Текст книги "Пучина"

Автор книги: Хосе Эустасио Ривера

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 16 страниц)

– Если не перестанешь пугать этого беднягу своими выдумками, я привяжу тебя голым к муравейнику.

– За кого вы меня принимаете! Да, я напустил порчу, но не на него, а на беглецов, а этот мулат вбил себе в голову, что я околдовал его. Убедитесь сами!

Пипа вытащил из заплечного мешка пучок соломы, перевязанный проволокой, наподобие веника, развязал его и сказал:

– Я каждую ночь скручивал этот пучок и думал о Баррере, чтобы он чувствовал, как его давят и душат и чтобы он в конце концов распался бы на мелкие части. Эх, если бы я мог вонзить в него ногти! Теперь, как видите, все волшебство пропало: Баррера спасется по вине невежественного мулата.

И Пипа далеко отшвырнул от себя колдовской пучок. Временами мы, перебираясь через пороги, тащили лодку волоком или несли ее на плечах, точно пустой гроб для неведомого мертвеца, поджидающего нас в какой-то далекой стране.

– Эта курьяра похожа на гроб, – произнес Фидель.

А мулат пророческим тоном добавил:

– На наш гроб!

Безыменные реки изобиловали рыбой, но отсутствие соли лишало нас аппетита. К москитам присоединились вампиры. Каждую ночь они со скрежетом облепляли пологи гамаков; приходилось закутывать не только себя, но и собак. Невдалеке от костра рычали ягуары, и выстрелы наших ружей не раз будили сельву, попрежнему бескрайнюю и враждебную.

Однажды вечером, когда мы причалили к берегу, я заметил на отмели Гуавьяре след человека. На глинистой почве отчетливо отпечаталась чья-то маленькая нога, но вокруг не было заметно других следов. На мой крик прибежал Пипа, охотившийся с луком на рыб, и вскоре мои товарищи обступили след, стараясь угадать направление, по которому ушел незнакомец. Но Эли Меса категорически заявил:

– Это след индианки Мапирипаны!

И той же ночью, пока мы с Фиделем жарили на вертеле черепаху, Эли спорил с Пипой: "Не убеждай меня, что это Пойра прошел вчера берегом реки. У Пойры вывернутые ноги, он носит на голове жаровню с углями, которые не тухнут даже тогда, когда он опускается на дно заводей. Везде он оставляет за собой рассыпанный пепел. Давайте начертим на песке бабочку средним пальцем правой руки. Этот знак предохранит нас от смерти и от лесных духов, а я расскажу вам историю индианки Мапирипаны".

Все мы, кроме майпуренцев, выполнили совет Эли Месы.

Мапирипана – жрица безмолвия, хранительница родников и лагун. Она живет в сердце сельвы, поднимает туманы, прокладывает путь ключам и, собирая жемчужинки капель в бархате оврагов, порождает новые ручьи, несущие свои прозрачные сокровища большим рекам. Это она создала притоки Ориноко и Амазонки.

Индейцы этих мест страшатся Мапирипаны. Она разрешает им охотиться лишь в безмолвии, не нарушая тишины. Те, кто не исполняет ее повеления, возвращаются с пустыми руками; достаточно всмотреться в сырую глину, чтобы догадаться, что это прошла именно она, спугивая животных и оставляя след одной только ноги: пяткой вперед, точно она шла все время отступая назад. Мапирипана всегда держит в руке лиану, и она первая стала употреблять пальмовые веера. По ночам в чаще слышны ее крики, а в полнолуние она проплывает мимо берегов на щите черепахи, который тянут речные дельфины, поводя плавниками в такт ее песне.

Когда-то, давным-давно, в эти места попал миссионер; он напивался допьяна пальмовым соком и спал на песке с девочками индианками. Считая себя посланцем неба, обязанным искоренять суеверия, он решил подстеречь Мапирипану, когда она выйдет ночью из заводи Чупаве, связать ее веревкой, которой подпоясывал свою рясу, и сжечь живой, как колдунью. На повороте реки, быть может на той самой отмели, где вы теперь сидите, он увидел, как Мапирипана ворует яйца черепахи терекай, и заметил при свете полной луны, что она одета в легкую паутину и по виду напоминает молоденькую вдову. Похоть толкнула миссионера вслед за индианкой, но она ускользнула от него во мраке; монах упорно окликал ее; ему отвечало обманчивое эхо. Индианка заманила его в глушь, завела в пещеру и не выпускала его оттуда много лет.

