Текст книги "Невеста Франкенштейна"

Автор книги: Хилари Бэйли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

11

Стоял февраль. Однажды утром к нашему дому подъехал член городского магистрата мистер Уортли, прервав мою работу над словарем, и сообщил кошмарную новость.

По его словам, Виктор Франкенштейн лежит сейчас в крайне тяжелом состоянии, он находится на грани между жизнью и смертью. Ранним утром, за день до этого, его нашли в его собственной гостиной с открытой колотой раной, нанесенной, казалось, человеком невменяемым. В той самой длинной, мрачной комнате, из окна которой я когда-то увидел наблюдавшего за домом человека. Окно комнаты было разбито точно так же, как в ночь убийства Элизабет Франкенштейн. Однако на этот раз на лужайке, на свежем снегу, остались четкие, огромные и несколько необычные следы ног, говорившие о присутствии здесь хромавшего человека невероятно большого роста.

Уортли добавил еще один страшный факт: следы, свидетельствовавшие о пребывании человека, остались и в домике садовника. Внутри домика обнаружили сваленную в кучу одежду, которая взята была из дома Виктора, – что-то типа спального места. Там же находилось и изодранное в лохмотья черное пальто. Кругом валялись засохшие остатки пищи, стояла даже тарелка, которую вынесли из дома Виктора. Ясно, что кто-то жил в этой избушке и выносил все необходимое из жилища Франкенштейна. Мистер Уортли не сомневался, что именно этот человек пролез в дом и едва не убил Виктора. Не сомневался он и в том, что этот сумасшедший и являлся тем самым чудовищем, о котором я ему когда-то сообщил.

– Пока мои люди разыскивали этого преступника, – с горечью заметил Уортли, – он был в таком месте, в котором никому бы и в голову не пришло его искать, – в непосредственной близости от своей жертвы. Он и не помышлял о бегстве. Совсем наоборот – расположился поближе к человеку, которого собирался убить.

Я был в ужасе от произошедшего и сказал, что хочу сейчас же пойти к Виктору.

– Тут есть еще одна вещь, – сказал Уортли, испытывая некоторую неловкость. – Когда слуги подняли тревогу и обнаружили вашего друга в луже крови, с ним оказалась дама – та самая немая леди. Она не выпускала его из своих объятий. Наверное, она до сих пор там.

Я представил себе эту ужасную картину. Виктор, смертельно раненный, лежит в этой мрачной гостиной на Чейни-Уолк, под разбитым окном; следы его убийцы четко видны на заснеженной, белой лужайке; и Мария, не способная вымолвить ни слова и позвать на помощь, не отходит от Виктора, который каждую минуту может умереть.

Уортли продолжал:

– Как жаль, что она не может ничего сказать. Ведь когда мы возьмем того, кто напал на миссис Франкенштейн (и кто вполне может оказаться убийцей мистера Франкенштейна, ибо последний сейчас находится между жизнью и смертью), нам обязательно потребуется свидетель. Но эта женщина не имеет возможности рассказать нам, что произошло. Вы ее знаете? Можно ли как-то сделать, чтобы она заговорила?

Я ответил, что, насколько мне известно, это невозможно.

Затем я отправился к Виктору в сопровождении Корделии, которая заявила, что готова помогать, чем только сможет.

Когда лошади, цокая копытами, вывезли нас по обледеневшей дороге на Чейни-Уолк, было холодно, но ясно. Крепко схваченная льдом Темза блестела на солнце. Судно со свернутыми парусами оказалось запертым во льду посреди канала; вокруг него с криками катались мальчишки. На причале, где недавно обитал и работал убийца, напавший на Виктора, рабочие разожгли большой костер из прибитых к берегу деревяшек и стояли вокруг него, греясь. Теперь работы у них не предвиделось до тех пор, пока река не освободится ото льда.

