Текст книги "Берег мародеров"

Автор книги: Хэммонд Иннес

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

Хэммонд Иннес

Берег мародеров

Хэммонд Иннес

Берег мародеров

ЧАСТЬ 1

ИСЧЕЗНОВЕНИЕ УОЛТЕРА КРЭЙГА

Глава 1

ПРЕРВАННЫЙ ОТПУСК

Корнуолл зовут берегом мародеров. Отправляясь туда в отпуск, я представлял себе мародера в виде эдакого живописного головореза, каким он и был много веков назад, когда заманивал ложными маяками суда на верную погибель, а как только корабль разбивался о прибрежные камни, выходил в бушующее море и, перерезав глотки команде, смывался с награбленным добром. Однако я не думал, что Корнуолл по‑прежнему остается все тем же берегом мародеров, а уж о современных «мародерах», которых мне предстояло встретить в гавани под сенью этих мрачных утесов, и вовсе понятия не имел. Вообще‑то я собирался отдыхать в Озерном крае, однако судьба возжелала, чтобы из‑за назревающего кризиса мой сотрудник остался за своим письменным столом в отделе новостей и чтобы я избрал себе для отдыха мыс Лизард.

Остановился я в Черч‑Коув. Утопающие в цветах белые коттеджи под камышовыми крышами беспорядочно растянулись по долине до темной расщелины–бухточки, где понемногу приходил в запустение круглый домик с кабестаном на лодочном пляже: лодки здесь уже не швартовались. Коттедж Керриса, в котором я поселился, стоял в верхнем конце деревушки и упирался в какую‑то ферму. Собственно, коттедж состоял из двух построек, соединенных с таким расчетом, чтобы получилась гостиница. Керрис, который своими руками сколачивал их, был очень горд тем, что у него вышло. Не успел я пробыть там и полчаса, как он уже повел меня осматривать помещения, улыбаясь беззубым ртом и демонстрируя мне те предметы, которые ему удалось снять с судна «Клан Малькольм», затонувшего предыдущей зимой. За зиму Керрис перестелил полы во всем доме и, насколько я мог догадаться, в дело пошло дерево тоже с «Клана Малькольма». Ступени крыльца были обиты медью, в комнатах – стулья и фонари все с того же незадачливого судна. Он был крупным мародером, этот Керрис. Когда я удивился, что ему удалось натаскать столько добра с одного судна, он грустно улыбнулся и покачал головой.

– Да, сэр, крушение было роскошное, – сказал он. – Такого у нас никогда больше не будет, никогда... Он напоролся на прибрежные камни по нашу сторону Лизарда. Влез на скалы, да и сломал себе хребет. Спасать корабль было бесполезно, поэтому Ллойд разрешил жителям Кэджуита, у кого есть желание, выйти в море и спасти, что удастся, ну, а привезенное имущество выставить на деревенском аукционе за комиссионные. – Он снова покачал головой. – Да, шикарное было крушение, сэр. Будь у нас хоть одно такое каждую зиму, и работать было бы ни к чему.

Пять дней я купался, блаженно бездельничал, сидел в харчевнях и лакомился корнуоллской сметаной. И вдруг в четверг меня потрясла газетная афиша на Лизарде. Я остановил машину и вперил взор в газету. Вокруг ларька, читая и негромко переговариваясь, стояли группками отдыхающие. Европа, Гитлер, страх остального мира перед нацизмом – все это, казалось, окутало городок, как приползший с моря туман. Выскочив из машины, я купил экземпляр «Дейли рекордер» – газеты, в которой я работал. Британия призывала резервистов, а из Франции поступали сообщения о мобилизации. Я швырнул газету на заднее сиденье и поехал дальше, к Гануоллоу Черч‑Коув, что по другую сторону Маллиона. Стоит ли портить себе отпуск, сокрушаясь по поводу обстановки в мире? Разве этот кризис – такая уж неожиданность? Правда, теперь положение изменилось, и немецкое верховное командование вполне может решиться нанести молниеносный удар по Польше, а затем, если понадобится, свести счеты с демократиями на Западном фронте.

