Текст книги "Клянусь, что исполню..."
Автор книги: Хилари Норман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)
Мы оба были иностранцами, оба занимались бизнесом и путешествовали в одиночку, и оба были евреями. Как я уже говорил раньше, в начале моего письма, я знал – все мы знали – множество ужасных историй об этих мрачных годах, но именно эта так подействовала на мое воображение и так глубоко уязвила душу, что я сразу понял: я не смогу забыть этого до конца своей жизни.
Во мне проснулось яростное желание установить подлинную личность Георга Браунера и страстная жажда справедливости. Первое было достаточно легко достижимо. Браунер думал, что, организовав убийство Ротенбергов, главных свидетелей его преступлений, он навсегда обезопасит себя. Но исчезновение великих произведений искусства трудно скрыть. Официальные источники сообщили, что частная коллекция Имануила Ротенберга превратилась в пепел в ночь на 9 ноября. Но Георг Браунер слишком гордился своими картинами, в этом он был похож на Ротенберга.
Я подумал, что если ждать достаточно долго, то хотя бы ряд картин выплывет на свет. Я нанимал людей, которые должны были наблюдать за крупными мировыми центрами искусства, просматривать каталоги аукционов и выставок живописи.
Однажды, в начале 1956 года, мне показалось, что я напал на след. Мне сообщили, что один из Годлеров Имануила Ротенберга подарен цюрихскому художественному музею. Но это оказалась картина, добравшаяся до Макса Вилденбрука. Кое-что из коллекции он все-таки получил. Еще одну картину Макс Вилденбрук после войны продал Вам, мистер Сегал.
А потом – ни следа, ни малейшей зацепки целых пять лет. Наконец я увидел в «Геральд Трибун» сообщение о том, что картина Поля Гогена, долго находившаяся в частной коллекции, выставлена в Музее изящных искусств в Бостоне. И тогда, еще до того, как прочел название картины (La Revuese – «Мечтательница»), я вдруг почувствовал почти полную уверенность, что наконец я на правильном пути.
Я полетел в Бостон, пошел прямо в музей, ощущая страстное желание увидеть картину своими глазами. Мне казалось, что, если я хотя бы просто постою рядом с картиной, принадлежавшей Имануилу Ротенбергу, я исполню часть своего долга перед этим человеком. Я ожидал, что это лишь самое начало, что имени владельца я пока не узнаю, но маленькая полированная табличка открыла мне все.
«Поль Гоген. «La Revuese».
Из коллекции Хуана Луиса Ариаса».
Это было поистине великое произведение искусства. Глядя на картину, я понял, какое непреодолимое желание владеть ею может испытывать человек. Но как можно дойти до того, чтобы ради обладания ею уничтожить целую семью, я понять не мог и никогда не смогу».
В маленькой запертой комнатке в подвалах «Британия Сейф Депозит» Оливия откинулась на спинку стула и закрыла глаза.
Перед ее мысленным взором стояла картина Гогена – точно такая, какой она видела ее в гостиной особняка Ариасов той странной весной 1989 года. Она помнила, как смотрела на полотно, а вокруг нее суетились Луиза и Дейзи. Она помнила, как представила себе, с каким всепоглощающим восторгом смотрел бы на эту картину ее отец.
Она открыла глаза, склонилась над столом и стала читать дальше.
«Я задержался в Бостоне, чтобы собрать информацию о семье Ариасов. Они жили в Ньюпорте, Род-Айленд. Раздобыть сведения о них оказалось нетрудно, достаточно было просто открыть биографический справочник.
Хуан Луис Ариас и его младший брат Карлос Мигель принадлежали к второму поколению семьи, имевшему американское гражданство. Хуан Луис старший эмигрировал в Америку из Бильбао после Первой мировой. Ариасы были родовитым и богатым семейством, издавна занимались кораблестроением и гордились как своим происхождением, так и значительными успехами, которых они добились в Америке, продолжая фамильное дело.