Дворецкий Виктора с выражением чрезвычайной озабоченности и беспокойства на лице открыл нам дверь и сказал, что проводит нас в комнату Виктора. В доме было холодно, и дворецкий, извиняясь за это, объяснил, что вся прислуга, и мужчины, и женщины, в страхе разбежались. Мы стали подниматься по огромной, холодной лестнице в спальню Виктора. Поднявшись, я оглянулся назад, на большую, безжизненную гостиную, и увидел там двоих мужчин крепкого телосложения, играющих в карты. Их, несомненно, наняли, чтобы защитить дом Виктора от возможного нападения. Однако когда я высказался по этому поводу, дворецкий, покачав головой, заметил:

– Лучше бы они были здесь прошлой ночью. Хороша ложка к обеду. Увы! Доктор считает, что дни мистера Франкенштейна сочтены.

Поднявшись на верхнюю площадку лестницы, мы с удивлением увидели, что там сидит, укутавшись в накидку, миссис Джакоби. При нашем с Корделией приближении она поднялась с места. Лицо ее осунулось, она выглядела лет на десять старше. Она заговорила со мной таким тоном, словно речь шла о деле, не терпящем отлагательств.

– Мистер Гуделл, Мария там, в комнате, с мистером Франкенштейном. Но мне необходимо поговорить лично с вами, наедине.

– Да-да, конечно, – сказал я, – но вначале я хочу зайти к Виктору.

Я уже взялся за ручку двери, но миссис Джакоби схватила меня за руку.

– Сделайте так, чтоб она ушла из его комнаты, – настаивала женщина. – Мистер Гуделл, заставьте ее уйти оттуда.

Я зашел в огромную комнату с большим, пышущим жаром камином. Виктор лежал на кровати, лицо его было обращено в противоположную от меня сторону. Он смотрел на Марию, сидевшую напротив него. Сзади на затылке все волосы у него были сбриты, чтобы ничто не попадало в раны. Вид двух огромных порезов в форме креста, зашитых черными стежками, был ужасен. Обе его руки, перебинтованные, лежали на покрывале. Мистер Уортли сказал, что в качестве оружия преступник использовал большой нож из тех, которые используют мясники при разделки туш. Ему было нанесено, по словам Уортли, тридцать ножевых ранений, но наиболее серьезными из всех оказались, по-видимому, те, которые сейчас не были видны: в грудь и в живот.

Мария сидела в кресле у окна, одетая в милое серое платьице с кружевной накидкой на плечах. Ее темные локоны были подобраны кверху. Когда я приблизился к кровати, молодая женщина улыбнулась. Она держала Виктора за руку.

Я проговорил:

– Виктор… Виктор… Я так удручен, что вижу тебя в столь тяжелом состоянии. Что я могу для тебя сделать?

В этот момент Мария легким взмахом руки постаралась привлечь мое внимание. С горестной улыбкой она указала сначала на Виктора, а потом на свой рот и покачала головой. Сначала я не придал ее жестам значения, но она разыграла ту же самую пантомиму во второй раз. И тут я понял, что она хотела мне объяснить.

– Он не может говорить? – спросил я. Она вновь покачала головой.

Я обошел кровать и зашел с той стороны, где она сидела, дабы показать Виктору, что я здесь, и, если возможно, как-то с ним объясниться. Я посмотрел на его посеревшее, исхудалое лицо и был потрясен тем, что увидел.

Мария держала его руку в своих ладонях. Глаза его устремлены были на ее лицо, но в них застыло выражение настоящего ужаса. Он смотрел на это милое личико так, как может смотреть человек в самую бездну ада. Мария же продолжала нежно ему улыбаться, а затем грациозно склонилась и поцеловала его в лоб. Струйка дыма, поднявшаяся от не прогоревших в камине дров, взвилась в воздух. В какой-то миг я, словно находясь в туманном сне, увидел, как этот дым, закружившись над Марией, накрыл и распростертую фигуру Франкенштейна.

