Текст книги "Пучина"

Автор книги: Хосе Эустасио Ривера

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

Страшная весть посеяла панику. Пеоны в беспорядке с лихорадочной быстротой хватались за инструменты и скарб.

– Откуда двигается рой? – спросил Мануэль Кардосо.

– Видно, захватил оба берега. Тапиры и пекари плывут отсюда на тот берег, а пчелы летят оттуда.

– А кто из каучеро оказался отрезанным?

– Пятеро с Тихой Топи – у них не было лодки.

– Что поделаешь! Пусть спасаются сами! Им ничем не поможешь! Да и кто из вас рискнет пробраться в это болото?

– Я, – сказал старый Клементе Сильва.

Молодой бразилец Лауро Коутиньо присоединился к нему.

– И я. Там – мой брат.

Забрав как можно больше провизии, оружие и спички, Сильва и Коутиньо направились по тропе, которая вела от барака в чащу леса по направлению к рукаву Мариэ.

Они торопливо шли по занесенным грязью кустарникам, напрягая слух и вглядываясь вперед. Когда старик свернул с тропы в сторону Тихой Топи, Лауро Коутиньо хлопнул его по плечу:

– Сейчас самое время бежать!

Клементе уже думал об этом, но скрывал свою радость.

– Надо посоветоваться с товарищами...

– Ручаюсь, что они согласятся!

Коутиньо был прав. На следующий день они застали каучеро в хижине за игрой в кости на расстеленном платке. Каучеро пили пальмовое вино из выдолбленной тыквы.

– Муравьи! Какие еще там муравьи! Наплевать нам на муравьев! Бежим! Бежим! Такой румберо, как дон Клементе, способен вывести нас из преисподней!

И вот они идут сквозь сельву, окрыленные мечтой о свободе, полные радужных планов; идут, заискивая перед румберо, обещая ему дружбу и вечную признательность. Лауро Коутиньо срезал пальмовую ветвь и несет ее точно знамя. Соуза Машадо не расстается со своим комом каучука, весящим больше восемнадцати кило: он купит за него две ночи женских ласк, и женщина должна быть белой и светловолосой, пахнуть бренди и розами; итальянец Педжи говорит, что наймется в городе поваром в отеле, где вдоволь будет объедков и чаевых; Коутиньо-старший хочет жениться на богатой девушке; индеец Венансио думает заняться постройкой лодок; Педро Фахардо собирается купить дом для слепой матери; а дон Клементе Сильва живет мечтой найти могилу сына. Это шествие обреченных, путь которых лежит через нищету к смерти!

В каком же направлении они идут? К реке Кури-Курьяри. Оттуда они спустятся к Рио-Негро семьюдесятью лигами выше Померанцевой виллы, выйдут к Умаритубе и попросят там убежища. На случай если их арестуют, у них имеется неоспоримое доказательство: они бежали от муравьев. Пусть спросят надсмотрщика!

Мытарства начались на четвертый день похода: провиант кончился, а топям все не было конца. Каучеро остановились отдохнуть и, разорвав блузы, обернули тряпьем искусанные пиявками икры. Усталость заставила Соуза Машадо расщедриться: он разрезал свой ком каучука на куски и поделил его между товарищами. Фахардо отказался от своей доли – у него не было сил нести ее. Соуза подобрал этот кусок. Это был каучук – черное золото, его не следовало бросать.

Кто-то неосторожно спросил:

– Куда мы идем?

Товарищи хмуро ответили в. один голос:

– Мы идем вперед!

А тем временем румберо потерял направление. Он шел вслепую, не останавливаясь, не говоря ни слова, чтобы не заразить страхом своих спутников. Три раза за час пути он выходил на одно и то же болото, но товарищи не замечали этого. Напрягая память, всем своим существом Сильва старался вспомнить географическую карту – сколько раз изучал он ее в Померанцевой вилле! Теперь он как бы снова читал ее в своем мозгу. Перед ним возникали извилистые линии, казавшиеся сетью жилок на бледно-зеленом пятне, покрытом незабываемыми названиями: Тейя, Мариэ, Кури-Курьяри. Но какая разница была между местностью и картой! Кто бы сказал, что на листке бумаги, размером не больше его ладоней, умещались эти бесконечные пространства, эти дикие леса, эти смертоносные болота! И он, опытный румберо, столько раз пересекавший на карте указательным пальцем реки, параллели, меридианы, как мог он подумать, что его ноги будут передвигаться по земле так же легко, как палец по карте?

