Текст книги "Осколки одной жизни. Дорога в Освенцим и обратно"

Автор книги: Хэди Фрид

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 11 страниц)

– Маниш! – Ледяной голос неожиданно прервал нас. – Не забудь про вечер у Питера в воскресенье. Будут танцы.

– А Хеди тоже может придти?

– Нет, – твердо сказал голос. Это, как я потом узнала, была Ева.

Я проглотила обиду и решила не обращать внимание на Еву и остальных. Я буду работать и ни о чем другом не думать. Дружба с Маниш помогала. Хорошо, что был кто-то, с кем можно поговорить.

Я упорно работала. Приходилось трудно, так как учителя были требовательные. Особенно много проблем было с латынью и математикой. Но я трудилась усердно и настойчиво, и справилась. Я стала одной из лучших учениц в классе, и другие девочки стали меня принимать в свою компанию. Они даже приглашали меня на свои вечеринки.

Миновала суровая зима, и учебный год подходил к концу. Мы все очень нервничали из-за предстоящих выпускных экзаменов. Это была далеко не простая формальность. Предстояли письменные экзамены по венгерскому, математике и латыни и устные по остальным предметам. Устные экзамены принимала комиссия из пяти человек во главе с директором. Наши шансы на высшее образование зависели от результатов этих экзаменов. О том, что университеты для нас закрыты, никто не хотел даже и думать.

Планировалось устроить большой прощальный вечер. Все должны были одеться, как дети. Я не могла понять всеобщего веселья. Чувствовала только ужасную опустошенность и не видела никакого повода для ликования. День последнего экзамена должен был отметить конец моего детства, и мне трудно было представить, что за этим последует. Я видела только черную зияющую дыру, пустоту, которая меня поглотит; могло ли там что-нибудь существовать? Однако, как ни старалась, я не могла разглядеть будущее. Поеду домой в Сигет. Но что потом? Казалось, жизнь на этом и кончится.

Мне не хотелось идти на вечер. Мои подруги казались мне слишком инфантильными, и я смотрела на них сверху вниз. Теперь я понимаю, что это было предчувствие беды, но тогда никто не хотел и не мог этого понять. Меня звали брюзгой; учителя, да и родители тоже пытались убедить меня, что я ошибаюсь.

В каком-то смысле они были правы. Жизнь не кончилась после экзамена. Я вернулась домой в Сигет. И, как обычно, начались летние каникулы. Но я не хотела сидеть дома и наслаждаться длинными каникулами, которые кончатся, только когда я выйду замуж. Я умоляла родителей позволить мне снова уехать учиться на преподавателя начальных классов. В Мишкольце была еврейская семинария, предлагавшая годичный курс. В конце концов они согласились. Я могла начать учиться в семинарии осенью.

Но оставалось еще лето, и теперь, когда мое будущее было устроено, я позволила себе наслаждаться заслуженными каникулами. Поздно вставала по утрам и каждый день ходила купаться на речку.

Однажды, встав немного раньше обычного, я случайно увидела отца, произносившего утренние молитвы в своей спальне. На нем был талес и шапка, и лицо его было мокро от слез. Я не верила своим глазам. Мой отец плачет? Я никогда не видела плачущего мужчину и не думала, что мужчина может плакать. Что-то случилось? Может, у него было дурное предчувствие? Может быть, у него то же чувство, что и у меня после выпуска, – что жизнь кончилась? Но экзамены позади, жизнь не кончилась. Она будет продолжаться в семинарии. Почему отец плачет? Я не решилась спросить. Я не решилась показать, что видела его. Счастливое лето подошло к концу, наступила осень, и я уехала в Мишкольц. К тому времени я уже привыкла к разлукам. Тем не менее, мне было тяжело уезжать. Хотя политическая ситуация была неспокойна, я чувствовала себя относительно безопасно в маленьком Сигете. Немцы начинали терпеть поражения в Советском Союзе, и мы надеялись, что война скоро кончится. Зима выдалась суровая, и многие евреи постились по многу дней, призывая Бога. Я усердно училась в семинарии и мечтала о возвращении домой. В письмах, которые я часто получала от родителей, говорилось о неприятностях.

