие-то проблемы, сеньорита? Вы по-прежнему работаете по ночам?» Она слабо улыбнулась ответила: «Нет, спасибо, у меня все в порядке…»

25 октября

Я подумал, что жалованье, которое я выплачиваю Марии, никак не назовешь приличным. Подозреваю, что она по-прежнему урывает часы у сна, чтобы подработать шитьем.

И коль скоро я дал себе зарок взять ее под свою опеку, то решил, что с завтрашнего же дня повышаю ей жалованье.

Она стала благодарить меня в таком смятении, что я даже испугался, не обидел ли ее этим. Надо же: я искал себе секретаршу, а нашел прекрасную женскую душу.

Должен признаться, что бледное лицо сеньориты Марии – это самый чистый и светлый женский лик, который мне когда-либо доводилось видеть.

27 октября

Моя холостяцкая жизнь движется к концу. До нашей с Вирхинией свадьбы осталось уже не четыре, а всего только два месяца. Такое решение мы приняли с ней вчера. Памятуя о пожеланиях сеньора священника.

Я хотел бы воспользоваться случаем, чтобы завести разговор о брошенных детях, но ничего не получилось. Она снова принялась восхвалять достоинства своего бывшего мужа.

Очевидно, она ничего не знает о его детях. Ну как подойти к ней с такой темой?

28 октября

Мысль о супружеской жизни уже не кажется мне столь привлекательной, как это было еще недавно. Живущий во мне холостяк все еще не хочет умирать.

И дело не в том, нравится мне Вирхиния или нет. В целом она соответствует выношенному мной идеалу. Ну а что до недостатков, то кто же их не имеет. Да, она бывает поверхностна и несдержанна, но все это вполне простительные грехи. Итак. Итак, я женюсь на женщине добродетельной и потому должен быть доволен.

30 октября

Сегодня я узнал некоторые вещи, которые уже начинают омрачать мою еще не начавшуюся семейную жизнь. Достоверность этих сведений сомнительна, поскольку источником их является женщина, но содержание их тревожно и мучительно.

Во-первых, оказывается, что Вирхиния прекрасно осведомлена о брошенных детях, их происхождении и жалком состоянии.

Второе известие носит интимный характер и касается истории неудачного материнства Вирхинии. По ее рассказам я знал, что двое ее детей умерли во младенчестве. Но, оказывается, им и не дано было родиться. Во всяком случае, естественным путем.

В отношении полученных мною сведений должен сказать, что я в них не верю и считаю их гнусным порождением чьих-то злых козней. Человеческое злословие точно ржа разъедает жизнь маленького городка, разрушает и дробит судьбы людей. Фальшивая монета клеветы, незаметно подброшенная чьей-то злой волей, переходит из рук в руки и оскверняет каждого, кто алчно стремится подхватить ее.

(Моя кухарка Пруденсия является в этом смысле превосходным термометром, показывающим уровень моральной температуры нашего общества.)

31 октября

Все мои умственные способности направлены на разрешение серьезных проблем финансового характера, связанных с предстоящим браком. Как же быстро бежит время!

Перечислить все мои нынешние заботы и хлопоты я просто не в состоянии. Этот дневник уже почти потерял смысл. Как только женюсь, я его уничтожу.

А впрочем, возможно и сохраню на память о моей холостяцкой жизни.

9 ноября

Вокруг меня происходит что-то странное и тревожное. Еще вчера я ни о чем не подозревал. Сегодня мое благостное состояние разлетелось в прах.

Я готов поклясться, что вокруг творится что-то такое, что выставляет меня на всеобщее обозрение. Каждый раз, выходя на улицу, я чувствую на себе сотни устремленных на меня взглядов, они окружают меня облаком нездорового любопытства, которое проливается за моей спиной дождем насмешек. Дело тут не в предстоящем браке, о котором давно уже знают все и который никого не волнует. Нет, тут что-то другое, и я думаю, что гроза разразилась именно сегодня, во время дневной мессы, которою я никогда не пропускаю. Господи, еще вчера я пребывал в спокойствии и занимался подсчетами. А сегодня…

Я возвратился из церкви почти бегом, преследуемый взглядами, и вот уже несколько часов только и делаю, что задаю себе один и тот же вопрос: в чем дело? Я так и не осмелился больше выйти на улицу.