Сначала я решил нанять частного детектива, чтобы раздобыть достоверную информацию о Хуане Луисе втором, и в особенности о его коллекции произведений искусства, но в конце концов мне удалось найти женщину из окружения Ариасов, согласившуюся за определенную сумму мне помочь. Предоставленные ею сведения оказались довольно отрывочными, но, безусловно, свидетельствовали о его виновности. Как большинство гордых, самолюбивых людей, Ариас – теперь вдовец с единственным сыном – не мог смириться с необходимостью всю жизнь скрывать свою коллекцию. Он так страстно стремился завладеть этими картинами, что теперь столь же страстно стремился выставить свои сокровища на всеобщее обозрение. До 1960 года мне не удавалось обнаружить ни одного упоминания о частной коллекции Хуана Луиса Ариаса, но потом сообщения о ней стали появляться на страницах специализированных журналов, газет и каталогов. Моя осведомительница сообщала подробности, из которых становилось ясно, что Хуан Луис Ариас владеет двадцатью семью картинами, некогда принадлежавшими Имануилу Ротенбергу.
На некоторое время я вернулся к себе домой в Филадельфию, чтобы морально подготовиться к встрече с Георгом Браунером. Я провел много бессонных ночей, потому что мне вдруг стало страшно. Я был бизнесменом, обычным американским евреем, владельцем небольшой фирмы, у меня были жена и сын. И я все время спрашивал себя, как я смогу противопоставить себя человеку, обладающему огромным состоянием и влиянием, обвинив его в связях с нацистами, воровстве и убийстве.
За эти восемь лет мне не раз приходила в голову мысль, что разумнее было бы передать это дело в венский Центр или опытным израильским охотникам за нацистами, но я не мог этого сделать. Имануил Ротенберг и его близкие каким-то непостижимым образом стали как бы моей семьей. Я должен был сам выполнить свой долг перед ними. В сущности, я был одержим этой мыслью.
Три месяца я продолжал жить привычной жизнью, занимался делами, старался поддерживать нормальные отношения с женой (которая, несомненно, о чем-то догадывалась, но, слава богу, не видела всей глубины моей одержимости) и сыном.
А потом я вернулся в Бостон, где сразу же узнал, что я опоздал.
Хуан Луис Ариас второй умер».
Оливия охнула, почувствовав боль. Ногти правой руки так глубоко вонзились в ладонь, что из-под них выступила кровь.
Она встала, едва не опрокинув стул, но вовремя его подхватила. Ее дыхание было частым и прерывистым, сердце билось так, словно она только что бежала, ее бросало то в жар, то в холод. Снова мелькнула мысль о Джимми, но она отбросила ее прочь. Перед ее мысленным взором стоял отец. Ее нежный, заботливый отец, истинный ценитель красоты и филантроп. Если она, спустя столько лет, когда уже сменилось два поколения, испытывает такой ужас, отвращение и гнев, то что должен был испытывать Артур Сегал?
Оливия придвинула стул к столу, снова села. Осталось лишь несколько непрочитанных страниц.
«Я был в полной растерянности. Как я мог обратиться с подобным делом к скорбящим родственникам покойного, тем более не имея никаких прямых доказательств, что Ариас и Браунер – одно и то же лицо. В конце концов, Ариас мог приобрести эти картины законным путем у настоящего Георга Браунера. Это означало, что я снова должен ждать и искать доказательства.
Ждать мне пришлось гораздо дольше, чем я предполагал. Только в 1964 году я смог вернуться к делу Георга Браунера. Ариаса уже три года как не было в живых.
Я решился на банальный блеф. Я подослал к Ариасам посредника. Он должен был объявить, что у него есть покупатель. Я назвал одну из работ Гюстава Моро из коллекции Ротенберга, которая ни разу не выставлялась и не упоминалась как собственность Хуана Ариаса. Торговец должен был убедиться в подлинности картины и попытаться навести справки о ее происхождении. Как ни странно, мой ход оказался удачным. Картина Моро «Танцующая нимфа» действительно находилась в коллекции Ариасов, и мой агент был твердо уверен в ее подлинности. Что касается происхождения, то ему не назвали даже имени прежнего владельца.