Сигет, 3 марта 1943 г.

Моя дорогая девочка!

Я должен был написать вчера, но ты простишь мне задержку. Весь день бегал по городу, нужно было сделать миллион дел. Как ты знаешь, мы должны достать все эти свидетельства о рождении для каждого члена семьи, живого или мертвого, включая дедушек и бабушек с каждой стороны, и нам, можно считать, повезло, что все мы родились в Венгрии. Дяде Джошлису, отец которого родился в Польше, пришлось много заплатить за фальшивое свидетельство. Ему повезло: его бумаги приняли. Розенбауму, его соседу, не было удачи. Его подлог раскрыли, и он был депортирован со всеми своими семью детьми. Кто знает, что с ними станет? Говорят, поляки тоже не хотят их.

Всего хорошего, папа.

Дорогая девочка!

Получили результаты твоих экзаменов. Не могу описать, как они нас обрадовали. Ты боялась, что получишь плохие оценки, поэтому мы были совершенно не подготовлены. Это выше всех наших ожиданий. Мы очень гордимся тобой – даст Бог, ты будешь вознаграждена за все.

Дела у нас так себе. Друзья и родственники, которым нужно получить доказательство гражданства, приезжают в город, и, конечно, им приходится останавливаться у нас. Но из-за того, что две комнаты реквизировали военные, у нас мало места. Наши гости довольно требовательны, большой дом трудно содержать в чистоте, и, хотя Ливи помогает, я не справляюсь. Но что все это в сравнении с проблемами, которые у других людей? Все обойдется, было бы здоровье.

Целую тебя и обнимаю, твоя мама.

Я вернулась в Сигет с дипломом преподавателя. Мне больше не казалось, что я хуже других. У меня была профессия, и я всегда могла преподавать в еврейской школе. По прибытии домой я узнала, что в городе открылись еврейские ясли, и что я могу получить место заведующей. Большинство мужчин-евреев были мобилизованы, и женщины, оставшись одни с детьми и без средств к существованию, были вынуждены искать работу на стороне. Чтобы помочь им, были открыты ясли, где за детьми присматривали бесплатно.

Я была счастлива: я получила свою первую работу, зарабатываю деньги. Даже если судьба предрешена заранее, все же можно было помечтать о будущем. Я могу начать копить деньги на книги, строить планы на жизнь после войны, когда университеты будут опять открыты для нас, и я смогу учиться медицине.

Ясли открылись в августе 1943 года. В марте 1944 Венгрия была оккупирована немцами, и через несколько дней евреям было приказано носить желтую звезду. В апреле нас собрали в гетто, а в мае увезли.

Гетто

Апрель 1944 года.

Путешествие первое. Путешествие, которое длилось не так уж долго, но, казалось, никогда не кончится. Путь, пройденный пешком. Это было не путешествие, а движение между двумя пунктами, отделенными световыми годами. От привычного – к неизвестности. От человеческого тепла – к холоду, туда, где таились опасности.

Через четыре недели после германского вторжения в 1944 году мы праздновали Песах в память об освобождении евреев от египетского рабства. Мы собрались в спальне, так как столовая и гостиная были заняты немецким офицером. Мы уже привыкли к тесноте, так как венгры реквизировали комнаты за год до того. Просто после прихода немцев венгерский барон уехал, а его место занял немецкий офицер. Это был высокий красивый мужчина с наружностью джентльмена, дружелюбный. Он учтиво приветствовал нас всякий раз, как мы встречались. На тревожные вопросы моего отца он отвечал: «Вы должны понять, что мы, немцы, не хотим вас обижать. Мы цивилизованные люди». Нам очень хотелось ему верить, но нас заставляли пришивать и носить на одежде желтую «звезду Давида», повсюду распространялись тревожные слухи. Однако мы праздновали Песах и старались больше ни о чем не думать.

В воскресенье, 9 апреля, в последнюю ночь праздника, был дан приказ: «Собрать вещи, столько, сколько вы сможете унести, и подготовиться к дороге. После семи утра никому не позволено оставаться на улицах, и когда придут полицейские, все должны следовать за ними в помещение, отведенное каждому в недавно основанном гетто».

