Текст книги "Каменное брачное ложе"

Автор книги: Харри Мулиш

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

IV

САКСОНСКОЕ УТРО

Он помнил еще, как, неся часть одежды в руках, подымался по лестнице, потом – по винтовой лесенке и шел под звездами по крыше, словно Великий Пан: хохочущий, разгоряченный, едва не засыпая на ходу; на постели, когда он залез под ледяные простыни, возникли рудоносные горы, темнеющие на фоне настающего дня. Он спал неподвижно, на животе, лицом в подушку. Когда солнце покинуло ее измятую, окровавленную постель и перебралось в его белое иглу, он беспокойно перевернулся на спину и пробормотал, не открывая глаз:

– Что касается кодекса, тут все понятно. Слепой из Кенигсберга через Хеллу; я… там был перец, вот почему… Пивные краны. – Он почувствовал, что стоит перед колоссальной разгадкой: может быть, это разрешит все проблемы! Он думал: я должен это запомнить, это важно. Когда до него дошло, что все это чепуха, он снова заснул.

– Доброе утро, герр доктор!

Смеясь, на цыпочках, словно танцор, с крыши вошел Гюнтер с вычищенными башмаками в руках.

Моргая, Коринф сел в кровати.

– Доброе. Сколько времени?

– Одиннадцать, герр доктор. Чудесная погода, на небе ни облачка, жизнь улыбается нам.

– Замечательно, – зевнул Коринф. Солнце било в окна, освещало пол, мраморный умывальник и растекалось по белому столу. – В котором часу начинается конгресс?

– В два, герр доктор, к вашим услугам. С утра был прием, но фрау Вибан велела, чтобы я дал вам поспать. Завтрак ждет вас внизу.

– Спасибо.

– Фрау Вибан очень добра к вам. Я от нее такого не ожидал.

– Ну?

– В последний раз мы здесь были с одним французом, инженером, он тоже любил поспать. Но каждое утро в полдевятого фрау Вибан везла его то на одну, то на другую вонючую фабрику. Вам-то повезло, верно, ключик к ней подобрали.

– Приветливостью можно добиться всего, Гюнтер.

Гюнтер вежливо засмеялся и спросил:

– Вам еще чего-то нужно?

– Спасибо, нет.

– Если понадоблюсь – я машину буду мыть.

– О’кей.

– Если катаешься по развалинам, машину приходится мыть постоянно.

– Конечно.

Когда Гюнтер ушел, он потянулся, довольный. Он чувствовал себя выспавшимся и здоровым; чудесно было проснуться в этом пронизанном солнцем стеклянном помещении. Почесывая голову, он разглядывал выцветшее изображение лошади, висевшее над зеркалом, потом вылез из постели.

Довольное солнце растворяло брюссельские кружева на дне долины; низкие баржи медленно двигались по реке, вдали шевелились деревья. Похоже, погода была тихая, мягкая; может быть, дул прохладный ветерок. Он умывался и вспоминал прошлый вечер, который черным запутанным клубком лежал позади. Мысль о Хелле наполнила его гордостью и удовольствием; его желание исчезло. Это может создать трудности вечером. Что там она говорила насчет восемнадцатилетней девочки, которая ей помогает?

Влезая в брюки, он вдруг вспомнил, что она («А когда придет этот летчик, фрау Вибан?»)кому-то звонила вчера из пивной. Кому? Надо у нее спросить. Он должен во всем разобраться – в каждом поступке, в каждом намерении, в каждой мысли. Ко времени возвращения в Балтимор он должен получить ответ на все вопросы. А зачем ему, собственно, возвращаться? Чтобы попасть в тюрьму на Эллис-Айленд? [23]23
  Тюрьма в нью-йоркской гавани, в которой содержались эмигранты вплоть до выяснения их обстоятельств и прочие подозрительные личности, въезжающие в США.


[Закрыть]Он причесывался перед зеркалом и думал: я проживу здесь неделю, а потом поеду назад, в те горы на горизонте, где я лишился лица, и буду размышлять обо всем до самой смерти.

Ветер на крыше оказался холоднее, чем он ожидал. Закрывая железный люк над головой, он чувствовал себя так, словно спускался в подводную лодку. Никто не попался ему навстречу. На лестничной площадке стояла гигантская собачья корзинка, в которой вполне мог поместиться лев, а в холле чаша Людвиговой Таинственной Дамы казалась зеленой из-за проходившего сквозь листву дерева света с улицы.

В пустой солнечной комнате он занял место за накрытым столиком у окна и увидел Южена. Тот сидел у кровати пожилой женщины, голова которой по-прежнему тонула в подушках, а лица не было видно; смеясь, он помахал Коринфу рукой, как старому другу. Коринф помахал в ответ и вопросительно указал на свою чашку. Южен поднялся и постучал в окно; вернувшись на свое место, он продолжал смотреть на Коринфа. С женщиной он не разговаривал.