У меня исчезли последние сомнения. Я попытался встретиться с младшим братом моего врага Карлосом Мигелем Ариасом, который теперь был главой семьи. Мне предложили поговорить с сыном Хуана Луиса Майклом и вежливо сообщили, что особняк в Нью-порте закрыт для посетителей. Мы встретились в манхэттенском офисе компании «Ариас Шиппинг». Майклу Ариасу был всего двадцать один год, но я увидел перед собой вполне зрелого, лощеного мужчину с хорошо поставленной речью. С безупречной вежливостью он объяснил, что его дядя сейчас находится в Европе, но он, Майкл Ариас, уполномочен провести переговоры о картине Моро, с которой, впрочем, семья не намерена расставаться.
Разочарованный отсутствием Карлоса Ариаса и почти уверенный, что молодой человек ничего не знает, я задал вопрос о прошлом этой картины. Майкл сказал, ему известно только то, что его отец собирал свою коллекцию долгие годы. Тогда я спросил, располагает ли он какими-либо сведениями о других картинах, например о «Мечтательнице» Гогена, которая сейчас висит в Музее изящных искусств в Бостоне. После некоторой заминки Майкл ответил, что семья всегда восхищалась произведениями искусства как таковыми и грандиозным трудом его отца, собравшего коллекцию, но их никогда не интересовало, у кого он купил ту или иную картину.
И тогда я рискнул задать вопрос, который мне больше всего хотелось задать. Это было неразумно, бессмысленно и, пожалуй, могло только повредить делу, но я не мог удержаться.
– Я подумал, вдруг вам это может быть известно, – сказал я молодому человеку, – не случалось ли вашему отцу подолгу жить в Германии между 1932-м и 1938 годом?
Майкл Ариас нахмурился, на его гладком лбу обозначилась вертикальная морщинка.
– Как я могу это знать? Меня тогда еще и на свете не было.
– Возможно, знает ваш дядя.
– Возможно, – сказал молодой человек, еще сильнее нахмурившись. – А почему это вас интересует?
– Мне кажется, – осторожно начал я, – что ваш отец имел деловые отношения с моим близким другом, который в то время жил в Германии.
– Как звали вашего друга? Я глубоко вздохнул.
– Имануил Ротенберг.
Ариас помолчал, будто припоминая, потом с задумчивым видом покачал головой.
– Боюсь, я никогда не слышал этого имени.
– У него была известнейшая коллекция картин, – проговорил я, уже не в силах остановиться. – Он жил в Баден-Бадене.
Молодой человек снова сокрушенно покачал головой:
– Простите.
– Может быть, вы спросите об этом вашего дядю?
– Могу спросить. – После паузы Майкл Ариас произнес: – Кажется, это имеет для вас довольно большое значение.
– Вы не ошиблись, – не стал отрицать я.
– По-видимому, куда большее, – многозначительно с расстановкой проговорил Ариас, – чем приобретение картины Моро.
Я безразлично пожал плечами:
– Но разве вы не упоминали о том, что ваш отец не хочет ее продавать?
– Да, – сказал молодой человек, – упоминал.
На этом наша встреча закончилась. Не могу сказать, будто у меня возникло ощущение, что молодому человеку известно больше, нежели он хотел показать. И все же я почувствовал, как между нами возникла стена, как только я начал задавать вопросы о Хуане Луисе Ариасе. Вне зависимости от того, знали ли родственники Хуана Луиса о его преступлениях, эта семья свято блюла свою неприкосновенность. Постороннему человеку явно не стоило совать нос в ее дела.
Меньше чем через месяц я в этом убедился. Я получил письмо от бостонской адвокатской фирмы, в котором меня предупреждали о том, что любое вмешательство в личные дела семейства Ариасов будет преследоваться по закону. И для меня это письмо стало самым надежным свидетельством виновности Хуана Луиса Ариаса.
