Текст книги "Каменное брачное ложе"

Автор книги: Харри Мулиш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

– Зато мне о ней забывать нельзя. Если она увидит, как я здесь сижу… Вы лучше руку свою уберите.

Коринф накрыл ладонью ее руку и спросил:

– Завтра в котором часу?

– В одиннадцать? У Цвингера?

– Хорошо. У меня машина.

– Руку уберите.

Кладбище пигмеев. Грот у океана. Широкие ряды черепов, одни поверх других, на некоторых еще сохранились куски плоти и кожи, безграничное пространство, до самого горизонта. На секунду эта картина породила внутри у Коринфа бездонную тишину – тут сверкнула, пронзая его насквозь, пугающая ясность, но на такой краткий миг, что он это позабыл в ту же секунду. Камера старательно работала, показывая некоторые челюсти. Мертвая голова пигмея с сохранившимися волосами, белая, цивилизованная рука, украшенная перстнем с печаткой, взяла нижнюю челюсть и повернула ее перед объективом.

Через несколько минут Коринф наклонился к ней и прошептал:

– Карин, тебе фрау Вибан вчера вечером не звонила?

– Вчера вечером? Да, около девяти, профессор еще не кончил лекцию, меня вызвали.

– Что ей было нужно?

– Все-таки она вас интересует?

– Нет, это связано с другими делами.

– Из-за Будапешта.

– Что случилось в Будапеште?

– Не знаю. Ничего особенного. Какой-то скандал. Уличные мальчишки подожгли музей. Сегодня утром это было в газете.

Коринф подумал: «Купить газету».

Гном восьмидесяти лет, похожий на дикую свинью, поощрительно улыбался участникам конгресса. И делегаты задумчиво разглядывали его беззубый рот.

ШТОРМ

Участники конгресса группами покидали ресторан и направлялись в концертный зал. Коринф, полусонный от обильной еды и вина, ждал Хеллу у стойки портье. После полуденного перерыва они еще не говорили. Она была все время чем-то занята, обедала за другим столом, с русскими, много хохотала, чокалась и ни разу не посмотрела на него; но после обеда, проходя мимо, попросила Коринфа подождать ее. Ничего хорошего Коринф не ожидал. Карин он избегал, как и обещал, а Шнайдерхан больше не показывался: верно, повесился на подтяжках на том дереве, среди развалин.

Докуривая последнюю «Лаки страйк», Коринф смотрел на выставленные у киоска газеты, и сообщение из Будапешта [40]40
  Имеется в виду восстание в Венгрии осенью 1956 г., когда премьером страны стал Имре Надь, разрешивший свободные выборы и потребовавший вывода советских войск из Венгрии. Восстание было подавлен, Имре Надь арестован и в 1958 г. казнен.


[Закрыть]привлекло его внимание. Он купил газету и нашел на первой странице короткий отчет о беспорядках: воодушевляемые фашистами, бывшими сторонниками Хорти [41]41
  Миклош Хорти (1868–1957) – регент Венгрии с 1920 г.; ради увеличения территории Венгрии за счет земель Словакии и Румынии вступил в союз с Гитлером. В 1942 г. начал сепаратные переговоры с союзниками; в конце войны попал в руки американцев, находился в заключении до конца 1945 г. После освобождения поселился в Португалии.


[Закрыть], подпольщики вышли на улицы, были совершены нападения на представителей власти, подожжен музей; восстание практически подавлено, главари будут, вне всякого сомнения, строго осуждены народом. И больше ничего. Он стал читать скучнейшую статью о конгрессе в Дрездене (ни слова о его вчерашнем бегстве, но его имя упомянуто наравне с русскими), и тут появилась Хелла.

– Пошли?

Было холодно и сыро, но дождя не было. Хелла молча шла с ним рядом; на лице ее застыло точно такое же выражение, с каким она вчера сказала Людвигу: «Вы считаете, что мы должны проводить меньше конгрессов?»

«Разбиться насмерть, – думал он, – и в сумраке вспоминать высоченную гору обломков, мимо которой проехал днем на машине».

– Что это там? – спросил он, чтобы хоть что-то сказать.

– Церковь Богородицы, – ответила Хелла, не поворачивая головы. – Одна из самых знаменитых церквей в стиле барокко. Еще Гете о ней писал. Тысячи людей спрятались от бомбежки под сводами ее подвалов, и церковь рухнула им на головы. Многие хотят оставить руины нетронутыми, как памятник погибшим.