Клементе Сильва стал мысленно молиться: "Боже, если бы выглянуло солнце!.. Нет! Полумрак был холоден, листва источала голубой пар. Вперед! Солнце не восходит для предающихся отчаянию!.."

Один из гомеро вдруг заявил, что он слышит свист. Все остановились. Это у них звенело в ушах. Соуза Машадо, шедший последним, стал прятаться среди товарищей: он божился, что деревья хотят схватить его.

Натянутые нервы как бы предчувствовали катастрофу. Малейшее слово могло вызвать панику, гнев, безумие. Все старались собрать последние силы:

– Вперед!

Соуза Машадо остановился и бросил каучук. Лауро Коутиньо, старавшийся казаться бодрым, отпустил шутку по его адресу. Все послушно поддались веселому настроению. Завязался разговор. Кто-то начал задавать вопросы дону Клементе.

– Молчать! – прорычал Педжи. – Помните, что с рулевыми и проводниками не разговаривают.

Но старый Сильва, внезапно остановившись, поднял руки, как человек, который сдается в плен, и, глядя в глаза товарищам, произнес рыдая:

– Мы заблудились!

И сейчас же бедняги, задирая головы кверху и завывая, как собаки, начали хором богохульствовать и молиться:

– Боже бесчеловечный! Спаси нас, боже! Мы заблудились!

"Мы заблудились!" Эти два слова, такие простые, такие обычные, вызывают, когда их произносят в лесу, ужас, не сравнимый даже с тем чувством, которое вызывает среди побежденных крик: "Спасайся кто может!" В мозгу тех, кто слышит эти слова, проносятся видения сельвы – пучины, разверстой, точно звериная пасть, поглощающая людей, загнанных в нее голодом и усталостью.

Ни клятвы, ни предупреждения, ни слезы румберо, обещавшего найти дорогу, не могли успокоить заблудившихся каучеро. Они рвали на себе волосы, заламывали руки, кусали губы, источавшие кровавую пену, которая делала их обвинения еще более ядовитыми.

– Это старик во всем виноват! Он нарочно свернул с правильного пути, чтобы удрать на Ваупес!

– Старый бандит плел нам сказки, а сам хотел продать нас черт знает кому!

– Да, да, злодей! Бог воспротивился твоим планам!

Испугавшись, что обезумевшие люди могут его убить, старый Сильва бросился бежать, но коварное дерево оплело ему ноги лианой и. швырнуло на землю. Каучеро связали его. Педжи подстрекал товарищей разорвать его на куски. Тогда Клементе произнес:

– Вы хотите убить меня? Куда вы без меня пойдете? Я – ваша единственная надежда!

Эти слова произвели магический эффект. Разъяренные гомеро в замешательстве остановились.

– Да, да, не убивайте его, он спасет нас!

– Но не отпускайте его, он убежит!

Не развязывая румберо руки, они на коленях умоляли его спасти их. Рыдая, они целовали ему ноги.

– Не покидайте нас!

– Давайте вернемся в барак!

– Если вы нас оставите, мы погибнем с голода!

Одни горько жаловались на судьбу, другие тянули старика за веревку, умоляя указать обратный путь. Объяснения дона Клементе, казалось, вернули им разум. С румберо и охотниками нередко случается подобная беда, и неблагоразумно падать духом при первой неудаче, когда есть столько способов все разрешить. Чего они испугались? К чему думать о том, что они заблудились? Разве он, Сильва, не учил их столько раз не поддаваться колдовскому искушению дебрей? Он советовал им не глядеть на деревья, потому что они манят к себе, не слушать шорохов, потому что это – голоса сельвы, не произносить ни слова, потому что шелест листвы подражает человеку. Не послушавшись его наставлений, они вздумали шутить с лесом, и лес напустил на них свои чары, передающиеся, как зараза; он сам, хоть и шел впереди, начал ощущать присутствие злых духов: сельва зашевелилась, деревья заплясали перед глазами, лианы мешали прорубать тропу, ветви ускользали от ножа и чуть было не вырвали его из рук. Чья же тут вина?

