Текст книги "Осколки одной жизни. Дорога в Освенцим и обратно"
Автор книги: Хэди Фрид
Жанры:
Историческая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)
Но и здесь были французские военнопленные, и они были так же внимательны к нам, как их соотечественники в Альтоне. Новые французы передавали нам новые посылки. Я знала, что они живут там же, где Поль, и один из них обещал передать ему письмо. Я написала Полю о болезни Ливи и на следующий день получила от него пакет. Опять установилась связь. Он присылал Ливи разные сладости, девушки помогали тоже, отдавая свои порции джема или шоколада, который им присылали, в обмен на то, что могли дать мы. Я подумала было попросить помощи у мастера, но когда увидела его обед, который состоял из компота, сваренного из яблочной кожуры, поняла, что ему нечем делиться, особенно в части сладостей. Сладости и отдых, который получала Ливи, возымели свое действие. Она поправлялась с каждым днем и вскоре могла работать.
Однажды мастер сказал, что я должна помочь ему принести доски с дровяного склада. Я решила, что нас будет сопровождать эсэсовец, так как никому из нас никогда не разрешалось выходить без сопровождения. Когда мы сели в машину только вдвоем, я удивилась, но не стала ни о чем спрашивать. Прежде, чем нажать на стартер, мастер огляделся вокруг, ворча что-то насчет «проклятых охранников», по-видимому, он не собирался ждать. Когда мы приехали на дровяной склад, мне было приказано ждать, а он вошел в контору. Я села на доски в изумлении, что оказалась одна. Я подумала: быть может, представляется возможность бежать. Но куда? Я не знала ни города, ни кого-либо из его обитателей. Далеко ли я уйду с желтой звездой на спине, пока меня не схватит СС?
Мои мысли прервал немецкий рабочий, спросивший, что я здесь делаю. Я сказала, что ожидаю своего мастера, но он хотел знать больше. Я рассказала ему, как нас увезли из дома, как моих родителей убили в Освенциме и что мы теперь работали, как рабы. Когда я кончила, он ушел, не сказав ни слова, но вскоре вернулся с другим рабочим и попросил, чтобы я все повторила. Когда я это сделала, они, взглянув друг на друга, воскликнули: «Свинство!» – и ушли. Я решила, что они должно быть, социалисты – настоящие социалисты, не национал-социалисты (нацисты), а противники Гитлера и его политики. Но если есть такие люди, почему они не действуют? Почему не протестуют? Почему они все это допускают?
Пришел мастер. Мы погрузили доски в машину и вернулись на стройку. Вечером я рассказала девушкам о своей поездке и о возникших у меня вопросах. Но никто из них не знал ответа.
Мы привыкли к новому лагерю и к своей работе. Чтобы заставить нас больше работать, строительная фирма объявила, что наиболее старательным будет в качестве вознаграждения выдавать купоны. Эти купоны будут служить деньгами в лавке, которая открылась в одном из бараков. В ней можно было купить квашеную капусту, селедку, мидии, иногда даже джем и небольшие кусочки плохо пахнущего лимбургского сыра. Это оказалось желанной добавкой к нашей диете и приятно отвлекало от монотонной рутины. Особенно нам понравилась квашеная капуста. Но, к сожалению, эта система вознаграждения просуществовала недолго. Только вначале можно было купить все эти деликатесы, затем их поубавилось, и вскоре лавка закрылась. А меня перевели на другую работу. Теперь я должна была стоять вместе со всеми в цепочке, передавать кирпичи и мерзнуть в тонком платье.
Становилось все холоднее и холоднее. Однажды появился грузовик с более теплой одеждой. Гражданские пальто и джемперы, которые были сданы другими женщинами по прибытии в Освенцим, теперь раздавали нам. Мне повезло, и я получила длинное синее пальто, хотя и без подкладки, но все же пальто. Большинство девушек получили только джемперы. Нас уже не трогало, что эту одежду теперь украшали желтые звезды. Звезда Давида или крест на спине, какое это имело значение?
