355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Хаймито Додерер » Окольный путь » Текст книги (страница 5)
Окольный путь
  • Текст добавлен: 26 сентября 2016, 08:52

Текст книги "Окольный путь"


Автор книги: Хаймито Додерер


Жанр:

   

Прочая проза


сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

В другой раз, когда они для упражнения переводили на немецкий отрывок из сочинений отца церкви Кассиодора, им встретилась такая превосходная фраза: "Qui autem tacentem intelligit, beatitudinem sine aliqua dubitatione conquirit".

Мануэль перевел: "Тот, однако, кто понимает молчащего, вне всякого сомненья, обретет блаженство".

Пляйнагер пояснил:

– Кто здесь имеется в виду под молчащим, выясняется из остального текста. Но оно и без того было бы вполне ясно, ежели бы мы с помощью capitalis, сиречь заглавной буквы, сделали бы это слово самостоятельным и независимым. Ибо молчащий – это не кто иной, как сам господь бог, по каковой причине здесь был бы уместен определенный артикль. Совсем иной и тоже, как мне сдается, недурной смысл эта фраза приобрела бы, вздумай мы заменить определенный артикль неопределенным и сказать: "Кто, однако, поймет некоего молчащего, вне всякого сомненья, обретет блаженство". Это может означать в общем и целом любовь к ближнему. А поелику человек молчащий неизменно ближе всех к богу, то и понявший его постигнет в нем бога.

Он умолк, отпил глоток поданного слугою вина и тепло взглянул на ротмистра.

Так уже к середине зимы они преуспели настолько, что смогли впервые взяться за немецкого автора. В один прекрасный день Пляйнагер явился, держа под мышкой толстую книгу in quarto [в четверть листа (лат.)]. Это был том из полного собрания сочинений Теофраста Гогенгеймского, а именно пятый [десятитомное собрание сочинений знаменитого врача и химика Филиппа Ауреола Теофраста Гогенгеймского (1493-1541), более известного под именем Теофраста Парацельса, было в конце XVII века издано в Базеле на немецком языке]. Рудольфус, scilicet Рудль, весьма обрадовался, услыхав, что имя автора ротмистру хорошо известно и он по крайней мере наслышан о великом немецком враче, естествоиспытателе и мыслителе. Пляйнагер раскрыл том на странице 154-й, и, к величайшему изумлению графа, они прочитали небольшой отрывок об отчаянии и самоубийстве. Среди прочего там говорилось:

"Многословие не есть дар божий, ибо сам господь немногословен. А посему тем, что не свойственно господу, он не наделяет и нас. Посему краткость речей Христа и апостолов его есть признак того, что природе любезна краткость. Ибо тот, кто повелел брачующимся не медлить с ответом "да" или "нет", тот и в прочих случаях отвечал неизменно кратко. Тот, кто знает, в чем мы имеем нужду прежде нашего прошения у него, не желает ни многословной болтовни нашей, ни речей или риторики. Ибо вещи сии проистекают не из свойств истинно человеческих, а проистекают толико из отчаяния".

На Мануэля словно хлынул поток, смывший все: званый вечер у маркиза Аранды, "музей" ученого патера Кирхера, разговоры, которые графиня Парч когда-то на бале у княгини Ц. вела с маркизом де Каурой, – сплошь суетные излишества, которые каждый полагал необходимыми; графу же показалось ныне, что ему, как в просвете, открылся некий новый мир, озарив его душу и все вокруг необыкновенным сиянием.

Время от времени между занятиями Мануэль виделся с навещавшим его Игнасьо.

Юный Тобар прекрасно чувствовал, что с Мануэлем происходит какая-то перемена, однако для него, близкого друга, явственна была и зыбкость, неустойчивость этой перемены, мучения бредущего впотьмах, когда блеснувший было луч света вдруг гаснет. Замкнутость Мануэля не допускала никакого разговора о делах столь сокровенных, да, пожалуй, и человек менее чопорный счел бы таковой невозможным. И хотя Игнасьо хорошо знал надежнейшее, как он полагал, в сем случае средство, могущее сдвинуть дело с мертвой точки и придать ему нужное направление, сознание, что он не в силах это средство применить, искренне огорчало верного кузена.