Да полно, разве у меня совесть нечиста? Я что, обокрал кого-то? Или убил? Нет, я могу спать совершенно спокойно. Моя жизнь чиста как стеклышко.

10 ноября

Боже мой, ну и денек выдался сегодня!

Несмотря на почти бессонную ночь, я встал рано и отправился к себе в контору раньше обычного. По дороге вновь ощутил на себе множество злорадных взглядов. Мне показалось, что я начинаю сходить с ума. Немного успокоился только оказавшись в своем кабинете. Здесь, в безопасности, я решил продумать план дальнейших действий.

Внезапно дверь распахнулась, и навстречу мне бросилась сеньорита Мария, которую я едва узнал. Она не могла перевести дух, как будто убегала от смертельной опасности и ворвалась в первую оказавшуюся открытой дверь. Лицо ее было бледнее обычного, а темные круги вокруг глаз казались метами неминуемой смерти.

Потрясенный, я обнял ее и усадил рядом. Она пристально посмотрела мне в глаза и разрыдалась.

Она рыдала так безудержно, как только может рыдать человек, долгое время таивший в себе свои страдания и уже не имеющий сил терпеть дальше. Ее рыдания настолько потрясли меня, что я не мог произнести ни слова.

Закрыв лицо мокрыми от слез руками, она вся содрогалась в неудержимом плаче, словно искупая злодеяния мира сего.

Забыв обо всем, я не отрываясь смотрел на нее. Ее тело сотрясалось от рыданий. Внезапно мой взгляд остановился на ее заметно округлившемся животе.

Горестный момент откровения!

Изменившиеся очертания ее фигуры раскрыли мне тайну всей драмы.

Я едва смог сдержать крик, который перешел в тяжкий стон. О, бедная девочка!

Сеньорита Мария уже не плачет. Ее прекрасное лицо озарено какой-то нездешней, мученической красотой. Она погружена в молчание, которое красноречивее всего говорит о том, что нет на земле таких слов, которые смогли бы убедить мужчину в ее невиновности.

Ибо она уверена, что ни превратности судьбы, ни бедность, ни любовь – ничто не может оправдать ее, потерявшую невинность.

И еще она знает, что нет таких слов у людей, которые были бы сильнее языка плача и молчания. Все это она знает и потому продолжает молчать. Она вверила себя мне и теперь ожидает моего решения.

Пусть там, за дверью, шатается, рушится и меркнет мир – подлинное мироздание заключено здесь, в этой комнате, оно только что родилось, выйдя из моего сердца.

Не знаю, как долго длился наш безмолвный разговор и как скоро перешли мы на обычный язык. Знаю только, что Мария ни на секунду не усомнилась во мне.

Потом мне доставили два письма, два посмертных послания из мира, в котором я дотоле обитал. Вирхиния и Общество, два светоча этого мира, соединились с его тьмою, дабы заклеймить меня позором.

Но эти письма уже не могли вызвать у меня ни возмущения ни досады; они принадлежат миру прошлого, которое уже не имеет для меня никакого значения.

Я понял, что нет нужды быть ни особо умным, ни высокообразованным для того, чтобы понять, почему нет на земле справедливости и почему никто даже и не озабочен тем, чтобы вершить добро. Все дело в том, что истинная праведность чаще всего предполагает отказ от собственного благополучия.

А так как я не в силах ни изменить законы мира сего, ни преобразить сердца людские, то мне не остается ничего иного, как смириться и уступить. Я вынужден отступить от истин, постигнутых в тяжких муках, и вернуться в прежний мир стезею лжи.