Коринф откашлялся и стал рассматривать книги на полке. Blütezeit des Hauses Rotschild, Der Golem, Von Versalles, nach Versai les, Der Sterne Bahn und Wesen [24]24
  «Расцвет домов Ротшильда», «Голем», «Из Версаля к Версалю», «Звездные пути и сущности».


[Закрыть]. Тут не было ни одной книги, изданной меньше сорока лет назад. Он наклонился и вытащил Volks-Universal-Lexikon [25]25
  «Универсальная народная энциклопедия».


[Закрыть], зеленый том, распадающийся на отдельные тетрадочки; на обложке был выдавлен золотом барельеф греческой богини Афины Паллады в шлеме. Она опиралась на стилизованную под дерево колонну, с которой свешивалась пара желудей. Бумага по краям пожелтела, но не так сильно, как газетные вырезки, торчавшие из книги: на них почти невозможно было разглядеть буквы. Только он открыл книгу на слове «ДРЕЗДЕН» – маленький немецкий крейсер, 3650 тонн, сошел со стапелей в 1907 году, —как вошел Людвиг с кофе и яйцом. На нем была коричневая домашняя куртка.

– Мы уж боялись, что вы вообще не проснетесь. Доброе утро.

– Доброе утро.

– Как спалось в башне из слоновой кости?

– Замечательно.

Говорить больше было не о чем. Воцарилась тишина. Это был день тишины. Так ему вдруг показалось. Тихо было не только в доме и на улице: в воздухе стояла тишина, тишина была в людях, в Людвиге и в нем самом. Очарованный, он смотрел на столик, где лежала книга и дымился кофе, и пробовал все это осознать. Тишина. Он почувствовал неописуемое удовольствие.

– Если у вас останется время, приходите посидеть с нами на террасу.

– С радостью.

Дверь за Людвигом закрылась. Он медленно выпил кофе и принялся за еду. Он подумал, что может настроить против себя этот тихий день, если начнет двигаться. Он чувствовал блаженство, словно лежал в ванне: светлая комната, горячая вода, мысли расплываются от пара, запотелое зеркало и скользкое мыло.

Он придвинул книгу к своей тарелке и прочел:

«ДРЕЗДЕН, см. карт. 10, 51°3′ сев. ш., 13°44′ вост. д., столиц. Саксон., 360 тыс. жит., вкл. 30 тыс. кат., 2 тыс. иуд.; пере. упом. 1216: Dreždžane („люди из заболоченных лесов“), славянская рыбацк. деревня; по расположению и объектам искусства один из красивейших городов Герм. („Флоренция на Эльбе“), На лев. бер. в Старом городе – Замок (дорогие, маг., об. иск. – „Зеленые Своды“), Королевский театр, Дворцовая церковь, цейхгауз, церковь Богородицы, музеи в Цвингере; богатая колл, живописи в Новом музее (Сикстинская Мадонна Рафаэля)…»

Он отложил нож, поднялся, дожевывая, и покинул комнату, провожаемый изумленным взглядом Южена. Он вышел на улицу через заднюю дверь, проглотил еду и обошел вокруг дома. В тени было прохладно, но за углом светило солнце. В траве около дороги стоял Гюнтер и поливал из садового шланга машину – над ее крышей сияла радуга.

– Гюнтер, ты можешь отвезти меня в город в половине первого?

Струя воды опустилась и облила Гюнтеру ноги.

– Что вы сказали, герр доктор?

– Я должен быть в городе в час. Это возможно?

– Конечно, герр доктор! Все возможно.

По дороге назад он увидел сад. Тонкие деревья в траве, тяжелая каменная скамья против искусно сплетенных шпалерных роз; а дальше – крутой спуск, кусты и пустырь, где исчезали узкие дорожки. В лучах солнца, пробивавшихся меж стволами деревьев и ложившихся на землю широкими полосами, вились сверкающие рои мошек. «В таком доме, с таким садом, я бы тоже ненавидел режим», – подумал он.

Вернувшись к столу, где он завтракал, Коринф закрыл энциклопедию и кивнул Южену, который поднял руку вверх. Он вытащил вырезку из газеты, которая оказалась выцветшей добела. Но он смог все-таки разобрать, что под заголовком стоит: Д-р. фил. А. П. Кршовский.Он подумал: «Вещи начали связываться друг с другом, сложи теперь все вместе – и решение у тебя в кармане». Тут он заметил, что Южен наблюдает за ним, открыв рот. Коринф показал ему язык, убрал книгу и быстро доел все, что оставалось на столе.