Ибо вопреки всем его расспросам и стараниям (в скором успехе которых он поначалу не сомневался) найти ее, то есть ту загадочную златоволосую девицу, оказалось невозможным, да что там – ему не удалось даже узнать, кто она вообще такая. Тот или иной знакомый припоминал, что на бале у княгини Ц. действительно видел похожую барышню, однако никто из людей, которых Игнасьо знал достаточно близко, чтобы без стеснения расспросить поподробней, с нею не разговаривал и тем паче не запомнил ее имени. С некоторых пор в Вене появилось много подобных ей заезжих дворянок, и оттого получилось, что Игнасьо, вдруг окрыленный надеждой, какое-то время шел по ложному следу, лишь под конец обнаружив свою ошибку: найденная им белокурая дама на приеме у княгини Ц. вовсе не присутствовала.

В итоге он пришел к выводу, что коль скоро эта молодая особа привлекла к себе так мало внимания, то она, по всей вероятности, не блистала ни красотой, ни умом.

Когда Игнасьо убедился, что его усилия не увенчались успехом, он сообщил об этом кузену, не скрыв своего удивления и разочарования. Однако слова, сказанные Мануэлем по этому поводу, показались Игнасьо странными и непонятными. Ротмистр заявил:

– По правде говоря, мне кажется не столь уж важным, найдем мы ее в конце концов или нет. – Сказав это, граф Куэндиас переменил разговор.

Однажды Игнасьо застал кузена в обществе Пляйнагера, и тот ему очень понравился: своим расположенным к нежности сердцем Игнасьо сразу почувствовал молчаливую, затаенную заботу студента о душевном благе ротмистра. К тому же в разговоре Пляйнагер, хотя он был совсем немногословен, выказал ум и образованность.

– Что швед ныне стал имперским чином, само по себе, быть может, и неплохо, – заявил Пляйнагер, после того как Игнасьо, осветив множество неблагоприятных аспектов заключенного семь лет тому назад великого мира, упомянул и об этом обстоятельстве, – да только с немецкой земли его должно прогнать. Тогда пусть себе остается имперским чином.

– Как вы это понимаете? – спросил Мануэль.

– А вот так: сегодня некто стал имперским чином оттого лишь, что урвал себе кусок, стало быть, это просто красивое название, de jure et lege [юридически и законно (лат.)], для чужеземца, который вторгся к вам в дом, да в нем и разлегся. На самом же деле надобно, чтобы каждый преспокойно сидел у себя дома, жил бы по-своему и столь же мало отбирал бы у немца, сколь и немец у него, и у императора столь же мало, сколь у него император или там курфюрст. И пусть себе будут членами империи, хоть поляк, хоть швед или француз.

– Да послушайте! – воскликнул Игнасьо. – Вы хотите сделать statum imperii [статус империи (лат.)] еще хуже, чем он есть. Разве чужеземцы, по-вашему, не довольно участвуют в сейме, что вы всему на свете ставите в упрек принадлежность к империи?

– Нет, сударь, так сие понимать не следует, – неторопливо произнес Пляйнагер. – Империя стоит надо всем, даже над отдельными вероисповеданиями, как бы они ни именовались, и прежде всего над самими немцами. Империя, по моему разумению, не всецело от мира сего. Взирая отсюда, ее не понять. Следственно, все должны ходить под нею, то есть быть ниже ее. Что швед, что немец – все едино. С нею же наравне никто. Так каждый король, гишпанский или французский, будет неприкосновенным в своем правлении, неприкосновенным останется и его народ в своей особенности, в своих границах. И все же в империи они состоять должны, ибо границы ее совпадают с границами христианства.

– Вот бы удивились они два года назад, на имперском сейме в Регенсбурге, выступи перед ними кто-нибудь с таким понятием de statu imperii. Хотя, по правде говоря, собравшиеся там господа куда больше интересовались театром, декорированным Джованни Буоначини, и представленными на нем балетами с участием гигантов, драконов и духов, нежели всем этим theatrum politicum [политическим театром (лат.)]. Впрочем, господин студиозус, мне кажется, я уразумел, что имели вы в виду и что, по-моему, так хорошо изъяснили.