Стараясь не попадать в сферу внимания Ариасов, я продолжал собирать доказательства. Фотографии Ротенбергов, найденные в еврейской публичной библиотеке в Баден-Вюртемберге, фотографии Хуана Луиса Ариаса, сиречь Георга Браунера, извлеченные из архивов «Бостон Дейли Ньюс». Официальные документы, подтверждающие, что до войны многие работы из коллекции Хуана Луиса Ариаса принадлежали Имануилу Ротенбергу. Устные свидетельства мужчин и женщин, знакомых с Хуаном Луисом и его младшим братом Карлосом Мигелем, которые неизменно подчеркивали различия между братьями. Одна знакомая Ариасов, пожелавшая остаться неизвестной, рассказывала, что в 1936 году на вечере Хуан Луис много выпил и открыл ей, что не только симпатизирует Адольфу Гитлеру, но искренне им восхищается. Она также сказала, что его младший брат был шокирован и смущен заявлением Хуана.
Я посылаю Вам все эти вещи, мистер Сегал: фотографии, свидетельства и информацию о картинах. Я посылаю их Вам, потому что меня постигла неудача, а вы лично знакомы с Карлосом Ариасом, с которым мне ни разу не было позволено увидеться, и, может быть, сумеете ими воспользоваться. Учтите, что за долгие годы поисков я не нашел ни малейших указаний на то, что Карлос Мигель Ариас был замешан в преступлениях брата.
Я часто спрашивал себя, почему я принял так близко к сердцу судьбу Ротенбергов, и до сих пор не могу ответить на этот вопрос. Может быть, потому, что представлял себе Имануила Ротенберга очень похожим на моего отца. А может быть, просто потому, что зло, совершенное Георгом Браунером, человеком, которого никто не принуждал, который легко мог отойти в сторону, оставить евреев в покое, продолжать спокойную, удобную жизнь в другом мире, показалось мне более чудовищным, чем все, с чем я сталкивался прежде.
Я помню, как, придя ночью из бара с этим блокнотом в руках, я рухнул в кровать и вдруг ощутил яростную жажду справедливости. Я еще подумал, не испарится ли это чувство на следующее утро вместе с остатками виски, игравшими у меня в крови. Но оно осталось со мной.
Возможно, это чувство проснется и в вашем сердце, дорогой Артур».
Дочитав письмо, Оливия долго сидела, рассматривая блокнот, фотографии, подписанные заявления и другие документы – все то, что, собранное вместе, не оставляло никаких сомнений в виновности Хуана Луиса.
Раздался стук в дверь, и она вздрогнула, словно внезапно проснувшись.
– С вами все в порядке, мадам? – послышался из-за двери голос служащего.
Оливия взглянула на часы и увидела, что она сидит здесь уже больше трех часов.
– Все в порядке, спасибо, – ответила она.
– Может быть, вам чего-нибудь принести? Например, кофе?
– Нет, спасибо.
– Простите, что я вас побеспокоил, – проговорил он.
– Я вас, должно быть, задерживаю, – сказала Оливия.
– Вы можете занимать кабину столько, сколько вам будет угодно, мадам.
Оливия услышала его удалявшиеся шаги и взялась за второй пакет. Здесь были копии всех писем, которые ее отец писал Карлосу Ариасу в апреле, мае и июне 1976 года, а также копии ответов. Она нашла еще маленькую кассету. Тон писем Ариаса говорил о том, что отец Джимми не мог быть замешан в преступлениях своего брата.
«Я ничего не знал, – писал Карлос, – о существовании некоего Георга Браунера. Но я знал, что мой брат часто бывал в Германии и, как правило, возвращался из этих поездок с очередным великолепным пополнением своей коллекции. Хуан Луис объяснял мне, в Европе сейчас царит атмосфера страха и неуверенности. Цены на произведения искусства падают. Многим людям, говорил он, особенно евреям, теперь больше нужны деньги, чем картины. Я заметил, что это не очень красиво, пользоваться подобными обстоятельствами. Он ответил мне с полной откровенностью. Хуан соглашался, что пользуется сложившейся ситуацией в корыстных целях, но просил меня понять, насколько лучше для евреев передавать свою собственность в такие семьи, как наша, причем за хорошие деньги, чем ждать, пока ее конфискуют без всякой компенсации.