Размышляя об этом, я пересекал Гунхиллские холмы. В ноздрях стоял тяжелый теплый дух земли, распарившейся на солнце после дождя. К полудню я приехал в Гануоллоу Черч‑Коув. Двумя днями раньше на автостоянке было не меньше трехсот машин. Сейчас я едва насчитал полсотни. Пляж опустел, однако денек выдался славный. Я искупался и прошелся по пляжу. Коротконогий толстяк в сером фланелевом костюме и лихо заломленной панаме кивнул мне.

– Дело дрянь, а? – сказал он.

– Куда уж хуже, – отозвался я. – Зато какой денек.

– Да, – согласился он, – тут уж ничего не скажешь. И нам, пожалуй, лучше не упускать эти деньки. Из нашей гостиницы двоих уж призвали. Прислали вчера вечером телеграммы.

Пятиминутный разговор с этим господином привел меня в уныние. После второго завтрака я попробовал было почитать, однако никак не мог сосредоточиться, забыть, что пляж пуст. Я искупался – третий раз на дню– и, вернувшись к чаю домой, застал коттедж покинутым: уехали две пары. Один из соседей числился в экстренном резерве, другой получил телеграмму со службы.

И тем не менее по дороге с пляжа я видел, как убирают урожай, и обогнал стадо коров, которых гнали на фермы доить. События внешнего мира коснулись Корнуолла лишь постольку‑поскольку, через приезжих. Собственно Корнуолл они не трогали. Извечная нескончаемая борьба человека за то, чтобы вырвать у земли и моря пропитание на зиму, продолжалась, как и прежде. Это была реальность. Тогда как другой мир – мир дипломатии, пропаганды, машин, скученных масс населения, трясущихся от страха перед грозящей катастрофой – был искусственным, каким‑то запутанным кошмаром, придуманным Цивилизацией. Я сидел за чаем, охваченный Ужасом происходящего. Перед мысленным взором проносились картины последней войны. Я тогда еще учился в школе, но нельзя сказать, что война обошла меня стороной. Я вспомнил кадетский корпус – мальчишек, которые ушли и уже больше не вернулись, затемнение в Лондоне и лучи прожекторов, шарящие, будто карандаши, в небе, эшелоны с солдатами, санитарные поезда, лагерь в Саммердауне под Истборном. Потом мне вспомнились книги и пьесы, созданные уже после – «Конец пути» Шерриффа, «На Западном фронте без перемен» Ремарка (роман, ныне запрещенный в Германии) и «Огонь» Анри Барбюса. Такое просто не должно было повториться. И тем не менее – могло. Пришло новое поколение, и весь ужас войны утонул в том чудовищном славословии, которым занята безжалостная пропагандистская машина; взмывая под своды залов и отражаясь от них, эта трескотня одурманивала нацию, всецело предавшуюся вагнеровскому идолопоклонству.

Мои раздумья прервало радио – мягкий голос диктора сообщил прогноз погоды. Будто завороженный, я ждал продолжения, ждал вопреки желанию отстраниться от всей этой чертовщины и наслаждаться отпуском. Новые столкновения на польской границе. Берлин сообщает, что десять германских солдат убиты на своей стороне границы. В Данциге арестованы польские таможенники. Мобилизация во Франции, новый призыв британских резервистов... Я встал и вышел из дома в тишину вечера. Голос диктора преследовал меня, когда я шел по улице. Я направился к бухточке, потом свернул налево, к Кэджуиту. Добравшись до вершины утесов, я задержался на мгновение и посмотрел вниз на спокойное, как ртуть, море, ласково лизавшее обрамленный скалами берег. Крики чаек, будто бальзам, успокаивали обуреваемый тяжкими думами разум. Этот громкий пронзительный крик всегда напоминал о каникулах – с самого раннего детства я неизменно проводил их на этом каменистом побережье. Здесь царили покой и тишина. Я оглянулся на вереницу коттеджей, тянувшихся вдоль долины к бухточке. Что бы ни случилось, приятно было сознавать, что это побережье и эти коттеджи будут по‑прежнему умиротворяюще действовать на тех, кто останется в живых, и на последующие поколения. Вдоль берега легко скользили два баклана, черные кончики их крыльев ясно виднелись в косых лучах солнца. Воздух был тих и недвижен, отполированная поверхность моря совершенно не колыхалась, отчетливо просматривались белые прожилки зарождавшихся у Лизарда течений. Иногда пятнышко темной потревоженной воды оказывалось стайкой макрели, а то вдруг водную гладь вспарывали сардины, затевавшие свои вечерние игры.