Предчувствие, что близится конец света, с которым мне удавалось до сих пор справляться настолько, чтобы сохранять спокойствие, теперь овладело мною вновь. У нас не было времени для расспросов: мы начали собираться. Нужно было взять свои личные вещи, сколько сможем; каждый должен был взять свою постель, еду и кухонную посуду. Если кто-то мог достать тележку, то поклажу грузили на нее; иначе приходилось тащить все на себе. Отец пошел на поиски тележки, мама начала собирать еду, я укладывала свои книги, а Ливи играла с кошкой.

– У нас нет хлеба, – переживала мама.

– Придется обойтись без него, – ответил отец.

– Нет, я сбегаю до семи часов, – сказала я. – Я успею. Кира печет рано. – Я знала, что ее пекари начинают работать раньше остальных.

– Что же с нами будет?! – восклицала мать.

– Справимся как-нибудь, – успокаивал ее отец. – Мы ведь всегда как-то справлялись.

Но мама не могла успокоиться:

– Как же мы оставим наш дом, вещи?

– Это не страшно; мы все запрем, когда будем уходить. Может быть, это ненадолго, – говорил отец.

– Но как мы будем жить в одной маленькой комнате?

– Где мы будем готовить?

– Где будем умываться?

– Как-нибудь устроимся, – сказал отец.

– Будем надеяться, что это будет большая, светлая комната.

– Посмотрим.

Мы начали укладываться; ходили по комнатам, прощались с нашими бабушками и дедушками. Мама заплакала.

– Почему ты плачешь?

– Потому что мы все оставляем. Наш дом, нашу красивую мебель, ковры, картины. Это так тяжело.

– Но ведь все это – только вещи. Самое главное, что мы вместе. Пока мы все вместе, остальное не имеет никакого значения, даже если нам придется жить в пустом бараке.

– Ты прав.

– Тогда почему же ты плачешь? – спросила я.

– Все здесь хранит воспоминания. Ты знаешь, сколько твоему отцу приходилось работать, чтобы купить мебель для гостиной? Он подарил нам ее в годовщину нашей свадьбы. И тогда же он подарил мне ту красивую картину, что висит в столовой. Как мы были счастливы!

Я вспомнила. Это было в тот год, когда я приготовила им сюрприз – небольшой вышитый коврик в цыганском стиле. Он и теперь висел в столовой. И его нам тоже придется оставить. И украшения, и маленькую балерину, и голубую вазу с двумя русалками, и дедушкины настенные часы. Мы не были богаты, но мои родители любили красивые вещи. И этот дом, который они так мечтали купить и ради которого они стольким пожертвовали, первый в городе дом в функциональном стиле с плоской крышей. И нашу ванную, и современный туалет – такую редкость, – и водопровод. И эту столовую, хранившую столько воспоминаний о наших простых семейных ужинах, годовщинах свадьбы родителей и именинах, где мы принимали гостей издалека и слушали захватывающие рассказы о большом мире. Здесь мы собирались и веселились по разным поводам.

Я тоже обошла дом и попрощалась с любимыми вещами. Я не была так же сильно привязана к ним, как моя мама, но все-таки с грустью смотрела на изразцовую печь, которая зимой излучала мягкое тепло, на мягкий диван, где я любила лежать, свернувшись клубком, с книгой; на буфет, где всегда можно было найти вкусные вещи: шоколад с орехами, конфеты, цукаты. Мой взгляд проскользнул по стенам и остановился на картине, где был изображен стог сена. Мне всегда хотелось в него спрятаться, когда у меня были неприятности. Вот и сейчас тоже.

Я подошла к пианино и взяла несколько аккордов, потом – к книжной полке и вынула несколько книг. Рембо, Вийон, Джеральди – я не смогу взять вас с собой. И моих любимых венгерских поэтов тоже – Отило и Арани. В ту минуту я дала себе клятву: никогда не буду жалеть о вещах, ни о чем, что можно купить за деньги. Но я не могла не пожалеть куст жасмина в саду, который тянулся, беззащитный, к голубому весеннему небу. Там я, бывало, пряталась, когда хотела побыть одна; эти цветы утешали меня, когда мне было грустно.