У меня инфицировался ноготь на ноге. Не знаю, как это случилось, но палец нарвал, и я не могла надевать ботинок. Я завязала ногу тряпками и хромала в одном ботинке. Наконец это надоело охраннику и он отослал меня в лазарет. «Доктор» осмотрела ногу и взяла мазь. Это была та же мазь, которую она применяла при всех заболеваниях: плохо пахнущее вещество ихтиол, которое она втирала в раны и в горло. Теперь она его применила к моему пальцу. Не знаю, помогло ли это, но, по крайней мере, от него не было больно. Мой палец заживал очень медленно, как и все наши раны, из-за недоедания и отсутствия лекарств. Мне пришлось хромать с обвязанной ногой несколько месяцев.
Гамбург бомбили по нескольку раз в неделю. Мы привыкли к тревогам и всегда их приветствовали с радостью. То были самые счастливые минуты для меня. Охрана из СС убегала в укрытие, некоторые девушки прятались под столом, закрыв голову одеялом, но я стояла у окна, глядя на небо и радуясь каждому взрыву. Как бы близко ни разорвалась бомба, я не боялась. Думала только о том, что мы увидим утром: хаос на улицах, разбитые дома, усеянное воронками место нашей работы. Когда живешь ежедневно по соседству со смертью, то притупляется страх перед ней, она становится другом.
Вера боялась; она была одной из тех, которые прятались во время тревоги. Ее страдания начались задолго до того, как я услыхала о гитлеровском «окончательном решении». Когда немцы оккупировали Чехословакию, Веру интернировали в Терезиенштадт, этот показательный лагерь, обитателям которого разрешалось жить почти нормально. У них оставалась своя одежда, их не стригли наголо; семьи не разлучались. Вера, тогда юная девушка, была влюблена в молодого человека, за которого со временем вышла замуж. Вскоре после женитьбы их разлучили и Веру переправили в Гамбург. Когда я встретилась с ней, меня поразило ее благородное спокойствие, стоическая улыбка и прекрасные светлые волосы. Ее миндалевидные глаза излучали тепло и покой. Я всегда удивлялась ей: она казалась погруженной в себя, на нее не действовало то, что происходило вокруг, это был остров, недосягаемый, неуязвимый. Она выполняла свою работу с кроткой улыбкой, никто никогда не слышал от нее жалоб.
Постепенно Вера начала полнеть. Мне было непонятно, как это возможно при нашем голодном пайке. Однажды она рассказала мне, что беременна. Девять месяцев ей удавалось скрывать это, но теперь ребенок должен скоро родиться. Что же будет? В нашем лагере было место только для женщин, которые могут работать. Беременную вернули бы обратно в Освенцим.
– Что теперь будет? – спросила я.
– Я справлюсь, рожу ребенка, когда настанет время.
– Но что будет потом? Как ты будешь за ним ухаживать? Разве ты сумеешь продолжать работать?
– Надеюсь. Я могу привязать ребенка на спину, как это делают крестьянки в Китае. Они сразу идут на работу.
– Боюсь, что это будет нелегко.
– А я ничего не боюсь. Я намерена бороться за своего ребенка.
– Лучше я скажу Гизи. Может быть она сумеет договориться с Шара.
Гизи – сестра, которая ведала лазаретом, – единственная среди нас имела доступ к коменданту.
– Хорошо, попробуй. Может быть, она сумеет помочь.
Я отправилась к Гизи. Это была венгерская еврейка двадцати двух лет, приятная и добрая.
Более того, она была красива и умна и, возможно, могла подействовать на коменданта. Она обещала попробовать.
В ту ночь я не могла уснуть. Я думала только о Вере, ее смелости и стойкости. Теперь наконец мне стала понятна ее улыбка Моны Лизы. Беременность помогала ей переносить заключение. Я представляла себе, как у нас в лагере будет младенец и мы будем ухаживать за ним.
После нескольких дней ожидания Гизи сообщила новости: «Шара обещал, что Вере позволят родить». Мы не могли поверить этому. «Да, правда. Она сможет рожать в лазарете».
Вера подняла голову. Ее глаза расширились и она широко улыбнулась: «Благословен будь, Господь».