Я двинулся дальше. На душе щемило от этой великой красоты и полного покоя. Тот, Другой мир, отражавшийся чудовищным кошмаром на газетных полосах, казался теперь еще нереальнее. Будучи театральным критиком, я, вероятно, и сам заразился тем недугом, который частенько замечал в актерах – я был не в состоянии постичь реальность. Приучив разум и чувства отзываться на раздражители, которые истинны лишь в воображении, а не в действительности, актеры, по‑видимому, представляют себе ситуацию гораздо четче, чем обыкновенные люди, но, раз ее представив, тут же забывают о ней. Им, оказывается, трудно принять ее как действительную, неоспоримую. В них подспудно живет чувство, что в урочный час упадет занавес и можно будет отправиться домой ужинать. Мне кажется, сейчас я страдал именно от этой ограниченности или, если хотите, от этой благословенной способности. Сколь ни мрачна драма, я чувствовал, что за ее рамками все же должен быть какой‑то совсем другой мир. Поэтому парализующее мысль отчаяние то и дело сменялось ощущением, что все идет хорошо, ощущением, которое почти веселило меня.

После двадцатиминутной прогулки я очутился возле Чертовой Сковородки. Я обогнул этот громадный круглый фиорд с его сводчатым, образованным обросшими камнями проходом к морю, пересек подворье какой‑то фермы и увидел Кэджуит. Говорят, это единственная по‑настоящему рыбацкая деревенька, оставшаяся в Корнуолле. Небольшая флотилия голубых лодок, лежавших бок о бок на берегу, и пронзительно кричащие над головой чайки безраздельно господствовали над горсткой крытых камышом белых домиков. Крик чаек не стихал ни на минуту, а лодки и рыбный дух ясно говорили о промысле жителей деревни. Однако местечко казалось сонным.

Я спустился по крутой дороге к самой деревеньке. У покрытого галькой берега стояли машины. Одна из них чуть ли не упиралась багажником в спасательную лодку, к капоту машины была привязана низка макрели. Напротив машин, на куске старого рангоута, приспособленного под скамейку, сидели и курили рыбаки. Я прошагал к пивной. Внутри было темно, дым стоял коромыслом, висела теплая духота, которая часто нравится людям, работающим на открытом воздухе. На стене висела картина с изображением деревни. Позже я узнал, что она написана местным художником, но что‑то в ней было не так. Я не сразу взял в толк, что же именно: деревня на полотне подавляла лодки. Будь автором картины я, она бы у меня вся пропахла рыбой.

Заказав пинту горького, я подсел к громадному мужчине в рыбацкой фуфайке. Куцая бородка еще больше подчеркивала его сходство со славянином, подкрепляя впечатление, которое создавали высокие скулы и небольшой нос. Собравшиеся о чем‑то горячо спорили. Я несколько раз уловил слово «бисквит». Один старый рыбак сердито стучал по столу, но я никак не мог уразуметь, о чем спорит весь зал, и поэтому обратился с вопросом к бородачу.

– А‑а,– ответил он,– они побились с ним об заклад на пять шиллингов, что он не съест дюжину бисквитных пирожных в один присест. Да вы ведь знаете, это старая игра. Казалось бы, чего там трудного, а съедите штуки четыре, и во рту у вас так пересохнет, что и глотать не сможете.

– Говорю вам, это проще простого! – заревел старик, и все понимающе засмеялись.

Тут в пивную вошел парень в рабочих брюках из из хлопчатобумажной саржи. Его парусиновые туфли на резиновой подошве промокли насквозь, волосы курчавились от воды, Он прошел в угол, где двое тянули пиво из стеклянных пинтовых кружек.

– Ну что? – спросили они.

Юноша бросил на стол телеграмму.

– Боюсь, завтра вам придется обойтись без меня,– сказал он.– Мне надо на корабль в Девонпорт. Уезжаю прямо сейчас.