Луч весеннего солнца заглянул в просвет между шторами, и я проснулась с острой болью в груди. Наступило утро понедельника, и мне нужно было поторопиться, чтобы купить хлеб. Скоро за нами придет полиция в своих украшенных петушиными перьями шапках.

Я накинула одежду, побежала в пекарню, купила хлеба и помчалась домой. По дороге я встречала людей, спешивших по таким же делам. Мы лишь обменивались приветствиями. У нас было слишком много забот.

Когда я пришла, мы сели завтракать. Каждому хотелось поддержать остальных. Мама была безутешна, папа старался говорить только о делах, а моя четырнадцатилетняя сестра была еще слишком мала, чтобы до конца понять, что происходит. Она радовалась – ей все это казалось увлекательным приключением. Я старалась не терять голову, но сердце мое болело от тяжелых предчувствий. Было ли наше переселение самым страшным, что могло с нами случиться, или это только начало чего-то еще более ужасного?

Я спрятала свои дневники на чердаке вместе с любимыми книгами и надеялась, что скоро смогу вернуться и забрать их. Мы уже отдали все ценности соседке, госпоже Фекете, которая взялась их спрятать. Однажды, в марте, она пришла к нам и рассказала, что ее муж, офицер венгерской армии, слышал, что нас выселяют. Она подумала, что нам будет трудно спрятать свои ценности, их давно следовало сдать властям. Когда семья выселялась, дом обыскивали, и если находили что-нибудь ценное, наказание было суровым. Она предложила помочь нам сохранить наши ценности, пока мы не вернемся. Я оставила себе только тоненькую цепочку с сердечком и клевером и маленькое оловянное колечко, которое мне подарил мой друг Пую.

Я поднялась в свою комнату и огляделась. В этой комнате я жила, в ней выросла из ребенка в девушку, и вот теперь должна ее покинуть, может быть, навсегда. Даже если я вернусь, то уже буду другим человеком. Когда я закрою дверь этой комнаты, это будет навсегда.

Комната находилась в мансарде, маленькая, с двумя оконцами. Я посмотрела в одно из них на наш сад с моими любимыми жасминовыми кустами, абрикосовыми и ореховыми деревьями и конурой старого верного Бодри. Мы не сможем взять его с собой. Другое окно выходило на соседний двор, где в такой же мансарде жил Гева, моя первая большая любовь. Сколько раз просиживала я у окна до глубокой ночи и шептала слова любви, обращаясь к его силуэту! Или смотрела на луну и вздыхала в тоске.

В моей комнате было не много мебели. Две узкие кровати, стол, четыре стула и книжная полка, картинки на стенах и зеркало, а из угла смотрела пустая железная печка. Больше здесь ничего бы не поместилось, но благодаря теплым тонам комната совсем не выглядела спартанской. Это была часть меня, но я горевала не столько о комнате, сколько о своих книгах.

Медленно тянулись часы. Завтрак был окончен; посуда вымыта. Я то и дело подбегала к окну посмотреть, не приближаются ли развевающиеся петушиные перья. Эвакуация должна была начаться с городской площади, а мы жили почти у самой железнодорожной станции, так что пройдет несколько часов, прежде чем очередь дойдет до нас. Из 30 000 жителей города половина были евреи. Эвакуация займет несколько дней. Вот пришла последняя газета и последняя почта. Я подошла к Бодри и в последний раз погладила его. Я все время сознавала, что все это я делаю в последний раз. Будет ли у нас время пообедать? Так как полиция еще не показалась на нашей улице, мама позвала меня накрывать на стол. Мы решили приготовить что-нибудь на скорую руку. Мама попросила меня принести из кладовой гусиное сало. Оно хранилось в больших банках; осенью мама обычно покупала несколько гусей и топила сало, чтобы его хватило на всю зиму. Она всегда следила, чтобы мы расходовали его экономно. Гусиное сало было дорогое.