Теперь она стала более общительной. По вечерам мы сидели на своих койках и слушали ее часами. Она рассказала нам о своем любимом Зденеке, о ее горе, когда их разлучили, о том; как она заподозрила, что беременна, а затем убедилась в этом; о ребенке, который рос в ней, о своих надеждах, о том, как она будет о нем заботиться. Когда Вера это говорила, она сияла, ее светлые волосы светились в неярком свете лампы. Мы оберегали ее, старались выполнять ее работу, когда это было возможно, и делились с ней своими скудными пайками. Она нуждалась в пище больше, чем мы. Но этого было недостаточно. Мы знали, что ей требуется лучшее питание. А как мы оденем ребенка, когда он появится?
Я написала Полю и попросила его помочь. На следующий день я получила пакет с сухим молоком и иголку. Когда я разбирала руины после бомбежки, я нашла катушку ниток. Теперь нужно было достать кусок материи, и можно сшить рубашечку. Но где его взять? У нас не было простыней, а одежду нашу тщательно проверяли. Чистую одежду не выдавали, пока мы не сдавали всю грязную. Мы долго ломали головы. Решили, что каждая из девушек обратится к своему французу, будем искать в руинах. Может быть, Гизи достанет какие-нибудь тряпки. Однако ничего не получалось.
Я почти потеряла надежду, когда Поль получил посылку от Красного Креста. К счастью, в ней оказались два носовых платка, которые он немедленно передал мне. В тот же вечер мы все трудились, чтобы превратить два серых квадрата в крохотную рубашечку, самую чудесную рубашечку, которую я когда-либо видела. Теперь ребенок мог родиться. Все было готово.
И это свершилось. Через несколько дней утром мы обнаружили, что Верина койка пуста. Я побежала в лазарет, но и здесь Веры не было. Гизи сидела одна, согнувшись, с опустошенным взглядом. Лицо ее было пепельным.
– Ради Бога, что случилось?
Она не отвечала. Казалось, она даже не видит меня, продолжая смотреть в пространство. Когда я ее встряхнула и повторила свой вопрос, ее взгляд ожил и она с ужасом посмотрела на меня, как если бы она только что увидела что-то страшное. Наконец она произнесла:
– Мертвый.
– Вера умерла?
– Нет, Вера жива. Ребенок умер.
Я обняла ее и начала гладить.
– Постарайся рассказать мне, Гизи.
Казалось, мое прикосновение принесло ей облегчение, и она начала плакать. Сначала было трудно разобраться в ее словах, но постепенно я поняла, что когда Вера начала рожать, Гизи приказали отвести ее в пустой барак. Шара пришел и присутствовал при родах. Затем он заставил Гизи утопить ребенка. Теперь она не верила, что смогла совершить это бесчеловечное дело. Я поняла, что должна успокоить ее, дать ей понять, что не она, а Шара убил ребенка.
Я не могла долго оставаться с Гизи, так как уже прозвучал сигнал на перекличку. Девушки построились, и я не хотела, чтобы их наказали из-за моего отсутствия. Поэтому я оставила ее и отправилась во двор. Первой, кого я увидела, была Вера. Она стояла в своем ряду, худая, бледная, дрожащая, с потухшими глазами. Все смотрели на нее. Никто не решался заговорить. Только когда мы отправились на работу, она смогла мне что-то сказать.
– Я даже не видела его, – прошептала она.
Бедная Вера, бедная Гизи… Кто из них больше заслуживает жалости?
Вера не могла работать. Это было видно даже надзирателю. Поэтому ей было приказано развести огонь в помещении охраны. Она рыдала не переставая, и у нас не хватало слов для утешения. Она не могла примириться с тем, что ее обманули. Она считала, что раз ей обещали, она может сохранить ребенка. То и дело она вынимала маленькую рубашечку и баюкала ее. Когда, наконец, она смогла говорить, она сказала:
– Я не жалею, что была беременна. Это было самое лучшее в моей жизни.