Их беседа потонула во внезапной волне общего разговора.

– Целый день одно и то же,– сказал старик, собиравшийся есть пирожные,– Гости уезжают, и даже кое‑кого из наших парней призвали в резерв ВМС.

– Видели, как по Каналу шел флот? – спросил кто‑то.

– Корабли проходили целый день, богом клянусь,– сказал молодой круглолицый рыбак.– Я видел их со своей лодки. Идут и идут, целый день, верно, мистер Морган? – обратился он к чиновнику береговой охраны, который сидел и курил, привалившись спиной к стойке и сдвинув на затылок шляпу с белыми полями. Охранник кивнул.

– Верно, Джим, целый день.

– А ты видел, сколько их было, Джо?

– Я не считал,– спокойно, но твердо ответил Морган.

Война вторглась в дружелюбный уют бара. Мужчины постарше принялись болтать о прошлой войне. Мой сосед сказал:

– Я насчитал больше пятидесяти. Они приведут Италию в чувство, как пить дать.

Я почувствовал какую‑то досаду оттого, что разговор о войне ворвался даже в теплое уединение бара.

– К черту войну,– сказал я.– Я пытаюсь насладиться отпуском.

– А чем плоха война? – спросил мой сосед, и в его глазах заиграли огоньки.– Война поможет нам перезимовать. Нам либо на войну идти, либо наниматься на пароходы.

Я взглянул на него. За смешинками в его глазах таилась серьезность.

– Да...– сказал я.– Должно быть, кризис вас здорово ударил – два года подряд и в самый разгар сезона отпусков.

– Ну, в прошлом году было еще ничего. Он пришел позже.– В его голосе слышался легкий ирландский акцент, но совершенно не было местного. Он допил свое пиво и продолжал:– Впрочем, даже тогда мне удалось сделать шесть рейсов. В этом году будет хуже. В наши дни на рыбе не больно‑то заработаешь – на зиму, во всяком случае, не хватит. А правительство совсем не помогает, сэр, хотя мы ему ох как нужны, когда дело доходит до войны.

– Разве нельзя рыбачить зимой? – поинтересовался я.

Он пожал плечами.

– Мы выходим в море при первой возможности, но чаще всего оно слишком бурное. Да и потом, приходится ведь ладить снасть.

У нас тут по двести плетеных ловушек на лодку, да еще сети... А рыба уже не та, что прежде. Она уходит в другие места. Что‑то такое с Гольфстримом. Рыбалка – отмирающий промысел, верьте моему слову, сэр. Нас, рыбаков, на этих берегах осталось всего тыщи три.

– Да,– согласился я,– знаю. Вон в Маллионе, к примеру, все молодые мужчины отправляются работать в города.

– Да, но здесь вы этого не встретите. Мы не боимся работы, да и молодняк наш тоже. Летом в пять утра мы уже в море, ставим ловушки. Потом возвращаешься с рыбалки и до вечера вывозишь в море отдыхающих. Иногда по три группы на дню. Это сколько же часов работы в сутки получается?

Я кивнул и заказал два пива. Сосед мой вытащил кисет, скатал самокрутку.

– Хотите? – предложил он. Мы закурили и какое‑то время молча тянули пиво. Это позволило мне рассмотреть его получше. Человек необыкновенной физической силы, он был выше шести футов, широк в плечах, с мощной грудью. Портрет довершала борода. Копна темно‑каштановых волос и славянские черты делали его похожим на заправского корсара.

Его взгляд встретился с моим.

– По‑вашему, мне не хватает только золотых серег в ушах? – вдруг сказал он. Мне стало страшно неловко, но тут я увидел насмешливые искорки у него в глазах и, не выдержав, рассмеялся.

– Знаете,– признался я,– как раз эта мысль и пришла мне на ум.

– Вы, наверное, помните, что часть кораблей Армады разбилась именно у этих берегов. Во многих из нас течет испанская кровь. Есть и ирландская. В пору расцвета рыбацкого дела сюда приезжали из Ирландии девушки и нанимались упаковщицами,– он повернулся к стойке, бросил на нее флорин. Две половинки по шести.

– Нет‑нет,– возразил я,– это за мой счет.