Честно говоря, мне трудно было понять брата и согласиться с его мнением, но Хуан Луис был главой нашей семьи, и мне не пристало сомневаться в нем. Вы знаете, как много значили для нас уважение к старшим, верность семье. Но сейчас я говорю Вам, что, если бы я догадывался о том, какое зло творит мой брат, никакая лояльность не заставила бы меня молчать и бездействовать.
Мой дорогой Артур, я испытываю глубочайший стыд и ужас. Я всем сердцем желаю сделать все, что в моих силах, хотя с болью сознаю – ничто не в состоянии искупить гибель целой семьи.
Нам надо увидеться».
Оливия поняла, что она держит в руке то самое решающее доказательство, которое так долго искал Пол Остерман. Поэтому он и выбрал ее отца. Главной причиной было то, что Карлос Ариас не мог не прислушаться к словам Артура Сегала.
Остерман пытался дотянуться до Карлоса Ариаса, но ему помешали. Благодаря отцу Оливии Карлос узнал все и, судя по его письмам, был готов восстановить справедливость, но и ее отец, и Карлос Ариас погибли в катастрофе.
Не в силах больше думать об этом, Оливия положила в дорожную сумку все бумаги, еще раз извинилась перед служащим «Британия Сейф Депозит» за то, что отняла у него столько времени, и сразу же позвонила Джерри Розенкранцу. Она поблагодарила его за помощь, сказав, что бумаги в сейфе личного характера, попрощалась и предупредила, что сразу едет в Брюссель.
Она вышла на Лиденхолл-стрит, и ее оглушила суета делового Лондона. Она нашла такси, поехала на вокзал Ватерлоо. Она была так потрясена прочитанным, так придавлена грузом, который, как она вдруг отчетливо осознала, только что приняла из рук отца, что у нее не было ни сил, ни желания ни о чем думать. Ей хотелось только поскорее оказаться у себя дома, где она могла побыть одна, прежде чем снова обретет способность планировать дальнейшие шаги этого устрашающего путешествия в прошлое.
В пять часов она села в поезд, выпила бокал белого вина перед обедом, который все равно остался нетронутым. Теперь она жалела, что ее машина – на вокзальной стоянке. Ей хотелось просто рухнуть на заднее сиденье в такси – лучше всего пьяной настолько, чтобы не помнить ни записей в блокноте Антона Ротенберга, ни писем Пола Остермана. Но дорожная сумка, стоявшая на пустом сиденье напротив нее, без устали напоминала, что у нее есть долг перед отцом, перед Карлосом Ариасом, перед давно умершим коллекционером и его семьей…
А еще – она только что начала это осознавать – перед своей матерью, Грейс и Франклином Олдричами и пилотом вертолета, чьего имени, да простит ее бог, она не помнит.
Потому что Полу Остерману после его единственной встречи с Майклом Ариасом угрожали судебным преследованием. Потому что Артур Сегал счел необходимым запереть ящик в сейфе. Потому что, когда Карлос и ее отец стали предпринимать какие-то шаги, их остановила смерть.
Она не замечала темноволосого человека в черном кожаном пиджаке, в темных очках, который сидел в ее отделении, уткнувшись в «Дейли Экспресс». Не заметила она его и утром по дороге в Лондон, и позднее, когда вышла из здания «Британия Сейф Депозит» на Лиденхолл-стрит. Он смотрел, как она садится в такси, и поехал следом на другом.
И она не заметила его, когда вышла из поезда в десять часов вечера и усталой походкой направилась к подземной стоянке.
Это произошло так быстро, что она не успела ничего сделать, в сущности, ничего и не увидела. Она только услышала звук мотора машины, резко, агрессивно набиравшей скорость, потом в глаза ей ударил ослепительный свет фар, заставивший ее заслонить глаза рукой.
И ужасный, отвратительный звук, когда ее ударило крылом машины.
А потом не стало ничего.
18
Она пришла в себя в палате «Скорой помощи» в больнице «Сент-Пьер». Все были к ней очень добры и говорили, что она спаслась чудом. Левая рука была сломана, но больше никаких серьезных повреждений, только ушибы и небольшие порезы.