Дни проходили как по конвейеру. Хорошо, если не было происшествий. Но эсэсовцы любили давать нам встряску, не позволяли долго жить спокойно. Как только мы привыкали к какому-нибудь месту, к работе, нас перемещали и приходилось начинать сначала – находить новые связи с военнопленными, ибо их маленькие посылки были для нас вопросом жизни или смерти. Был и другой способ встряски – постоянная проверка постелей. Если одеяло было заправлено не идеально, нас наказывали так же, как когда обнаруживали что-нибудь под матрацем. Для нас, ничего не имевших, все было ценно, мы старались сохранить любую мелкую вещь, которую находили. Многие прятали свой утренний паек, чтобы было что есть с дневным и вечерним супом, – велико было их горе, когда хлеб исчезал.
Через несколько недель или, может быть, месяцев после Вериной трагедии, когда мы вернулись с работы, нас встретил разгневанный Шара. Мы плохо заправили постели, у каждой был найден хлеб или что-нибудь еще. Нас строго накажут. Мы должны наконец понять, раз и навсегда, что с ним надо считаться. Вызвали нарушителей. Среди них была и Вера. Шара знал, как продлить пытку. Повторив, что наказание будет суровым, он ушел, оставив девушек стоять по стойке смирно. Его долго не было, а когда он явился, то объявил: в наказание будете работать в воскресенье. Выравнивать двор, засыпать землей все неровные места и обкатывать землю катком. Одни должны были копать, другие выравнивать землю, а самая трудная работа – тащить тяжелый каток – предназначалась Вере. Шара дал сигнал к началу и занял позицию, чтобы развлечься зрелищем. Вера пыталась сдвинуть каток. Было очевидно, что для этого нужна большая сила. Она согнулась почти до земли, приседая на каждом шагу. Мы знали, что долго она не выдержит. Но она продолжала тащить тяжелый каток туда и обратно, туда и обратно. Лицо ее ничего не выражало. Иногда она останавливалась, делала несколько вдохов, отирала пот со лба. Шара довольно ухмылялся.
В полдень он разрешил сделать перерыв на полчаса, зайти в помещение и поесть. Вера была без сил, и мы считали, что она не в состоянии продолжать. Она сама не верила, что сумеет работать. Но ее опять выгнали. Шара не знал жалости. Все должны были продолжать. Мы не могли помочь, могли только наблюдать из окна и желать, чтобы им хватило сил.
Наступили сумерки. Девушки были похожи на работающие привидения. Когда прозвучал сигнал к окончанию работы, Вера упала около катка. Я выбежала, чтобы помочь ей. Она была в обмороке. Я принесла воду и смочила ей виски. Когда она пришла в себя, то сказала:
– Лучше умереть, чем пережить еще одно такое воскресенье. – Впервые я слышала от нее такие слова. Вера, которая всегда думала о будущем, всегда с надеждой ожидала свободной жизни, какой бы несбыточной мечтой это ни казалось.
Ее молитва была услышана. К следующему воскресенью ее уже не было в живых. Она стала одной из жертв несчастного случая, который произошел в среду.
Это случилось так быстро, что я не могу восстановить все подробности.
В то время много бомбили. Я, Ливи и еще пять или шесть девушек разбирали руины на некотором расстоянии от лагеря. Нас отвезли туда на специальном трамвае. Мы с Ливи всегда сидели в переднем вагоне, вместе с нашими ближайшими друзьями. По неписаному закону сестры и друзья старались быть вместе, сидели вместе, боялись разжать руки. Чтобы не искушать судьбу, мы не расставались.
Произошло это после работы. Прозвучал свисток, и все бросились к трамваю, чтобы занять свои места. Вдруг Ливи закричала:
– Подожди минутку, я должна забрать одну вещь – я ее спрятала под кирпичом.
– Поторапливайся. Наши места займут.
Когда Ливи наконец пришла, трамвай уже отправлялся. Разъяренный охранник из СС с помощью дубинки и проклятий впихнул нас в последний вагон. Нам негде было сесть. Я сказала:
– Ты не могла побыстрее? Теперь нам придется стоять всю дорогу.
Ливи ничего не ответила, только глядела задумчиво.
Трамвай тронулся, изможденные девушки тихо переговаривались, довольные тем, что кончился рабочий день и что скоро они смогут растянуться на своих жестких нарах в лагере.
