Текст книги "Рейн и Рийна"

Автор книги: Холгер-Феликс Пукк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

24

«…а наш фотолюбитель Рейн будет теперь получать бесплатно некоторые учебные пособия: карандаши, общие тетради и прочее… Я, со своей стороны, постараюсь купить ему за счет школы и фотопленки. Он ведь часто делает снимки для нашей стенгазеты…» (Из разговора классной руководительницы со своими коллегами.)

25

Подальше! Подальше от этого солидного светло-серого дома!

Быстрей! Быстрей!

Держась за руки, Рейн и Рийна несутся со всех ног по вечерней окраинной улочке. К счастью, на улице пусто. Не видно ни одного прохожего, который мог бы им помешать или задержать их. Только собаки заливаются яростным лаем.

Сзади хлопает дверь. Топот ног по дороге.

Скорее! Скорее! Это они!.. Вот-вот догонят…

Рейн увлекает Рийну в какой-то двор, выложенный известняковыми плитами. Впереди дощатый забор… За ним другой двор… Туда, туда! Собака мечется на цепи… Им удается проскользнуть мимо нее. И вот они уже на другой улице. Но преследователи не упускают их из виду, не отстают.

Навстречу выезжает такси с зеленым огоньком. Неужели спасение? Рейн, размахивая руками, бросается наперерез машине.

С размаху плюхнувшись на сиденье, Рейн, тяжело дыша, командует шоферу:

– Прямо…

Машина трогается с места. Рейн шарит по карманам. Находит несколько монет и добавляет:

– За тридцать четыре копейки!

– Да ты что! Вам крупно повезло… Вы были уже почти у них в лапах, – замечает таксист.

Рейн выглядывает из машины. Под уличным фонарем стоят три фигуры – две длинные, одна маленькая. Они остаются где-то позади, все дальше и дальше, и наконец скрываются из виду…

«Что бы они сделали с нами?» – мелькает у Рейна. Но думать об этом не хочется. Он берет руку Рийны в свою. Пальцы у нее совсем холодные, совсем безжизненные.

Таксист довозит их до центра, о деньгах он и слышать не хочет.

В городском парке они забираются в помещение летней эстрады и прячутся там от ветра за сложенными штабелем скамейками.

Рийна приглаживает волосы: и снова руки ее бессильно опускаются. И вся она какая-то подавленная. Наконец она говорит:

– Ты хоть понимаешь, что ты наделал?

Рейн не отвечает.

– Они тебе еще… Они тебе еще такое устроят… – с отчаянием в голосе бормочет Рийна. Ей страшно за Рейна. Ей вспоминается, как расправлялись с теми, кто осмеливался не подчиниться Длинному, да их же до полусмерти избивали…

Рейн все сидит, не откликается. Он сидит, подавшись вперед, обхватив голову руками, как будто напряженно раздумывает, как будто он должен принять наконец какое-то решение. Слова Рийны не доходят до него, он занят гораздо более важными мыслями.

– Да скажи же что-нибудь! Ты уже жалеешь, да? – с болью и разочарованием вырывается у Рийны. – Все, кончился запал?

– И часто они устраивают такой суд? – презрительно растягивая слова, спрашивает Рейн. Он не смотрит на Рийну, он сидит, по-прежнему обхватив голову руками.

– Когда надо…

– Сегодня, значит, надо было! – цедит Рейн сквозь зубы.

– Значит, надо… – Рийна снова пытается уйти от ответа.

– Надо, значит! – вспылив, Рейн поворачивается, чтобы видеть лицо Рийны. – Ты тоже странная какая-то… как овца! Послала бы их к чертям собачьим!

– Ах, ты не знаешь… – вздыхает Рийна. – Это же не в первый раз…

– И ты… всегда такая… – Рейн вскакивает как ужаленный. В его голосе, выражении лица, в каждом жесте ощущается полное смятение, непонимание, как можно смириться с таким отвратительным, ненормальным положением. Он просто понять не в состоянии, что заставляет Рийну идти на такое унижение. Неужели эти ампулы? Может, сегодня на столе лежали те самые ампулы, которые он, Рейн, помог вчера украсть из больничной аптеки? Нет, не может быть, чтоб человек был готов из-за них на такое! Он, правда, кое-что слышал и читал об этом, но, честно говоря, считал все преувеличением.