Снова этот голос экскурсовода. Она, конечно, видела его с Карин. На улице было тихо; в развалинах дети развели костер. Он помолчал, потом начал тихонько насвистывать.

– А что, в Америке никто не носит пальто?

Попытка к примирению?

– Что с тобой происходит? – спросил он; она не ответила. – Я спросил что-то.

– Об этом я должна была бы спросить тебя. – Она отвернулась. – Ты подлец, подлец…

Он был уверен, что она плачет. Легкая улыбка мелькнула на его лице, он попытался обнять ее, но она оттолкнула его.

– Держись от меня, пожалуйста, подальше.

– Ты что, стесняешься меня?

Она застыла с приоткрытым ртом; глаза ее были полны слез.

– Ты все-таки удивительный подлец, удивительный. И явно считаешь себя большим ловкачом. Хоть раз поглядел бы на себя, когда ты ухмыляешься. – Она хотела сказать что-то еще, но поджала губы и пошла вперед.

– Хотел бы я знать, что ты имеешь в виду, – отозвался он фальшивым голосом. – Что-то насчет Шнайдерхана?

– Нет, насчет тебя! – крикнула она и вздрогнула от собственного крика. – Ты что же думаешь, я – слабоумная?

– Да что тут такого? Чисто отцовские чувства. Скажи еще, что мы сидели и целовались.

– Это у тебя вряд ли бы вышло. Но, подвернись случай, ты бы и это сделал. А деликатность, с которой ты сегодня вечером ее избегал! Конечно, чтобы не расстраивать меня.

– Это круто! Если я с ней не разговариваю, я ее избегаю.Что же, я и вчера ее избегал, когда тоже с ней не разговаривал?

– Нет, тут другая проблема. Ты ведь не такой идиот, чтобы считать меня дурой? Вчера ты ее просто не видел. Ты думал только о том, как затащить меня в постель; но теперь ты получил свое, и я тебя больше не интересую. Почему, собственно, ты не пошел сразу к шлюхам? В Дрездене их достаточно, я с удовольствием дам тебе адреса.

«Как это похоже на Балтимор», – подумал Коринф. Он искоса глянул на нее и усмехнулся.

– Восемнадцать лет! – Она фыркнула, как кошка. – Школьница! Но я это поломаю, не беспокойся; не считай, что тебе все можно. Когда я думаю о твоей несчастной жене…

Коринф остановился, хрипло рассмеялся, закинув голову, посмотрел на нее и пошел дальше.

Они уже подходили к ярко освещенному концертному залу, когда она снова заговорила:

– Как могла я до такой степени обезуметь. Раз в жизни позволила себе расслабиться. Раз в жизни подумала: вряд ли он окажется подонком, с такой-то физиономией. Но я тебе благодарна за урок. Первый встречный – дура, дура! Осторожно! – крикнула она, оттаскивая его назад, когда он (намеренно) шагнул наперерез едущей машине.

Он оглянулся и взял ее за локоть.

– Оставь меня, ради Бога, в покое!

В вестибюле, где он сдал на вешалку ее пальто и свою шляпу, люди из заболоченных лесов учтиво разглядывали костюмы делегатов с юга. На него никто даже не посмотрел – разве немцев удивишь изуродованным лицом? – он молча повел Хеллу к их местам.

На сцене царило прошлое. Они молча сидели рядом, пока оркестр настраивался. Чуй Юнсан, с другой стороны от Хеллы, раскрыл партитуру и внимательно следил за игрой оркестра, спокойно перелистывая ее.

В антракте (когда прожектора, освещавшие сто миллионов взмахов рук человека, тщетно пытавшегося взлететь, погасли) они молчали. Друг за другом прошли меж рядами в фойе, где среди высоких светлых стен кружился гудящий водоворот. Никто никого не обгонял, а в середине оставалось пустое пространство, «нейтральная полоса», через которую все друг друга учтиво разглядывали; иногда кто-нибудь смущенно, словно совершал нечто противозаконное, перебегал на другую сторону.

Несколько раз промелькнула Карин рядом с каким-то дантистом из-за Альп; Коринф сказал:

– Вы не видали нашего общего друга Шнайдерхана?

– Нет.

– Он говорил, что не придет?

– Я не слыхала.

– Весьма примечательно.

Она сердито посмотрела на него:

– Надеюсь, вы ничего такого ему не говорили?

– Напротив, он кое-что говорил мне. Не будете ли вы так добры сказать, что вы о нем узнали?