Когда, покончив с завтраком, он сложил руки и посмотрел в окно (долина – залив, дом – на берегу моря, в Риме, где Кршовский его увидел), Южен спустился по лестнице. В красном свитерке и коротких кожаных спортивных штанах, на ногах – туфли вроде балетных, тесемки, перекрещиваясь на икрах, завязаны под коленками; он выглядел прелестно.

– Проводить вас на террасу, господин из Америки?

– Как прелестно ты выглядишь, Южен.

– Вы находите? – Он поглядел на свои красивые ноги и рассмеялся. – Мне жарко.

– Мне тоже. Я просто задыхаюсь.

– Вы так занятно говорите. «Я просто задыхаюсь», – сказал Южен, передразнивая его акцент.

– Хочешь поиздеваться над стариком?

– Я вовсе не считаю вас стариком. Молодым – будет точнее.

– Тебе сколько лет?

– Пятнадцать исполнилось.

– Ты – сын герра Людвига?

Южен вспыхнул:

– Нет. Ни в коем случае.

– К счастью, да?

– Ну. Сами подумайте.

– Боже, Боже, Боже, – сказал Коринф и встал. – Ох уж этот герр Людвиг.

Южен взвизгнул от смеха. Он подпрыгнул, крутя пальцем у своей задницы.

– Ш-ш! – Коринф указал на заднюю комнату. – Разбудишь даму.

– Не-а, – ответил Южен, пропуская его в дверь.

По узкому коридору между столовой и номером Хеллы (теплое чувство шевельнулось в самой глубине его души) Коринф вышел на террасу. Она была пристроена к дому – большая, розовая, защищенная от ветра. У стены, в двух шезлонгах, уставясь в пространство перед собой, неподвижно лежали под пледами мужчина и женщина; на него они не поглядели. Перед ними, тоже в шезлонге, полулежал Людвиг, тихонько бренча на банджо – единственный звук в тишине. Он повернулся:

– Ах! Поставь еще одно кресло, Южен.

Улегшись в шезлонг, Коринф не мог больше видеть долину. Солнце пригревало, и он закрыл глаза. Внизу тихонько плескалась вода, воздух звенел от тишины. Он думал, это несказанно прекрасно. Тишина Дрездена.

Людвиг заиграл по-настоящему, и Коринф посмотрел на него. Их кресла стояли под углом друг к другу. Толстые пальцы Людвига наигрывали медленную мелодию, казавшуюся Коринфу знакомой, а толстое лицо ничего не выражало. Заметив взгляд Коринфа, Людвиг заиграл It’s a long way to Tipperary [26]26
  «Путь далек до Типперери» – песня, написанная в 1912 году и популярная у британских солдат во время Первой мировой войны.


[Закрыть]. Потом рассмеялся и спросил, продолжая играть:

– Вам понравилось в Дрездене?

Коринф уронил голову на подушки:

– Очень.

Людвиг кивнул. Потом сказал:

– Я вам рассказывал вчера о пожаре в Луизенхофе? Сегодня утром они арестовали поджигателя.

– Да что вы?

– Так вышло, что я с ним знаком. Раньше он работал садовником, здесь, неподалеку. Храбрейший парень на свете. Они пытаются таким образом показать нам, что собираются раскрыть преступление. – Людвиг поднял брови и ущипнул струну. – Бедная Мария Форстер, – сказал он, отвернулся и забренчал снова.

– Ладно-ладно, т-т-т! – голос Гюнтера. – Да, чудно, чудно. Хватит!

Южен танцевал на кафельном полу, потом уселся на балюстраду.

– Повсюду происходят непонятные вещи, – сказал Коринф. – Вчера мы были в кафе, Александер-бар. Слыхали о таком?

– Я никогда не спускаюсь вниз.

– Никогда?

– Что мне там делать?

– Ну… развлекаться.

Людвиг рассмеялся, остановился, снова рассмеялся и, наконец, замолчал.

Голубоглазый Коринф продолжал смотреть на него.

– Каким он был – город Дрезден?

Людвиг улыбнулся.

– Там можно было повеселиться. Не существовало лучшего города для развлечений.

– Как в Берлине?

– Ах, лучше, намного лучше. – Лицо его исказилось, он мучительно искал, как выразить свое восхищение. – Вы не можете себе представить. Прелестные женщины, бары, ночные клубы, движение… Суета на мостах через Эльбу по вечерам… Чистый Париж. Море света и жизни. И всегда толпы иностранцев, английские лорды, американские миллионеры, балерины… По улицам гуляют лучшие проститутки из Чехии и господа во фраках, драгоценности… Все прошло. Никогда не вернется.