Тон Рейна, его поведение больно кольнули Рийну. И она вся сжимается, словно в ожидании нового удара.

– Ты вот все обо мне говоришь… А тебя-то что привело к этим ребятам? – с упреком спрашивает Рийна.

– Это мое дело! – огрызается Рейн и отворачивается. Слова Рийны, в свою очередь, задели его. Надо понимать их как насмешку? Хочет ли Рийна обидеть его? Или она думала намекнуть на его слабость? Или же она ищет примирения… мол, оба хороши. Два сапога – пара.

Откинувшись на спинку скамейки, Рейн принимается рассматривать потолок летней эстрады, по которому пляшут тени ветвей.

Почему я с ними?

Почему она?

Как дальше быть? Они же изобьют меня до полусмерти…

А Рийна? Что с ней будет? Сегодня, завтра, послезавтра…

Ветер шумит листвой, равнодушно колышутся тени.

Как быть дальше?

А Рийна?

Рийна вроде взяла себя в руки или приняла какое-то решение. Она встает со скамейки, наклоняется над Рейном и, положив руки ему на плечи, словно умоляя понять ее, войти в ее положение, тихо прощается:

– Мне надо идти.

– Куда? – строго спрашивает Рейн.

– Туда, обратно…

Вот оно, то, чего так боялся Рейн! Не верил, но боялся. Рийна не в силах совладать с собой!

– Сдурела, что ли! – кричит Рейн ей в лицо и так крепко хватает за руки, как будто хочет силой удержать ее.

– Может, и так… – бормочет Рийна, пытаясь высвободить руку. Но ей это не удается, и она начинает всхлипывать.

Рейн вскакивает.

Что же делать?

Волоча за собой Рийну, он широким решительным шагом пересекает эстраду, спускается вниз и – останавливается в раздумье.

Куда? Куда идти?

И тут Рийна начинает дергаться, метаться, извиваться, старается ударить Рейна, исцарапать его… И визжит отчаянно, и дурным голосом кричит:

– Ты не имеешь права… Какое твое дело! Да кто ты вообще такой! И что ты знаешь… Отпусти! Отпусти сейчас же! Мне надо идти! Мне надо, надо… Я должна…

Решительно, даже грубо Рейн берет Рийну за плечи и трясет ее изо всех сил, безжалостно и зло. Трясет, а сам выкрикивает:

– Чего орешь! Дура! Заткнись, наконец! Я тебе покажу! Я тебе вернусь обратно!

Рийна вдруг сникает, становится вялой. Внутреннее побуждение, толкавшее ее вернуться назад, к Ильмару, слабее яростного запрета Рейна.

Рийна обнимает Рейна за шею, прижимается к нему, успокаивается:

– Ты не знаешь… не знаешь… как мне плохо. Это ужасно… ужасно! Ты представить себе не можешь…

Рейн не вникает в ее отчаяние, в причины ее плохого самочувствия, он даже готов предположить, что она притворяется. И обрывает ее холодно и резко:

– Ничего с тобой не станется! Пошли!

Рийна покорно следует за Рейном. Так приятно слушаться этого странного парня. Наорал на нее, а руку не отпускает, это он крикнул там: «Не дурите!», положил сохнуть ее туфли…

Они спускаются с горки и оказываются среди домов. Быстро и уверенно шагают по улице, только дробно стучат каблуки. По обеим сторонам тянутся освещенные праздничные витрины. Проезжающие машины весело подмигивают им желтовато-красными огоньками. Возле входа в кинотеатр заливается смехом какая-то компания.

Они быстро и уверенно шагают дальше.

Рийну охватывает такое чувство, будто впереди ее ждет что-то хорошее и красивое, она поднимает голову и спрашивает доверчиво:

– Куда мы идем, Рейн?

Что ответить ей? Рейн продолжает молча шагать по вечерней улице… Из одного квадрата света в другой, мимо одного дома, мимо другого, от одного взрыва смеха к другому… Нельзя колебаться, останавливаться в нерешительности. Иначе Рийна снова захочет вернуться в тот дом, в ту комнату…

Освещенные витрины остаются позади. Они выходят на бульвар. И все продолжают идти дальше. Торопливо, уверенно. Оба знают, что останавливаться нельзя.