Она немного подумала:

– Мы совершили ужасную ошибку. Его и правда не было в Германии во время войны.

– Ага, – Коринф выдохнул через нос. – Он, значит, не наврал тому парню вчера вечером.

– Нет.

– Зачем тогда он сказал вам, что соврал?

– Он и мне не соврал.

– Как это возможно? Он что, занимается оккультизмом?

– Вас это так волнует?

– Весьма.

– Из-за меня? – Она улыбалась, но смотрела на него пренебрежительно и насмешливо.

– Из-за вас тоже.

– Из-за кого еще?

– Не из-за Карин, Хелла. Теперь ты мне расскажешь?..

– Слушай, – сказала она тихо, – и пойми меня правильно. Что я о тебе думаю, не имеет в данном случае значения. Ты, собственно, несчастный слабак, – («Какое чудо очищения совершила с ней музыка», – подумал Коринф), – обещай, что не будешь просить рассказать больше того, что сейчас услышишь. Ты должен понять…

– Продолжай.

– Он работал с сорок второго по сорок шестой год на высокой должности в одной иностранной шпионской организации.

«Как у него все прекрасно сошлось», – подумал Коринф; свет мигнул, и он спросил:

– Чудесно, он, значит, сидел в Москве. Или в мирных лесах и холмах?

– Я больше ничего не знаю. Может быть, он поддерживал время от времени контакты с агентами. Он мог иметь в виду что-то в этом роде.

– Точно. Ты это все от него узнала?

– Нет.

– Он попросил у тебя прощения за свой… неловкий способ самовыражения вчера вечером?

– Нет.

– Тебе не кажется это странным?

– Почему?

– Тебя вырвало.

Она обеспокоенно посмотрела на него.

– Что он тебе сказал? Ты ведь не стал об этом говорить?

– Нет. Нет… – Он шагнул на «нейтральную полосу» и, стоя там, сказал: – Я, пожалуй, пойду.

– Что? Совсем?

– Да. Так будет лучше всего.

– Но концерт еще не кончился, сейчас будет премьера. Шостакович.

– Не такой уж я меломан. Я пойду.

Он кивнул. Публика постепенно покидала фойе, и «нейтральная полоса» уже ничем не отличалась от остального пространства. Свет все мигал; он пошел к выходу мимо служащих, убиравших чашки. У дверей на улицу его нагнала Хелла.

– Я совершаю невозможный поступок, когда бегу за тобой у всех на глазах, но почему ты уходишь?

– Просто устал. – Он взял ее за руку. – Поверь мне. Я иду спать.

– Ты напился?

– Э-э… – Он сморщился. – Да.

– Но Гюнтер еще не приехал. Он будет здесь только через три четверти часа.

– Я доберусь.

– Что за вздор. Ты вполне можешь подождать до конца.

Гардеробщицы, сидя на стульях возле пальто, смотрели на них; кто-то, приоткрыв дверь, заглядывал в зал. Сквозь стеклянные двери Коринф увидел в темноте, на другой стороне улицы, автомобиль. Свет в кабине горел, на заднем сиденье Гюнтер читал книгу.

– Вон он стоит, на той стороне.

– О…

Он посмотрел на нее, залитую ярким светом люстр, и усмехнулся.

– Не обращай внимания. Я немного не в себе.

– Скажи мне что-нибудь приятное.

Он поднял руку вверх.

– Что?

– Не важно. Что-нибудь приятное.

Он молчал и смотрел, ухмыляясь, в пространство.

– Вчера ты тоже мог бы сказать мне что-то. – Она взяла его за руку. – Не знаю, почему я на тебя наорала. Ты обращался со мною, как с уличной девкой, но на самом деле я на тебя не сержусь. Какое, в конце концов, я имею право надеяться на что-то? Еще несколько дней – и мы расстанемся навсегда. Скажи что-нибудь. Что-нибудь насчет кодекса, не важно, что-то, о чем ты вчера так возмущенно говорил. – Она усмехнулась.

– Я не знаю, что сказать.

Ее рука в его руке. Холодный ветер забирается в штанины. Губы онемели, голова тяжелая, словно на нее надели шлем. Судорожно усмехаясь, он смотрел на нее – и ничего не видел. Из-за стен донесся грохот оркестра.

– Скажи что-нибудь об обществе. «Общество состоит из загримированных гангстеров, играющих пьесу Шиллера; они произносят слова, не понимая их, и звереют от этого». Что-то в этом роде. – Она рассмеялась и склонила голову набок. – Ты придешь ко мне сегодня ночью?

«Она меня высасывает, – подумал Коринф и усмехнулся, – она сама не знает, что делает».

– Ну, хоть кивни головой.

Он усмехнулся и покачал головой – и увидел в ее глазах ужас, который она сдерживала изо всех сил, потому что больше не узнавала человека, на которого глядела.

Когда они проехали развалины, миновали мост и поднялись по склону, Коринф увидел деревья. Он опустил окно, и холодный, сырой запах листьев повеял ему в лицо. Он сидел сзади; Гюнтер несколько раз пытался завести веселый разговор, но ему это не удалось; больше он не оборачивался.

Это не помогло. Он закрыл глаза, но тут же снова их открыл: темные волны стали подниматься внутри него и исчезли, только когда он снова взглянул на мир. В спинке переднего сиденья была прожжена дыра. «Я забыл шляпу», – подумал он и испугался этой мысли: словно он имел право думать только об очень важных вещах, но не знал, о каких именно. Коринф смотрел в затылок Гюнтера, и, пока он смотрел, предмет его внимания постепенно становился все более хрупким и прозрачным, сохраняя, впрочем, четкие очертания в знак того, что на самом деле его не существует. Коринф раскрыл глаза пошире, сменил позу и посмотрел в окно. Потом глубоко вздохнул и спросил:

– Ты можешь зажечь свет, Гюнтер?

– Свет, герр доктор? В машине?

– Мне… надо кое-что прочесть.

Он вытащил из кармана вырезку о Кршовском. Свет зажегся, и он прочел на обороте: «13.30–16.30 от Т до Z включительно. Люди, которые могут сами себя обслужить и имеют право на специальную надбавку вследствие…»

Он остановился, потому что слова «могут сами себя обслужить», как кислота, насквозь прожгли его мозг. Гюнтер теперь ехал медленнее, подавшись вперед, к ветровому стеклу. Снаружи совсем стемнело; черная ночь стояла за окнами. Он не посмел перевернуть вырезку, чтобы прочесть о Кршовском.

«Германский Человек, прежде всего, Немец, поддерживающий…»

«В эту ночь в отеле появилось еще больше полицейских и еще больше газетных репортеров, так что назавтра нам пришлось выметаться, прервав свои каникулы».

– Я, пожалуй, остановлюсь, герр доктор. Так ехать опасно.

– Выключи, выключи…

Он убрал вырезку, тьма заполнила автомобиль, и шелковистая ткань стала подниматься вверх, вдоль позвоночника. Он прижался к спинке, но это не помогло. Взявшись за спинку переднего сиденья, он наклонился вперед, чтобы что-то сказать, но увидел свои руки. Они лежали на спинке сиденья. Руки. Его. Он снял их, откинулся назад и сказал:

– Быстрее.

Гюнтер кивнул и добавил газу.

Автомобиль, зажав его в мягких зубах своей железной пасти, помчался вперед. Глубоко дыша, Коринф попытался откинуться назад, но не смог; он снова сел прямо и вытер рукавом лоб. Потом попытался выяснить у каждого органа, что с ним случилось, но, как ни старался, ничего не смог найти, словно внутри у него ничего не было. Сидя прямо, он осматривался вокруг, ощупывал одежду, бока, живот. Гюнтер влетел в ворота по затрещавшему гравию, и на лице Коринфа выступил пот.

Он выскочил из машины. Ночь повисла среди деревьев, приложив палец к губам; дом казался спящим львом. Обогнув его, он хотел отворить заднюю дверь, но представил себе мрачную комнату Хеллы с колоннами, свою стеклянную клетку на крыше и не смог войти. Сердце колотилось. В отчаянии он оглянулся.

Из темного сада вылетела огромная тень и придавила его спиной к стене. Собака, темнее и больше нормальной, прижав его плечи передними лапами к стене, принялась вылизывать лицо теплым языком.

– Фу, Ксингу! Фу!

Хлопая в ладоши, среди деревьев возник Людвиг, и собака, громко залаяв, отбежала к нему. Коринф обтер лицо рукавом куртки.

– Она вас не испачкала? Она не понимает своей силы. Хорошая, хорошая собака. Пойдемте, я вас почищу.

– Нет, я…

С другой стороны дома Гюнтер выезжал из ворот на первой скорости. А здесь стоял Людвиг, едва видимый в темноте. От него несло перегаром. Он поглядел вверх и сказал:

– Лето прошло.

Коринф почувствовал: что-то появилось в ладони его руки, которую вылизала собака, – то, что она принесла в пасти: трава, росшая у деревьев. Связь оборвалась, когда собака оставила его руку в одиночестве. Воздух бился о его щеки. Он дышал с трудом, широко раскрыв рот.

– Я кое-что должен вам сказать… – сказал Людвиг. – Совсем забыл об этом.

– Да, – отозвался Коринф. Шум мотора замер вдали. И он услышал свой голос: – Да! Вам бы не мешало подкрасить дом.

– Подкрасить, да. И на каждую банку краски заполнить десяток форм, и расплачиваться до посинения, а через год все снова будет выглядеть так же – из-за краски, которую здесь продают. Чудесная краска. Демократическая, народно-освободительная, мирная краска, только у нас такая продается…

Но Коринф уже шел – или не шел – по траве, по пологому склону, шел сквозь мелкий дождик, такой слабый, что он, казалось, неподвижно висел в воздухе; мокрые листья гладили его по голове, он стоял меж холодных, твердых стволов, туфли он испачкал в земле, но простыни черного шелка соскальзывали с крон деревьев ему на голову и окутывали плечи, и спину, и икры, и он, оцепенев, глядел на листья, трепещущие в свете фонарей там, в глубине улицы, и все становилось темным, и рассыпалось в прах, и он пытался вызвать лица: Рупрехт, Замойски, Людвиг, Карин, Шнайдерхан, его жена, но имена рассыпались у него во рту, плоские портреты рассыпались в саду и у каменной скамьи, среди шпалерных роз, и ничего, кроме шторма, не было в неподвижном воздухе; спазм случился в его мозгу, который какой-то своей частью еще продолжал думать, и он помнил, что должен немедленно найти что-то связанное с реальностью, лицо или вещь, иначе его снова оторвет от других и он превратится в орущий от боли огненный шар – но нет больше сил сопротивляться: вот оно.

Хелла.

Но и ее лицо рассыпалось в яме, в которую он превратился, куда она свалилась, пахнущая смертью, потому что она видела не его, но того, кто вместе с Гейдрихом растоптал Лидице [42]42
  Лидице – шахтерский поселок в Чехии, уничтоженный немцами 10 июня 1942 г., через несколько дней после убийства в Праге протектора Богемии и Моравии Гейдриха.


[Закрыть], и вместе с Аттилой – Аквилею, и участвовал во всех убийствах, совершенных во все времена, – а когда он в самый последний раз женился и на следующее утро в шатре было подозрительно тихо, его закованные в латы солдаты ворвались внутрь и нашли его плавающим в крови, вытекавшей из его ноздрей, и Илдико [43]43
  Илдико (Хильда) – жена Аттилы; в ночь после свадьбы с ней он умер от кровотечения.


[Закрыть]сидела у его тела, закрыв лицо, и плакала, как Хелла плакала внизу, в городе, когда на сцене, под гром оваций, появился Шостакович, и тут Коринфа затрясло: он увидел собственное тело на каменной скамье, и оно показалось ему болезненно-болтливым чужаком, приставшим к нему в шторм, в то время как светлячок его бессмертия затрепетал от

Песнь третья

пустой, длящейся ночи. Он насвистывал «Каламазу» [44]44
  Имеется в виду песня Гленна Миллера l've Got A Gai ln Kalamazoo(«Я нашел девчонку в Каламазу»), Каламазу – город в штате Мичиган.


[Закрыть], выставив опущенные на сталь руки в бушующую ночь. «Мне скучно! – крикнул Алан в хвосте. – Потанцуем, девушки?» Леса волновались внизу, как пшеничное поле. «Вот вернусь домой, – крикнул Франк из своего верхнего купола, – ухвачу ее за то место, что между ног…» – «Как называется эта деревушка?» – крикнул Арчи. Харри развернул скатанную в рулон карту. «Я думаю, это Милтиц». – «О’кей». – «Ты отклонился от курса на два градуса». – «Отвянь». Джим надел наушники. «Через Вайсенфельд опасно. Что будем делать?» – «Я мечтаю о своей постели. Курс сто десять». – «Сто десять». Машина повернула, перевалила через вершину холма и полетела над долиной.

 
К, а, л, а, м, а, з, у,
О, что за девчонка Из Каламазу!
 