В наказание за распутство Мапирипана сосала его губы, и несчастный, исходя кровью, закрывал глаза, чтобы не видеть ее лица, мохнатого, как у орангутанга. Через несколько месяцев она забеременела и родила отвратительных близнецов: вампира и сову. Миссионер, придя в отчаяние, что произвел на свет такие существа, бежал из пещеры, но собственные дети преследовали его, и ночью, когда он прятался, вампир пил его кровь, а сова освещала его, сверкая большими, как зеленые фонари, глазами.

На рассвете монах продолжал путь, подкрепляя свой отощавший желудок плодами и молодыми побегами пальм. От топи, известной под именем "Лагуна Мапирипаны", он пошел по твердой земле и достиг Гуавьяре. Не зная дороги, он решил подняться по реке на случайно подвернувшейся ему лодке. Но перебраться через порог Мапирипаны ему оказалось не под силу: индианка мутила воду, бросая в поток огромные камни. Миссионер спустился тогда в бассейн Ориноко, но ему преградили путь стремнины Майпуреса, созданные его дьявольским врагом, вместе с водопадами на Исане, Инириде и Ваупесе. Потеряв всякую надежду на спасение, он возвратился в пещеру и увидел, что индианка улыбается ему со своих качелей из цветущих лиан. Он склонился перед ней, умоляя защитить его от своих же детей, и лишился чувств, услышав ее жестокий ответ: "Кто может освободить человека от угрызений совести?"

С тех пор он предался молитве и покаянию и умер от старости и истощения. Индианка застала его простертым на скудном ложе из листьев и мха; он размахивал руками в бреду, точно ловя в воздухе собственную душу, а когда он скончался, из пещеры вылетела голубая бабочка с большими и сверкающими, как у ангела, крыльями. Эту бабочку видят все, кто умирает от лихорадки в этих местах.

Никогда еще мне не было так страшно, как в тот день, когда я заметил, что галлюцинирую. Вот уже больше недели, как я внутренне гордился ясностью мысли, тонкостью ощущений, сложностью переживаний: я настолько чувствовал себя хозяином жизни и судьбы, находил такие легкие решения всех проблем, что начал считать себя любимцем фортуны. В моей душе возникло понятие чуда. Мне было приятно давать волю фантазия, и я не спал ночами, стараясь определить, что такое сон и где он возникает: в атмосфере или в человеческих зрачках.

Мое безумие проявилось впервые на темной Инириде, когда мне почудилось, будто песчинки умоляют меня: "Не топчи нас, нам больно; сжалься над нами и брось нас в воздух, мы устали неподвижно лежать!"

Я лихорадочными движениями начал подбрасывать песок, поднимая столбы пыли, и Франко вынужден был схватить меня за рукав, чтобы я не бросился в воду, откуда мне слышался зов струй: "А нас тебе не жалко? Возьми нас на руки, дай нам позабыть наше движение; злой песок не останавливает нас, и мы боимся моря".

Бред прекратился, как только я прикоснулся к воде, но тогда меня начало терзать сознание, что я должен опасаться самого себя.

Иногда, чтобы отвлечься от этой мысли, я начинал грести, пока не падал в изнеможении. Я пытался прочесть во взорах моих товарищей, что думают они о моем здоровье. Я нередко замечал их тревожные взгляды, но они, желая подбодрить меня, говорили: "Не утомляйся, ты еще не знаешь, что такое лихорадка".

Я, конечно, понимал, что речь идет о чем-то более серьезном, и отчаянно старался внушить себе, что я совершенно нормален. Стремясь убедить себя в твердости рассудка, я пускался в беседы на интересующие меня темы, воскрешал в памяти старые стихи, радуясь живости своего ума, а затем внезапно начинал бредить. Приходя в себя, я спрашивал у Франко: "Скажи мне, бога ради, я не говорил чепухи?"