– Ничего подобного,– ответил он.– Уже заказано.

– Вспомните о зиме. Я‑то в отпуске, мне все равно, сколько я потрачу.

Он улыбнулся.

– Я угощаю. Мы тут народ весьма независимый. Мы не паразитируем на приезжих, если они нам по душе. Наша независимость – это все, что у нас осталось. У каждого из нас – своя лодка. Вы можете пойти с нами за макрелью, и мы возьмем с вас за это деньги, но если вы нам не понравитесь, никто вас в море не повезет.

– Как бы там ни было,– сказал я, бросая взгляд на часы,– мне, пожалуй, пора в обратный путь. Я и так уже опаздываю к ужину, я ведь пришел пешком из Черч‑Коув.

– Черч‑Коув? – переспросил он, ставя передо мной глиняную кружку.– Я отвезу вас на лодке.

– Вы очень любезны, но тут и пешком недолго. Да и вам, наверное, не очень захочется снова выходить в море после целого дня на лодке.

– Захочется, – ответил он. – Вечерок‑то славный. Я бы с удовольствием прокатился неспеша вдоль берега. Лодка на приколе. Это не займет и десяти минут.

Я снова поблагодарил его и допил свое пиво.

– Почему вы назвали его половинка по шести? – спросил я.– Что это за пиво?

– Девениша. Оно трех сортов – по четыре пенса, по шесть и по восемь за пинту. Окажись вы здесь осенью, вам бы предложили только по четыре.

Я кивнул.

– Вам нравится ходить на пароходах?

– Не так уж это и тяжело. Все было бы в норме, если б я мог забирать с собой Кэджуит. Не люблю уезжать отсюда. Прошлой зимой я сделал шесть рейсов в Вест‑Индию. В Фалмуте всегда можно подыскать место на судне. На этот раз, пожалуй, попробую наняться на танкер, который ходит в Аден. Правда, если начнется война, мы понадобимся на минных тральщиках или в береговом патруле.

Я предложил ему еще кружку пива, но он отказался, и мы вышли из бара. Лишь шагая в бледном вечернем свете по деревенской улочке, я полностью осознал, до чего же огромен этот человек. Развалистой походкой и лохматой головой он очень напоминал большого медведя, и сходство это стало еще заметнее, когда он натянул высокие морские сапоги, в которых казался страшно неуклюжим.

Быстрая поездка обратно в Черч‑Коув доставила мне большое удовольствие. Во‑первых, потому, что я впервые смог взглянуть на побережье со стороны моря, и во‑вторых – лучше узнать своего приятеля. И чем больше я узнавал о нем, тем сильнее он мне нравился. За время этой короткой поездки мы успели обсудить многое – международное положение, жизнь птиц на Шпицбергене, акции и облигации, Блумсбери и Кэджуит. У меня создалось впечатление, что мой спутник – перекати‑поле, но он постоянно и неизбежно возвращается в Кэджуит, затосковав по родине. И хотя Добра он явно не нажил – обитал он в маленькой хибаре на склонах над Кэджуитом,– он, вне всякого сомнения, хорошо знал жизнь, и знание это светилось во взгляде его проницательных глаз, которые так и искрились юмором, переполнявшим этого солидного с виду человека. Душа у него была ирландская, а черты лица славянские, и это сочетание было мне непривычно.

Однажды, когда он сказал мне, что накануне акции военного займа подскочили на семь восьмых, до 89 и 3/8, и предположил, что раз уж биржа с таким оптимизмом относится к сложившейся обстановке, стало быть, война маловероятна, я не смог сдержать удивления.

– Да что вы знаете об акциях и облигациях? – невольно вырвалось у меня. Он усмехнулся.

– Я мог бы сказать, сколько стоят многие основные акции. Я неизменно читаю финансовую страницу в газете.

– Признаться, впервые слышу, чтобы рыбак читал деловую страницу в какой бы то ни было газете,– сказал я.– Зачем вам это?