Обратись к Мануэлю, он озабоченно спросил, какова доля правды во все вновь всплывающих слухах о волнениях среди штирийского крестьянства? И верно ли, что нынешней весной или летом там, на юге, предполагается прибегнуть к вооруженной силе? В таком случае и его, графа, полку, полку Кольтуцци, придется в конце концов выступить тоже, ибо поговаривают, будто для сего дела избрана именно эта часть, поелику состоит она не из одних только немцев, а в большинстве своем из завербованных чужестранцев?

В вечернем сумраке, начинавшем застилать комнату, Мануэль, сидя в своем массивном дубовом кресле, выглядел особенно тонким, а лицо его – нежным, как лицо мальчика. Сдвинув брови и глядя в пол, он сказал:

– Да, нам, наверное, придется скакать на юг для вящей безопасности. Что до волнений, то это пустые слухи. – И, минуту помолчав, прибавил на французском языке, на котором по какой-то странности думал и говорил преимущественно тогда, когда бывал раздражен или не в духе: – Les pauvres gens! Cela serait detestable [Бедняги! Это было бы мерзко (франц.)].

Пляйнагер сидел, подавшись вперед, опершись локтями о колени, опустив голову. В блеклом свете, еще проникавшем через высокие окна, его надбровные дуги, казалось, выступали особенно сильно.

Когда они сидели при высоких, тихо мерцавших свечах, занимаясь своими языковыми упражнениями, нередко случалось, что жизнь юного студента, который был рядом с ним, говорил, умолкал, а порою, задумавшись, молчал подольше, представлялась Мануэлю каким-то неведомым, смутным, пожалуй, желанным и даже зависти достойным миром свободы, вольных стремлений и авантюр. Так и получилось, что граф некоторыми своими, пусть и осторожными, вопросами время от времени наводил Пляйнагера на гот или иной занимавший его предмет и в итоге кое-что узнал – о кабачках, где приятно посидеть и выпить, о музыкантах, которых приятно послушать, о девчонках, с которыми приятно потанцевать.

Однако, поскольку граф заговаривал об этом чаще, нежели хотел того сам, то Рудольфус, scilicet Рудль, однажды набрался смелости и спросил Мануэля, не желает ли он как-нибудь отправиться в одно из этих местечек вместе с ним?

Действие этого вопроса было ошеломляющим – позднее Рудлю стало казаться, что ротмистр давно его ждал и, должно быть, уже заранее все обдумал. Ибо ответил он сразу: на этот случай им понадобится наемный экипаж, который не бросался бы в глаза ни цветом, ни гербом на дверцах и ждал бы их у задней калитки парка, выходящей в глухой переулок, дабы они могли поехать, куда им вздумается, а выйдя из кареты – она, разумеется, должна быть совершенно закрытой, – оставить ее в надежном месте дожидаться их возвращения. Кроме того, Рудль должен достать Мануэлю платье студента камзольчик и берет, какие носит он сам, больше ничего не требуется, поскольку эспадрон и сапоги у него есть. Чего, однако, у него нет, так это представления о том, как следует вести себя в подобном кругу и в тех заведениях, каковые они собираются посетить, дабы ничем не отличаться от остальных, – на сей счет он желал бы получить кое-какие указания. И наконец: он может там появиться только под вымышленным именем, пусть Рудольф ему это имя придумает и хорошенько запомнит, чтобы, представляя его, не путаться.

Создавалось впечатление, что, изобретая все эти хитрости, граф уже от одного этого получал большое удовольствие.

И вот Пляйнагер сразу же окрестил своего знатного ученика: Руй Фаньес из-за своего акцента он должен был оставаться испанцем, – итак, Руй Фаньес, бакалавр прав. Степень необходима, дабы графу оказывали должное уважение! Все остальное Рудль брался доставить исправнейшим образом. Когда на другой день он принес камзол на шнуровке и берет, студиозус Руй Фаньес с жадным нетерпением их примерил, надел также сапоги и прицепил эспадрон.