Но мало-помалу нервы мои стали успокаиваться. Однажды утром я проснулся веселым и стал насвистывать любовную песенку. Потом я растянулся у подножья каобы 1 [1 Каоба – красное дерево.] и, уткнувшись лицом в траву, посмеялся над болезнью, приписывая свои прежние страхи неврастении. Вдруг я почувствовал, что умираю от каталепсии. Задыхаясь в агонии, я понял, что не грежу. Это была моя судьба, роковая, неотвратимая! Я хотел застонать, хотел шевельнуться, хотел закричать, но тело мое оцепенело, и только волосы поднимались на голове, как поднимаются сигнальные флажки над тонущим кораблем. Холод леденил ноги и медленно распространялся по всему телу, как влага, пропитывающая кусок сахару; нервы мои приобрели хрупкость стекла, сердце стучало в своей хрустальной оболочке, и глазные яблоки, затвердевая, вспыхивали молниями.

И тут я в диком ужасе понял, что мои крики не были слышны: они возникали и угасали в моем мозгу, не вырываясь наружу, словно это были всего лишь мысли о крике. Тем временем воля моя отчаянно боролась с неподвижностью тела. Появившаяся около меня тень занесла свою косу над моей головой. Я с ужасом ждал удара, но Смерть остановилась в нерешительности, а потом, слегка замахнувшись косой, ударила меня по голове. Черепная коробка треснула, словно тонкое стекло, и осколки ее зазвенели, как монеты в копилке.

Тогда каоба встряхнула ветвями, и в их шелесте я услышал проклятье: "Руби, руби его без пощады, чтобы он узнал, что такое удар топора по живому телу. Руби его, хотя он сейчас беззащитен,– он губил деревья и должен испытать ту же пытку, что и мы!"

Лес словно понимал мои мысли, и я обратился к нему: "Убей меня, если хочешь, – я еще жив!"

Гнилое болото мне отвечало: "А мои испарения? Разве они не делают своего дела?"

Листья зашуршали под чьими-то шагами. Франко, улыбаясь, подошел ко мне и указательным пальцем приподнял мне веко. "Я еще жив! Я еще жив! – кричало что-то внутри меня. – Приложи ухо к моей груди, и ты услышишь, как бьется мое сердце!"

Равнодушный к моей немой мольбе, Фидель подозвал товарищей и сказал им без слезинки в глазах: "Он умер, копайте могилу. Это лучший исход для него". И с отчаянием в душе я услышал удары кирки о слежавшийся песок.

Напрягая все свои силы, в последний раз я подумал: "Будь проклята моя роковая звезда, если ни при жизни, ни после смерти люди не могли догадаться, что у меня есть сердце!"

Я открыл глаза. Я воскрес. Франко тряс меня:

– Не спи на левом боку, опять будешь бредить.

Но я ведь не спал! Я не спал!

Майпуренцы, приплывшие с Эли Месой, казались немыми. Определить их возраст было столь же безнадежно, как сосчитать годы черепахи. Ни голод, ни усталость, ни непогода не могли изменить безразличного выражения их лиц. Подобно серым уткам-рыболовам, которые всегда живут особняком и не расстаются ни в полете, ни на отдыхе, эти индейцы, старообразные и унылые, держались вместе, тихо переговаривались между собой и отсаживались от нас во время привалов. Разведя костры, собрав рыболовные остроги, прикрепив крючки к лесам, они дружно, как близнецы, ели из чашки юкуту.

Я ни разу не видел, чтобы они общались с гуаибо или улыбнулись на шутки и гримасы Пипы. Они ничего не просили и ничего не давали. Рыжий Меса был нашим посредником, и индейцы односложно переговаривались с ним, требуя возврата их единственного имущества – курьяры. Они хотели вернуться на свою реку.

– Вы должны проводить нас до Исаны.

– Не можем.

– Тогда знайте, что курьяры вы не получите.

– Не можем.

Когда мы вышли в русло Инириды, старший из них настойчиво обратился ко мне с просьбой, в которой звучала угроза:

– Отпусти нас обратно на Ориноко. Не поднимайся по этим рекам, они прокляты. Дальше пойдут каучуковые леса и гарнизоны. Тяжелая работа, злые люди убивают индейцев.

Эти слова подтверждали сведения, полученные нами ранее от Пипы, который советовал нам не приближаться к ущельям Гуараку.