А теперь, какого черта они кричат? Чего они добьются стрельбой? И кто, кроме ягуара, прибежит на их выстрелы? Или они хотят вызвать его? Вечером он будет тут как тут.

Слова Клементе ошеломили каучеро, и они умолкли. Они уже не могли расслышать друг друга на расстоянии двух ярдов: Каучеро так накричались, что охрипли и говорили сиплым шепотом, с глухим гортанным хрипом, подобным гусиному гоготанью.

Еще до того часа, когда кровавое солнце расцвечивает даль, пеонами овладело настойчивое желание развести костер; лесные вечера все облекают в траур. Они нарубили сучьев и, раскидав их по болоту, уселись вокруг старого Сильвы, в ожидании уже близкой пытки ночной темноты. Что за мука провести голодную ночь, когда мрачные мысли и непрерывная зевота одолевают тебя и ты знаешь, что с наступлением дня эта зевота еще более усилится! Какая тоска слышать во тьме чужие рыдания, когда слова утешения говорят об одной только смерти! Погибли! Погибли! Бессонница окружила каучеро кошмарными видениями. Они чувствовали тот ужас, который овладевает человеком от сознания его беззащитности, когда кажется, будто что-то подстерегает тебя в темноте. Кругом чудятся шорохи, ночные голоса, пугливые шаги, тишина, страшная, как провал в вечность.

Клементе стиснул голову руками, стараясь выжать из своего мозга спасительную мысль. Одно лишь небо могло указать им путь. Но как узнать, с какой стороны восходит солнце? Этого было бы достаточно, чтобы ориентироваться. Сквозь просвет в листве, подобный слуховому окну, забрезжил клочок голубого неба, затянутый сеткой сухих ветвей. Это напомнило ему карту. Увидеть солнце, увидеть солнце! В этом было их спасение. О, если б умели говорить деревья, макушки которых каждое утро видят солнце! Почему бессловесные растения не хотят подсказать человеку, как ему избежать смерти! И, думая о боге, он молился сельве, прося у нее прощения.

Забраться на один из этих гигантов было почти невозможно: стволы их нельзя было обхватить руками, ветки начинались высоко, и головокружение подстерегало смельчака на вершине дерева. Может, Лауро Коутиньо, который спит, обняв ноги Сильвы, нервно подергиваясь во сне, решится залезть на дерево. Сильва уже совсем собрался разбудить его, но удержался: странный шум царапал тьму, словно стая мышей где-то грызла тонкие доски; это товарищи скрипели зубами, разжевывая зерна тагуа.

Дон Клементе почувствовал такое сострадание к ним, что решил бросить им спасительную соломинку лжи.

– Что случилось? – шептали они, обращая к нему хмурые лица, и их руки ощупывали узлы связывавшей его веревки.

– Мы спасены!

Обезумев от радости, каучеро повторяли его слова:

"Спасены! Спасены!" Они бросились на землю и, вдавливаясь в грязь коленями, онемевшими от боли, хрипло забормотали слова благодарности. Достаточно было, чтобы кто-то лишь пообещал им спасение; забыв обо всем на свете, они исступленно кричали: "Мы спасены!" И благословляли спасителя.

Дона Клементе обнимали, умоляли простить, льстили ему. Некоторые хотели приписать совершившееся чудо себе:

– Это обедни, которые я заказывал!

– Нет, это мой образок!

А в это время Смерть из мрака, наверное, издевалась над ними.

Рассвело.

Нараставшее нетерпение исказило лица каучеро трагической гримасой. Исхудалые, дрожа от лихорадки, с красными от бессонницы глазами и бьющимся сердцем, ждали они восхода солнца. Фигуры этих безумцев, прижавшихся к деревьям, внушали страх. Они разучились улыбаться, и, когда им хотелось улыбнуться, рты их застывали в исступленном оскале. Вдруг заморосил дождь. Никто не произнес ни слова, но все переглянулись и поняли друг друга.