Он покрутил головой, грустно усмехнулся, сыграл Ach, du lieber Augustin [27]27
  «Ах, мой милый Августин» – рефрен песни, сочиненной в Вене в 1678 г., во время чумы. По легенде, герой песни, Августин, напившись, уснул на улице и был по ошибке подобран перевозчиками трупов. Он не заболел; так венцы узнали, что вино предохраняет от заразы.


[Закрыть]и уныло махнул рукой.

– Я знаю, о чем вы думаете. – (Коринф подумал: «Ни о чем».) – Вы правы. Роттердам, Лондон, Ковентри [28]28
  Города в Нидерландах (Роттердам) и Англии, сильно пострадавшие от налетов немецкой авиации во время Второй мировой войны.


[Закрыть]– м-да, Гитлер собирался сровнять с землей английские города, и мы все кричали: ура! Так что мы не должны возмущаться тем, что наши города уничтожены. И вообще, представьте себе: вся Европа в руинах, одна Германия целехонька. Это было бы немного несправедливо. История всегда справедлива.

– Благодаря этому города Германии сегодня – самые современные в Европе, – заметил Коринф.

– Вы хотите сказать, ЗападнойГермании.

– Да.

– Здесь лежит в руинах целое тысячелетие.

– В Афинах лежат в руинах добрых два тысячелетия, – ухмыльнулся Коринф.

Людвиг не улыбнулся:

– Вы раньше бывали в Германии, герр доктор?

Коринф медленно покачал головой:

– Я впервые ступил на германскую землю.

– На Западе тоже не были?

– Нет.

– Потехи ради вам надо теперь туда съездить. Поучительный урок: сравнить капитализм с коммунизмом.

Коринф поднялся и предложил ему «Лаки страйк».

– Вы часто там бываете? – спросил он.

– Я? На Западе? – от изумления Людвиг выпучил глаза. Сигарета застыла между пальцами. – Вы думаете, нам позволяют?

Укладываясь на свое место, Коринф спросил:

– А там вы нашли бы такую же террасу? И такое же тихое утро?

Людвиг посмотрел на него изучающе. Потом сказал:

– Это не страна, герр доктор. Это хрень какая-то. – Он постучал себя по лбу плектром. – Игра воображения в исполнении иностранцев. Русско-американская, при всем моем уважении. За что мы, немцы, особенно сильно проклинаем Гитлера, так это за то, что он вывалял в дерьме германскую историю.

– Несомненно, – согласился Коринф. – Хотя рассказы о том, что сделали с евреями, часто преувеличены.

– О нет, – возразил Людвиг. – Запомните: все это – чистая правда. Не позволяйте себя обмануть. Все, кто сейчас говорят, что они никогда об этом не слыхали, лгут. В Германии об этом знал каждый. Я тоже, и я хочу, чтобы вы об этом знали. Я не знал точно, как и где, но я знал, что происходит уничтожение людей. Нет, нет. Это была непростительная ошибка Гитлера.

Коринф некоторое время смотрел на него, потом спросил:

– Вы это видели?

Людвиг положил руку на струны:

– Концлагеря?

– Бомбардировку.

– Конечно. Отсюда, с этой террасы.

– Как это выглядело?

Людвиг пожал плечами и снова заиграл.

– Много огня.

С реки доносились гудки пароходов, и Коринф опустил голову в подушки и закрыл глаза. Людвиг, тринадцатого февраля сорок пятого, на этой террасе, принужденный глядеть в дымящуюся печь, лицо его, пылающее в отсветах пламени, вспотело от жара. Может быть, он даже играл на банджо. Много огня…«Я буду вытаскивать из него каждое слово об этой бомбардировке, – подумал Коринф, – но сам он, когда смотрит на руины в долине, видит кавалерию Наполеона. Это первое, о чем он говорит иностранцу, используя все свои знания и фантазию. Как будто бомбежки не было вовсе».

Коринф покрепче зажмурил глаза и задумался. «Ничего этого не было, – думал он. – Проклятье. Этого вообще не случилось, потому что не должно было случиться: эта бомбежка не имела стратегического значения для исхода Второй мировой войны, так же как не было нужды бомбить другие города. Бомбардировки имели определенную цель, и ее легко указать – а массовые убийства в Карфагене и Хиросиме имели какие-то другие причины. Как и бойня в Трое: не за Трою, а за Елену. Дрездена это не касается. Поэтому в исторических книгах множество страниц будет посвящено битве при Дрездене и нескольким сотням порубленных лошадей и гренадеров Наполеона, но массовые убийства будут описаны мелким шрифтом, в примечаниях, потому что в основном тексте им не место.

Но что же это, если не история? Ведь погибли тысячи. Где этому место?»