Он выглядел хорошо. Пляйнагер был искренне восхищен прелестью его облика.

6

Весна крепнет день ото дня, еще немного, и наступит жара. Весна будоражит людей, дома лопаются, как почки, через раскрытые двери и окна повсюду гуляют сквозняки, белье развевается на веревках, колышутся занавеси, и даже задние дворы залиты солнцем. Тонкая пелена первой зелени трепещет перед желто-серыми фасадами домов и на дальних холмах, где встрепанные космы по-зимнему сквозистых древесных крон густеют и оживают вновь. И все же весна длится всего мгновение, которое еще никому не дано было удержать. Вот уже под нежно-прозрачной зеленью приоткрывается темная сердцевина зрелости. Вечера делаются почти по-летнему теплыми, но пока все еще только цветет.

В такие вечера венская знать устраивала празднества в Шоттенау, зеленом предместье с изящными летними павильонами, обширным парком и зелеными галереями, живописно расположенными вокруг небольшого озера, или большого пруда. Гости имели обыкновение также танцевать на свежем воздухе, для чего в одном месте парка была по всем правилам сооружена площадка; устраивались здесь и другие увеселения для знатных господ.

Игнасьо прогуливался по берегу озера в обществе своей сестры Инес.

Между деревьями парка висели на шнурах пестрые фонари, рассыпая всюду, куда хватал глаз, такое сверкающее многоцветье, что казалось, будто раскрылись недра какой-то горы, явив людям свои полыхающие волшебным пламенем сокровища. Справа от гуляющих послышался плеск весел: брат с сестрой увидели четыре стройных барки в сиянии великого множества огней. Медленно скользили они друг за другом, вода плескалась в выложенные камнем берега, и вдруг зазвучал хор – под струнные переборы в высокое темное небо полилась испанская песня.

– Возможно, на одном из этих судов плывет твой друг Мануэль, – сказала Инес, – ведь там собрались почти все наши.

– Нет, – отвечал ей брат, – он, на свое несчастье, вынужден сегодня вечером участвовать в травле зверя, затеянной семейством Ласо, они ведь как раз недавно выстроили в Нижнем Верде потребный для этого дела загон. А я знаю, что Мануэлю подобная забава ни малейшего удовольствия не доставляет. Крики загонщиков, запах хищных зверей – для его чувствительного носа просто пытка. Да еще стрельба сквозь прорези в заборе – все это ему глубоко претит. Несколько дней тому назад он сам мне жаловался. И тем не менее я посоветовал ему пойти, ты легко догадаешься почему. – И после недолгой паузы, смеясь, прибавил: – Кроме того, при таком шуме и гаме навряд ли можно опасаться, что он впадет в задумчивость, как во время осенней охоты в горах, и опять упустит момент для выстрела. Ласо, как я слыхал, купили даже двух тигров, правда ли, однако, что люди болтают, – это уже дело другое.

– А вот там сидит, одинокая и всеми покинутая, старая баронесса фон Войнебург, при ней только какая-то молодая дама, и больше никого, заметила Инес, украдкой показав брату на одну из полуоткрытых беседок, в которых обыкновенно собирались целые компании.

Игнасьо взглянул в указанном направлении.

Возле старой баронессы сидела незнакомая ему златоволосая девушка, наблюдая за проплывавшей мимо праздничной толпой.

Тобар остановился, но ничего не сказал.

– Ты, кажется, собираешься засвидетельствовать баронессе свое почтение? – с некоторым удивлением спросила Инес, потому что обыкновенно Игнасьо, как мог, избегал вздорной старой дамы, которой Инес время от времени наносила визит единственно в угоду матери – баронесса была подругой ее юных лет.

– Да! – отвечал Игнасьо с такой решительностью, которая, казалось, совершенно не соответствовала случаю. Ведь не могла же та белокурая крошка, так полагала Инес, произвести на ее брата столь сильное впечатление?