– Сначала, – сказал один из врачей, молодой, торопливый и на вид очень усталый, – я наложу вам гипс на руку, вы останетесь здесь на ночь, а утром, если все будет хорошо, мы можем отправить вас домой.
Оливия взглянула на него. Туман у нее перед глазами еще не совсем рассеялся.
– Машина не остановилась, да?
– Да, мадемуазель. С вами хотят поговорить полицейские.
– Хорошо.
Он легко коснулся ее правой руки и покачал головой:
– Поистине, мадемуазель, вам очень и очень повезло.
Оливия была склонна ему поверить, так же как и медсестре, тоже твердившей о чуде, потому что у нее не было никаких сомнений – ее хотели убить.
Она даже не стала спрашивать о своей дорожной сумке. Было ясно, что она исчезла.
– Это был преднамеренный наезд, – говорила она двум офицерам полиции, которые брали у нее показания, пока она сидела в вестибюле и ждала, пока ей наложат гипс.
– Водитель не смог остановиться, – сказал один из них. – Вероятно, он растерялся.
– Или она, – вставил второй полицейский.
– Вы говорите, вы не разглядели водителя, мадемуазель?
– Я вообще ничего не видела, кроме фар, – проговорила Оливия. – Я даже не могу сказать, какой марки и какого цвета была машина.
– Может быть, они заявят о несчастном случае позже, – сказал первый полицейский. – Иногда так бывает.
– Но не в этот раз, – начиная злиться, возразила Оливия. – И это не несчастный случай.
– Почему вы это утверждаете, мисс Сегал? – спросил полицейский, нахмурившись.
На мгновение она закрыла глаза:
– Это очень долгая история.
– Может быть, вам лучше отдохнуть, мадемуазель? Оливия открыла глаза:
– Вы пытаетесь найти машину? Второй полицейский пожал плечами:
– Мы почти ничего не можем сделать, мадемуазель. У нас нет никаких данных, даже описания автомобиля.
– Вы уверены, что ничего не можете вспомнить? – спросил первый полицейский.
– Было темно, – тихо произнесла Оливия. – И это случилось так быстро. – Она умолкла, потом спросила: – Неужели никто ничего не видел?
– Увы, пока никто ни о чем не заявлял, – ответил полицейский.
– Может быть, потом, – вяло добавил второй. Они повернулись к выходу.
– Я должна сказать вам о сумке, – остановила их Оливия.
– Вы уже говорили, мисс Сегал, – терпеливо проговорил полицейский. – Она пропала.
– Она украдена, – сказала Оливия.
– Это весьма вероятно, – кивнул он. – Какой-нибудь случайный прохожий…
– Ее украл водитель машины, – перебила его Оливия, – или его подручный.
Полицейские обменялись быстрыми взглядами.
– Вам необходимо как следует отдохнуть, – сказал один из них.
– Но я хочу вам рассказать, объяснить, – возбужденно заговорила Оливия.
– Не сегодня, – успокаивающим тоном произнес полицейский.
– Подумайте, мадемуазель, – уже более твердым тоном подхватил второй, – вы сегодня совершили два утомительных путешествия, вы сами признаете, что очень устали, и, возможно, были слегка рассеянны, вы пили вино в поезде…
– Один бокал, – произнесла Оливия со всей возможной твердостью, но из-за боли в руке и укола она чувствовала себя совсем разбитой. – И это не несчастный случай.
– Возможно, вы правы, мисс Сегал, – сказал второй полицейский. – Но сегодня мы все равно ничего не выясним. А вам лучше всего отдохнуть.
– Как я могу отдыхать, если кто-то собирается меня убить?
Полицейский серьезно взглянул на нее:
– Почему вы так уверены, что наезд был преднамеренным?
Оливия тяжело вздохнула.
– Я уже говорила вам, что это долгая и страшная история, – устало проговорила она, – и, наверное, на вашем месте я тоже бы не поверила, но все это имеет отношение к военным преступлениям в Германии. Если я права, то тот, кто пытается меня убить, убил еврейскую семью двадцать лет назад.