Он подумал: «Существует две истории». Чувствуя, что ему в голову пришло нечто новое, Коринф, не открывая глаз, устроился поудобнее. Солнце ласково согревало его лицо. Он думал: «Одна – история духа,кровавая, но – духа, целей, результатов: Александр, Цезарь, Наполеон, битва при Марафоне, битва при Дрездене, бомбардировка Берлина, Гамбурга. Это – время, развитие. Но рядом с нею, вернее, под нею, в тишине смерти, лежит антиистория – и иногда история тонет в ней. Тогда антиистории принадлежат Аттила, Тамерлан, Чингисхан, Гитлер. Там нет ни мыслей, ни целей, ни результатов – ничего. Между бойнями, которые устраивали гунны, и концлагерями Гитлера не прошло времени. Они – рядом на дне вечности, и, – подумал он, – там же лежит Дрезден.Бойня в Аквилее [29]29
  Аквилея – город, основанный древними римлянами. Был разрушен Аттилой после долгой осады в 452 г.


[Закрыть], бойня в Освенциме – бойня в Дрездене. Мы уничтожили Дрезден, потому что это был Дрезден, так же как евреев убивали только за то, что они – евреи. Больше ни за что. Миллионы бессмысленных жертв, горящих веками, мертвое пространство истории. Как прекрасно! Дрезден бомбили Гитлер, и Аттила, и Тамерлан: на одну ночь я превратился в эсэсовца, в закованного в латы всадника армии варваров, летящего по небесной степи и понятия не имеющего о правилах жизни „ли“ и „и“! [30]30
  «Ли» и «и» – понятия конфуцианской этики: «ли» – манера поведения, используемая для выражения внутренних мыслей и ощущений; «и» – символизирует наилучший путь для совершения поступков.


[Закрыть]Я должен возвратиться в холмы, – думал он, – и написать беспросветную, неподвижную книгу антиистории, где Бойня в Дрездене больше не рассматривается в противопоставлении с битвой при Дрездене и битвой при Марафоне, в ней Наполеон и Мильтиад [31]31
  Мильтиад (550–489 до н. э.) – афинский полководец, управлял фракийским Херсонесом, присоединил к Афинам о-в Лемнос.


[Закрыть]попадут лишь в подстрочные примечания: антиистория, в которой ничто сражалось против чего-то, антибиографии никогда не существовавших людей: Гитлера, Коринфа…»

В восторге от своих открытий он открыл глаза. Терраса была нагрета солнцем.

– Доброе утро, герр шофер!

Южен сидел верхом на балюстраде и протягивал руку вниз.

– Доброе, герр Южен! Как спалось?

– Спасибо, чудесно. А эта машина и вправду такая грязная?

– Полна щепок и песка. Никак не вычищу.

– Раз проедете по городу – и снова наберете.

– Что ж мне теперь, вовсе ее не чистить?

Протирая глаза, Коринф потянулся и огляделся. Мужчина и женщина у стены молились, перебирая четки.

Людвиг отложил банджо и сказал:

– Нашей вины в том, что произошло с нами, не отнимешь, но все это выглядело бы во сто раз справедливее, если бы не случались непростительные вещи. Зачем, к примеру, надо было обстреливать из пулеметов людей, сгоравших на улицах? Чтобы прекратить их страдания? Или взять тех, которые залезли в реку. К вашему сведению, жар в городе был такой, что люди попрыгали в Эльбу, люди, у которых ничего больше не оставалось, кроме их жизни и их ран. Они уже не были врагами, правда? Те, что стояли в реке тринадцатого февраля сорок пятого года, не могли уже уничтожить английский парламент. Так нет же. Чпок, чпок, чпок. Что за люди были те, кто это сделал, мне не понять. Недочеловеки из лондонских трущоб, профессиональные бандиты. Поймите меня правильно, я ничего не имею против бомбежки: война есть война, Гитлер и сам призывал к тотальной войне, но когда союзники прибегают к его методам, которые сами они… это…

Он замолчал.

Коринф спал. Глаза его были закрыты, рот приоткрылся, голова повернулась вбок на подушках. Грудь медленно поднималась и опускалась. Людвиг вздохнул и снова взялся за банджо. Теперь он тихонько наигрывал Sag beim Abschied leise «Servus» [32]32
  «Говори прощаясь: „Сервус!“» – немецкая застольная песня; servus (лат.) – к вашим услугам.


[Закрыть]и без выражения смотрел на Коринфа.

Он проснулся оттого – нет, в ту же секунду, как Гюнтер появился рядом с его креслом и сказал:

– Полпервого, герр доктор.