Вечером я попросил Франко подробнее опросить майпуренцев. Индейцы с большой неохотой рассказали, что на перешейке Папунагуа живет разноплеменный народец, состоящий из каучеро, бежавших с рек Путумайо и Ахаху, Апопорис и Макайя, Ваупес и Папури, Ти-Парана (река крови) и Туи-Парана (река пены). Эти люди имели в сельве лазутчиков, на случай появления вооруженных патрулей, посланных на их розыски. Несколько лет тому назад какие-то гвианцы поработили беглых сирингеро и основали на Исане "фабрику"; управляет ею корсиканец по прозвищу "Кайенец". Нам надо свернуть в сторону; если мы наткнемся на беглых, они сочтут нас врагами, а если выйдем к баракам Кайенца, нас заставят работать до конца жизни.

Последний луч солнца растворился в воде. Стемнело. Неотвязные мысли и бессонница одолевали меня. Сведения, полученные от майпуренцев, достоверные или ложные, привели меня в уныние. Мрак густел в лесу. Что ждало меня за этой темной стеной?

В полночь я услышал лай собак и перебранку. Мои спутники, споря, окружили лодку.

– Убить его, убить его!-говорил Меса.

Франко окликнул меня. Я подбежал с револьвером в руке.

– Эти негодяи собирались угнать лодку. Они хотели бросить нас в лесу на голодную смерть! Говорят, что это Пипа дал им такой совет!

– Клевета! Мыслимое ли это дело! Разве я способен давать такие подлые советы? Майпуренцы попробовали робко возразить:

– Ты просил нас уложить в лодку твою постель и два ружья.

– Досадное недоразумение! Я предложил им бежать, чтобы выведать их намерения. Они отвечали, что не хотят. Оказывается – хотели. И как это я не донес на них! Так и расцарапал бы их ногтями!

Я прервал спор, решив высечь Пипу, и поручил это дело его сообщникам. Он извивался сильнее, чем бичи, которыми его хлестали, и со стоном вымаливал прощение именем Алисии. Когда на теле Пипы выступила кровь, я пригрозил бросить его на съедение карибе. Пипа притворился потерявшим сознание. Майпуренцы и гуаибо, оцепенев от ужаса, глядели на него. Я торжественно предупредил индейцев, что в дальнейшем застрелю каждого, кто без моего разрешения покинет свой гамак.

Переправа через бурные реки потребовала нескольких недель. Мы считали, что все водопады уже пройдены, но лесное эхо донесло до нас гул нового неистового водоворота. Вдали над скалами пена его вздымалась, как вымпел. Клокочущие струи дыбились с ревом и поднимали ветер, гневно трепавший кроны бамбука и приводивший в движение легкую радугу, невесомой дугой колебавшуюся в тумане водяных брызг.

По обеим сторонам бушующего потока высились обломки размытого рекой базальта. Направо, образуя тесную горловину, словно это была рука, протянутая утесом к пучине, свисал над водой ряд громадных камней, откуда низвергались искрящиеся каскады. Нам надо было преодолеть течение реки вдоль левого берега; скалы справа не позволяли тащить курьяру волоком. Мы привыкли к тому, что подобные маневры оканчивались нашей победой, и тащили лодку, пробираясь краем обрыва, но, попав на подводные рифы, лодка, лишенная балласта и рулевого, дала крен и завертелась в бешено бурлящем водовороте. Эли Меса, руководивший героическим переходом, взвел курок револьвера и приказал майпуренцам спуститься по камням, перескочить в лодку и сесть на носу и корме с веслами в руках. Отважные туземцы повиновались ему и, примостившись в скользком челноке, крутившемся среди пены, старались направить его в сторону главного течения, но вдруг трос лопнул, лодку втянуло назад в водоворот, и не успели мы крикнуть, как огромная воронка поглотила людей.

На поверхности реки остались лишь две шляпы, кружившиеся в водовороте, над которым радуга раскинула крылья, как бабочка индианки Мапирипаны.