Откуда-то доносятся звуки органа. Они нарастают с каждым шагом, как будто музыка спешит им навстречу.

Вот и портал старинной церкви. Двери в нее открыты. Они всегда открыты для туристов, для всех любителей искусства и истории. Из дверей льются на улицу звуки органа. То мощные, торжественные, то нежные. Музыка льется на улицу, под вековые деревья, приглашая прохожих зайти под церковные своды.

Рийна, сжав руку Рейна, тянет его на порог церкви, в сонм звуков.

– Ты чего? – удивляется Рейн, но следует за Рийной.

Звуки органа зовут Рийну к себе, ближе, ближе… Ей и в голову не приходит противиться им. Она просто изнывает от звуков музыки, влекущей ее обещанием забвения.

Возле ребристого каменного столба Рийна неожиданно замирает, как будто направлялась именно сюда.

В церкви пусто и сумрачно. Ни туристов, ни любопытных. Неужели органист – единственная живая душа в этом сводчатом зале? И это ему подвластно все – и звуки, и полумрак, эти своды и гулкое пространство? И они двое, только что переступившие порог?

Все окружающее, все заботы и бессмысленная суета теряются в полумраке огромной церкви. И полумрак этот – от самых каменных плит пола и до сводчатого потолка полон многоголосого гула органа.

Гул нарастает, подчиняя себе все кругом, все растворяя в себе, и тут же стихает, и только нежные переливы ласкают слух. И вновь нарастают звуки, радуясь, ликуя, торжествуя победу, празднуя всепрощение, и все отдается радости. Этим звукам, этим переливам тесно под сводами. Сейчас, сейчас рухнут стены, и крыша, подобно листку бумаги, подхваченному вихрем, взлетит ввысь. Эта радость, это ликование вот-вот разнесет стены, своды. Им же тесно здесь! И нет такого зала, который мог бы вместить их!

Прислонившись к столбу, Рийна отдается во власть звуков. Глаза ее прикрыты, она крепко-накрепко обхватила каменный столб, словно мощные волны музыки могут умчать ее с собой и бросить потом на эти каменные плиты.

Восторженное умиротворение придает лицу Рийны совершенно новое выражение, какую-то просветленность, ясность. Серые повседневные заботы, трагичность исчезли куда-то. В этой девушке сейчас живет одна лишь музыка, только то, что хотел сказать композитор.

И такая Рийна – для Рейна открытие.

Если б оказалась здесь случайно Рийнина бывшая учительница пения, она сейчас узнала бы в этой девушке солистку школьного ансамбля. Узнала бы в ней тихоню Рийну, которая всей душой переживала каждую песню и, растворяясь в каждой песне, несла ее слушателям. Да, она тотчас узнала бы эту худенькую девушку – математика и физика давались ей с трудом, но музыка была ее стихией. Припомнила бы учительница и то, что Рийне пришлось бросить школу и поступить на работу. Отец Рийны громогласно убеждал директора школы в том, что ему нужна не ученая белоручка, а хозяйка, которая и сготовит, и постирает, и сама заработает себе на пропитание.

Высокое сводчатое помещение полно звуков – поражающих своей мощью и удивительно нежных, ласкающих слух. Не только Рийна, но и Рейн оказывается в их власти. Он забывает о Рийне, о новой, незнакомой Рийне, он дает увлечь себя и мятежному протесту, и сменившей его тихой мольбе, и отчаянию, и робкой надежде. Его покоряют чувства, заключенные в музыке.

Рейн и Рийна как бы слились воедино, ведь они чувствуют одно и то же. Будничное, приземленное куда-то отступило, исчезло. Им открылся новый мир – мир светлых и сильных переживаний. Они вошли в него, и он укрыл их от всего дурного. Этот мир возник в них самих, он оградит их от плохого и злого.

Музыка кончается. И наступает тишина. Добрая чистая тишина. Тишина словно звенит под высокими сводами, беззвучно звенит в них самих. И они вслушиваются в это безмолвие с тем же трепетом, с каким только что внимали потоку звуков.

Рейн, словно очнувшись, оборачивается к Рийне. Она поднимает глаза. В них вопрос: ты чувствовал то же, что и я?

Они выходят на улицу, под раскидистые вековые липы. Идут, не выбирая дороги, неспешно, от одного дерева к другому.