Итак, я отправляюсь к сеньору священнику. Но на этот раз я пойду не за советом, а для того, чтобы сделать хоть немного чище тот воздух, которым дышу. Я пойду затем, чтобы отстоять свое право считаться человеком, пусть даже на этот раз мне придется покривить душой.

11 ноября

Сегодня побывал у сеньора священника. Теперь-то уж Общество не станет направлять мне свои обличительные послания. Я уже покаялся в своем «грехе».

Если бы я согласился бросить бедную девушку на произвол судьбы, оставив ее наедине с ее бедой, я мог бы наслаждаться своей восстановленной репутацией и заняться устройством выгодного брака. Но я даже помыслить не мог о том, что хоть отчасти, но в своих бедах виновата и сама Мария. Мне достаточно сознавать, что кто-то пришел искать во мне поддержку в самый трудный час своей жизни.

И я счастлив оттого, что наконец-то понял, сколь много я заблуждался, сколь жалкое существование я влачил в своей робости. Ибо тот идеал рыцарского добродеяния, который я тщился стяжать, нисколько не превыше чистоты помыслов истинного мужчины.

Если бы Вирхиния, вместо того, чтобы прислать мне свое оскорбительное письмо, просто сказала бы «не верю», я никогда не обнаружил бы, насколько неистинной была вся прошлая жизнь.

26 ноября

Зарабатывая себе на жизнь шитьем, Мария обходила многие дома. Как правило, это были добропорядочные семейства. Очевидно, в одном из таких домов по-прежнему таится тот негодяй, подлость которого пробудила во мне другого человека, о существовании которого я и не подозревал.

Но теперь уж никакой подлец не сможет вырвать из моих рук ребенка, которому предстоит явиться на свет, ибо я признал его своим по всем законам, установленным Богом и людьми.

О, эти законы, вечно преступаемые законы, давно потерявшие свой изначальный высокий смысл!

29 ноября

Сегодня утром скончался сеньор Гальвес, исполнявший обязанности президента нашего Общества Благочиния.

Его безвременная кончина потрясла всех: он был еще далеко не стар и, как бы там ни было, все-таки старался творить добрые дела. Так, ему наш приход обязан красивой металлической оградой. Однако репутация его всегда оставалась довольно сомнительной, поскольку все знали, что он занимался ростовщичеством.

В свое время мне пришлось высказаться весьма нелицеприятно в его адрес, но, хотя жизнь и подтвердила мою правоту, я полагаю, что был слишком суров по отношению к нему. А теперь готовятся торжественные похороны. Да простит его Господь.

30 ноября

Сегодня мимо нашего дома проходила траурная процессия. Мы подошли к окну, и я увидел, как Мария изменилась в лице.

Это было смешанное выражение боли и тайного торжества. Затем ее печальные глаза наполнились слезами, и она тихо опустила голову на мою грудь.

Господи, Боже мой, я все прощу, все забуду, только не лишай меня этого счастья!

22 декабря

После смерти своего пятого президента Общество Благочиния оказалось перед реальной угрозой распада. Сеньор священник вынужден был признать, что только самоубийца мог пойти на риск быть избранным новым президентом.

Но благодаря ловкому маневру Обществу удалось выстоять. Теперь им управляет руководящий совет, состоящий из восьми ответственных лиц.

Мне также было предложено войти в совет, но я был вынужден отклонить лестное предложение. Мне и так есть кого опекать и о ком заботиться. Теперь мне не до всяких там обществ и руководящих советов…

24 декабря

Я не перестаю думать о трех несчастных сиротах, бродящих по городу, поскольку готовлюсь встретить маленькое существо, которому была уготована такая же участь.

Словно палую листву несет их, никогда не знавших любви, жестокий ветер судьбы, в то время как на тихом кладбище у подножья мраморного памятника зарастает мхом могильная плита с прекрасной надписью.

ЧАСТНАЯ ЖИЗНЬ

Для того чтобы сделать этот рассказ достоянием гласности, мне пришлось всего только заменить имена действующих в нем лиц, что вполне понятно, поскольку мне предстоит повествовать о событиях, все еще не нашедших своего завершения, и более того – на разрешение которых я надеюсь повлиять.