Он открыл глаза, перед которыми еще стояла картинка джунглей, где сотни ржавых, искореженных «либерейторов» заросли папоротниками, лианами и громадными цветами так, что их почти уже не видно; змея медленно выползает из мотора на землю, на сломанном крыле трахаются обезьяны, а в кабине пилота порхают птички. Он подумал: «Некоторые, может быть, до сих пор используются для перевозки грузов, в Африке или в Бразилии», – поднялся и сел на край шезлонга.

Тонкое серое облачко заслонило солнце. Стало прохладнее.

ОБЕЗЬЯНЫ ЗА ЗЕРКАЛАМИ

На тенистой улице, спускавшейся с холма к железному мосту, Гюнтер спросил:

– У вас найдется немного времени?

– Зачем?

Гюнтер остановился, перегнулся через колени Коринфа и опустил стекло.

– Видите вон тот дом?

Коринф снял шляпу, высунулся в окно и увидел маленький, желтый домик, чуть выше на склоне.

– Вижу.

– В этом доме Шиллер написал «Дон Карлоса». – Гюнтер смотрел на него победоносно.

Коринф подумал: «Может, мне надо выйти и коснуться стены?» Гюнтер протянул руку над рулем и произнес, обращаясь к щеткам дворников:

– Закончились прекрасные дни в Аранхуэсе. Это не было героическим поступком, Октавио! [33]33
  Цитата из пьесы Шиллера «Дон Карлос».


[Закрыть]

– Чудесно, – сказал Коринф и снова надел шляпу. – Кто-то другой мог бы думать по-другому, но я нахожу это чудесным.

– Здесь, в Дрездене, он написал еще и «Ode an die Freude» [34]34
  Ода к радости (нем.).


[Закрыть], – сказал Гюнтер, продолжая вести машину. – Знаете, ту самую, что Бетховен использовал в своей симфонии. Это я знаю наизусть. «Обнимитесь, миллионы!»

Коринф рассматривал его сбоку.

– Разве он потом не переехал в Кенигсберг?

– В Кенигсберг? – закричал Гюнтер. – Шиллер? Герр доктор! Слышал бы это мой учитель немецкого! В Веймар – к Гете, своему лучшему другу, который был там министром. Два духовных лидера Веймара! В Кенигсберге жил Кант, вы должны знать, Иммануил Кант, философ. Когда он выходил из дому, люди проверяли по нему часы. Я жил неподалеку от его дома.

– Да неужели? Еще два духовных лидера – из Кенигсберга. Когда?

– Недолго. В конце войны. Жуткий город. Берлин лучше.

– Несомненно.

Они миновали квартал, заваленный прогнившим мусором и, преодолев мост, въехали прямо в руины. При дневном свете запущенность сильнее бросалась в глаза, чем ночью; матовый блеск солнца над равниной тоже пропал. Коринф покосился на черный фронтон, уставившийся вдаль своими дырами, и спросил:

– Слушай, Гюнтер, что было в фюрере такого особенного? Я хочу сказать, кроме того, что ты знал, кем он был. Если бы, к примеру, ты сейчас его встретил, представь себе, он стоит здесь и ловит машину, на что бы ты обратил внимание?

Он притворился, что не заметил, как вспыхнули щеки Гюнтера. Тот повернулся к нему:

– Но, герр доктор, так больше никто не говорит: фюрер.

– Я пошутил.

– Вы хотите сказать, если бы мы его прямо сейчас встретили?

– Да, представь себе: он сидит сзади тебя.

Гюнтер мгновенно перевел взгляд на зеркало. Он облизнул губы.

– Ну… я не знаю. У него были маленькие усики.

– Что ты сказал?

– Но это вам, конечно, известно. Я не знаю. Это все было так давно, и я был такой маленький. Я ведь даже его видел.

– А я и забыл.

Гюнтер засмеялся.

– Вы что же, верите, что он жив? Что об этом думают на Западе?

– Скорее всего.

– Да ну? Говорят, он прячется в Аргентине.

– Возможно.

Гюнтер посмотрел на Коринфа, и лицо его просветлело: он понял.

– Ах, вот что вы имеете в виду! Да, люди никогда не изменятся. Мой отец так говорил.

– Всегда слушай отца, Гюнтер, – сказал Коринф. – Ты коммунист?

– Конечно, герр доктор.