Картина мгновенной гибели гребцов ослепила меня, как молния, своей красотой. Какое это было великолепное зрелище! Смерть выбрала новую форму расправы со своими жертвами, и стоило бы только поблагодарить ее, если бы она пожрала и нас, не пролив крови, не окрасив наши трупы отвратительной мертвенной бледностью. Как прекрасна была смерть этих людей – жизнь их угасла мгновенно, как искра в водяной пене, сквозь которую унеслись ввысь их души, породив в ней веселое кипенье.

Пока мы, стремясь оказать хотя бы запоздалую помощь, сбегали с утеса, чтобы бросить веревку утопающим, я невольно подумал, что их спасение снизило бы величественность катастрофы, и, не отводя глаз от подводных камней, я ощутил тайную боязнь, что распухшие тела утопленников всплывут и присоединятся к пляске их шляп в водовороте. Но бурлящие струи успели окончательно смыть следы недавней трагедии.

– Ты дурак, Франко! Зачем ты стараешься спасти тех, кого унесла внезапная смерть? Какая им польза, если они воскреснут? Оставим их здесь, можно только позавидовать такой смерти!

Франко вытаскивал на берег обломки челна. Он замахнулся на меня:

– Так, значит, друзья ничего для тебя не стоят? Вот чем ты платишь нам? Я никогда не считал тебя таким гадким и бесчеловечным!

Вспышка гнева Фиделя ошеломила меня. Я чувствовал себя оскорбленным и искал взглядом карабин. Франко старался перекричать грохот потока и размахивал руками перед моим лицом. Его резкий тон задел меня. Никогда не видел я гнева, выраженного в такой яркой и бурной форме. Фидель говорил о своей жизни, загубленной ради моего каприза, о моей неблагодарности, о моем своевольном характере и злопамятстве.

– Ты уже не раз обманывал меня в Мапорите, ты скрыл от меня свое положение, прикинувшись богатым человеком, тогда как твоя нищета выдавала тебя с головой; ты уверял, что женат, хотя смущение Алисии говорило о ваших подлинных отношениях. И ты еще ревновал Алисию, как девушку, после того как сам же соблазнил и развратил ее. Ты сам, похитив ее, научил обману, а теперь разражаешься воплями, когда она похищена другим. Ты гоняешься за ней в пустыне, а в городах изнывают в своей добродетели другие женщины, покорные и красивые! Ты втянул товарищей в эту авантюру, в это опасное путешествие и заранее радуешься их трагической гибели! И все – из-за твоей сумасбродной горячности и любви к эффекту,– продолжал Франко.

Последние слова Фиделя ударили меня, как обухом по голове. Как, это я-то сумасброд? Почему? Почему?

Я парировал удар и попал в цель.

– Дурак! В чем мое сумасбродство? То, что я делаю из-за Алисии, ты сделал сам из-за Грисельды! Думаешь, я не знаю? Ты убил из-за нее капитана!

И, чтобы еще сильнее обидеть Франко, я прибавил, пародируя известную поговорку: "Плохо, не когда имеешь любовницу, а когда женишься на ней".

Услышав мой язвительный смех, Фидель прислонился к скале. Одно мгновение казалось, что он вот-вот упадет. Мои слова пронзили его, как копье. И тогда я услышал страшное признание, которого никак не мог ожидать:

– Я не убивал капитана. Его заколола сама Грисельда. Это может подтвердить Эли Меса, тот самый, что идет с нами сейчас. Правда, тогда, вбежав в темную комнату, я, не целясь, несколько раз выстрелил. Но Грисельда отняла у меня револьвер, зажгла свечу и мужественно произнесла: "Он потушил свет, чтобы обесчестить меня; и я отплатила ему". Капитан плавал в луже собственной крови...

Если Грисельда и была виновата, она искупила вину своим мужеством. Я взял у нее кинжал, – продолжал Фидель, – отдал себя в руки правосудия и принял всю вину на себя. Но капитан не предал дела огласке. Он не обвинил никого.

Корреа и Меса подтвердят, как меня обирал судья из Орокуэ. Он хотел уличить меня в незаконном сожительстве, но его удерживала мысль, что мы можем оказаться женатыми. Грисельда – ловкая женщина, и она не упускала случая рассказывать о нашем браке. На этой лжи держалась вся наша жизнь. Клянусь, что все сказанное мною – правда!