Я вспомнил о настойчивой просьбе миссис Джакоби выпроводить молодую женщину из комнаты больного. Тогда я опустился на колени рядом с кроватью (из-за чего Марии волей-неволей пришлось выпустить руку Виктора) и, придвинувшись лицом к его лицу, проговорил:

– Друг мой, дорогой мой дружище… Ты чего-то боишься? Скажи мне чего именно ты боишься?

Его глаза, выражавшие страх, остановились на моих, и в то же время я прочел в его взгляде мольбу. Я посмотрел на Марию. Она покачала головой, заулыбалась и тем самым дала понять, будто все увиденное мною не следует принимать всерьез. Я заглянул ей прямо в глаза, красивые, но ничего не выражающие, и почувствовал, что они засасывают меня в свой омут. Я с трудом оторвал взгляд от Марии и снова посмотрел на испуганное лицо друга.

– Виктор! – воскликнул я. – Можешь ты мне сказать, наконец, что тебя так беспокоит?

Но он ничего не мог ответить, хотя глаза его, казалось, молили меня о чем-то. Затем его испуганный, совсем как у провинившегося ребенка, взгляд, словно подчиняясь чьему-то приказу, вновь обратился на Марию.

– Мисс Клементи, – сказал я. – Я знаю, что вы хотите как лучше, однако сдается мне, что ваше присутствие в комнате больного для него несколько обременительно. Не лучше ли будет, если вы прервете этот визит и посетите его позднее?

Она улыбнулась, глядя мне прямо в глаза. Острая ответная эмоция, постыдная при данных обстоятельствах, пронзила меня насквозь. Я подумал, что сошел с ума. Должно быть, так оно и было. Затем певица перевела сочувствующий взгляд на раненого, чьи руки она опять держала в своих ладонях, и лицо его от этого, казалось, еще более посерело, еще сильнее осунулось. Это вынудило меня вновь повторить:

– Я действительно считаю, что ваше присутствие вызывает у больного излишнее волнение. Виктор находится в таком состоянии, что ему лучше было бы предоставить покой, в противном случае выздоровление его будет продвигаться медленнее.

«Если он вообще когда-либо поправится», – подумал я про себя, а вслух добавил:

– Почему бы вам не оставить его прямо сейчас? Завтра придете опять. Может, он к тому времени почувствует себя немного лучше.

Но Мария только улыбалась и качала головой, но не выпускала руки испуганного больного. Выходить она не собиралась.

Я резко вышел из комнаты и застал миссис Джакоби за мирной беседой с Корделией, как будто и не было того неприятного «обмена любезностями», произошедшего утром на Грейз-Инн-роуд.

– Миссис Джакоби! – воскликнул я. – Она заигрывает с ним, даже когда он на краю гибели, а в его глазах застыл страх! Он боится ее. Он взглядом умоляет меня удалить ее из комнаты, но она не поддается. Он испытывает необъяснимый страх в ее присутствии. Нужно заставить ее уйти!

– Поэтому-то я и просила вас выдворить ее из комнаты, – сказала миссис Джакоби. – После того как на него было совершено нападение, она не выходит от него ни на минуту. И длится это уже около полутора суток.

– А нельзя ли поговорить с доктором? – спросила Корделия. – Пусть он велит ей уйти и назначит мистеру Франкенштейну профессиональную сиделку, которая бы могла за ним все время ухаживать. Разве можно потворствовать чьим-то капризам, когда человек в столь тяже лом состоянии?

– Капризам? Это не просто капризы! – мрачно заключила миссис Джакоби. – Я вчера сказала об этом док тору, но и его обвели вокруг пальца. И он, ясное дело, не устоял при виде ее милого личика. Мистер Гуделл, доктор придет через час. Вы сможете с ним поговорить?

– Конечно! – ответил я. – Может, нужно пригласить родителей Виктора – ведь он в таком тяжелом состоянии.