Брат и сестра незамедлительно направились к беседке, меж тем как ливрейная челядь Тобаров уселась поблизости на скамейке, рядом с уже сидевшими там слугами баронессы.

Инес присела в реверансе, Игнасьо с глубоким поклоном, держа левую руку на эфесе шпаги, взмахнул перед дамами шляпой с пером, белокурая фройляйн тоже сделала реверанс незнакомым господам, а старая баронесса расплылась от удовольствия, что наконец-то у нее появилось общество.

– Сидишь здесь с этой бедной деревенской девочкой, всеми покинутая, шипела баронесса на ухо Инес, занявшей место подле старухи в глубине беседки, – и никто не позаботится о бедняжке, которой ведь тоже хочется повеселиться.

(Старой даме, конечно, не приходило в голову, что ее собственная наружность, довольно-таки уродливая и не слишком приветливая, немало способствовала этому одиночеству, то есть попросту отпугивала от бедной деревенской девочки возможных кавалеров.)

– Малышка гостит у меня, ее фамилия Рандег, они, можно сказать, полукрестьяне, к тому же лютеранской веры, ведь тамошним дворянам все еще дозволено оставаться лютеранами. Но девочка очень славная. Знаете, мне ведь весьма по душе, когда кто-либо из моих домочадцев – кто бы то ни был – посещает раннюю мессу у миноритов, их владения прилегают к нашему парку, зато мы по особой лестнице можем взойти прямо к ним на хоры. Надобно только пройти шагов четыреста от дома по огороженному парку, тут-то и будет дверца на хоры, так что мы ходим в церковь, оставаясь chez soi [у себя дома (франц.)] и в полном неглиже. Прежде я сама неукоснительно это соблюдала, ныне же здоровье мне более не позволяет. – (Заметим мимоходом: в десять часов утра она пила свой шоколад, в двенадцать, на второй завтрак, ела жареную дичь, дабы подкрепить свои слабые члены.) – Но быть может, ты думаешь, Инес, что мне удается заставить хоть кого-нибудь из этих бездельников слуг... quel bagage!.. [какой сброд! (франц.)] ходить к ранней мессе? Пусть бы даже для моего покоя, душевного и телесного, понадобилось, чтобы кто-нибудь из моих домашних туда отправился, коли сама я уже не в силах идти, хотя душа моя о том вопиет! Думаешь, они бы это сделали? Ради бедной старой вдовы? Ничего подобного. Они пытались меня надуть, des chiens [собаки (франц.)], плели невесть что, сами же до полудня храпели, но я их вывела на чистую воду. А вот эта славная девчушка, что сидит здесь, впереди нас, готова оказать старухе услугу, она не пропустила еще ни одной ранней мессы, хоть бы на дворе была темень или лил дождь, а ведь она ко всему еще лютеранка! Доброе начало, посему как, скажу вам по секрету, она преимущественно ради этого у меня и живет, к тому же это делается по высочайшей воле.

– Как это понимать? – спросила Инес, хотя она давно уже слышала о миссионерской деятельности баронессы фон Войнебург.

– Ее величество, наша всемилостивейшая государыня, благосклонно взирает на подобные начинания и соблаговолила с полной ясностью выразить свою высочайшую волю. А именно: чтобы молодых провинциальных дворян part a part [понемногу (франц.)] привлекали в столицу и при этом непременно руководили их совестью. Однако с маленькой Маргрет Рандег есть еще особая заковыка. Некто из ее многочисленных родичей в совсем недавнем времени обратился... Тот самый, которому государь по сему случаю писал: "Будь я сейчас рядом с тобой, я бы тебя расцеловал", да вы, наверное, тоже об этом слышали, крутом ведь только про это и толковали. Ну а теперь при дворе помышляют о том, чтобы оказанием особой милости завоевать и остальных. И вот государыню осенила мысль, каковая ярче всего освещает христианское благочестие, а также высокую мудрость ее величества. Слыхала ли ты, моя маленькая Инес, о готовящемся при дворе представлении балета?

– Конечно, – отвечала Инес Тобар. – Там, кажется, собираются положить на музыку и представить в танце какую-то пиесу древнеримского автора.