Этот рассказ был настолько неожиданным, что поверг меня в неописуемое смятение, и у меня невольно закружилась голова. А между тем Фидель продолжал обнажать свое сердце и раскрывать свою душевную драму. Он говорил о семейных ссорах, об отвращении к совместной жизни с убийцей, о попытках добиться желанной развязки. Он ни на миг не терял надежды, что жена сама уйдет от него и тем самым избавит его от постыдной необходимости прогнать ее без всякой видимой причины. Но Грисельда, к несчастью, оставалась верной ему: она окружила его вниманием и заботой, привязав к себе нерасторжимыми узами ласковой жалости, которая победила глубокую неприязнь мужа. Для нее он, работая в поте лица, создал ранчо Мапорита. Он хотел обеспечить ей безбедную жизнь и вернуться в Антиокию, когда ему за давностью лет простят дезертирство. Но, когда он, Фидель, убедился в том, что Баррера ухаживает за Грисельдой, в нем вспыхнула ревность. Может быть, без моего пагубного примера он покорился бы судьбе и предоставил Грисельде свободу, но я заразил его своим бешенством, и теперь он следом за мною идет к катастрофе. Теперь уж поздно раздумывать! Поздно размышлять! Возвращение немыслимо! Он не простит беглянке, ни живой, ни мертвой, но он не хочет причинить ей вреда. Он не знает, что делать!

Я ничего больше не припоминаю из его слов: я слушал их машинально. Завеса прошлого упала с моих глаз. Забытые подробности предстали передо мной в ином свете, и я отдал себе отчет во многих не замеченных раньше обстоятельствах! Да! Грисельда имела основание уговаривать мужа покинуть Мапориту! И вот почему она так отчаянно закричала, когда я замахнулся ножом на Мильяна, пытавшегося отнять товары у дона Рафаэля! Блеск клинка напомнил ей ужасную сцену, когда она с зажженной свечой стояла над плавающим в крови соблазнителем. "Он потушил свет, чтобы обесчестить меня, и я отплатила ему". Я вспомнил ее мнение о людях и слова, которыми она постоянно сдерживала мои приставанья: "Если ты не хочешь взять меня с собой, не будь так нахален. За кого ты меня принимаешь? Тебе я прощаю, но другому... другому я показала, кто я такая!"

И Грисельда, вздрогнув, ударяла кулаком по моей груди, словно пронзая ее карающей сталью.

Эту жизнерадостную и вспыльчивую женщину Алисия сделала своей советчицей, своей наперсницей. В неопытной и замкнутой Алисии под опасным влиянием Грисельды развился новый характер. Думая, быть может, что я ее брошу, Алисия отдалась под покровительство хозяйки и подражала Грисельде даже в недостатках, не обращая внимания на мои упреки и давая мне понять, что она – не одна и я могу уйти от нее когда угодно.

Как-то раз Грисельда в мое отсутствие обучала Алисию стрельбе в цель. Я застал их с дымящимся револьвером, но женщины отнеслись к моему появлению так равнодушно, словно занимались шитьем.

– Это что еще такое, Алисия? Давно ли ты стала такой храброй?

Алисия, не отвечая, пожала плечами, а подруга ее промолвила с усмешкой:

– Мы, женщины, должны все уметь! Нельзя поручиться даже за мужа...

Эли Меса прервал мои мысли:

– Ваша дружба нерушима. Это – пустячная ссора. Руки лейтенанта не запятнаны кровью. Вы можете смело пожать их.

Схватив руки Фиделя, я сказал Эли:

– Дай мне и твои руки, они запятнаны во имя справедливости.

В эту ночь сбежали Пипа и оба гуаибо.

– Друзья мои, я согрешил бы против совести и чести, если бы не заявил вам сейчас, как уже говорил вчера, что вы свободны, что моя судьба не должна связывать вас и направлять по одному со мною следу. Думайте о вашей жизни прежде, чем о моей. Предоставьте меня моей судьбе. У вас есть еще время вернуться. Моя дорога ведет к смерти.

Если вы упорно не желаете покидать меня, то пеняйте на себя. Мы будем единодушны во имя общего дела, но каждый будет сам отвечать за свою судьбу. В противном случае я не соглашусь остаться с вами.