Как легко поймет читатель, я имею в виду эту пресловутую любовную историю, которая в нашем городке что ни день обрастает все более грязными и беспардонными сплетнями. Я положил себе рассказать обо всем истинную правду и тем самым очистить эту историю от низких подозрений в супружеской измене. Без содрогания произношу я это ужасное слово в уверенности, что многие из тех, кто дочитает мой рассказ, столь же решительно сотрут его в своей памяти, ибо для этого достаточно вернуться к двум непреложным вещам, о которых все словно забыли: это добродетельность Тересы и благородство Хильберто.

Мой рассказ – это последняя попытка решить честью конфликт, возникший в одном из добропорядочных семейств. Как явствует, жертвою стал повествователь. И, оказавшись наедине со своей бедою, он взывает к небу, дабы оно не посылало ему заступника ион бы в одиночку противоборствовал всеобщему непониманию.

Впрочем, говоря, будто я жертва, я всего лишь уступаю общепринятому мнению. В глубине души знаю, что все трое мы оказались жертвами злосчастной доли, и не пристало мне считать себя ни единственным, ни наибольшим страдальцем. Я видел непритворные страдания Хильберто и Тересы; точно так же я наблюдал то, что мог бы назвать их счастьем, но и оно, окутанное ореолом тайной драмы, было мучительным; впрочем, я готов сжечь свою руку в знак их невиновности.

Все происходило перед моими собственными глазами и на виду у всего общества, того самого общества, что изображает теперь такое негодование, словно бы прежде никто ни о чем не догадывался. Естественно, я не могу с уверенностью определить, где начинается и где заканчивается частная жизнь любого человека. Однако же я готов утверждать, что каждый имеет право воспринимать вещи в соответствии с собственной природой и решать свои проблемы наиболее приемлемым для себя образом. Поэтому пусть никого не удивляет и не настораживает то, что я решился с такой откровенностью распахнуть свою душу.

С самого начала, как только я заметил, что частые визиты Хильберто в наш дом стали вызывать пересуды, я четко определил для себя линию поведения, которой затем строго придерживался. Я решил ничего не скрывать, все держать на виду с тем, чтобы на нас не пала тень ни малейшей утайки. И поскольку то были чистые чувства достойных людей, я постарался намеренно выставить их напоказ, чтобы уж все было в открытую. Однако дружеские чувства Хильберто, которыми поначалу он одарял нас с женой на равных, вскоре стали принимать одностороннюю направленность и такой характер, скрывать которые было крайне неосмотрительным. Я мог убедиться в этом с самого начала, ибо вопреки сложившемуся мнению даже слишком хорошо замечаю то, что творится вокруг меня.

Вначале все симпатии Хильберто были направлены исключительно на мою персону. Затем они настолько разрослись, что им стало тесно в одном объекте и они перекинулись на соседнюю душу, а именно – Тересы. Я с удовлетворением отметил, что они нашли в ней отклик. До того момента моя жена держалась несколько в стороне ото всего и с безразличием взирала на все дебюты и эндшпили разыгрываемых нами партий.

Я понимаю, что очень многие желали бы узнать, как же, собственно, все началось и кто именно, повинуясь персту судьбы, спровоцировал развитие событий.

Появление Хильберто в нашем городке – событие приятное во всех отношениях – было обязано тому, что блистательно защитивший адвокатский диплом молодой юрист получил направление в наши края в качестве местного судьи. И хотя это произошло еще в начале прошлого года, данный факт оставался для общественности не замеченным вплоть до 16 сентября, когда Хильберто произнес официальную речь, посвященную нашим героям.