Решив возвратиться, они пошли по старым следам берегом заводи, но вскоре приметы ее пропали. Следы, оставленные каучеро в грязи, напоминали небольшие выбоины, залитые водой. И все же румберо, воспользовавшись наступившей тишиной, смог ориентироваться, но часам к девяти утра, вступив в заросли бамбука, они заметили странное явление – стаи кроликов и других зверьков, словно ручные, пугливо жались к их ногам, ища спасения. Через несколько мгновений лес наполнился глухим шумом, подобным гулу воды, прорвавшей плотину.

– Боже мой! Муравьи!

Тогда всеми овладела одна мысль: спастись. Они предпочли муравьям пиявок и укрылись в небольшой заводи, погрузившись в нее по шею.

Они видели, как прошла первая лавина. Подобно далеко разлетающемуся пеплу пожара шлепались в болото полчища тараканов и жуков, а берега его покрывались пауками и змеями, и люди баламутили тухлую воду, отпугивая насекомых и животных. Непрерывная дрожь сотрясала почву, листва бурлила, как кипящий котел. По земле двигался грохот нашествия; деревья одевались черным покровом, подвижной оболочкой, которая безжалостно поднималась все выше и выше, обрывая листья, опустошая гнезда, забираясь в дупла. Выгнанная из норы ласка недостаточно юркая ящерица, новорожденный крысенок становились добычей этого алчного войска, и оно с писком обгладывало свою жертву до костей.

Сколько времени длились муки этих людей, погребенных в жидкой тине до подбородка и следивших расширенными от ужаса глазами за шествием нескончаемых полчищ врага? Это были часы отчаяния, когда люди глоток за глотком пили сочившуюся по каплям желчь пытки. Когда каучеро показалось, что прошел последний рой, они решили выбраться на твердую землю, но их мускулы онемели, и у них не хватало сил вылезти из топи, где они похоронили себя заживо.

Но им не было суждено умереть там. Они сделали последнее усилие. Индейцу Венансио удалось схватить рукой ветку, и он начал борьбу за жизнь. Вот он дотянулся до лиан. Потревоженные муравьи грызли ему руки. Мало-помалу он почувствовал, как расступается давивший его полужидкий панцырь. Под ногами его глухо захлюпала грязь. "Ну, еще раз, еще раз – и готово! Мужайся! Мужайся!"

Венансио выбрался на берег. В оставшейся после него впадине булькала вода.

Индеец растянулся на спине. Задыхаясь от усталости, он слышал отчаянные крики товарищей, моливших о помощи. "Дайте мне отдохнуть!" Через час, при помощи веток и веревок, ему удалось вытащить всех.

Это был последний день их общих страданий.

С какой стороны проходил след? Они чувствовали, как горят их головы, а тело цепенеет. И вдруг Педро Фахардо судорожно закашлялся и упал, обливаясь хлынувшей из горла кровью.

Никто не проявил жалости к умирающему товарищу. Коутиньо-старший советовал не терять времени. "Снять с пояса нож и оставить здесь! Кто его звал? Зачем он пошел больной? Он был для нас только обузой!" Затем Коутиньо заставил брата влезть на дерево и посмотреть, в каком направлении движется солнце.

Несчастный Лауро, чтобы облегчить подъем, обвязал себе ноги обрывком рубахи. Он тщетно старался уцепиться за ствол. Товарищи подсадили его как можно выше, и он с нечеловеческими усилиями повторял свою попытку вскарабкаться на дерево, но руки скользили по коре, он съезжал вниз и начинал все сызнова. Товарищи поддерживали его, подталкивали рогулинами, и от напряжения им казалось, что они становятся в три раза выше. Наконец, Лауро дотянулся до первой ветки. По его животу, рукам, груди, коленям сочилась кровь. "Видишь что-нибудь? Видишь?" – спрашивали его снизу. А он отрицательно качал головой.

Они снова забыли, что нужно хранить тишину, не тревожить сельвы. Безрассудная злоба наполнила их сердца; ими овладела ярость, как на тонущем корабле, где не признают ни родных, ни друзей, где зверски дерутся из-за места в шлюпке. Они простирали руки вверх и спрашивали Лауро: "Ничего не видишь? Лезь выше и смотри хорошенько!"