Вы говорите, что от места слияния этой реки с Гуавьяре всего полдня пути по воде до поселка Сан-Фернандо дель-Атабапо. Если вы не боитесь, что полковник Фунес задержит вас, как подозрительных, минуйте берегом пороги, свяжите плот из банановых стволов и спуститесь до Атабапо. Пищу – кокосовые орехи и пальмовые побеги – вы найдете в лесу.

Я со своей стороны прошу вас об одном: помочь мне переправиться на другой берег. Майпуренцы уверяли, что дельта Папунагуа расположена в нескольких километрах от этих порогов. Там живут индейцы пуйнаве. С ними я проберусь до Гуайниа. Вы знаете, к чему я стремлюсь, хоть это и может показаться бредом сумасшедшего.

С такими словами обратился я к товарищам утром, после того как мы провели ночь на скалистом берегу Инириды.

Рыжий Меса ответил за всех:

– Мы четверо будем одним человеком. Что сделано, то сделано. Смело вперед!

И он пошел по обрывистому берегу в поисках удобного места, где бы мы могли переправиться через реку с гамаками и оружием.

С этого дня мной овладело отчетливое предчувствие беды, и вся цепь последовавших за этим несчастий наметилась уже тогда. Но я неуклонно шел вперед по отмелям, временами бросая тревожный взгляд на противоположный берег: я был уверен, что мне уже не придется вернуться по своим следам. Мои глаза встречались тогда с глазами Фиделя, и мы молча улыбались.

– Очень хорошо, что Пипа сбежал, – произнес Корреа. – Разве можно было полагаться на этого бандита, на этого дьявола? Сколько раз он повторял нам, что лучше выйти на Гуайниа перешейком у Неукена. Он, видно, боялся леса. Но еще больше – полковника Фунеса.

– Ты прав, – ответил я ему. – Пипу вечно пугала мысль, что у порогов на нас набросятся беглые индейцы, прячущиеся в этих непроходимых дебрях.

– А сколько раз он врал, что видит над скалами дым, и не соглашался, когда ему говорили, что это – водяная пыль над водопадами.

– Но здесь, бесспорно, проходили люди, – заметил Меса. – Смотрите, на берегу – рыбьи кости, головни, кожура плодов.

– И еще более редкие предметы, – прибавил Франко, – консервные банки и пустые бутылки. Это были не индейцы, а недавно прибывшие гомеро.

При этих словах я подумал о Баррере, но Рыжий продолжал, словно угадав мою мысль:

– Я совершенно убежден, что те, кого мы ищем, – на Гуайниа. Здесь слишком мало следов – прошло не больше двадцати человек, – и следы все крупные. Это были венесуэльцы. Надо перебраться на другой берег и поискать других признаков их пути. Видите просвет в черной полосе лесов? Быть может, это устье Папунагуа.

Тем же вечером, улегшись ничком на плоту и гребя руками вместо весел, мы переплыли на противоположный берег по окровавленной заходящим солнцем глади реки.

Я с яростью накинулся на дозорного. И, несомненно, я убил бы его, если бы он попытался оказать хоть малейшее сопротивление. Когда этот человек, дрожа всем телом, спускался с дозорной вышки по зарубкам бревна, служившего ему лестницей, я толкнул его, и он упал на землю. Тогда я схватил его за волосы, беззащитного и ошеломленного падением, и заглянул ему в лицо. Это был худой высокий старик: он испуганно смотрел на меня, прикрывая руками голову в ожидании удара мачете. Губы его дрожали, и он умоляюще бормотал:

– Не убивайте меня, ради бога! Не убивайте меня!

Выслушав эту мольбу и поразившись сходством, которое накладывает на людей старость, я невольно вспомнил о старике отце и, стыдясь своего поступка, обнял пленника и поднял его с земли. Зачерпнув шляпой воду, я предложил ему напиться.

– Простите меня, – сказал я, – я забыл о вашем возрасте.

Между тем мои, товарищи, прятавшиеся в овраге, чтобы прийти мне на помощь в случае опасности, обыскали вышку, прежде чем я успел удержать их. Там никого не было. Они спустились оттуда с ружьем дозорного.

– Чье это ружье? – крикнул на старика Франко.

– Мое, сеньор, – ответил тот прерывающимся голосом.