– Я живу в капиталистической стране и занимаюсь индустрией отдыха. Цены на акции и облигации – барометр моих летних заработков. Когда в 35 и 36‑м годах цены подскочили, я неплохо заработал. С тех пор в делах наблюдается спад, вследствие чего мне приходится наниматься на пароходы.– Он посмотрел на меня смешливыми глазами.– Я читаю много такого, чего вы, вероятно, не ожидали бы от рыбака. В Лизард‑Тауне есть публичная  библиотека. Там можно брать даже пьесы.

Я очень любил пьесы, когда жил в Лондоне. Я сообщил ему, что пьесы – мой хлеб, и спросил, чем он занимался в Лондоне.

– Сперва служил в бюро по найму моряков торгового флота,– отвечал он.– Но вскоре мне это надоело, и я пошел грузчиком в порт. Одно время даже подвизался в речной полиции. Знаете, как оно бывает: встречаешь тут среди отдыхающих всяких шишек, вот они и твердят тебе, что, мол, прозябать в Кэджуите значит попусту тратить время. Так что, когда попадаешь в Лондон, работу найти нетрудно, стоит только нажать на нужные рычаги. Но Лондон – это не для мужчины. Проходит месяц‑другой, и Кэджуит снова зовет меня. Я и возвращаюсь...

Вот, наверное, почему у него такая грамотная речь. Когда он беседовал со мной, в голосе его не было даже налета протяжного корнуоллского акцента. Однако я заметил, что местный выговор тут же возвращается к нему, стоит ему заговорить со здешними жителями.

Мы плыли, и он частенько прерывал разговор, чтобы показать мне любопытные отрезки береговой линии – устье Чертовой Сковородки с ее великолепной каменной аркой, Пиастровую Нору. Эта пещера снаружи не очень впечатляла, но рыбак рассказал, что приезжие университетские студенты обследовали ее на пятьсот ярдов вглубь.

– Причем большую часть пути им пришлось проделать вплавь, толкая перед собой жестянки из‑под печенья с горящими на них свечами,– добавил он.

– А далеко ли можно проникнуть туда на лодке? – спросил я, подумывая о том, что мне предоставляется возможность изучить различные каменные формации. Геология была одним из моих увлечений. Рыбак ответил небрежно:

– Да нет, не очень далеко.

Мы прибыли в Черч‑Коув, и я сказал:

– Надо бы нам с вами как‑нибудь выбраться за макрелью.

– Когда угодно, сэр,– ответил он, стаскивая меня на спине на берег.– Здесь всякий знает, где меня найти.

– А кого же мне спрашивать? – поинтересовался я.

– Большого Логана,– сказал он, отталкивая лодку и взбираясь на борт.– Меня все так зовут.

– В честь скалы Логана? – с усмешкой спросил я.

Он серьезно посмотрел на меня и кивнул.

– Именно так, сэр. В честь скалы Логана.

Я не виделся с ним после этого целую неделю. Вернувшись в коттедж, я нашел поджидавшее меня письмо от моего редактора. Отзывать он меня не отзывал, но просил сделать ряд материалов о том, как международное положение сказывается в стране.

После ужина ко мне зашел Керрис. Он знал, что письмо было из моей газеты, и решил выяснить, уезжаю я или остаюсь.

Я объяснил, что к чему, и сказал, что меня, возможно, не будет две‑три ночи – все зависело оттого, сколь далеко в глубинку придется забираться в поисках материала.

– Кстати, вы знаете Большого Логана из Кэджуита? – спросил я.

– Конечно, а что?

– Сегодня он подбросил меня из Кэджуита на своей лодке. Приятный парень, правда?

– Хороший собеседник, – ответил Керрис.– Именно собеседник.– Он взглянул на меня, и искушение посплетничать оказалось ему не по силам: – А вообще‑то он непутевый. Не стоит вот этой тарелки,– Керрис покачал головой.– А ведь родом‑то из хорошей семьи. Мать его была настоящей леди и жила в одном из поместий в Хелфорде.

– А отец? – спросил я.

– Этот наш, рыбак из Кэджуита.

И тут до меня дошло, почему его прозвали Логаном. Многое в его сложном характере объяснилось.

– Он родился в одном из домов возле скалы Логана? – спросил я. – Верно?