– Как ты думаешь, дадут нам сегодня джем? – спросила одна.
– Может быть. Давно уже не давали.
Я не участвовала в разговоре. Конечно, хорошо было бы получить немного джема вдобавок к пайку, но какое это имеет значение? Все равно сыты не будем. Мне казалось, что и у немцев было мало еды. Наш мастер сегодня варил себе суп из картофельных очисток. Но у него, по крайней мере, был хлеб к супу. Грубый деревенский хлеб с блестящей корочкой. Я смотрела на него голодными глазами, но он махнул рукой, чтобы я ушла. Или ему было стыдно, что не поделился со мной, или самому не хватало? Он не мог не знать, что у нас паек еще меньше. Но он не был злым. Он делал вид, что не замечает, когда я заходила в будку погреться. Хотя наступила весна, еще дул холодный ветер и иногда были заморозки. Ветер дул весь день, а посмотрев в окно, я заметила, что он еще усилился. Трамвай шел медленно, и я искала приметы весны, глядя на деревья, которые росли вдоль дороги. Не было видно почек. Деревья были еще голые и не заслоняли открытые раны домов, подвергшихся бомбежке. Целых домов было мало, но я уже так привыкла, что это зрелище не впечатляло. Пианино, лежавшее вверх ногами, напомнило мне о моем инструменте. Где он сегодня, играет ли на нем кто-нибудь?
Внезапно мои мысли прервал ужасающий грохот. Я подумала – бомба. Теперь мы все погибнем. Я схватила Ливи за руку. Она вся замерла. Трамвай затрясся и остановился. Мы повалились на девушку, стоявшую впереди, и смотрели друг на друга в страхе. Что случилось?
В наступившей тишине я заметила, что два передних вагона исчезли в облаке пыли. Через секунду послышался ужасный шум, сквозь который можно было различить крики, стоны и рыдания. Я выбежала из вагона и увидела нечто страшное. Раненные девушки, истекавшие кровью, лежали на земле или выползали из обломков трамвая и груды камней. Я не сразу поняла, что произошло. Одно из разбомбленных зданий рухнуло на трамвай и раздавило первые два вагона. Третий не был задет. Никто из нас, находившихся в нем, не пострадал.
Я подбежала к девушке, наполовину заваленной обломками, и помогла ей выбраться. Она отделалась только царапинами, но была страшно перепугана. Все бросились вытаскивать раненых. Мы разбирали завал голыми руками. Те, кто был в состоянии подняться, ковыляли к дороге. Они сбились в кучу, как раненные птицы. Прошла целая вечность, пока принесли воду и тряпки. Теперь мы могли, по крайней мере, обмыть и перевязать раны. Раненые стонали, просили воды и в отчаянии звали своих сестер и друзей.
– Ципи, Ципи, где ты? – звала слабым голосом какая-то девушка, залитая кровью, – ее только что отрыли из-под кучи камней.
– Здесь я! – закричала Ципи, счастливая, что ее сестра жива.
– Грудь очень болит.
– Лежи спокойно. Может быть, сломано ребро. Вот-вот приедет «скорая помощь».
«Скорая помощь» приехала, но раненых не разрешили поместить в нее, только мертвых. Появился Шара, которого известили о происшествии, и он начал отдавать приказания. Раненых он приказал уложить в непострадавшем вагоне и отвезти обратно в лагерь. Им будет оказана помощь в лазарете, они либо поправятся, либо умрут.
Нас долго пересчитывали, раненые стонали и кричали. Многие громко плакали. Откопали женщину без признаков жизни. «Мама, мама!» – кричала ее тринадцатилетняя дочь, которой мы все завидовали, что с нею была мать. Теперь мы жалели ее. Потерять мать теперь было еще хуже, чем раньше, вместе со всеми. Она обнимала и целовала мать, причитая: «Мама, мама, ты не должна умереть! Ты не можешь оставить меня! Посмотри на меня, мама!» Ливи подошла к ней и попыталась ее успокоить. Только тогда я заметила, что девочка тоже ранена, ее рука висела безжизненно, возможно, из-за перелома. Откопали другое безжизненное тело. Это была Вера. Я не верила своим глазам. Вера, с которой я разговаривала полчаса назад. Не может быть, что она мертва. Ран не было видно, и я попробовала сделать ей искусственное дыхание, но безрезультатно. Она была мертва. Ее молитва была услышана.