– Миссис Джакоби сказала мне, что он не хочет их беспокоить, – объяснила Корделия.

– А нужно ли в такой ситуации с ним соглашаться? Я в этом не уверен. Он в очень тяжелом состоянии, и не исключено, что он подвергается давлению со стороны. А вот в том, что родители его захотят приехать, я не сомневаюсь.

– Одно я знаю наверняка, – отметила миссис Джакоби. – Марию необходимо удалить из комнаты больного.

Я почувствовал, что у меня едва ли достанет сил еще раз войти в это помещение и вновь посмотреть на серое, исхудавшее лицо друга, взглянуть в его испуганные глаза, отчаянно взывающие о помощи. И все-таки я заставил себя это сделать. Пройдя через всю комнату, я подошел к тому месту, где сидела Мария, по-прежнему сжимавшая руку Виктора в своей. Я заверил друга, что побеседую с доктором, как только тот придет, и уговорю его назначить больному сиделку, которая не отойдет от него ни на шаг. После того как я это сообщил, по выражению его лица можно было заключить, что он испытал некоторое облегчение. Бросив взгляд на Марию, я увидел, что она продолжает улыбаться, как и раньше. Была ли в ее глазах жестокость, или мне это только показалось?

После того как я вышел из комнаты, Корделия взяла меня за руку и сказала:

– Миссис Джакоби должна с тобой поговорить.

Я последовал за дамами вниз, в ту длинную, холодную гостиную с люстрами в чехлах и приглушенным освещением. На камине, в котором яростно пылал огонь, стояли две зажженные свечи. При нашем появлении двое охранников, демонстрируя свою бдительность, сразу же вскочили на ноги. Мы отошли подальше к окну и заговорили на пониженных тонах, стоя, возможно, на том самом месте, где после нападения лежал израненный Виктор.

Снег за окном все еще лежал на траве и на ветвях деревьев. Земля теперь была покрыта замерзшими следами служителей порядка, которые пытались отыскать напавшего на Франкенштейна человека. «А не случилось ли так, – подумал я, – что преступник, когда все эти люди разошлись, вернулся вновь? Не стоит ли он там опять, прижавшись к черному стволу дерева?»

И тут миссис Джакоби схватила меня за руку. Я почувствовал (и этому не помешала ткань моей куртки), как сильно сжались ее пальцы. Она горячо заговорила:

– Я больше не могу об этом молчать. Вы должны знать правду. Я обязана вам все рассказать о Марии Клементи.

12

На лице миссис Джакоби застыло выражение крайнего напряжения.

– Вы должны сейчас выслушать то, что я хочу вам сказать, – начала она, – так как завтра я ухожу от мисс Клементи. Мне уж давно следовало бы это сделать. И по чему я продолжала жить с ней – одному богу известно. Однако совесть моя вновь и вновь мне подсказывает, что я должна от нее уйти. Почему же все-таки я оставалась с ней? Из-за денег, должна я признаться. Она мне хорошо платила. И еще из-за тщеславия. Я полагала, что будет больше пользы, чем вреда, если я останусь с ней. Я даже думала (тщетные надежды!), что сумею изменить ее, смогу со временем сделать из нее разумное существо, человека с душой и сердцем. Но теперь я должна рассказать вам о ней все.

– Очень уж вы сокрушаетесь, миссис Джакоби, – сказала Корделия. – Не поддавайтесь горячим порывам. Гнев и раздражение – плохие советчики.