– Да, на тамошней ферме,– Керрис опять покачал головой. – Но он – человек непутевый и сам это доказал. Женился на одной бирмингемской девушке, которая приезжала отдыхать. У нее водились деньжата, и она построила дом на Флашинге в Гиллане. Милая была девушка. От добра добра не ищут, а он стал баловаться с местными девками. Развелась она с ним и опять в Бирмингем уехала. Живет теперь один в Кэджуите, в хибаре своей. – Он снова покачал головой и добавил, выходя из комнаты: –  Непутевый он, этот Большой Логан.

При этих словах я улыбнулся. Я чувствовал, что устами Керриса Большого Логана осуждают многие поколения «мародеров», Я был убежден, что он считает Логана непутевым человеком вовсе не потому, что тот забавлялся с местными девицами, а потому, что ухватив хороший куш, Большой Логан его упустил, чего никогда не сделал бы Керрис.

Родословная Большого Логана объясняла многое.

В тот же вечер я сел за стол и при свете керосиновой лампы написал первую из своих статей. Другие две, однако, шли не так легко и потребовали больших разъездов, в том числе путешествия в Девон, где я провел ночь в Пост‑Бридже, посреди Дартмура, в суровом краю холмов и болот. Конфликт ударил по Корнуоллу гораздо сильнее, чем по Девону: в те дни сельские районы ощущали его лишь потому, что отдыхающие уезжали. Только потом фермеров призвали выращивать больше продукции. Правда, в городках и даже в деревнях мужчин забирали на службу, но Дартмура и еще более аграрных районов Девона это почти не коснулось. А вот в южном Девоне и южном Корнуолле атмосфера в больших городах была весьма напряженной. Я заглянул в Фалмут, Девонпорт и Плимут, но ни в одном из этих портов не было видно военных кораблей. Говорили, что большая их часть ушла в прошлый четверг. Лишь после отплытия кораблей люди стали понимать, что война на носу. Да еще после того, как на глаза стали попадаться мешки с песком, каски и противогазы.

Вернувшись на мыс Лизард, я обнаружил, что все тут более или менее по‑прежнему. Отдыхающих стало меньше, жители говорили, что клиенты расторгают контракты на наем комнат. Но тем не менее отпускники продолжали прибывать, и жизнь постепенно входила нормальную колею. Большинство туристов, с которыми я беседовал, отчаянно старались не обращать внимания на новости и наслаждаться отдыхом. «Одному богу ведомо, когда мы получим следующий отпуск», – говорили они, оправдываясь. Но газеты они тем не менее читали и по‑прежнему на что‑то надеялись, хотя надеяться было не на что.

А потом, в четверг 31 августа, передали сообщение, что будут эвакуировать детей, и мне пришлось наново переписывать мою последнюю статью, так как отправлять их должны были в Корнуолл, благодаря чему напряженность докатилась до самых отдаленных ферм и деревень. Пятницу я провел, нежась на солнышке и купаясь в море, в надежде позабыть об угрозе войны. Но по дороге домой я увидел, как в Лизард‑Таун прибывает из Мидленда первый автобус с ребятишками и их учителями. Дети выглядели усталыми, но довольными. Я остановился поболтать с ними. Для них это было захватывающее приключение. Один мальчуган, никогда прежде не выезжавший из Бирмингема, держал противогаз, который казался чуть ли не больше его владельца. Многие дети никогда не видели моря.

Дома меня встретил слегка взволнованный Керрис.

– Слыхали новости, мистер Крейг? спросил он. – Германия напала на Польшу. В полдень передавали. А у нас разместили трех мальчишек. Сорванцы, наверное. Впрочем, грех ворчать: правительство платит нам восемь с половиной шиллингов за каждого.

У меня вдруг засосало под ложечкой. Значит, все же война. Мне почему‑то казалось, что Гитлер пойдет на попятный, стоит его припугнуть.

– Что ж, – сказал я, – по крайней мере, напряженному ожиданию пришел конец. И нам известно худшее.