Канун нового 1945 года
Мы только что вернулись с работы. Съеден ужин, выпит «кофе», и мы жуем оставшиеся крошки хлеба. На улице очень холодно. Несколько палок – все наше топливо – дают мало тепла. Я сижу, сжавшись на своей койке, пытаясь согреться, и слушаю, о чем говорят мои соседки. Кто-то сказал:
– Канун Нового года.
– Какая разница? – прозвучало с другой койки.
– Люди надевают все самое лучшее и готовятся к обеду, – откликнулась третья девушка.
– Ты помнишь, как было весело? – сказала Магда.
– Только год тому назад, – ответила Тери, – а кажется будто это было в другой жизни.
Девушки пробудились от апатии и вступили в разговор. Каждая о чем-то вспоминала. Каждой хотелось рассказать о том, что было в канун прошлого Нового года, поделиться счастливыми воспоминаниями.
– Помните, что было на обед?
– Петер всегда приносил много пива.
– Я была влюблена в Петера. Где он может быть теперь? Как ты думаешь, он жив?
– Конечно, он молод и силен.
– Помнишь мою розовую шелковую блузку с оборочками? Она мне так шла! В прошлый раз я была в ней на Новый год, – сказала Ольга, красавица Ольга, которая теперь сидела согнувшись, худая, с колючим ежиком на голове.
Какое счастье, что она не может видеть себя теперь, подумала я. В прошлом году она была королевой бала.
– Неужели это было только год назад? – спросила Божи, сестра Ольги. – Кажется, что прошла целая жизнь.
– Вечность в одном мгновении, – сказала Магда, у которой всегда была наготове цитата. – Хотя Блэйк имел в виду совсем другое.
Они болтали. Я слушала. Меня тоже одолевали воспоминания, но мне было бы слишком больно выразить их словами. Я начала понимать Данте: «Nessun maggior dolor…». Нет большей муки, чем вспоминать о счастливом времени, будучи в горе.
Прозвучал свисток, и лампы погасили. Нам не хотелось спать, и мы зажгли сальную свечу, которую кому-то удалось достать. Мы сидели на корточках и предавались воспоминаниям. Воспоминания чередовались со стихами и рассказами. Каждая вносила свою лепту.
Рожи запела. У нее был мягкий, красивый голос, некоторые девушки стали подпевать. Все заплакали, когда Рожи пела о бедной маленькой девочке, одетой в лохмотья и продававшей на морозе спички прохожим.
– Бельц, мой маленький город, где ты? – раздалось печально на еврейском языке с одной из нар. Другой голос запел «Моя еврейская мама».
Когда мы вволю наплакались и спели все песни, кто-то спросил:
– Каким будет 1945 год?
– Таким же, как 1944.
– Как вы думаете, будем мы здесь в канун следующего Нового года?
– Мы никогда отсюда не выйдем.
– Может быть, нас не будет в живых.
– Мы наверняка умрем с голоду, или нас отошлют обратно в Освенцим.
– Как вы можете говорить такие глупости? – неожиданно отрезала я. И добавила убежденно: – Конечно, мы выйдем отсюда.
– Когда? – спросила Сюзи.
Не задумываясь, я ответила:
– Пятнадцатого апреля.
Девушки вскочили со своих мест и окружили меня. Неожиданно для себя самой я стала оракулом.
– Это правда?
– Откуда ты знаешь?
– Ты обещаешь?
– Это когда кончится война?
Вопрос следовал за вопросом. Все смотрели на меня с удивлением и восторгом. Кто-то спросил опять:
– Война к тому времени кончится?
– Война не кончится, но мы будем свободны, – снова ответила я, не думая.
Они смотрели на меня с недоверием, стараясь поверить. Все вдруг умолкли и задумались.