И вдруг, словно все ее заботы и печали ушли вместе с музыкой, словно она вновь обрела себя, Рийна спокойно и просто говорит:

– Спать хочется…

– Так пошли домой, – соглашается Рейн.

– Нет! – Рийна передергивает плечами. На ней только блузка и юбка. Но, может быть, дрожь пробирает ее не от холода.

– Нет, сегодня я не пойду туда, они опять пьют.

– Так пошли к дяде Яну.

Рийна уже как будто готова согласиться, но все же отказывается:

– Нет, не стоит… Зачем беспокоить…

– Куда же ты пойдешь? – спрашивает Рейн.

– На работу.

– На работу? Спать?

– Да. Я же посудомойкой работаю. Вечерняя смена скоро кончит. Там тихо, тепло. До самого утра можно побыть, подремать на стульях, – усталым голосом объясняет Рийна.

Еще раз предлагает ей Рейн пойти к дяде Яну, но Рийна не соглашается. Неужели Рейну не понятно – как она пойдет к совершенно чужому человеку!

Рийна поворачивается к Рейну, берет его за руки и сердечно говорит ему:

– До свидания, Рейн! Не думай обо мне слишком плохо! И держись от Ильмара и его дружков подальше! Спасибо тебе за все!

И прежде чем Рейн успевает что-то ответить, сообразить, что это, наверное, прощание, Рийна уже вскочила в автобус и уехала.

26

«Я провела в классе анонимную анкету. Каждому предлагалось написать о своих планах на будущее. Абсолютно честно, без всякого ложного стыда. Обещала, что если и узнаю по почерку, то, естественно, это останется тайной…

Удивительные, уму непостижимые планы у них! Никогда бы не поверила, что такие деловые, вроде бы практичные ребята способны строить, так сказать, воздушные замки. В школе кажется, стоит человек на земле, знает реальную жизнь… А в анкете расфантазировался, читаешь и только диву даешься…

…Или взять другого парня из моего класса. Знает, как обстоят дела дома, знает, какие у матери доходы, думаете, он собирается идти работать – как бы не так! Он, видите ли, мечтает поступить в институт фотоискусства! В ГДР! Представляете! О материальном положении семьи он не задумывается, то, что в этот институт от нашей страны посылают считанных людей, его не интересует. Это для него все пустое. Он мечтает – и все тут!.. Прожектер, каких поискать!

Я провела с ними беседу, так сказать, подвела итоги. Попыталась, естественно, не называя имен, образумить фантазеров, спустить их с облаков на землю. В том плане, что жизнь есть жизнь, человеку надо есть, пить, одеваться, и об этом нельзя забывать… Стране, мол, требуются рабочие руки – об этом также нельзя забывать. И государство рабочих всячески стимулирует… И чем мечтать о заграничных институтах, лучше бы подумать о технических училищах. Туда принимают на базе средней школы. Поучишься год-другой – и у тебя уже есть профессия, поступишь работать, и семье помощь и сам человек самостоятельный…» (Из разговоров классной руководительницы с коллегами за чашкой кофе после уроков.)

27

Рейн сидит за письменным столом и учит при свете зеленой настольной лампы уроки. Он уже долго сидит так, сложив на столе руки и не отрывая глаз от учебника. То ли материал такой сложный, что его приходится перечитывать по многу раз, то ли Рейн просто застрял на первой же строчке.

В комнате все по-старому. Только на стене, над кушеткой Рейна висит теперь еще и диплом фотовыставки. Рейн и почистил его и прогладил, наверное, теплым утюгом, но все равно вид у него довольно жалкий. Сразу скажешь, что этот замечательный документ прошел немалые испытания, прежде чем украсил стену.

Мать с ножницами в руках стоит возле круглого обеденного стола, на котором расстелен кусок материала песочного цвета. А на материи разложены выкройки, вырезанные из оберточной бумаги. На стуле стоит ручная швейная машинка. Если б Рейн поднапряг память, он наверняка вспомнил бы, что на этом «Зингере» шила еще покойная бабушка.

Мать сегодня в хорошем расположении духа, даже веселая. Вечер выдался такой, о каком она в душе давно мечтала. Рейн дома, рядом, занимается, а она шьет сыну блузон. По дому она уже все переделала, завтра во вторую смену, вставать рано не надо, так что можно будет еще послушать по радио вечерний концерт…

– С карманами делать? – спрашивает мать.