– А что вы делали здесь с ружьем?

– Меня несколько дней назад оставили здесь, больного...

– Вы сторожите пороги? Станете отпираться – расстреляем.

Старик, обернувшись к Франко, упал на колени:

– Не убивайте меня ради бога! Пощадите!

– Куда ушли люди, которые были с вами здесь? – спросил я.

– Они ушли третьего дня на верховья Инириды.

– А что за трупы развешаны ими на прибрежных скалах?

– Трупы?

– Да, да! Мы заметили их сегодня утром: над ними кружили стервятники. Они висели на пальмах, голые, прикрепленные проволокой к стволам деревьев.

– В этих местах полковник Фунес ведет непрерывную войну с Кайенцем. С неделю назад дозорные увидели подымающуюся вверх по реке лодку. А так как у Кайенца есть свои гонцы, то он на следующий же день узнал об этом. Кайенец привел с Исаны двадцать пять человек и напал на лодку.

– Следы на песке оставили люди с этой лодки, – перебил старика Меса.– Дым от их костра видел Пипа.

– Скажите, что это были за люди?

– Агенты полковника. Они ехали из Сан-Фернандо грабить каучук и охотиться на индейцев. Все они погибли. Здесь уже такой обычай – вешать трупы для острастки.

– А где Кайенец?

– Он делает то, что собирались делать убитые.

Старик помолчал и прибавил:

– Где ваш отряд? Откуда вы пришли и почему вас никто не заметил?

– Часть пробирается лесом, остальные уже поднимаются по Папунагуа. Кайенец убил наших разведчиков, пока мы перебирались через пороги.

– Скажите своим людям, сеньор: если наткнутся на пустые бараки, пусть не едят там маниока. Этот маниок отравлен.

– А тот, что лежит здесь в корзинах?

– Тоже. Съедобный маниок мы прячем.

– Принесите его и попробуйте у нас на глазах. Когда старик поднялся на ноги, я увидел, что икры его покрыты язвами. Он заметил мой взгляд и униженно произнес:

– Откройте сами корзину. Я, наверно, вызываю у вас отвращение.

Мулат протянул ему чашку с маниоком, и старик начал жевать его, не скрывая слез.

Я сказал ласково, стараясь приободрить его:

– Не огорчайтесь, жизнь у всех тяжелая. Дайте нам поесть из ваших запасов. Вы – хороший человек! Вот увидите – мы будем друзьями!

Ночью молнии полыхали во тьме и сельва шумела глухими голосами. Пока ветер и дождь не загасили костра, я прислушивался к разговорам товарищей со стариком, но тяжелый сон, наконец, победил меня, и я потерял нить беседы. Старика звали Клемeнте Сильва, и, по его словам, он был родом из провинции Пасто. Шестнадцать лет бродил он в лесах, работая в качестве каучеро, и не скопил ни сентаво.

Когда я проснулся, старик словоохотливо объяснял заискивающим тоном:

– Я видел ваш передовой отряд. Трое переправились через реку вплавь. Я боялся, что Кайенец вернется, если узнает об этом, и промолчал. А теперь, когда я решил уйти...

– Послушайте, – прервал я его, приподнимаясь с гамака. – Скольких человек вы видели? Когда это было?

– Скажу – не совру: я видел троих пловцов два дня тому назад. Это было часов в семь утра. И еще я помню: одежду они привязали к голове. Каким-то чудом они не нарвались на Кайенца... В этом аду происходят такие вещи...

– Спокойной ночи. Я знаю, кто они... Хватит разговоров.

Я сказал это, чтобы помешать товарищам проговориться. Но я уже не мог заснуть и продолжал думать о Пипе и гуаибо. Я чувствовал, что нервничаю, опускаю руки перед окружавшими нас опасностями, но укрепился в решении не отступать назад, хотя бы мне и пришлось расстаться с этой беспокойной жизнью и погибнуть вместе со своими капризами и планами мести. Почему дон Клементе Сильва не уложил меня выстрелом, когда я бросился на него, надеясь быть убитым? Почему задержался Кайенец, несущий нам цепи и пытки? Пусть он повесит меня на дереве, пусть солнце сгноит мой труп и ветер качает его, как маятник!