– Давай пари, – сказала Сюзи.
– Хорошо, – ответила я.
– Что я получу, если ты окажешься неправа?
– Мой паек хлеба, – сказала я, не моргнув глазом. – А что я получу, если выиграю?
– Откуда я знаю, чему будет равняться сегодняшняя пайка? – сказала Сюзи, явно под впечатлением моего уверенного ответа. – Но я обещаю, что это будет что-нибудь равноценное.
Мы скрепили уговор рукопожатием, погасили сальную свечу и легли спать. Завтра обычный рабочий день.
Шел снег. Зима заключила нас в свои железные объятия. С каждым днем становилось все холоднее. Моя одежда очень слабо грела, а обувь превратилась в лохмотья. Прошел слух, что привезли несколько пар обуви и счастливчики ее получат. Кто же это будет? Только те, у кого влиятельные друзья.
Первыми все всегда получали те, кто выполнял особые задания на кухне, или в лазарете, или на рабочем месте. Доктор, капо и «блоковая» всегда пользовались привилегиями. Я была ничтожество, никто, без прав и без надежды что-то вдруг получить. Но глядя на свои ноги, я не могла не мечтать о ботинках. Большие дыры в подошвах, а то, что когда-то было верхом, скреплено кусками проволоки. Однажды мне повезло – я нашла среди руин старые газеты, которые немного защищали ноги от холода. Но это было давно, а сегодня мои ступни отделялись от покрытой снегом земли только лоскутками кожи. Проволока, на которой держалась обувь, при каждом шаге врезалась в ноги. Я едва чувствовала свои ступни: это были две ледышки, на которых я ковыляла. Как мираж, мне виделись целые ботинки, даже начало казаться, что ноги согреваются. Но как могла я попасть в элиту? Осмелиться пойти к коменданту? Во всяком случае, не убьет же он меня, если я попрошу. Я подумала и решила рискнуть. Пойду к нему, покажу свои негодные ботинки и попрошу новые.
В этот момент я увидела Шара во дворе. Я собралась с духом, сглотнула несколько раз и подошла к нему.
– Мои ботинки совсем развалились. Можно мне получить пару новых?
Удар в левую щеку чуть не сбил меня с ног. Я зашаталась, но выпрямилась и посмотрела ему прямо в глаза. Такого нахальства он не мог перенести. Он опять ударил меня, теперь под другой щеке. Я опять зашаталась, но удержалась на ногах, все еще надеясь. Но он уже потерял всякий интерес ко мне и, бросив на меня последний взгляд, с презрением отвернулся и ушел.
В этот вечер я молилась Богу, чтобы он сотворил чудо.
На следующее утро земля покрылась глубоким снегом. Когда я пришла на работу, мастер взглянул на мои ноги и сказал:
– Я смотрю на твои ноги уже несколько дней. Твои ботинки совсем износились, от них никакого толку. Неужели ты не можешь достать что-нибудь получше?
– Получили ботинки, но на меня не хватило.
Он опасливо оглянулся и сказал:
– Я нашел подходящий правый ботинок, – и показал мне большой мужской коричневый башмак со следами пребывания в руинах.
– Можно мне его взять?
– Возьми, если хочешь.
Еще бы. Только представить себе: хотя бы одна нога не мерзнет. Я надела большой коричневый ботинок и вдруг увидела себя в роли Чарли Чаплина. Не хватало только палки и усов. Моя правая нога была как бы в коричневой лодке, а левая в черных лохмотьях. Правая нога начала задирать нос, не желая признавать своего левого соседа, который хлюпал с возмущением.
Я не могла стоять на месте и согревать левую ногу. Если бы кто-нибудь заметил, что мастер со мной разговаривает, тот попал бы в беду. Я направилась обратно на работу, любуясь моими ногами: коричневый ботинок – черные лохмотья. Я смотрела на свои ноги, делая шаг за шагом, и не могла поверить, что они мои. Я как бы раздвоилась: как будто шагали два человека, а я наблюдала. Один был мужчина, которого извлекли из подвала разбомбленного дома, а другой – нищий, идущий в благотворительное заведение, чтобы выпросить пару ботинок.