С этой речи все и началось. Мысль о том, чтобы пригласить его на ужин, родилась тут же, на площади, в едином порыве со всеобщими восторгами, вызванными блестящей речью Хильберто. И это у нас-то, где национальные праздники давно превратились в повод для гулянок в честь дня Независимости и ее незабвенных героев. Казалось, в эту ночь впервые фейерверк, всеобщее веселье и перезвон колоколов обрели смысл как прямое и логичное продолжение слов, произнесенных Хильберто. Цвета нашего национального флага словно бы заново налились кровью, верой и всеобщей надеждой. Здесь, на центральной площади, мы, веселые и взволнованные, вновь ощутили свою принадлежность к большой мексиканской семье, вновь стали братьями и сестрами.

По дороге домой я впервые заговорил с Тересой о Хильберто, ораторский дар которого проявился еще в детстве, когда он выступал с декламациями на школьных торжествах. Когда я сказал, что мне хотелось бы пригласить его к нам на ужин, Тереса приняла мою идею с таким безразличием, о котором я до сих пор не могу вспоминать без волнения.

Тот незабываемый вечер, когда Хильберто впервые пришел к нам, словно бы все еще не закончился. Он перетек в беседы, прирос визитами, преобразился во множество счастливых мелочей, что украшают истинную дружбу, породил радость воспоминаний и довольство доверительных признаний. И незаметно он завел нас всех в тупик.

Те из вас, кто в школьные годы имел близкого друга и знают по собственному опыту, что подобные отношения обычно остаются за порогом детства и затем проявляются лишь во все более неловком и холодном «ты», легко поймут мою радость, когда Хильберто тепло и искренне возобновил нашу позабытую взаимную привязанность. А я, всегда испытывавший некоторую приниженность рядом с ним, поскольку оставил учебу и был вынужден застрять в этом городишке, прозябая за прилавком, наконец-то почувствовал свою жизнь оправданной и словно искупленной.

Сам тот факт, что Хильберто, который имел в своем распоряжении все прелести нашего, пусть уездного, но все же общества, предпочитал нашу компанию и проводил с нами чуть ли не все свое свободное время, наполнял меня гордостью. Конечно, меня несколько обеспокоило известие о том, что Хильберто, желая сохранить как можно больше личной свободы, отказался от объявленной было помолвки, которую все считали делом решенным и уже готовились поздравлять новобрачных. В тот момент нашлось немало недобрых людей, которые отнеслись к поступку Хильберто со всей злоревнивостью. Правда, теперь, с учетом всех последовавших обстоятельств, не уверен, способен ли я отрицать пророческий смысл тех пересудов.

По счастью, к тому времени случился небольшой эпизод, который я посчитал во всех отношениях благоприятным, поскольку он дал мне возможность исторгнуть из моего дома росток назревавшей драмы, хотя, как позже выяснилось, ненадолго.

Однажды вечером передо мной предстали три уважаемые дамы. Хильберто в тот момент как раз отсутствовал – очевидно, они с Тересой уже были в сговоре. Милые сеньоры всего лишь навсего пришли меня просить дать соизволение на то, чтобы Тереса могла играть в любительском спектакле.

До нашего супружества Тереса частенько участвовала в подобных выступлениях и даже стала одним из лучших членов коллектива, который взывал к ее способностям. Потом мы с ней договорились, что эти развлечения окончились. И даже когда к ней робко обращались с просьбой взять ту ил и иную серьезную роль, которая вполне бы отвечала значительности ее статуса замужней дамы, Тереса всегда давала решительный отказ.

Но меня не покидало ощущение, что театр был для Тересы страстью, разжигаемой ее природным темпераментом. Всякий раз, как мы бывали в театре, она вживалась в ту или иную роль и так переживала, словно в самом деле исполняла ее на сцене. Позже я не раз ей говорил, что нет больше смысла лишать себя этого удовольствия, но она осталась при своем.