Но на этот раз, когда я принесла маленькую ложечку сала, мама взглянула и сказала:

– Иди и возьми побольше. Сегодня нам не нужно экономить сало. Нам придется его все оставить здесь.

Я сходила и принесла еще. Мама сделала яичницу-болтунью, которая получилась вкуснее, чем обычно.

– Насколько вкуснее получается, если не скупиться на сало, – заметила я.

Мы ели яичницу со свежим хлебом и пили чай. Обедали в полном молчании, но все думали об одном и том же. Это наш последний обед. Когда полиция вошла в нашу калитку, я пошла в туалет и последний раз спустила воду. Шум воды сопровождал меня, когда я шла на кухню навстречу «петушиным перьям». Им не пришлось ничего говорить. Молча мы собрали свои вещи и покинули дом. Было неприятно идти через весь город в сопровождении «петушиных перьев». Любопытные соседи выглядывали из-за занавесок, не решаясь выйти наружу. Ни один человек не выразил нам сочувствия, хотя мы жили бок о бок все эти годы, делили радости и горе.

Через полчаса мы достигли гетто. Это была бедная часть города, которую обнесли стеной, выселив жителей-христиан. Нам отвели маленькую комнату в бедном домишке, состоявшем из двух комнат и кухни. Вторую комнату занимала хозяйка, бедная вдова, и ее семеро детей.

Мы вошли во двор, и нас встретила женщина, она громко причитала. Я узнала ее – это была тетя Мария, которая помогала нам по дому, стирала белье.

– Кто бы мог подумать, что такие приличные люди, как вы, будут вынуждены ютиться в моей каморке. О, Господи! – причитала она, ломая руки. – Этого Гитлера надо заживо сжечь. Что с нами будет? Что он еще придумает? Сжечь его надо живьем.

– Успокойтесь, Мария, дорогая, – сказал отец. – Все образуется. Мы не будет вам сильно мешать. Будем сидеть в своей комнате. Я счастлив, что мы можем жить здесь с вами.

– Вы меня не стесните. Можете пользоваться кухней, и я вам буду во всем помогать.

– Но у нас нет денег, чтобы платить вам, – сказала мама.

– Это неважно. Я не прошу денег. Вы всегда были добры ко мне.

Пока они разговаривали, мы с Ливи разглядывали хныкающих детей, которые то и дело бегали в дом и обратно. Мы знали, что у Марии много детей, но до сих пор ни разу их не видели.

– Можешь играть с моей куклой, – сказала девочка примерно Ливиного возраста. Она с обожанием смотрела на Ливи и не сразу решилась обратиться к ней.

– Я больше не играю в куклы, – сказала Ливи.

Девочка разочарованно посмотрела на нас и вошла в дом. За окном я увидела другое лицо, недоверчивое и пренебрежительное. Ясно было, что не вся семья так же хорошо расположена к нам, как тетя Мария.

Тетя Мария провела нас по двору. В середине мощеного двора был колодец. Воду поднимали ведром на веревке. Несколько поодаль был навес. Вонь, исходившая оттуда, говорила о том, что это уборная. Я содрогнулась от мысли, что придется ею пользоваться. Со двора был вход прямо на кухню. Из кухни, маленькой, грязной, темной и задымленной, две двери вели в комнаты, одну из которых нам предстояло занять. Она тоже была темная, грязная и сырая. В этой маленькой комнате помещались две кровати, диван, маленький столик, два стула и шкаф. Это была вся мебель. Из угла мрачно смотрела маленькая железная печурка, а со стены криво ухмылялось зеркало. Больше ничего здесь и не поместилось бы.

– Где я буду спать? – спросила Ливи.

– Вы с Хеди будете спать на диване, – сказала мама.

Я закричала:

– Не буду с ней спать, она всю ночь ворочается и храпит. Я же не смогу уснуть!

– Ничего не поделаешь. Завтра постараюсь найти еще кровать, а сегодня придется устроиться так. Теперь необходимо заняться уборкой. Мы не можем так жить. Надо вымыть пол и стены. Здесь, конечно, есть вши.

Мы убирали, мыли. Запах мыла проникал в легкие. Мы больше ни о чем не думали. Мы выбивали постели, скребли, обдавали кипятком, мыли окна и чистили печурку. К вечеру так устали, что едва хватило сил съесть бутерброды, которые принесли из дома. Поев, мы повалились на кровати, довольные проделанной работой и наслаждаясь запахом чистых простыней. Я даже забыла, что со мной спит Ливи, уснула, не успев подумать об этом.

На следующий день мы отправились на разведку.

Гетто состояло из нескольких блоков, окруженных забором. Окна, выходящие на главную улицу, которая находилась за ним, были заколочены и закрашены. На единственной улице внутри гетто толпились люди, молча, лишь взглядом приветствуя друг друга. Все было и так понятно. Я увидела своих друзей Дору и Сюзи, которые разговаривали с Анной. С другой стороны подошла Баба. Мы были рады, что встретились, и сознание того, что мы будем вместе, придавало нам силы. Мы осмотрелись кругом и обнаружили позади домов ручеек. Тут же решили, что здесь и будем встречаться. Хорошо было иметь свое уединенное место.

Не ожидая, пока все расселятся, люди сами начали организовывать жизнь гетто, например, полицию, общественную уборку и уход за больными. Дело в том, что в гетто из госпиталей прислали больных евреев. Им нужна была немедленная помощь. Жизнь в гетто закипела.

Единственное свободное здание – синагогу превратили в госпиталь. Достали кровать и матрацы. На том самом месте, где несколько дней назад люди молились и благословляли Всемогущего Бога за освобождение наших предков из Египта, сейчас лежали больные и среди них умирающие от туберкулеза.

Больные женщины лежали на галерее. Не было лекарств и перевязочного материала. Приходилось разрезать простыни и занавески. Их употребляли многократно. После каждого употребления стирали и гладили. Единственным болеутоляющим средством был аспирин, но и его необходимо было экономить. Зато было много врачей – квалифицированных и даже знаменитых. Мы, девушки, были добровольными сестрами и сиделками. Так что дел у нас было невпроворот.

В течение нескольких дней в гетто было собрано все еврейское население города. Во многих домах поселилось по девять-десять семей, по две-три в каждой комнате.

Вход в гетто был закрыт и охранялся полицейскими с перьями на шапках. Никто не имел права войти или выйти, за исключением венгерского коменданта. Он каждое утро принимал рапорт от еврейского старшины, ответственного за выполнение приказов.

Медленно проходили дни. Мы начали привыкать к тесноте, но атмосфера была напряженной. Опять началось соперничество между мной и Ливи.

Мы отталкивали друг друга от маленького зеркала в нашей комнате. Каждая хотела причесаться и считала, что имеет право на зеркало. Ни одна не хотела уступить. Чтобы доказать права старшей, я могла ударить сестру. Ливи отвечала тем же, и завязывалась настоящая драка. Мы дрались и вырывали друг у друга волосы. Мы ненавидели друг друга, не понимая того, что наша ненависть должна быть направлена совсем на другое.

Наступала весна. Когда мы встречались у ручья, то видели как зеленеет трава и набухают почки на кустах сирени. Маленькие крокусы распространяли дурманящий аромат. Наблюдая все это, мы почти забывали, что находимся здесь не по своей воле. Но это длилось недолго: мы вспоминали своих мальчиков, и все становилось на свои места. Дора прочитала нам письмо от своего друга, арестованного за коммунистические убеждения и ожидавшего суда, хотя приговор был заранее предрешен. Баба рассказала, что кто-то получил письмо с Украины. В письме сообщалось, что сгорел госпиталь, в котором находились евреи, и все они погибли. Неизвестно, был ли это поджог или несчастный случай.

Население гетто составляли в основном женщины, старики и дети. Все работоспособные мужчины были отосланы на фронт, где находились венгерские войска. Их заставляли идти босиком по минным полям впереди наступающих частей и пальцами ног нащупывать мины. Многие при этом погибали. Письма приходили редко. Их всегда ждали с нетерпением и тревогой. Каждый беспокоился за кого-нибудь. Как только приходило письмо, собирались люди, чтобы разделить радость и горе.

После рассказа Бабы наступило молчание, каждый погрузился в свои мысли. И мысли эти были печальны. Я думала о Пую, о нем я давно ничего не знала. Может быть, он тоже находился в том сожженном госпитале. В то же время я радовалась, что отец дома и что у меня нет братьев, за которых я бы беспокоилась.

Однако меня тревожило, что у нас кончаются деньги и еда. Как быть? Мы оставили свои сбережения у госпожи Фекете, нашей прежней соседки. Значит, нужно выйти отсюда и взять их у нее.

Я обсудила это с девушками, и выяснилось, что у Доры та же проблема. Единственная возможность выйти отсюда – это добровольная работа вне лагеря. Каждое утро комендант лагеря приглашал добровольцев, которых под охраной отправляли в город на работу. Наши дома и квартиры, которое мы так тщательно запирали, когда уходили, недолго оставались закрытыми. Как только нас выселили в гетто, они были экспроприированы и переданы немецким и венгерским офицерам. Но прежде чем вселяться, новые владельцы считали необходимым очистить их от «ненужного мусора».

В этот день мм с Дорой попросились на работу. Нас приняли и велели быть у входа в гетто к восьми часам на следующее утро. Я рассказала родителям о своем плане. Я собиралась улизнуть с работы и зайти к госпоже Фекете, чтобы взять часть денег, которые она вызвалась сохранить вместе с другими нашими ценностями. Мама забеспокоилась и пыталась меня отговорить. Мы знали, что попытка встретиться с кем-либо вне гетто карается расстрелом, но не было другого выхода. Отец тоже беспокоился, но в конце концов они сдались и только просили меня быть осторожной.

Я легла, но не могла уснуть. Попытка разработать план действий ни к чему не привела, так как я не знала, в какой части города мы будем работать. Я надеялась, что мы окажемся близко от нашего дома. Поскольку положение с едой в гетто было критическим, я была уверена, что госпожа Фекете сжалится и что-нибудь нам даст. В свое время она нас предупредила о выселении, несмотря на то, что ее муж был венгерским офицером. Воображение рисовало мне груды еды. Поэтому я приготовила большое пальто с внутренними карманами, чтобы спрятать то, что даст нам госпожа Фекете. Или, может быть, подкупить охрану? Мука, сахар, масло, яйца… Она может нам дать даже бутылку молока для ребенка нашей кузины, если ее попросить, – ведь в маленькой лавке гетто кончались продукты, а те, что оставались, дорожали с каждым днем. Мы давно уже не видели молока. Но те, у кого еще были деньги, все же могли кое-что купить благодаря акулам черного рынка. Мне бы только выбраться за пределы гетто… Завтра.

Как только забрезжил рассвет следующего дня, я вскочила с постели, оделась, выпила чашку чая и побежала за Дорой. Она встретила меня у дверей, и мы вместе отправились к воротам, где нас уже ждали еще три девушки. После проверки документов ворота открыли и нас под охраной трех полицейских вывели. Странно было видеть такими тихими знакомые улицы, где раньше кипела жизнь. Мы прошли вниз к центру. Было открыто только несколько магазинов. Раньше большинство из них принадлежало евреям. Теперь эти магазины стояли с закрытыми ставнями.

Не было видно мальчика-рассыльного Писты, раньше подметавшего и поливавшего водой тротуар перед лавкой дяди Сэмюэля. Струей из шланга он рисовал восьмерки, и мы называли его «водяная восьмерка». Теперь Листа тоже в гетто.

Не открывал свою книжную лавку дядя Кауфман. Не было тети Люси в лавке, торговавшей сладостями, – она всегда давала нам конфеты. Исчез запах лаванды у парфюмерного магазина Дарваса. Все эти магазины были закрыты.

Весеннее солнце освещало только парикмахера – венгра Котсиса, стоявшего в ожидании клиентов перед парикмахерской, которая раньше принадлежала еврею. Но клиентов не было. Не видно было ни мужчин, спешащих на работу, ни женщин с корзинками в руках, идущих на базар. Изредка пробегали дети или бездомные собаки. Не было и конных экипажей, ранее тоже принадлежавших евреям. Полицейский на углу улицы тупо смотрел в пространство, томясь от безделья. Я старалась угадать, о чем он думает.

Город был погружен в сон, как сказочная принцесса. Появится ли когда-нибудь принц, который пробудит его к жизни? Мне хотелось надеяться на это. С главной улицы мы свернули к вокзалу. В одном из окон я увидела женщину, вытряхивающую постельное белье. Для нее это было началом еще одного обычного дня. Ее муж был на работе, дети в школе. К их приходу она приготовит хороший обед, никто из них не вспомнит о нас, своих бывших соседях. Но в большей части домов окна были зашторены. То были дома, владельцы которых, как и мы, находились в гетто.

Мы остановились у небольшой виллы, неподалеку от того места, где жили Фекеты. Нам приказали рассортировать домашние вещи и провести инвентаризацию: отдельно мебель, посуду, одежду и украшения. Мы не знали, куда пойдут эти вещи, но предполагали, что в Германию, – туда отправлялось все, что имело хоть какую-нибудь ценность.

Было ужасно неприятно копаться в чужих вещах, выбрасывать в мусорные корзины фотографии, которые значили так много для их владельцев. Мне стало дурно, и я была рада, что не знала людей, которые здесь жили. Тяжело было представить, что то же самое происходит в нашем доме, что кто-то копается в наших вещах. В то же время мы были довольны, что находимся вне гетто и делаем хоть какую-то работу.

Все это время я искала возможность сбегать к госпоже Фекете. Проходили часы. Вот уже час дня, скоро нам возвращаться в гетто. Я собираю все свое мужество, обращаюсь к охраннику, говорю ему, что оставила дома любимый сувенир и хочу пойти за ним. Мне повезло. Охранник сочувствует мне и обещает не заметить моего ухода, если я быстро вернусь. Я бегу и через несколько минут стою у дома госпожи Фекете. Прежде чем позвонить в дверь, я бросаю взгляд на соседний дом, где не так давно жили мы. Открыто окно в гостиной, где теперь живет немецкий офицер. Остальные окна зашторены. По-видимому, там еще никто не поселился.

Позвонила к госпоже Фекете. Она открыла дверь. Увидев меня, замерла на пороге.

– Что ты здесь делаешь?

– Мне нужно немного денег.

– У меня нет денег. Почему я должна давать тебе деньги?

– Но мы оставили вам перед уходом много денег.

– Какие деньги? Я у вас ничего не брала. Лучше уходи, пока не вернулся муж. Если он застанет тебя здесь, тебе несдобровать.

Ничего не оставалось, как уйти. Я побежала обратно. Я была в отчаянии. Этого я не ожидала. Теперь я поняла, почему жена венгерского офицера была так «добра» к нам, когда она нас тайно предупредила. Я должна была догадаться, какие цели она преследовала. Почему бы не урвать что-нибудь у евреев, если все так делают? Мы все еще были наивными. Сколько времени еще пройдет, прежде чем мы научимся смотреть правде в глаза.

Мне было стыдно, когда я входила в ворота гетто. Мой план провалился, но новости, которыми меня встретили, заставили почти забыть об этом. Вернулись мужчины, кроме тех, которые погибли на Украине. Все были очень возбуждены и рады их возвращению. Однако мысль о том, что это может означать, вызывала неуверенность и тревогу. Хороший это признак или плохой? Мы встречались с молодыми людьми у ручья и пытались вместе разобраться в этой загадке. В конце концов мы решили, что это хороший признак, во всяком случае не слишком плохой. Пронесся слух, что нас пошлют на сельскохозяйственные работы, ну, а раз так, то естественно, что в первую очередь нужны будут мужчины. Придя к такому решению, мы радовались, что с нами наши молодые друзья. Разговоры у ручья оживились с их появлением. Нам хотелось знать все, что они пережили, а они интересовались нашей жизнью. Было так много, о чем рассказать друг другу, что мы собирались у ручья и по утрам, и в полдень, и вечером. Мы не обращали внимания на то, что было запрещено выходить после шести часов – мы возвращались домой тайными ходами.