– Конечно, – отзывается Рейн и, повернувшись к матери, смотрит через плечо, как ножницы со скрипом разрезают материю. Смотреть-то смотрит, но мысли его далеко отсюда. Да, едва ли он готовился к завтрашним урокам, просто так сидел над книгой.

В последние два-три дня Рейн задумчив и молчалив. Вообще-то он никогда особой разговорчивостью не отличался. Всегда был немногословен, смеялся мало. Но в последние дни он стал как-то серьезнее, явно переживает что-то про себя. В нем произошли какие-то перемены – что-то он утратил, что-то приобрел.

Эти перемены заметила и мать. И они втайне ее радуют. «Мужает понемногу!» – с улыбкой думала она, и долгим взглядом смотрела на сына.

Повзрослел, возмужал… Конечно, это произошло не за день – два, но что правда, во всем облике Рейна чувствуется серьезность, самоуглубленность. Он изучает себя, пытаясь открыть в себе что-то, прийти к какому-то решению, найти ответ на какие-то свои вопросы.

– Ну ладно, сделаю с карманами… Карманы со встречной складкой… Да? – говорит мать, позвякивая ножницами. И тут же продолжает привычным жалобным тоном:

– Вот хорошо-то, что ты опять дома! Наконец-то эти дурацкие прогулки кончились! А то что ни вечер – все тебя нет, возвращаешься за полночь… Я так переживала, ужас… Ведь мало ли… Помнишь, отец говорил, что дом человеку дает, а улица отбирает…

Стук в дверь прерывает ее.

– Короткий требовательный стук. Он тут же повторяется. Человек за дверью, похоже, и секунды подождать не хочет. Не успевают они еще откликнуться, как дверь распахивается и кто-то стремительным шагом входит к ним. В несколько секунд миновав кухню и раздвинув ситцевые портьеры, в комнату врывается Рийна.

Все в ней выдает страх и беспокойство. Она бежала и теперь все еще не может отдышаться. Длинные волосы беспорядочными прядями свисают ей на плечи.

Рейн вскакивает со стула. Внезапное появление Рийны не удивило, не испугало его. Он настолько обрадовался ей, что никаких других чувств не испытывает. Рейн ведь пытался ее разыскать, но безрезультатно. В кафе ему сказали, что она уже второй день как не выходит на работу, заболела, наверное. А зайти к ней домой он не решился.

Рийна стоит задыхаясь, она все еще не в состоянии вымолвить ни слова.

Лицо матери стало замкнутым, неприязненным. Ясно, что вот-вот она скажет что-нибудь такое, отчего Рийна немедленно повернется и уйдет отсюда навсегда. Материнский инстинкт подсказывает ей, что это и есть та самая девчонка, которую она приметила как-то вечером в окно. И еще материнский инстинкт подсказывает ей, что вечерние прогулки Рейна наверняка связаны с этой нахалкой, которая не постеснялась ворваться в чужой дом.

Но Рийна успевает опередить ее. Игнорируя мать, даже не поздоровавшись с ней, она обращается к одному только Рейну:

– Ребят забрали!

Рейн бросается было навстречу Рийне, но эти два слова останавливают его, пригвождают к месту. Рука, протянутая для рукопожатия, медленно опускается, словно тянет ее вниз невидимая тяжесть, противиться которой нет у Рейна сил.

– Каких таких ребят? – вырывается у матери. И хотя ей ничего не известно, сердцем она чувствует, что в этих двух словах и для ее Рейна заключено страшное известие.

Какое-то мгновение Рейн и Рийна смотрят друг другу в глаза. На лицах обоих написан страх. Рийна вдруг срывается с места и обеими руками обхватывает Рейна.

– Рейн, Рейн… – всхлипывает она, прижимаясь лицом к его груди. Рийна как будто хочет защитить его своим телом, оградить его от всего плохого. Того, что каждую минуту может навалиться на Рейна.

Наконец мать решает вмешаться. На ее взгляд, это единственно правильный выход. Ножницы летят на стол. Она кричит пронзительным резким голосом, и в нем звучат истерические нотки:

– Это еще что такое! Ни стыда ни совести… Вешаться парню на шею! Вон отсюда, сию минуту! Немедленно убирайтесь отсюда! Забрали ваших или не забрали, Рейн-то тут причем!

Мать хватает Рийну за плечо, пытается оторвать ее от Рейна, вытолкнуть из комнаты. Вон отсюда! Чтоб и тени ее тут не было!

Твердо и спокойно, хотя он и убит происшедшим, Рейн говорит матери:

– Пусть Рийна останется. Нам надо поговорить… Мы… друзья.

В этих словах, в том, как Рейн произнес их, проглядывает едва-едва заметная внутренняя стойкость – результат недавних переживаний и размышлений.

Мать хватается за горло, как будто ей недостает воздуха:

– Друзья! Ты, мой сын, и… какая-то… о каких это вы ребятах говорите! Рейна собираетесь куда-то впутать! Знаю я вас – вам бы только поживиться где… Чтоб я вас тут не видела… Вон!

Рейн чувствует, как страх в нем куда-то отступает, и на смену ему приходят спокойствие и решительность, какие приходят к сильному человеку, когда он лицом к лицу сталкивается с неизбежностью.

Рейн усаживает Рийну на стул. И, не обращая внимания на то, что мать находится тут же, рядом, негромко и требовательно произносит:

– Говори.

Только теперь до Рийны доходит, что она пробудила в душе матери Рейна чудовищные подозрения. И Рейну это, конечно, не слишком приятно. Но Рийна просто не удержалась, она не могла носить в себе эту новость. Ей хотелось предупредить Рейна. Ей казалось, чем скорее она сюда прибежит, тем скорее она сможет помочь, уберечь, спасти его. Лишь сейчас она понимает всю наивность и бессмысленность своего порыва. Что же Рейну теперь делать? В лес убежать? В подвале спрятаться? Смешно.

Робко, словно прося прощения, смотрит Рийна на Рейна, на его мать, чтобы хоть как-то загладить свой бездумный поступок, хоть как-то смягчить свои слова, и она, запинаясь, начинает объяснять:

– Вы простите, что я так… Но… Да Рейн этих ребят и не знает! Только в лицо!.. Это я… Я их знаю… Они мои знакомые…

Матери искренне хочется верить, что так оно все и есть. И она верит. Она ухватывается за эти слова, как за спасательный круг. Лицо ее тотчас светлеет, и она спрашивает уже совсем другим голосом:

– И что же эти ваши знакомые сделали?

Слово «ваши» она произносит со значением, желая подчеркнуть, что Рейн к ним никакого отношения не имеет и иметь не может.

– Украли, – совсем тихо отвечает Рийна и просит Рейна: – Рейн, ты не можешь выйти на минутку?

– Никуда он не пойдет! И вам пора уже! Вон который час! Какие еще тут могут быть прогулки! – решительно отрезает мать. Ее Рейн к воровству никакого отношения иметь не может, пусть даже косвенно, через эту девчонку.

– Говори тут, – глухо велит Рейн. И, глядя на мать, добавляет с такой решимостью, словно он вдруг стал главой семьи:

– Садись, мать. Это вашей больницы касается. Я сказал ребятам, где окно аптеки… Что было, то было. Садись, мать, успокойся.

– О, господи! – мать опускается на стул и закрывает лицо руками. Выходит, что и ее сыну, ее Рейну, ее единственной радости и надежде грозит опасность.

Не сводя глаз с Рейна, стоящего перед ней, Рийна начинает сбивчиво объяснять:

– Они… они скажут и про тебя, это точно! Ты не знаешь Ильмара! Он… он всегда говорит, один сидеть не буду – с друзьями веселей. Лори слышала… когда вы там у окна разговаривали… Она думает, что это ты донес! И ребята так считают, наверное… Они тебе этого не простят… Ни за что! И то, что мы убежали тогда… А теперь еще и это… Ни в жизнь!

Каждое слово, каждая незаконченная фраза невыносимой тяжестью ложатся на плечи матери, пригибают ее голову к столу. Песочного цвета материал с разложенными на нем выкройками соскальзывает со стола на пол, увлекая за собой и ножницы.

– Рейн! Рейн! Что ты наделал! Ну кто тебя заставлял, ну кто… – причитает мать. Закрыв лицо руками, она тяжело наваливается на стол. Отчаяние совсем сломило ее.

Бледный, угрюмый стоит Рейн перед Рийной.