Теперь все было иначе, я знал, чем это кончится, и специально заставил себя упрашивать. Я поставил добросовестных просительниц перед необходимостью убедительно обосновывать каждое из обстоятельств, которые в совокупности делали совершенно необходимым участие моей жены в спектакле. Последним и решающим был тот довод, что Хильберто уже согласился исполнять роль героя-любовника. После этого возражать было уже невозможно. Ибо коль скоро мотивация моего отказа основывалась на том, что Тересе выпадала роль инженю, то она теряла всякий смысл ввиду того обстоятельства, что ее партнером должен был выступать друг семьи. В конце концов я предоставил дамам свое согласие. Они горячо принялись выражать мне свою личную признательность, добавляя при этом, что общественность сумеет оценить по достоинству мою позицию.

Несколько спустя пришла смущенно благодарить меня и сама Тереса. Оказывается, ее заинтересованность объяснялась тем, что речь шла о пьесе под названием «Возвращение крестоносца», той самой, в которой она уже трижды репетировала до замужества. Тот спектакль так и не был поставлен, но роль Грисельды навсегда осталась в ее сердце.

Ну, а я был наконец-то успокоен и удовлетворен тем, что наши, начинавшие грозить осложнениями, отношения, отпадали сами собой, обретя себе замену в виде репетиций. Там, в многолюдье исполнителей и на виду у всех вся ситуация теряла налет сомнительности.

Поскольку репетиции велись по вечерам, для меня не составляло никакой проблемы покидать работу несколько раньше обычного, чтобы присутствовать при репетициях любительского театра, размещавшегося в доме одной всеми уважаемой семьи.

Однако мои надежды на разрешение ситуации вскоре рухнули. На одной из репетиций режиссер вдруг обратился ко мне (он сделал это с такой учтивостью, что одно воспоминание об этом трогает мне душу) с просьбой послужить суфлером – дело в том, что у меня хорошо поставлен голос и я легко читаю. Он сказал об этом как бы в шутку, явно не желая вызвать неловкости ожидаемым отказом. Естественно, я дал согласие и с удовольствием участвовал в сыгровках, которые как будто наладились и шли вполне успешно. Вот тут-то я и разглядел то, что до поры казалось смутным ощущением.

Мне никогда не приходилось наблюдать, как происходит диалог между Хильберто и Тересой. Конечно, иногда они вступали в некое подобие беседы, но тут между ними, это было очевидно, происходил какой-то важный разговор, причем они его вели прямо по пьесе, во весь голос, на виду у всех и без стеснения, но только говорили они о чем-то, что было внятно лишь им двоим. И стихотворный текст пьесы, заменявший им обычные слова, словно специально был подогнан под этот разговор двух душ. Было просто невозможно понять, откуда возникал этот постоянный двоякий смысл, ведь не мог же автор пьесы предвидеть, что произойдет нечто подобное. Мне стало несколько не по себе. Если бы я сам не пролистал мадридское издание «Крестоносца»^[комм.], я бы поверил, что пьеса была написана только затем, чтобы сгубить нас всех. И, так как память у меня отменная, я вскоре заучил все пять актов наизусть. А ночью, лежа в постели, я вновь и вновь терзал себя самыми чувствительными сценами.

Премьера спектакля имела поразительный успех; все зрители сошлись во мнении, что ничего подобного им не приходилось видеть. О, незабвенный вечер настоящего искусства! Тереса и Хильберто, два истинных художника, отдали игре всю душу и потрясли присутствовавших до слез, заставив их пережить высокое чувство самоотверженной любви.

Что до меня, то я, пожалуй, даже успокоился, здраво рассудив, что с этого момента все некоторым образом стало явным и перестало быть бременем, несомым в одиночку. Мне показалось, что я нашел поддержку в зрителях; словно бы любовь Тересы и Хильберто оказывалась дозволенной, получала одобрение, а мне всего лишь оставалось присоединиться к общественному мнению. Мы все были потрясены видением подлинной любви, которая сметала все предрассудки общества, свободная и непреложная в своем величии. То было заблуждение, и я припоминаю один момент, который сему способствовал и который все хорошо помнят.