Тот гнев, раздражение и неприязнь, которые испытываю я к этому омерзительному существу, – прервала ее миссис Джакоби, – возникли не под влиянием порыва. Я говорю о Марии Клементи холодно и трезво. Я провела с ней не один год. Я была свидетелем всех ее проделок. У меня не осталось к ней никаких чувств, кроме отвращения. Мария Клементи, – продолжала женщина, – существо аморальное, настолько аморальное, что это не укладывается ни в какие рамки. Она – воплощение зла. Хотя я думаю, что сама Мария этого не понимает, как не осознает она и того, что делает. Это дикарка… Даже хуже чем дикарка, ибо не раз мы читали о том, что даже у дикарей есть свои нормы социального поведения, свои законы и табу, сколь странными они бы нам ни казались. Мария невероятно жестока. Она ворует, если уверена, что ее не поймают. Она развратна, но умело это скрывает. Ее нимало не заботит, что она делает, ей важно, только чтобы об этом никто не узнал. А я… я помогала скрывать ее проделки.

– Мортимер ее любовник? – спросила миссис Доуни так спокойно, будто интересовалась ценой на рыбу.

Я считал подобное предположение невероятным. Это корыстное, бесчестное ничтожество никак не могло оказаться любовником Марии. Однако миссис Джакоби ответила:

– Да. Так оно и есть. Он является ее любовником, как и сотни других. За пять лет я побывала с ней во всех сто лицах мира, и, куда бы мы ни приезжали, у нее везде были мужчины. Их было столько, что и не перечесть. Некоторые в нее влюблялись. Бедные создания! Им оказалось хуже всего. Трудно было смотреть, как они страдали. Она даже не понимала, какую боль им причиняла. Да и как она могла что-то понять, если сама не умела ни дарить любовь, ни принимать ее от других. Собаки, мне кажется, порой испытывают друг к другу больше привязанности и лучше способны хранить верность, чем Мария Клементи. Что касается всего остального, то я не смогу пересказать вам сейчас все те ужасные вещи, которые она вытворяла и которые я, на свой грех, помогала ей скрывать. В Вене была одна попрошайка, бедная женщина с ребенком на руках. Она останавливала Марию при входе в оперный театр и просила денег. Мария ее терпеть не могла. Началось с того, что певица отогнала ее пинком, когда та приблизилась. Но женщина была настойчивой. И как-то вечером у входа в театр Мария, будто обезумевшая, набросилась на эту нищенку, а потом на ее ребенка. Она вырвала попрошайке глаза… Все лицо женщины было залито кровью. В крови были и руки Марии. Ребенок же упал на землю… Нужно было вызывать врачей. Пришлось много заплатить, чтобы об этом молчали. А в Вене произошел еще один случай. Мария тогда решила, что директор театра отдал предпочтение другой певице, предложив той спеть партию, которую, как считала Клементи, по праву принадлежала ей одной. В результате центральное место на сцене отводилось этой певице, а не Марии. Возможно, директор был любовником той артистки и потому так к ней благоволил. Мария подсыпала извести в крем, который та певица употребляла для очистки лица. Представьте себе, какую боль это причинило той женщине и каким после стало ее лицо. Даже в Дублине – в городе, где Марию нашел ее импресарио, – мне рассказали, что она убила кого-то из своих любовников. Возможно, у нее на то имелись свои причины. Может быть, он сам напал на нее… Однако я столько раз видела, как эта женщина была близка к тому, чтобы совершить убийство, что я вовсе не уверена, будто ей нужны для этого какие-то особые основания.

– Видите ли, – продолжала миссис Джакоби, – Мария совсем не такая, как остальные люди. Она вспыльчива и мстительна. Ей неведомо раскаяние. Я старалась установить за ней контроль. Я покрывала ее проделки. Но этот случай с мистером Франкенштейном оказался последней каплей. Я знала, что она его добивается. Только зачем? Но раз она чего захочет, то своего добьется. Она в совершенстве постигла искусство старинных танцев: стоило ему сделать движение вперед – как она делала шаг назад. Но отступала она так, чтобы он всегда чувствовал: еще немного – и она будет в его объятиях. Однако когда он снова двигался в ее направлении, она с видом самым естественным и непосредственным отодвигалась вновь… И все это для того, чтобы заставить его продолжать. Она понимала, что должна действовать именно так, ибо, отдайся она раньше времени, он бы не стал ее так ценить. Она же своими маневрами цепляла его на крючок, и даже сейчас, когда не исключено, что часы его сочтены, она продолжает высасывать из него жизнь каплю за каплей. Я много натерпелась. Я отдала ей пять лет своей жизни за цену, на которую нельзя было соглашаться; она купила мою душу.