– Верно, верно, деточка, – забормотала старуха. – Ну так вот, сперва полагали, что представлять, то есть исполнять танцы, будут фрейлины ее величества. Само собой, что те, у кого дочери при дворе состоят как dames d'honneur [придворные дамы (франц.)] государыни и тому подобное, от радости себя не помнили. Ежели спектакль будет столь пышный, то, как они полагали, ихним дурнушкам выпадет случай отличиться и как-нибудь да выдвинуться. И уже во весь голос судили да рядили о ролях, кто, мол, будет агировать ту или иную из древних героинь или богинь. А государыня возьми да и перечеркни все их расчеты.

– Как так? – вежливо спросила Инес, на самом деле слушавшая болтовню баронессы лишь вполуха.

– А вот так: ее августейшее величество изволила порешить, что надобно соединить приятное с разумным и полезным и чтобы в итоге, хотя на театре и будут представлены одни язычники, все обернулось к вящей славе божией. Сие означает, что для того балета приглашено несколько девиц из провинции, дабы пышность, блеск и величие императорского двора воздействовали на их покамест еще глухие сердца, – пригласили их, само собой, для участия в балете. Так что в Хофбурге уже с великим усердием репетируют и в последние дни особливо занимаются с высочайше доверенной мне подопечной, с моей маленькой Маргрет, ибо возымели намерение дать ей исполнить главную партию.

– А что же на это скажут другие молодые дамы, те, что при особе ее величества состоят и спервоначалу для сего исполнения предназначались?

– Вот тебе еще один пример высокой мудрости нашей всемилостивейшей повелительницы. Разом лишила она всех этих девиц купно с их родичами повода затеять свару. Государыня их спросила: кто готов принести добровольную жертву ради обращения заблудших душ и возврата их к единой и единственно истинной вере? Итак, кто из вас, mesdames, готов по своей воле отступиться? Благорассудите, что в сей древнеримской пиесе вам и без того достанутся не бесчисленные главные и прочие женские персоны, а лишь немногие. Так кто из вас самоотверженным своим отказом желает заслужить заодно и милость неба, и особое благоволение его императорского величества? Ну, можешь себе представить, Инес, как все они тотчас полезли вперед, то-то было толкотни, так вот и пришлось им уступить места этим нескладехам.

В то время как Инес в глубине беседки учтиво слушала болтовню старой баронессы, сидевший впереди Игнасьо пытался развлекать фройляйн фон Рандег, что было не так уж трудно, потому что девушка, чей взгляд, словно головокружительная пестроцветная бездна, приковывало к себе проплывавшее мимо них праздничное великолепие, и без того пребывала в состоянии непрестанного изумления, так что Игнасьо едва успевал отвечать на ее вопросы, звучавшие порой несколько наивно и невпопад, отчего и ответить на них было не всегда просто. Например:

– Государь-то, поди, тоже здесь?

Или:

– А может он выйти из дворца, когда ему хочется?

Игнасьо с самого начала из вежливости говорил по-немецки и бесконечно забавлялся выражениями и выговором Маргрет.

– Эге! – воскликнула она вдруг и приподнялась на скамейке. – Тамочки вон зачали танцевать! Ой и чудной же танец, я такого и не видывала.

– Это совершенно новый танец, мадемуазель, его завезли к нам недавно, называется он менуэт и ныне в Париже весьма a la mode.

Теплый ветерок донес до них звуки роговой музыки – длинную и вычурную фиоритуру.

– Il faut rester assise, ne pas se lever a demi dans telle maniere, mon enfant [должно сидеть на месте, а не привставать таким манером, дитя мое (франц.)], – наставительно произнесла за спиной у девушки баронесса.

Маргрет живо обернулась, она слегка покраснела, но глаза у нее горели:

– Excusez et pardonnez bien, ma bonne mere, mais il y a tant a voir ici de nouveau – j'en suis parfaitement pertourbee! [Извините, пожалуйста, добрая моя матушка, но здесь видишь столько нового, у меня голова идет кругом! (франц.)]