Коринф насвистывал сквозь зубы It’s a long way to Tipperaryи смотрел в окно. Он думал, если бы шел дождь, такого пожара бы не было – еще лучше, если бы ночью налетела буря с грозой. Почему? Он посмотрел – и вдруг увидел, как это было:

Вот он, перед ним, город Людвига: кафе полные народу, мосты забитые машинами, площади, залитые солнцем. Солнце освещает роскошные магазины, стены и мостовые, сложенные из песчаника, добытого в ближних горах. Не очень тепло, не лето все-таки, февраль, и вдруг от верхнего угла здания банка откололся гигантский кусок и упал на тротуар, среди людей. Так начался конец света. И мгновение это за многие годы никуда не делось, город полон призрачных видений. Дымовые трубы и крыши распадаются на куски и осколками осыпают сады и улицы; трещит дерево и грохочут камни; трамваи, велосипеды, автомобили въезжают в распадающийся асфальт и тонут в песке; в окнах разрушенных домов сам собой зажигается свет. В тени видения сохраняются дольше, но тени почти не осталось. Туманный город тонет сам в себе под лучами неподвижного, ледяного солнца, пытающегося с помощью герметики [35]35
  Древнее теософское учение, восходящее, по преданию, к вымышленному автору Гермесу Трисмегисту. Считается, что в силу принципа аналогии адепты учения могут при помощи магии воздействовать на действительность (реинкарнация).


[Закрыть]оживить его – холодные лучи скользят по герметическому морю у подножья грота Кршовского, в скалах, неподалеку от Рима…

Глаза его сияли. Невероятно.«Я жив», – думал он и смотрел на башни ратуши. Они въехали в пораженные проказой улицы, и Гюнтер спросил:

– Куда прикажет отвезти вас, герр доктор?

Коринфу пришлось немного подумать:

– В Gemäldegalerie.

– Ах, Gemäldegalerie! Вы должны обязательно посмотреть Сикстинскую Мадонну, это потрясающе! Рафаэль! Там, должно быть, полно народу, картины только что вернулись из Советского Союза. После войны русские конфисковали большую часть коллекции.

– Возможно.

Гюнтер тихонько хихикнул. Он не посмел покоситься на своего пассажира, чтобы понять, что имел в виду американец. За перекрестком, где высилась гора обломков, он въехал в узкую улицу, свернул и мимо церкви, окруженной строительными лесами, выехал на просторную площадь, спускающуюся к реке. Машина объехала площадь и остановилась.

– Gemäldegalerie, герр доктор.

Времени было без пяти час. Гюнтер, как настоящий шофер, выскочил и распахнул дверцу. Коринф вышел из автомобиля.

– Мне вас подождать, герр доктор?

– Где проходит конгресс?

– Тут рядом. В школе. Минут пять идти.

– У меня есть адрес. – Коринф нащупал в кармане бумаги, которые Хелла дала ему накануне. – Я доберусь сам.

Гюнтер исчез с площади, и Коринф посмотрел вверх. Небо заволокло серым туманом. Он думал, я не здесь, а там, вверху, над городом: был сто тысяч лет назад и буду через сто тысяч лет – вечно.В церкви на другой стороне площади негромко стучали молотками; солидный мост (не по нему ли они проехали вчера?), переброшенный через залитую водой зеленую лужайку, вел туда, где мало что было разрушено. Он чувствовал под ногами твердые плитки. Повернувшись, он пересек тротуар и вошел в ворота; в полутьме, под строительными лесами, было тесно от посетителей.

В вестибюле он купил каталог и поднялся по лестнице. Пожилой человек, откинувшись на спинку кресла, робко кивнул, глядя в лорнет на его шрамы; Коринф не понял, кто он такой. Верхний этаж был залит ледяным светом. Люди стояли, уставясь на стены, держа в руках такие же бледно-зеленые каталоги, как у него. Смотритель, заложив руки за спину, разглядывал башмаки телячьей кожи на одном из посетителей. У проема, в который все входили молча и осторожно, он почуял Рафаэля. Он взглянул на часы: все еще без пяти час. Держа шляпу в руке, стуча башмаками, он пошел за ними – и огромная картина сразу захватила его; все же он оглядел зал, полный притихших людей.

Шнайдерхан обнаружился у противоположных дверей, в стороне от толпы, с каким-то мужчиной. Стоя лицом к картине, они тихо разговаривали, не глядя на нее. Коринф закусил губу. Он двинулся в их сторону, медленно огибая зал вдоль стены, и понял, что ничего романтического там не происходило: Шнайдерхан, спокойно кивая, вел деловой разговор. Коринфа он не видел, и тот прошел мимо, глядя на картину, и остановился чуть впереди них.

Ему вдруг показалось, что это – гигантская переводная картинка. Мадонна выглядела несколько отстраненной; Младенец сидел у нее на руках с видом нобелевского лауреата, дающего интервью швейцарскому еженедельнику. Красивая женщина справа смотрела на ангелочка внизу, словно хотела сказать: «Хочешь, я и тебя возьму на ручки?» Он смотрел на картину, но не видел ее больше. Это продолжалось довольно долго. Он уже ушел? Неужели я не почувствовал?

– Good morning, Mister Corinth!