Выпив чаю, я вышел пройтись и зашагал по тропинке, что вела вдоль утесов к Кэджуиту. Меня окутала тишина побережья, но в этом бальзаме была какая‑то горечь. Меня уже не радовала, как неделей раньше, мысль о том, что берег этот вечен независимо от судьбы, уготованной моему поколению. Сейчас я скорее ненавидел его за его отрешенность, за безмятежность и красоту, на которую он не имел никакого права, теперь, когда всю Европу вот‑вот начнет истязать война. Мне страшно захотелось вернуть прошлый сентябрь с его политикой умиротворения. Но это скорее был крик души, нежели рассудка. Я знал, что на сей раз такому не бывать. Мы не просто связаны с Польшей договором. Мы оказались лицом к лицу с грубой животной силой угнетения и должны были растоптать ее, прежде чем она распространится в неистовстве своем по всей Европе и подавит демократию...

Внезапно я обнаружил, что внизу виднеется Кэджуит. Я и не заметил, как пришел сюда. Он ничуть не изменился – те же вытащенные на берег лодки, те же кружащие с криками чайки, маленькие белые домики и рыбный дух. Эту рыбацкую деревушку совершенно не волновало, что где‑то сейчас умирают люди, вступившие в борьбу за свободу против моторизованной армии, лишенной каких‑либо мыслей, кроме тех, которыми отравила ее солдат огромная пропагандистская машина.

Я пожал плечами. Идет война или не идет, порыбачить вечерок можно. Спустившись в деревушку, я нашел Большого Логана у лебедки – он вытягивал лодки на берег. Пока проволочный трос крепили к очередной лодке, мы успели договориться, что назавтра в шесть вечера выйдем в море и поудим часок‑другой. Потом я заглянул в пивнушку, где услышал, что по Каналу прошли пять эсминцев. Поговаривали, что они получили приказ захватить «Бремен», который двумя днями раньше вышел из Нью‑Йорка после задержки его американскими властями. Разговорившись с одним парнем, я узнал, что пограничник видел в шести милях от берега какую‑то подводную лодку, шедшую на запад. «Наверняка это немецкая «У», – заявил мой собеседник.

Как и остальные отдыхающие, я изо всех сил убеждал себя, что завтрашний день будет самым обыкновенным. Но только на воде мне удалось позабыть обуревавшее меня волнение. На пляже я был подавлен. Улечься и нежиться на солнышке я не мог, а искушение вернуться в коттедж и послушать последние выпуски новостей, которые передавались с тревожащей частотой, оказалось сильнее меня. Я механически прослушивал сообщение за сообщением. Они лишь повторяли предыдущие, зачастую даже слово в слово. Нового ничего не было – ни ультиматума, ни начала военных действий на Западном фронте, только быстрое продвижение германских войск в Польше. Когда я отправлялся в Кэджуит, меня уже тошнило от этих известий.

Забыть о нависшей над страной угрозе войны мне удалось только тогда, когда через борт лодки были закинуты две удочки, а двигатель мерно постукивал. Вскоре я увлекся вытаскиванием макрели, и все остальное перестало существовать. Большой Логан стоял у штурвала, тихо насвистывая сквозь зубы и глядя на меня. Он почти не разговаривал, разве только когда я забрасывал лесу, а он оглядывался за корму, выискивая глазами дрожащую серебристую ниточку, чтобы определить по ней, попалась макрель или нет.

Так мы дошли до мыса Дайнес и повернули обратно. Юго‑западный ветер посвежел, показались низкие рваные тучи. В половине восьмого стало смеркаться.

– Ночь, похоже, будет ненастная, – заметил я.

– Да, дождь пойдет, как пить дать, – Логан скрутил себе папироску и направил лодку к утесам. – Можно попробовать сайду, – предложил он.

Волны вздымались, и далеко впереди по правому борту я видел, как они бурлят белой пеной вокруг подводного камня.

– Такое побережье надо знать как пять пальцев, – бросил я.

– Что правда, то правда. Место тут гиблое, риф на рифе. И не округлые, как у мыса Лэндс‑Энд, а все острые. Видите Гэв‑Рокс, вон там, у Кеннэка? – он указал вперед на зазубренные рифы, сейчас наполовину скрытые водой. Они тянулись по кривой вдоль песчаной отмели у Кеннэка. – На них села одна голландская баржа. Зимы четыре назад, кажется. Через три дня от нее ничего не осталось, кроме чугунного ахтерштевня. Он и по сей день там: застрял между камнями.