Коринф рассмеялся: «Мы всех перебудим!» Патрик поглядел на него и тоже рассмеялся; он сидел, подняв колени, между темными, пустыми бомбовыми стеллажами. «Надень парашют, засранец, – вдруг крикнул Джим. – Когда ты наконец научишься?» – «Ты сам сидишь без парашюта». – «Надень, я сказал!» – «Надень, Патрик!» – крикнул Арчи. Патрик, ворча, стал подниматься на ноги. «Почему вы всегда должны…» – «Гунны!» – заорал Франк и выпрямился за своим пулеметом. Коринф увидел, как они подлетают, пикируя с большой высоты, стреляя изо всех пулеметов. «Я ничего не могу сделать», – крикнул он. Самолет лег на крыло, и он сумел, полусидя, навести пулемет на «мессершмитт». «Сволочь! – завопил Франк. – Грязная сволочь! Дерьмо!» В ста метрах впереди них, на той же высоте, взорвался оранжевый шар клокочущего пламени, несколько секунд там видна была еще тень «либерейтора», который вдруг разлетелся на тысячу кусков. Коринф слышал, как пули свистят мимо фонаря его кабины, чувствовал, как позади они колотят по корпусу машины, «мессершмитт» приближался, он увидел его трассирующие пули, пробивающие корпус, одинокий псих, или мертвец, сидел в кабине пилота: неподвижный, стреляя и грохоча мотором, он промелькнул и ушел вертикально в землю. «Блядь подзаборная! – заорал Франк. – Вонючий грязный подонок!» – «Он так до Австралии долетит!» – расхохотался Алан. – «Черт побери! Мы горим!» Из мотора на правом крыле вырывался метровый язык пламени, но Арчи хладнокровно завершил поворот и начал набирать высоту. «Совсем заболел! – заорал Джим. – Прыгать надо!» – «Предпочитаешь, чтобы тебя линчевали внизу?» Приподнявшись, Коринф сел на корточки. «Шасси отвалилось!» – крикнул он. В длинной полосе огня на земле валялась часть их самолета. Полуобернувшись, Арчи крикнул: «Я попробую дотянуть до русских! Если кто-то хочет прыгать – давайте. – Все промолчали. – Никто? Франк, Патрик, Гарри, кидайте все, что можно, за борт! Джим, попробуй связаться с русскими!» – «Патрик мертв», – сказал Гарри. Коринф посмотрел назад, в темноту. Там метались лучи света от карманных фонариков. Милтиц приближался. Машина шла, завалившись на крыло, и больше не набирала высоту. «Ты уверен?» – крикнул Арчи. «Ему полголовы снесло». – «Тогда и его – за борт!» – «Арчи…» – «Выкиньте его за борт, я сказал! Это приказ! Все, что можно, выкиньте за борт и ищите русских!» Алан обстреливал Милтиц из своего пулемета веерными очередями; он молчал и трясся, словно стал частью своего орудия. Это – за Патрика. Где-то внизу вспыхнул пожар. «Заткните его!» – заорал Арчи. Через бомбовый люк маленький призрак покинул машину и стал падать на город. Это – Патрик. За ним полетели стальные пластины пола, бомбовый крепеж, все, что Франк и Гарри смогли оторвать, действуя молотками и разводными ключами. И пока Джим на всех неизвестных ему языках орал в микрофон, Коринф снова увидел Дрезден.

«Дрезден», – сказал он, ощутив привкус серебра во рту.

Он проглотил слюну. Словно от солнца отвалился кусок и упал на землю, чтобы сгореть. Город приблизился, они оказались с ним наедине: они и он, и больше никого. Чувство отторгнутости охватило его. Как будто он ожидал увидеть город нетронутым: словно налета не было, но был некий договор, они подмигнули друг другу, он и город, без обязательств, без последствий. Он поглядел вниз. Медленно проплывало блюдце, полное огня, и он чувствовал, как что-то внутри него изменилось. Его пальцы, измазанные маслом, скользили по теплой стали, и с ощущением внутренней пустоты он отвел глаза и поглядел вперед, в ночь. Это случилось. Города больше не было. Он не знал, как долго они летели, и куда, и на какой высоте, и в какую ночь, – пока невесть откуда взявшийся огонь не опалил его лицо и порыв ветра не вынес его наружу; а машина на мгновение застыла над ним огненным богом, наполненным криками парней, – и зеленый шепот прошелестел:

«…в водорослях бьется человек за черствую горбушку…»