Прошло много времени, пока мне удалось сменить свой левый ботинок. Это случилось только весной, когда прибыла партия деревянных башмаков.
Было странное ощущение, когда пришлось надеть башмаки, сделанные целиком из дерева. Трудно было ходить в них. Вскоре на ногах появились волдыри, на пятках и на верхней части ступни. Но все же это было лучше, чем моя старая обувь. Я больше не чувствовала снег и грязь под ногами.
Странное зрелище представляли мы, маршируя в новых деревянных башмаках, жестких и неуклюжих. Мы все еще носили гражданскую одежду с желтыми крестами, но теперь, когда наступила весна, нас заставили сдать зимние вещи. Мне очень не хватало моего синего пальто, так как было еще холодно. У меня было желто-коричневое платье в клетку с длинными рукавами, у Ливи – черная юбка и бежевый джемпер. Она его выпросила у другой девушки, этот джемпер раньше принадлежал нашей кузине, лучшей подруге Ливи, ее звали Дитси, и джемпер связала ее мать. Когда Ливи увидела его на другой девушке, она так захотела его получить, что готова была на любые жертвы, и обменяла его на свой красный. Носить одежду родственника казалось все равно, что быть с ним вместе.
Мы часто думали о том, жива ли Дитси, находится ли она где-нибудь в лагере, или ее уже нет. Много позже мы узнали, что она осталась в Освенциме и была расстреляна во время эвакуации. Труднее всего было примириться с тем, что человек прошел через ад и погиб перед самым освобождением.
Проходили дни. Еще день и еще, я не знала, какое было число. Мы отмечали только воскресенья, так как в эти дни не работали. Но это не было отдыхом, наоборот, эти дни были еще более трудными. Приходилось выстраиваться на бесконечные переклички и мерзнуть при этом, тогда как на работе мы хотя бы согревались. По вечерам я произносила маленькую молитву, которую позаимствовала у венгерского поэта Яноша Арани:
Благодарю тебя, Боже,
За наступившую опять ночь,
Одним днем меньше
Земной боли.
Мы с нетерпением ждали ночи. Я пыталась внушить себе, что сон – это реальность, а дни – кошмар, который кончится, когда усну ночью. Тогда я увижу опять своих любимых, буду разговаривать со своим парнем, буду есть вкусную еду, которую готовила моя мать, и гулять в нашем саду среди цветов и фруктовых деревьев. Утром я рассказывала Ливи о том, что видела во сне, и считала часы до встречи с родителями в Сигете. Ливи слушала молча, но хотела знать все детали – как выглядела мама, как она была одета, что мы ели, как выглядел сад. Обо всем этом я рассказывала ей, когда мы шли на работу под дождем и резким холодным ветром.
Обычно мы шли свободным шагом, а не маршировали в ногу, как этого хотели наши охранники. Поэтому они приказывали нам петь походные песни, и тот, кто не маршировал в ногу, получал удар палкой. Они хотели, чтобы прохожие видели бодрую рабочую силу, а не кучу плетущихся людей. Разумнее было угодить им. Поэтому мы маршировали строем и пели, как могли. Придя на рабочее место, мы продолжали петь. Разбирая руины после ночной бомбежки, мы пели песню, которая соответствовала положению вещей: «Мир существует только сегодня». «Кто знает, что ждет нас, что принесет грядущий день?» – пела одна девушка строку из банального венгерского шлягера. Но это наводило на нас тоску, поэтому Рози перешла на более веселый немецкий мотив: «Es gehtalies voruber, es gehtalies vorbei» – «все проходит», – и мы подхватили песню. Скоро мы уверовали в то, о чем говорилось в песне, и наши голоса стали звучать радостней. Охранники начали нервничать и заставляли нас молчать, но когда мы умолкали, песню подхватывали другие группы работающих поблизости, когда же им запрещали петь, мы запевали снова. Наконец эсэсовцы потеряли терпение и пригрозили, что будут стрелять. Это возымело действие. Мы не ожидали такой сильной реакции; мы только хотели досадить им, но боялись обозлить.