Лауро стоял на суку, охватив дерево, глядел куда-то и не отвечал им. На такой высоте он казался обезьяной, убегающей от охотника. "Полезай выше, трус!" И товарищи грозили ему, обезумев от ярости.

Вдруг Лауро начал спускаться. Внизу раздался злобный рев. Лауро кричал прерывающимся от страха голосом: "Опять муравьи! Опять мура..." Последний слог застрял у него в глотке; Коутиньо-старший выстрелил, и Лауро, убитый наповал, как мяч, скатился вниз.

Братоубийца закричал: "Боже мой, я убил брата, я убил брата!" Бросив ружье, он побежал прочь. И все побежали куда глаза глядят. Так каучеро расстались навсегда.

Клементе слышал их крики еще несколько ночей подряд, но боялся, что они убьют его; он тоже потерял жалость: сельва овладела им. Не раз он плакал от угрызении совести, но оправдывался перед самим собой, как только вспоминал о своей судьбе. И все же он отправился на поиски товарищей. Он нашел черепа и несколько костей.

Без огня, без оружия блуждал он два месяца в дебрях, потеряв человеческий облик, ничего не соображая; сельва превратила его в зверя, о нем забыла даже сама смерть. Он питался стеблями, корой, грибами, как травоядное животное; лишь одно отличало его от животного: он наблюдал за тем, что едят обезьяны, и подражал им.

И вот однажды утром его осенило откровение. Он остановился перед пальмой канангуче. Он знал, по рассказам очевидцев, что крона ее описывает траекторию дневного светила подобно подсолнечнику. Никогда Клементе не думал о таком чуде. Он замер точно в экстазе и вдруг заметил, что в самом деле верхние листья пальмы мерно поворачиваются так же медленно, как если бы голова человека в течение двенадцати часов совершала бы поворот от правого плеча к левому. Тайный голос природы зазвучал в его душе. Неужели правда, что эта пальма, как указательный палец, упиравшаяся в лазурь, показывала ему направление? Клементе не знал, верить ему или не верить, но он слышал этот голос. И он поверил. Ему нужно было верить!

Так по движению кроны дерева он установил свой дальнейший путь. В скором времени он вышел в долину реки Тикье. Неширокая речка казалась стоячей заводью, и он принялся бросать листья в воду, чтобы определить течение. За этим занятием застали его индейцы альбуркеке; они силком притащили его в барак.

– Что это за пугало поймали вы на охоте? – спрашивали их сирингеро.

– Беглого, который только и твердит: "Коутиньо!.. Педжи!.. Сауза Машадо!.."

Оттуда к концу года Клементе бежал в курьяре на Ваупес.

Теперь он сидит здесь, рядом со мной, дожидаясь зари, чтобы пойти в факторию на Гуараку. Возможно, он думает о Ягуанари, о Яварате, о погибших товарищах. "Не ходите на Ягуанари", – все время советует он мне. Но я, вспоминая Алисию и своего лютого врага, гневно восклицаю: "Пойду! Пойду! Пойду!"

Под утро завязался спор, и, к счастью, я не потерял выдержки в этом споре. Речь шла о том, в какой форме нам просить гостеприимства в бараках.

Несомненно, что неожиданное появление четырех незнакомцев вызовет там немалую тревогу. Один из нас должен рискнуть собой и выведать настроение предпринимателя, а остальные – выждать в вольной сельве, чтобы не подвергать себя опасности вечного рабства. В конце концов товарищи договорились поручить эту миссию мне, но решительно отказались пустить меня вооруженным.

Эта предосторожность ставила под сомнение мое благоразумие, оскорбляла меня, но все же я молча согласился. В самом деле, поступки мои подчас опережают разум: мозг еще не успевает отдать приказание, как я бросаюсь в бой. Лучше было лишить меня всякой возможности совершить необдуманный поступок; вооруженный человек всегда в двух шагах от трагедии.

Отдавая им снятый с пояса револьвер, я повторил свои наставления: "Ждите меня здесь; если случится что-нибудь серьезное, я сбегу этой же ночью, и мы встретимся, чтобы..."

И я направился один – было совсем уже светло – к жилищу надсмотрщика.