Едва договорив, она поняла, что совершила ошибку. Ей на минуту удалось завладеть их вниманием, как бы скептически они ни были настроены. Но как только она произнесла «военные преступления» и «еврейскую семью», они тут же потеряли к ней всякий интерес. Она знала, в отчете они напишут, что у нее шок, или контузия, или что-нибудь в этом же роде. А впрочем, глядя на их лица, нетрудно было предположить, что они думают, будто она просто ненормальная.
Ночью она проспала в одноместной палате чуть больше двух часов и проснулась около четырех утра. В голове у нее все еще стоял туман, но она с внезапной ясностью почувствовала, что ей просто необходимо поговорить с Джимми. Он выслушает ее и поверит ей, она заставит его поверить. Но важнее всего было заставить его понять, что, как только он узнает правду о Хуане Луисе, он будет подвергаться той же опасности, что и она. Пока она сражалась со своей неподвижной и поразительно тяжелой левой рукой, набирала номер и заказывала международный разговор, у нее мелькнула мысль о том, что, может быть, лучше оставить его в неведении. Но она отвергла эту мысль. Джимми должен был узнать. Карлос наверняка хотел бы, чтобы сын знал.
Джимми не оказалось дома, и вдруг Оливия вспомнила, что он собирался провести несколько дней в особняке Ариасов в Ньюпорте, потому что семья праздновала день рождения Майкла.
Она положила трубку, изо всех сил стараясь прогнать сон, подумала о записной книжке, но та, конечно, осталась в дорожной сумке. Пришлось начать все сначала, со звонка в международную справочную.
Это заняло массу времени, а когда она наконец дозвонилась до Ариасов, незнакомый женский голос ответил, что сейчас Джимми нет дома.
– Когда он появится? – спросила Оливия.
– Простите, мисс, я вас почти не слышу, – донесся до нее голос из Ньюпорта.
– Когда Джимми должен вернуться? – почти крикнула в трубку Оливия.
Дверь открылась, в палату заглянула ночная сиделка и приложила палец к губам. Оливия кивнула, стала ждать ответа, но женщина, говорившая с ней, куда-то делась, в трубке только что-то шуршало. Оливии вдруг захотелось зареветь, что было совсем на нее не похоже.
– Привет, Оливия. – Она узнала голос Майкла Ариаса. – В чем дело?
– Мне надо поговорить с Джимми, – с некоторым облегчением ответила она. – Это очень важно.
– Джимми сейчас нет.
– Я знаю, но я хотела бы узнать, когда он вернется.
– Оливия, с вами все в порядке? У вас какой-то странный голос.
– Вам показалось.
– Вы больны? Что-то случилось? Могу я что-нибудь для вас сделать?
В голосе Майкла было столько тепла и искреннего волнения, что Оливия уже собиралась сказать ему, что она в больнице, но в последний момент что-то ее удержало.
– Нет, Майкл, спасибо, – проговорила она. – Просто передайте Джимми, что я звонила, и попросите как можно быстрее со мной связаться.
Как глупо вышло. Как он сможет с ней связаться, когда не знает, где она находится. Оливия удивлялась сама себе. Что мешало ей дать Майклу телефон больницы? Но думать становилось все труднее. Обезболивающие, успокаивающие и анестезирующие вещества, растворенные в ее крови, наполняли тело тяжестью, туманили разум, и ей пришлось лечь, закрыть глаза и заснуть.
Она проснулась словно от толчка, и первой ее мыслью была мысль о Майкле Ариасе.
Майкл Ариас. Двоюродный брат Джимми. Глава семьи и компании, как некогда его отец Хуан Луис Ариас.
Оливия почти не встречалась с Майклом, исключая те редкие случаи, когда их с Энни приглашали на семейные торжества Ариасов. Сейчас ей отчего-то пришло в голову, что Майкл – человек с множеством лиц: гордый преуспевающий американский бизнесмен третьего поколения; примерный супруг с легким налетом старомодной британской учтивости; глава клана, пекущийся о его членах, немного в стиле крестного отца. Во всех этих ипостасях он совсем не походил на Джимми, хотя в их жилах текла одна и та же кровь. Не походил он и на Питера. Питера можно было презирать, но Оливия представить не могла себе, чтобы его можно было бояться.
Оливия села в кровати, стараясь не потревожить левую руку. Она снова ощущала внутренний холод, то самое острое и прежде незнакомое ей чувство, которое стало посещать ее все чаще и чаще. Это был страх. Он прогнал остатки сна, прояснил мысли.
В то время когда Георг Браунер расхищал коллекцию Имануила Ротенберга, Майкл Ариас еще не родился. Бессмысленно винить его в преступлениях, совершенных его отцом. Тут она вспомнила, что писал Карлос Ариас об уважении к старшим в испанских семьях. Незадолго до смерти он также писал, что, если бы он имел хоть малейшее представление о том, что сделал Хуан Луис, никакая лояльность не заставила бы его молчать. Возможно, лояльность Майкла оказалась сильнее фамильной гордости Карлоса.
Если бы мир узнал о преступлении Хуана Луиса, имя Ариасов было бы навеки запятнано, но не только. Их замечательная, а к семидесятым годам уже бесценная коллекция перестала бы существовать.
И все-таки – нет! Оливия вздрогнула. Нет, нет! Майкл не мог поступить так с человеком, который приходится ему родным дядей.
Не говоря уж о пяти ни в чем не повинных людях.
Она подумала о своей матери, о том, как много потеряли с ее смертью больные дети. О том, как отразилась на Энни смерть родителей. О том, что будет с Джимми, если она права в своих предположениях.
– Нет, – произнесла она вслух, – об этом даже думать нельзя.
Но, разумеется, думать она продолжала. Эти мысли с новой, предельной ясностью обострили ее собственный страх. Потому что человек, способный ради чего бы то ни было убить собственного дядю, который, по словам Джимми, заменял ему отца, глазом не моргнет, когда потребуется избавиться от постороннего свидетеля.
Непрекращающаяся пульсирующая боль в левой руке настойчиво требовала обезболивающего, но Оливия знала, что от таблетки ей снова захочется спать, а она еще не все продумала. В конце концов, она собиралась сообщить Джимми не больше и не меньше, чем то, что его родной дядя шантажист, вор и убийца. И это еще не все, и даже не самое страшное. Весь ужас состоял в том, что это Майкл устроил катастрофу, в которой погибли их родители. Так что стоило как следует подумать, прежде чем действовать.
«Сначала я должна как следует разобраться во всем сама, – стиснув зубы от боли, думала Оливия. – Потому что, если я ошибаюсь, я потеряю Джимми навсегда. Хотя, если не ошибаюсь, может быть, тоже потеряю».
Она снова и снова перебирала в уме факты. В первый раз она нашла записку Карлоса Ариаса в 1976 году, когда разбирала вещи после их смерти. Тогда она сказала о ней только Энни. Потом через много лет она показала записку Джимми и попросила его поговорить с Майклом. Сейчас она не могла вспомнить, что именно ответил ему Майкл. Да это и неважно.
Но именно после этого она застала разгром в своей квартире, за которым последовала цепь ограблений: ее офис, квартира Джимми, фонд Артура Сегала и дом Энни.
Потом она рассказала Джимми о своих подозрениях, и тот снова говорил с Майклом.
Но с тех пор больше никаких даже косвенных контактов с Майклом Ариасом не было. Оливия перестала говорить с Джимми о записке. Прошло почти три месяца, пока ей не позвонил Джерри Розенкранц и не сообщил о сейфе.
Она никому не говорила, что едет в Лондон, даже Джимми. Тогда как же они узнали? Можно было предположить только одно – Майкл Ариас установил за ней слежку. Предположение это казалось совершеннейшей нелепостью.
А может быть, и нет. Если допустить, что этот человек повинен в смерти шестерых людей.
Потом в палату вошла сиделка и предложила сделать Оливии укол болеутоляющего, и Оливия согласилась. В голове у нее уже сложилась стройная картина, и теперь она больше всего на свете хотела забыться хотя бы на несколько часов.