По окончании спектакля разразилась грандиозная овация, занавес долго не опускался и актеры решили выйти на просцениум всей труппой. И режиссер, и антрепренеры, и дирижер оркестра, и оформитель сцены были также вознаграждены аплодисментами. Заставили подняться из суфлерской будки и меня. Неожиданность идеи настолько восхитила публику, что она удвоила аплодисменты. Наконец раздался звук финала из оркестра и все закончилось среди всеобщей радости и ликованья. Я же прозвучавшие в мой адрес рукоплескания истолковал как нечто вроде соучастия в моей беде: я решил, что все всё поняли и приготовились вместе со мною разделить драму до конца. Увы, весьма скоро я смог убедиться, как глубоко я заблуждался и сколько злобной косности таится в благопристойном нашем обществе.

Итак, поскольку не было причин, чтобы визиты Хильберто к нам вдруг прекратились, они все продолжались, как и раньше. Более того, они стали ежедневными. И тут посыпались на нас и клевета, и слухи, и злословие. Не было столь низкой козни, к которой они бы ни прибегли. Все оказались без греха, и каждый постарался бросить в Тересу камень сплетни. Однажды, кстати, в нас запустили и настоящим камнем. Ну могли кто подумать?

Мы сидели в гостиной, окно было открыто, как обычно. Мы с Хильберто углубились в хитросплетенье шахматных ходов, в то время как Тереса сидела рядом с нами и что-то вязала. Вдруг, только я поднял фигуру, в окно влетел приличный камень величиной с кулак, как видно, брошенный с малого расстояния; он с грохотом упал на стол посередине шахматной доски и разметал всю композицию. Мы застыли, точно на нас свалился небесный камень. Тереса едва не впала в обморок, Хильберто сильно побледнел. Я оказался самым стойким. Чтобы внести спокойствие, я предположил, что необъяснимый инцидент обязан, очевидно, обычной выходке какого-нибудь мальчишки. Однако прежний покой уже исчез и в скором времени Хильберто распрощался. Меня случившееся не очень-то расстроило, поскольку к тому моменту мой король попал в ловушку, подготовленную успешными шахами, после которых мне грозил неотвратимый мат.

Что же до ситуации в моей семье, должен признать, что в ней произошла решительная перемена тотчас после триумфа «Крестоносца». Сказать по совести, с того момента Тереса перестала быть моей женой; она преобразилась в странную, не от мира сего особу, в загадочное существо, живущее рядом со мной под одной крышей, но столь же от меня далекое, как звезды на небе. Я тогда еще не понял, что она преобразилась много раньше, но все происходило постепенно, и я не мог заметить изменений.

Должен признать, моя любовь к Тересе, вернее, Тереса как моя возлюбленная, оставляла желать многого. Да, подлинный расцвет Тересы и раскрытие цветка ее души произошли без моего участия. В лучах моей любви Тереса вся светилась, но то был свет вполне обычный и земной. Теперь же сияние Тересы меня слепит. Когда она оказывается близко, я вынужден зажмуриться, так что любоваться ею мне дано лишь издали. Создается впечатление, будто после «Крестоносца» Тереса так и не спустилась с подмостков; иногда я думаю, что, может быть, она и не вернется никогда в реальность. В нашу прежнюю, простую, уютную реальность. Эту земную и мирную реальность, которую она забыла насовсем.

И если верно то, что каждый из влюбленных творит и украшает душу предмета своей любви, я честно признаю, что как художник я в любви посредственность. Я, как неопытный ваятель, лишь ощущал возможность красоты, но вот пришел Хильберто и опытной рукою высек статую Тересы из глыбы мрамора, в которой она была сокрыта. Теперь я понимаю, что для любви, как и для всякого искусства, надобно родиться. Каждый стремится достичь успеха, но даруется он немногим. Вот почему любовь, обретая совершенство, становится искусством, высоким действом.

Моя любовь была обычной, она не выходила за пределы дома. Ее начало ни для кого не представляло интереса. Иное дело – Тереса и Хильберто: за ними глядят в оба, следят за каждым шагом и ловят каждый слог, как будто они все еще на сцене, а публика, в волнении, затаив дыханье, ждет неминуемой развязки.