Пока я шел неуверенными шагами, решение мое облекалось в окончательную форму, и я вспомнил план Рыжего Месы: напасть на барак, овладеть сокровищем дона Клементе, захватить попавшийся под руку провиант, бежать вместе с румберо через леса к близким истокам реки Гуайниа и спуститься по ней, а не по ее притоку Исане.

Не лучше ли, в самом деле, захватить бараки с оружием в руках? К чему, как нищим, просить подаяния? Я нерешительно остановился и взглянул назад. Товарищи, высунув из-за листвы головы, ждали моего приказа.

При других обстоятельствах я свирепо прикрикнул бы на них: "Идиоты! Зачем вы спустили собак?"

Мартель и Доллар погнались за мной и в одно мгновение разнесли по баракам весть о моем появлении, приведя меня в отчаяние. Отступать было поздно!

Я пошел вперед. Я не верил своим глазам. Неужели эти жалкие хижины, подобные тем, которые строили индейцы, были пресловутыми бараками на Гуараку? Неужели эти хибарки, затерянные в зарослях молодого кустарника, были дворцами сатрапа, хозяина рабов и наложниц, владыки лесов и рек? Правда, каучеро строят только временные жилища и переходят с одного места на другое, как только истощится участок; правда и то, что Кайенец, установив много лет назад свою резиденцию у порогов Гуараку, перебрался затем вверх по Исане, не изменив даже названия своего предприятия, и обосновался на перешейке Папунагуа, чтобы распространить свою власть на Инириду и вытеснить оттуда Фунеса. Но все эти соображения не уменьшили того разочарования, которое я испытал при виде этой убогой фактории.

Одну из хижин, запущенную ее обитателями, оплели ползучие растения с мохнатыми листьями и желтыми тыквообразными плодами. На земляном полу валялись рыбьи кости, щиты броненосцев, ржавые жестянки, разъеденные мочой. В грязных гамаках, растянутых над кучей головешек, отгонявших своим дымом москитов, изнывали женщины: головы их были повязаны платками, от их свищей шел зловонный запах йодоформа. Они не заметили меня и продолжали неподвижно лежать. Мне казалось, что я попал в сказочный лес, погруженный в тяжелый сон, навеянный Отчаянием.

Тишину нарушили мои псы; в ближайшем канее запищала обезьяна; привязанная за пояс, она свисала с перекладины на ремне. Вышла хозяйка. Показались больные. Повсюду – голые дети, беременные женщины...

– Вы принесли продажный маниок?

– Да. Дома хозяин?

– Он в этом бараке. Скажите ему, чтобы обязательно купил. Мы голодаем.

– Маниок, маниок! Вам хорошо заплатят! И при мысли о еде они судорожно глотали слюну. В хозяйском бараке стен не было: комнаты разделялись перегородками из пальмовых листьев. Дверей, в собственном смысле слова, тоже не было, но входы были загорожены бамбуковыми щитами. Я не знал, куда постучаться. С опаской заглянул я через пальмовую цыновку, служившую перегородкой. В гамаке с цветной бахромой курила женщина, вся в кружевах. Это была мадонна Сораида Айрам. Она заметила, что я смотрю на нее.

– Кабан! Кабан! Кто-то пришел!

Я не знал, что делать дальше, и подошел к ближайшей перегородке. Мадонна держала в руках маленький, словно игрушечный, револьвер. "Товарищи, наверное, следят за моими движениями", – подумал я. "Если я войду в барак без шляпы, это сигнал, что надсмотрщик дома". Не успел я об этом подумать, как какой-то мужчина вышел из соседней комнаты, заряжая карабин:

– Чего вам?

– Меня зовут Артуро Кова, сеньор. Я пришел сюда с мирными целями.

Мадонна, делая вид, что она сама смеется над своим испугом, спрятала револьвер за корсаж и, уставившись на меня, произнесла с забавным акцентом:

– О аллах! Отведите этого оборванца на кухню!

Мужчина напыщенно произнес, протягивая мне свою квадратную руку:

– Я – Ахиллес Вакарес, венесуэльский ветеран, которого знают и пули и люди!

Почтительно обнажив голову, я пробормотал:

– Здравия желаю, ваше превосходительство!