Миссис Джакоби немного помолчала, холодный зимний свет заливал ее осунувшееся лицо. Больше она не была той решительной женщиной, какой я видел ее в первый раз.

– Почему, – спросила она, – почему, соблазнив Франкенштейна, она так жаждет его мучить? Сначала я думала, будто то зло, которое живет в ней, является результатом плохого воспитания, немоты и беззащитности, ее суровой жизни среди ирландских лудильщиков. Оказалось, что это не так. Да, ее ничему не учили, и она привыкла выпрашивать деньги и петь на улице. Я думала, что смогу ей помочь, что она станет лучше и душа ее отогреется. Но вот прошло пять лет, а она стала еще более грубой и безжалостной, чем раньше. Этот ее отказ оставить мистера Франкенштейна отвратителен, за ним стоит что-то злое и подлое. И я не могу понять, чем он объясняется. Я не желаю больше этого выносить. Я должна устраниться, уйти.

– Но куда же вы пойдете? – спросил я.

– Сегодня я отправлюсь к сестре в Четхэм, – ответила она. – Моя сестра вдова, она живет на небольшую пенсию. К тому же она ярая сторонница одной закрытой религиозной секты. Представляю, как будет приставать ко мне их пастор. Он будет заставлять меня омываться кровью ягнят. Жизнь моя будет не особенно приятной, но это все же лучше, намного лучше, чем жить с Марией Клементи. Я прошу вас защитить от нее мистера Франкенштейна.

Корделия обратилась к миссис Джакоби с вопросом:

– А кто она такая? Откуда она появилась? Вам же должно быть хоть что-то известно о том, почему она стала такой, как сейчас? Что за люди были эти цыгане-лудильщики?