Он медленно повернулся. Глаза, рот, нос, уши, руки – все в Шнайдерхане приветствовало Коринфа. Мужчина в сером костюме выглядел рядом с ним дурно одетым и держался скованно; на его рубашке в красную клеточку не хватало верхней пуговки. Шнайдерхан представил их, но Коринф не разобрал имени.

– Какая неожиданность! Выспались после наших вчерашних похождений?

– Как в мои лучшие дни.

– И немедленно перешли к культурной программе, чтобы успеть до ленча? Ренессанс! – воскликнул он и протянул руку к картине, указывая на красивую женщину справа от облака; все вокруг повернулись к нему. – Святая Варвара, покровительница опасных профессий, дарующая легкую смерть!

Собеседник Шнайдерхана улыбнулся, не раскрывая рта, словно боялся показать испорченные зубы. «Пациент?» – подумал Коринф. Шнайдерхан со спины был больше похож на человека, которого он успел узнать, готового встать на голову, хохоча и размахивая руками; теперь он говорил тише – о шумных инсинуациях католической церкви и благородстве Советского Союза, теребил бороду, тер лоб, а потом сказал:

– Время у вас есть? Мы сможем повидаться чуть позже? Через полчаса, только не в этой толпе. Что вы скажете насчет спящей Венеры Джорджоне? Вот кого тоже нужно было повесить где-нибудь здесь. Только не разбудите ее, – добавил он и приложил палец к губам, – иначе вас поглотят бездны ада.

Собеседник Шнайдерхана поклонился с неуклюжей церемонностью, и Коринф не спеша покинул зал.

Скучая, он бродил по музею, держа шляпу в руках. Вокруг было полно людей из заболоченных лесов, он узнавал саксонский акцент. Прищурившись, он некоторое время рассматривал голландского «Зубного врача» – торжествующего, в меховой шапке, держащего руку на голове стонущего пациента и показывающего в открытое окно вырванный зуб: вероятно, Н2. «Очень мило», – подумал Коринф. Свет, падавший неизвестно откуда и освещавший неизвестно что, давил ему на веки и открывал, зал за залом, виды прежней жизни, мир пейзажей, исчезнувших столетия назад: залитых солнцем садов, еврейских кладбищ, чудес, поклонений, девушек, читающих письма, задумчивых господ, Вавилонских башен, возвращений Дианы с охоты… Мертвые виды, зияющие за позолоченными дверками в стенах, где отлетевшие души их создателей еще шелестят, как море шелестит в высохших ракушках, которые дети прижимают к уху. Бедный Рембрандт. Бедный Бернардино ди Бетто ди Бьяджо по прозвищу Пинтуриккьо, «Маленький живописец». За право иногда – должно быть, по крайней нужде – возвращаться на землю им пришлось заплатить своими работами: они создали картины, чтобы о них не забывали. Бедные мертвецы. Обезьяны за зеркалами.

Лишенный тени, брел он сквозь светлые галереи, обходя сияющие ледяные пространства, отделяющие картины от зрителей; а где-то впереди открывалась его собственная панорама, в конце которой медленно шевелился черный клубок змей: Балтимор.

Солнце, которое отражалось в ее золотых зубах, осветило верхушку «Матисон-билдинга», свинцовую воду Чесапикского залива, и гавань, и город под звездой, окруженный сияющими стальными монументами, из которых вытекает кровь, и первые неоновые рекламы зажигаются, как архангелы, вторгшиеся в город. Его жена, застывшая (рак!)перед мерцающим экраном телевизора, обернулась, когда он сказал: «У меня что-то грудь болит», – а потом зажгла спичку, и пламя кривым клинком плеснуло из духовки, а она пронзительно выкрикнула: «Гораций!» – имя своего первого мужа (того, что в войну, в 1943 году, разбился на машине по дороге в гольф-клуб, обгоняя грузовик). Охота, которую Коринф из-за этого устроил по пустым дорогам: север – юг, запад – восток, юг – север, восток – запад, заняла шесть часов гонки – неизвестно зачем, не отдавая себе отчета почему. В маленькой квартирке в центре города девушка рыдала в кровати, а он так сильно захлопнул за собою дверь, что внутри со стены упала картинка. И то, что она упала, было ужаснее всего: теперь придется вернуться, ведь это – ее вещь.Вечера в баре возле гавани, и сам он, пьяный в хлам, и сотня, проигранная в покер богатому негру; снаружи валялся пьяным в канаве умирающий По, и Джошуа Барней [36]36
  Джошуа Барней (1759–1818) – коммодор флота США, родился в Балтиморе, участник Войны за независимость.


[Закрыть]появлялся верхом на лоснящейся лошади на крыше «Телефонной компании» и наблюдал Большой Пожар в Балтиморе седьмого февраля тысяча девятьсот четвертого…