Вакарес улегся в гамаке на террасе, поставив в ногах карабин. Он приказал мне сесть на стоявшую рядом скамью. Я растерянно продолжал стоять и в следующих выражениях объяснил свою нерешительность:

– Возможно ли, сеньор генерал, чтобы я сел в присутствии начальника? Ваше звание не позволяет мне это сделать.

– Что правда, то правда!

Пьяница Вакарес, по прозвищу Кабан, был косым и гнусавым. Его усы, казалось не знавшие поцелуя и ласки, топорщились густым лесом надо ртом, внутри которого двигались плохо пригнанные челюсти. Смуглое лицо его было изуродовано шрамом, пересекавшим всю щеку. Из-под расстегнутой рубахи чернел густой лес косматых волос, распространяя вонючий запах пота. На ремне из сыромятной кожи висел целый арсенал оружия: нож, кинжал, патронташ, револьвер. На Вакаресе были грязные штаны цвета хаки и шпоры, репейки которых при ходьбе били его по пяткам.

– Как это вы отгадали мой чин?

– Такой заслуженный ветеран должен принадлежать к высшему рангу.

– Скажите, а в Колумбии известно мое имя?

– Кто не слышал имени "отважного Ахиллеса"?

– Что правда, то правда!

– Вы затмили героев Гомера!

– Да, я герой, но я – не гомеро!

В эту минуту настороженной группой, без оружия, на террасу вошли мои товарищи: Кабан вскочил с гамака. Я почтительно представил их:

– Сеньор генерал!.. Это мои товарищи.

Все трое, не приближаясь к Кабану, бормотали в замешательстве:

– Сеньор генерал!.. Сеньор генерал!..

Я понял, что пора произнести торжественную речь и тем успокоить Кабана. Я не придерживался наставлений дона Клементе, и тем не менее речь моя приобрела тон неопровержимой убедительности. Я сам восхищался своей находчивостью, смеясь в душе над напыщенностью моих слов.

– Мы, – сказал я, – поселенцы с Ваупеса, жили на участке, равно удаленном от Каламара и от слияния рек Итильи и Унильи, скупали маниок, сирингу и тагуа. В Манаос у нас превосходный клиент – фирма Росас, в кассе которой находится около тысячи фунтов моих сбережений, плоды многодневного тяжелого труда земледельца и комиссионера.

Тут я заметил, что мадонна прислушивается к моему рассказу; она перестала поскрипывать гамаком в соседней комнате. Это обстоятельство несколько обеспокоило меня, и я пустил свою фантазию по другому руслу;

– На беду, сеньор генерал, Ваупес преградил наш путь опасными водоворотами, и мы потеряли на порогах Яварате плоды трехлетнего труда.– И я с ударением повторил: – На порогах Яварате, у дерева хакаранды.

В проходе, заслоняя его своей фигурой, показалась мадонна. Это была полная, рослая женщина с пышной грудью и такими же бедрами. У нее были светлые глаза, молочного цвета кожа и вульгарное лицо. В белом кружевном платье она казалась пенистым каскадом. Длинное ожерелье из голубых камней висело у нее на груди, как ветка жимолости над пропастью. Руки ее, обнаженные до плеч, были пухлы и атласны, как подушки, вытканные для ложа наслаждения, пальцы были унизаны перстнями, а на запястье левой руки, возле браслета, были вытатуированы два сердца, пронзенные кинжалом.

Глядя на нее, я мысленно простил бедному Лусьяно Сильве его неопытность и отгадал развязку его романа.

– Кто из вас знает Ваупес? – спросила она, распространяя в воздухе пряный запах духов, которыми был пропитан ее веер.

– Все четверо, сеньора.

– А кто клиент фирмы Росас? Комиссионер?

– Ваш пламенный поклонник.

– Почем вам велели платить за каучук?

– За первый сорт – конто за кинтал. В среднем – около трехсот песо.

– Я тебе говорила, Кабан, что дороже платить не могу?

– Слушайте, я запрещаю вам так называть меня! Называйте меня по имени: генерал Вакарес! Учитесь у сеньора Ковы уважать начальство.

– Мне нет дела до имен и титулов. Возвратите мне денежки или заплатите каучуком из расчета, трехсот песо за кинтал за вычетом фрахта, потому что я не намерена разъезжать бесплатно. На остальное мне наплевать!