– Габриэль Мортимер нашел ее в доме у своих друзей, в Дублине. Они заставляли ее петь после ужина. До этого она выступала на улицах и собирала подаяние. Благодаря ее сладкому голосу и красоте у некоторых обеспеченных семей вошло в привычку приглашать ее для того, чтоб она выступала у них по вечерам. Красивая цыганка – так они ее называли. Ее взяла на поруки какая-то грязная старуха, которая контролировала все ее доходы и расходы и наверняка нещадно обирала. Женщина эта, скорее всего, была как-то связана с лудильщиками или же просто выкупила у них певицу. Как бы там ни было, о Марии никто не заботился, более того – с ней обращались крайне жестоко. Я вам уже рассказывала, мистер Гуделл, что иногда она кричала по ночам. Порой она садилась на кровати и смотрела затуманенным взором в одну точку, как будто ей привиделась какая-то сцена из прошлого. Но она не могла говорить, и из-за этого обычные отношения, которые существуют между людьми, были ей недоступны. Она, словно узник, пребывала в темнице своего безмолвия и по этой-то причине, как мне кажется, частенько жила прошлым. Ведь заключенные часто возвращаются в мыслях к образам прошлого. Потому-то я ее и жалела. Но больше жалеть ее было не за что. А наняли к ней не кого-нибудь, а именно меня по той причине, что мистер Мортимер приехал тогда на Мэррион-сквер к кому-то из родственников моего мужа, ну а я как раз гостила у них и уже привыкла к тому, что время от времени в доме появлялась Мария. Ее приводила та самая старуха, о которой я говорила. Уже тогда Мария была очень разборчивой и привередливой. Даже в тех ужасных условиях, в которых она жила, девушка умудрялась быть чистенькой, как кошечка. И пела она, конечно же, великолепно, причем не только английские или французские песни, но и старые ирландские. Никто не понимал в них ни слова, однако, слушая их, люди не могли удержаться от слез. Знаете, эта ее способность дана ей, наверное, как компенсация за немоту. Она может запомнить любую мелодию, прослушав ее всего лишь раз. Потом мы переехали к Габриэлю Мортимеру. У него были какие-то дела с моим деверем: Габриэль участвовал вместе с ним в торговых операциях в Канаде, которые закончились крахом. (Мортимер всегда был не прочь поживиться за чужой счет; деньги – вот его кумир.) Он услышал, как поет эта девушка, и решил использовать ее талант. А тут как раз и я подвернулась. Решительная, оказавшаяся в это время не у дел, я могла стать для нее самой подходящей компаньонкой и помощницей. Мортимер без промедлений устраивает Марии дебют в Лондоне и берет меня с собой. Думаю, он заплатил старухе за эту девушку – то есть попросту купил ее. Поначалу все шло хорошо. Марии было приятно жить в хорошем доме, она радовалась, что ее хорошо кормят и не бьют. Ведь у нее на теле до сих пор остались следы от страшных побоев. На одной руке – шрам от ожога: видимо, ее толкнули в огонь, когда она была еще ребенком, хотя, может, она и сама упала в костер. Мария очень быстро усвоила манеры, присущие иному социальному слою: как нужно вести себя, как одеваться, как держаться за столом, как соблюдать приличия в чужой стране. Она так быстро все уловила, что я уж подумала, а не держали ли ее изначально взаперти в каком-нибудь респектабельном семействе, стыдясь ее немоты. Уж не украли ли ее у родителей цыгане, воспользовавшись тем, что она не могла позвать на помощь? Это вполне могло объяснить ее способность так быстро адаптироваться к иному образу жизни. Но прошло немного времени, и дремавшее в ней зло стало давать о себе знать. Она крала все, что подвернется под руку, и всегда – с изумительным мастерством. Она была жестока, и это оказалась не вынужденная жестокость, а жестокость сладострастная. Я пробовала вызвать у нее любовь хоть к какому-то живому существу. Коль скоро она не могла любить людей, я принесла ей маленькую собачку. Она стала выжигать ей раны на теле и искусно скрывала ожоги до тех пор, пока это было возможно. Когда же я все обнаружила, раны уже нагноились и собачонку пришлось убить. Мария стала вести себе как самая развратная, распущенная женщина. Через два месяца после нашего переезда в Лондон Мортимер стал ее любовником. Хотя не исключено, что это произошло и через два дня, просто я об этом не подозревала. Правда, слово «любовник» здесь не совсем уместно, потому что с любовью это никак не связано. С его стороны, как бы низок он ни был, возможно, и было что-то похожее на нежные чувства, но с ее – никогда. Она, как настоящее животное, лишь удовлетворяла свои низменные потребности. Нельзя сказать, что так она относилась исключительно к Мортимеру. В ее отношениях с лордом N и герцогом М любви было не больше. Но несмотря на это, не без моей помощи, конечно, ее репутация оставалась незапятнанной, хотя при ее профессии это не так-то просто. Да-да, если вы хотите посмотреть, где Мария Клементи выставляла напоказ свое тело, зайдите в доки и порты всех европейских столиц, отправьтесь во все притоны, в самые грязные закоулки небольших городов, – и там вы найдете следы ее деяний. Там была она с одним мужчиной, здесь – с другим, а то и со многими сразу. Я уже многое рассказала миссис Доуни до вашего прихода. Запомните только одно: Мария Клементи – омерзительное создание, самое худшее из всех, которые когда-либо ступали по этой земле. Хорошо еще, что мы постоянно переезжали из города в город: из Вены в Рим, из Рима в Будапешт… Если б не это, нам не удалось бы избежать беды. Мы с Мортимером, чтобы сохранять все в секрете, раздавали взятки направо и налево и постоянно переезжали с места на место. Так нам удавалось скрывать ее проделки. Между тем мы притворялись, будто имеем дело с ангелом. И все это время я знала, кого покрываю, – мне за это платили. Стоило кому-то задеть ее, расстроить или чем-то обидеть, она могла достать этого человека из-под земли, и тогда ничто не могло ее остановить. Того, кто не соглашался принимать ее условия, она заставляла дорого платить. Раскаяние было ей неведомо. Не помню, как долго я надеялась, будто что-то изменится, но в конце концов я поняла, что все бесполезно. Слишком долго я со всем этим тянула, слишком долго ела я ее хлеб и обманывала свою совесть.