Пробудившиеся было в нем мужественность, стойкость оставляют его. Рейн садится на кушетку, тут же вскакивает, подходит к столу, потом бросается к окошку, запутывается в упавшей на пол материи и долго мечется и топчется там между окошком и столом, как будто его загнали в клетку. В его беспокойных движениях ощущается и страх, и желание вырваться на свободу, из создавшегося положения.

Рийна растерянно наблюдает за его бестолковыми метаниями. Страх, развеянный было удивительным спокойствием и решимостью Рейна, постепенно вновь охватывает ее. Растерянность, ощущение своего бессилия, отчаяние Рейна передаются и Рийне. Слезы наворачиваются у нее на глаза.

Сдвинув в сторону оставшиеся на столе выкройки и лоскутки, мать поднимается. Она вновь готова бороться за чистоту и доброе имя своего сына. Она подавила в себе минутную слабость. Ни о чем не расспрашивая, не вдаваясь ни в какие подробности, да она и слышать о них не желает – она знает одно: ее Рейн не смеет оказаться виновным! Наверняка это кто-то другой виноват.

Мать останавливает Рейна и спокойно, размеренно, словно внушая ему, говорит:

– Рейн, сынок, ты рассказывал им, где я работаю, где аптека, куда окно выходит… Разве мог ты подумать, что они… Ты ведь просто так говорил. А мало ли о чем говорится… Верно? Тебе же и в голову не могло прийти, что они… взломают аптеку и… Ведь так и было! Правда? Почем ты мог знать, тебе и в голову не пришло… Вот так ты и скажешь там… там…

Мать просто не в состоянии выговорить это слово.

Она наставляет сына, искренне веря, что так все и было. А если и было иначе, то все равно говорить надо только так.

Тем временем Рийна потихоньку встает со своего места, осторожно отступает к дверному проему, она хочет незаметно исчезнуть, оставить Рейна вдвоем с матерью. Кто она им такая, чтобы участвовать в их семейных разговорах, она даже присутствовать здесь не смеет.

А мать все учит сына уму-разуму:

– Ты там скажи так… Тогда они не смогут тебе ничего сделать… Ты обо мне подумай… Да как же я людям в глаза смотреть буду… От нас же все отвернутся… Пальцем станут на нас показывать…

Мать держит Рейна за плечи и время от времени тормошит его, как бы заклиная внять ее словам, но Рейн видит только Рийну, видит, как она встает потихоньку, как на цыпочках отступает к двери и исчезает за ситцевыми занавесками.

– Рийна! – зовет ее Рейн, высвобождается из рук матери и бросается вслед за девушкой. – Рийна! Что же мне теперь делать?! Рийна, ну скажи!

Беда, свалившаяся на Рейна, чересчур тяжела для мальчишки-школьника. Ему не справиться с ней одному. Он совсем растерян. И материны советы ему ничуть не помогли собраться с духом. Пожалуй, они только запутали все, вконец напугали и сбили Рейна с толку.

На кого опереться?

К кому обратиться со своей бедой?

К кому, к кому?

Всем сердцем сожалея, что не может помочь, Рийна роняет:

– Ох, не знаю, Рейн… не знаю…

– Обсудим, подумаем еще, – просит Рейн, он как будто верит, что не может не быть выхода из сложившейся ситуации. Надо только искать, искать, и выход найдется!

– Я что-нибудь накину…

Рийна касается его руки.

– Не ходи сейчас.

Она смотрит на дверной проем, в котором стоит мать Рейна.

– Завтра вечером… если сможешь… приходи к «Тюльпану»… часов в семь…

Рийна уходит. Рейн так и остается стоять, держась за дверную ручку. Мать за его спиной снова начинает:

– Я же тебе сказала… Не о чем тебе с ней говорить! Будто эта девчонка что путное посоветовать может… Я же тебе сказала, как себя вести и что говорить… Ты обо всем этом ничего не знаешь… Ты только проговорился, что… Ни о чем таком не подозревая…

Рейн зажимает уши. И так, обхватив голову руками, он бросается в комнату, на кушетку.

Он не хочет сейчас ничего ни видеть, ни слышать.

Он хочет сам разобраться во всем.

Он хочет ясности!

Он хочет…

Чего? Какой ясности? Да бывает ли так, чтоб все было ясно?