– Не грубите, мадонна!

– Сами не будьте мошенником, не будьте подлецом, черт вас побери!.. Знайте, что к дамам подходят в белых перчатках. Учитесь у этого кабальеро, который сказал мне: "Ваш пламенный поклонник!"

– Успокойтесь, сеньора, успокойтесь, генерал!

Генерал, вне себя от негодования, величественным жестом приказал мне:

– Пойдем куда-нибудь, где нам не будут мешать.

Я распрощался с мадонной низким поклоном.

– ... Как я вам уже изволил говорить, фирма Росас дала мне предписание в дальнейшем, избегая Ваупес, спуститься по Каньо Гранде к Инириде, до Сан-Фернандо дель-Атабапо, где мы могли бы сдать закупленные продукты губернатору, потому что я агент губернатора и имею поручение доставить ему продукты по Ориноко на остров Троицы.

– Чудаки! Разве вы не знаете, что Пулидо убит?

– Мы живем в пустыне, за тридевять земель...

– Так вот, слушайте: Пулидо зарезали, чтобы ограбить и лишить его власти.

– Полковник Фунес?

– Какой еще там полковник! Он давно разжалован! Плюньте на него и не смейте больше произносить это имя.

И, подавая мне пример, он смачно плюнул и растер плевок пяткой.

– Я был осторожен, сеньор генерал, и известил фирму Росас, что ни в коем случае не отвечаю за происшествия, могущие произойти на новом маршруте. Только по принятии этого условия мы отплыли с Ваупеса два месяца назад с грузом маниока, тагуа и каучука. Но Инирида еще жаднее, чем Ваупес, и мы потеряли все в устье Папунагуа. Мы совсем обнищали и пробрались сюда лесами просить помощи...

– И чего же вы хотите?

– Получить лодку, послать нарочного в Манаос – передать известие о катастрофе и привезти деньги из кассы нашего клиента или мои собственные – и просить убежища для четырех потерпевших крушение, пока наш нарочный не вернется.

– У нас нет лодок... Маниок весь вышел...

– Дайте мне опытного гребца, и с ним поедет мулат Корреа. Мы заплатим любую цену. Для генералов нет ничего невозможного!

– Что правда, то правда!

Мадонна слушала этот разговор. Она отозвала меня в сторону:

– Кабальеро, я могла бы продать вам гребца...

– Не прерывайте нас! Дайте нам переговорить!

– Разве беглый Сильва – не мой раб? Разве это не тот беглый, что работал у меня на Ягуанари? Разве вам неизвестно, что Песиль не заплатил мне за него?

– Если сеньоре угодно... Если генерал разрешит...

– Какой еще генерал? Здесь хозяин не он, а Кайенец. А этот голодранец просто кривляется, воображая себя администратором!

– Вы мне не дерзите! Я докажу, что хозяин здесь – я вы получите лодку, молодой человек!

– Спасибо! Спасибо! А что касается гребца, то если сеньора продаст мне беглого и примет в уплату чек на Манаос...

– А что останется мне в залог?

– Мы сами.

– Нет, нет! Только не это! О аллах!

– Ваше недоверие меня не удивляет. В самом деле, наша внешность не говорит о нашей платежеспособности: мы босы, грязны, голодны. Я хочу одного: получить средства и передать их в ваше распоряжение. Найдите людей, которые могут выполнить наше поручение. Пусть они немедленно отправятся с нашими письмами и позаботятся о доставке сюда денег и товаров, которые нужны и нам и вам; лекарств, продуктов и особенно напитков, потому что надо же чем-то скрашивать жизнь в этой глуши!

– Что правда, то правда!

Мадонна, задумавшись, ушла к себе. Я обратился к Кабану:

– Поклянитесь мне, генерал, что мы можем рассчитывать на вашу поддержку!

– Я безбожник и не стаду клясться на кресте! Моя религия – шпага!

И, поднеся правую руку к портупее, как бы в подтверждение своей клятвы, он торжественно провозгласил:

– Бог и Федерация!

К вечеру мадонна появилась опять. Закутанная в белоснежную вуаль, предохранявшую ее от москитов, она оказала мне особую честь, прогуливаясь мимо отведенной нам хижины.