Я бы предпочел, чтобы Корделия не слышала этого продолжительного покаяния. Как сказала сама миссис Джакоби, рассказ был не для ее ушей. Однако не могу не признать, что Корделия, внимательно все выслушавшая, не выказала ни страха, ни возмущения. Теперь же она сказала:

– Дорогая миссис Джакоби! Если все происходило именно так, как вы сейчас рассказали, то это означает, что вы оказались в очень и очень непростом положении. Тут уж точно не всякий сообразит, что следовало бы предпринять в такой ситуации и во что все это может вылиться.

– Что ж, – ответила миссис Джакоби, завязывая ленты на шляпке и уверенным движением расправляя накидку, – я очень благодарна вам за эти слова. Теперь мне надлежит удалиться и заслужить себе прощение в Четхэме. Я сожалею только о том, что вынуждена перекладывать разговор с доктором на ваши плечи, ибо, говоря по правде, надеюсь только на то, что никогда больше не услышу ни имени мистера Франкенштейна, ни, уж конечно, имени Марии Клементи. Я готова пойти и расплатиться за содеянное. Однако перед уходом я хотела бы предупредить вас: если вы позволите втянуть себя в это дело, то вам, как и мне, впоследствии придется расплачиваться. Это гиблое, проклятое дело, и оно может опутать и затянуть самых честных людей, как затягивают на дно моря цепкие водоросли.

С этими словами она резко развернулась, пересекла комнату и вышла, оставив нас одних в холодной гостиной. Корделия проводила взглядом удалившуюся фигуру и, обернувшись ко мне, спросила:

– Джонатан, ты веришь ее словам?

– Не могу сказать наверняка, – ответил я. – Знаю только одно: нам надлежит ехать в Ноттингем, как только погода улучшится настолько, что можно будет отправиться в дорогу. Нельзя разочаровывать мое семейство. Все очень хотят с тобой познакомиться, а сам я жду не дождусь того, чтобы привезти тебя поскорее к себе домой. И тут я сделаю не только то, что должен, но и то, к чему у меня лежит душа, так что в ближайшее время мы последуем совету миссис Джакоби и скоро окажемся далеко от Лондона.

Корделия на это заметила:

– Ты вызовешь родителей мистера Франкенштейна? Им необходимо быть здесь. Они отгонят эту змею, которую он пригрел у себя на груди. Но перед тем как миссис Джакоби уедет, я должна повидать ее еще раз.

Я не стал интересоваться, что именно хотела выяснить Корделия у этой дамы.

Когда появился доктор, я, не стесняясь в выражениях, потребовал, чтобы с Виктором и ночью и днем находилась сиделка и чтобы Марии Клементи не дозволяли оставаться при больном.

Мы сели в экипаж и отправились домой. Корделия сидела рядом, я держал ее маленькую холодную руку в своей, и только теперь ее обычная уверенность немного пошатнулась, и она тихо произнесла:

– Я немножко боюсь, Джонатан. И боюсь не того сумасшедшего великана, который может прийти и убить нас. Меня страшит то, что, вовлекая себя в это дело, касающееся мистера Франкенштейна, мы можем погубить свое счастье, свою радость, свою любовь.

Я лишь рассмеялся и назвал ее трусишкой.