Услыхав из этих свежих розовых уст столь беглую французскую речь, притом с удивительно хорошим произношением, Игнасьо мгновенно вспомнил охотничий замок графа Ойоса у подножия Шнееберга и трех его гостей помещиков из Штирии, а также их рассказ, столь же бегло изложенный ими на том же языке.

Он спросил фройляйн фон Рандег, знакомы ли ей помещики из Мурегга, а быть может, она знает и тех трех молодых людей?

– Еще бы! – вскричала она смеясь. – Шалопаи окаянные! Когда приезжали к нам на охоту, запустили ко мне в постель ежа, прямо под паволоку перины!

– Mais, mon enfant, – сказала баронесса, которая, несмотря на перешептыванье с Инес, по всей видимости, не упускала ни единого слова, произнесенного впереди, – quel vocabulaire! [Но, дитя мое, что за лексикон! (франц.)]

Мило болтая с девушкой, Игнасьо давно успел выяснить то, что так горячо желал узнать у нее с самого начала. Да, сообщила ему фройляйн фон Рандег, она уже во второй раз в Вене, и ей здесь необыкновенно нравится. На бале у княгини Ц. той осенью она была и (к тому же!) прекрасно помнит того господина ("красивый смуглый мужчина"), который, как она с радостью узнала, приходится ему кузеном, это, должно быть, благороднейший человек, не зря же он когда-то так решительно помог тому несчастному бедняку и его отважной невесте...

– Это старая история, – поспешил вставить Игнасьо, – мне кажется, он не любит, чтобы ему о ней напоминали.

– А разве его здесь нет? – спросила молодая дама.

– Думаю, он еще явится, и, ежели немного погодя вы позволите мне на минутку отлучиться, я его разыщу и приведу сюда. – Так ответствовал ей Игнасьо, должно быть, именно в этот миг его осенила счастливая мысль.

Теперь, казалось ему, настало время ее осуществить, ибо только что он заметил тощую фигуру маркиза де Кауры, который прошествовал мимо них, сопутствуемый двумя своими лакеями и, конечно, с табакеркой в руках. Игнасьо живо обернулся к сидевшим сзади дамам.

– Милостивая государыня, – обратился он к баронессе, меж тем как Инес слушала его с возрастающим удивлением, – я жду здесь моего кузена, графа Куэндиаса, однако опасаюсь, что он не сумеет нас найти, а посему прошу у дам позволения ненадолго отлучиться... Надобно наказать лакеям, стоящим у входа в парк – тот или другой из них наверняка знает графа в лицо, – чтобы они направили его сюда к нам, разумеется, с вашего на то согласия, досточтимая баронесса.

– Ваш кузен граф Куэндиас, ротмистр в полку Кольтуцци? Превосходно! Признаться, Игнасьо, я была бы вам за это даже обязана! – И, обратись к Инес, после ухода Тобара шепнула ей на ухо: – Везет же этой простушке, в довершение всего общество ей составят самые знатные и блестящие кавалеры, как, например, ваш брат или граф Куэндиас.

Игнасьо скоро нагнал важно выступавшего маркиза. Сначала оба кавалера отвесили друг другу церемоннейшие поклоны, держа руку на эфесе шпаги и помахивая шляпами. И лишь после этого обменялись рукопожатием.

– Простите меня, милостивый государь, – начал Игнасьо, как ни тяжело ему было в эту минуту обращаться к "нюхачу" и как ни восставало в нем все против этого обращения, – коли я докучаю вам своей просьбой. Не могли бы вы оказать мне величайшую услугу?

– За честь и удовольствие для себя почту услужить человеку, носящему ваше имя, – отвечал Каура, но тут же сделал жест, от которого учтивость его слов несколько поблекла: на миг поднес к глазам лорнет, а потом снова отпустил его болтаться на золотой цепочке.

– Смею ли я, маркиз, задать вам нескромный вопрос?

– Спрашивайте смело, сударь Игнасьо.

– Скажите пожалуйста, как вы сюда приехали – верхом или в карете?

– Я приехал в коляске, но впереди скакали два моих лакея.

– Вот в этом-то и состоит моя просьба. Мае надо безотлагательно отправить важное послание, мои же люди здесь пешие, поелику стояли на запятках кареты. Не будете ли вы столь несказанно добры и не одолжите ли мне одного из ваших верховых?

– Вы делаете меня счастливейшим человеком, прося об услуге, которую я в состоянии вам оказать, – сказал маркиз, снова отвесив поклон. И, оборотясь к своим лакеям, крикнул: – Эй, Лебольд! Сей господин поручает тебе незамедлительно доставить его послание. Чтоб ты тотчас сел на коня и был таков!

И, еще раз поклонившись Игнасьо, он удалился. Тобар, минуту поразмыслив, приказал затем стоявшему перед ним лакею скакать в Нижний Верд к загону Ласо, где охота, скорее всего, уже кончилась, господа же, возможно, еще не разъехались, и от его, Тобара, имени просить графа Куэндиаса... ("Ты его знаешь?" – "Очень хорошо знаю, сударь".)... как можно скорее пожаловать сюда, а именно: в ту беседку, что находится возле первой излучины озера и каковую можно узнать по скульптуре Аполлона, преследующего Дафну. Поскольку же Игнасьо вдруг подумал, что графу и самому может прийти в голову по окончании травли посетить также и празднество в Шоттенау, о котором он был уведомлен заранее, то на этот случай Игнасьо строго наказал слуге – кстати сказать, весьма расторопному и плутоватому венцу, который мигом все понял и даже правильно повторил слова "Аполлон" и "Дафна", – скакать кратчайшим путем вдоль Дуная, через подъемный мост у Красной башни и хорошенько примечать, не встретится ли ему дорогой граф, в карете или верхом. Пока Игнасьо все это говорил, ему пришло на ум, что Мануэль одет совершенно неподобающим образом, то есть в охотничий костюм. Но это было ему теперь безразлично. Он протянул лакею серебряную монету и, не мешкая, возвратился к трем покинутым им дамам.

Во всех беседках были тем временем расставлены бочонки с марценином или канарифектом, сии вина слуги разливали по изящным бокалам и разносили гостям вместе с обычной при подобных оказиях закуской – цукатами. Когда Игнасьо снова занял место подле фройляйн фон Рандег, он почувствовал, как приятно ему это соседство, и вдруг понял, что все время, пока он разговаривал с маркизом де Каурой, а затем с его лакеем, его неудержимо влекло обратно сюда.

Молодые люди снова сидели на скамье и болтали. Игнасьо чувствовал, как крепнет в нем нежное расположение к этой девочке, а ее забавная тарабарщина тешила его сердце. На миг он совершенно забыл, что лишь минуту назад принимал меры, дабы залучить сюда Мануэля, и, хотя он начинал уже привыкать к нынешнему своему блаженному состоянию, вспомнив о возможном появлении графа, заставил себя захлопнуть приоткрывшуюся в нем дверцу нежности, чтобы тем самым не помешать открыться другой и, как он полагал, более важной двери. Уличив себя, он слегка улыбнулся, и, пожалуй, не без грусти.

Маняще звучала музыка на танцевальной площадке. Когда же Игнасьо вздумал пригласить свою даму пройтись с ним в одном из хороводных танцев, где-то вдали грянули один за другим пять пушечных выстрелов, и пестрый занавес против обыкновения не упал вниз, а взлетел вверх, заколыхался многоцветьем огней, завертелся радужными кругами, разбрызгивая снопы искр, до тех пор пока его не заглушили дюжины две ракет, которые рывками поднялись в уже ярко освещенное ночное небо, прорезали его во всех направлениях и под конец рассыпались бенгальскими огнями, роняя огненные слезы; весь свет здесь, внизу, все красочное великолепие парка казалось теперь мертвенно-серым, будто под серебристыми лучами луны. С началом фейерверка со всех сторон грянула духовая музыка: в прохладном ночном воздухе трубы, литавры, рога звучали и близко и где-то в далекой дали, еще удвоенной эхом, как приглушенный призыв фанфар. Люди стояли молча, спереди ярко освещенные фейерверком, сзади все тонуло во тьме.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю